Текст книги "Линка (СИ)"
Автор книги: Ольга Смехова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)
– Почему же тогда вы держите её наверху? Это ты её туда посадила?
– Нет. Лекса сам, однажды, зачем-то положил её туда, а потом забыл. Словно перерос свою былую страсть, вышел на новый уровень понимания, оторвался от старого. Я не хочу, чтобы Лекса страдал.
– Тогда почему не избавитесь от неё? – переформулировала я свой первый вопрос. В который раз мне стоило прикусить язык. Однажды моя болтливость меня и погубит, впрочем, однажды с Юмой и так чуть не погубила…
Трюка не ответила. Не пожелала зря сотрясать воздух словами, верно, решив, что я просто не смогу понять всей важности. А, может быть, хотела, чтобы я догадалась до этого сама? В конце концов, она не обязана рассказывать мне абсолютно обо всём.
– Трюка… можно я буду обращаться к тебе так?
– Великая и Могущественная Трюка, – незамедлила вставить моя собеседница, обидевшись на мою невнимательность
– Великая и Могущественная Трюка, – покорно повторила я, – а ты тоже – эмоция? Часть эмоции? А Крок? Ведь если верить ему и тебе – Лекса тогда ещё не был тем писателем, каким стал сейчас.
– Крок родился из страха.
– Из страха? – сегодня, верно, была ночь моего удивления.
– Мальчишку по ночам мучили кошмары. Плюшевый крокодил сестры оказался как нельзя кстати. Его было приятно обхватить обоими руками, прижаться к нему, согреться – и надеяться, что он защитит от кошмаров.
– Хочешь сказать, у каждого ребенка так? Что каждая игрушка, на самом-то деле, живая, достаточно лишь очень сильно её полюбить, или очень сильно бояться по ночам?
– Нет. Не каждая. Тебе ведь говорили, что каждый человек, наполненный искрой чуточку больше, чем обычно, создаёт себе хранителей. Так вот, как ты понимаешь, Лекса мог сделать из крокодила сестры хранителя. А вот сама его сестра была на это неспособна.
Ещё один ответ на некоторые вопросы рухнул в копилку моих знаний. Мир раскрывался передо мной с новой стороны, становился щепотку вопросов меньше, на чуточку проблем тоньше и на уйму новых задач толще. И интересней.
Может быть, жизнь – это интерес? Странное понятие – жизнь. Прячется в самых простых, обывательских вещах, а ты пробуй найди-отыщи. Докумекай-догадайся. Если бы мне было не интересно говорить с Трюкой, если бы изнутри меня не снедало любопытство, если бы мне не хотелось посмотреть на мир снов Лексы – воочию, смогла бы я жить? Была бы эта жизнь хоть на капельку такой же яркой, как сейчас? Позабытая мной цепь определений – что же такое жизнь, казалось, вот-вот пополнится новым звеном. Зазвенит, зазвучит, пробьет колокольным звоном у меня в ушах – и тогда я вновь коснусь жизни. Стану к ней на полшажочка, но ближе. Что ждёт в конце пути? Не знаю.
Мне вдруг стало интересно – а сама Трюка? Задумывалась ли она когда-нибудь, почему она – живая? Задумывалась хоть раз над тем, почему может перемещаться? Откуда она знает ответы на многие из вопросов, которые я задавала? Придумала на них ответ сама? Узнала от Лексы? Но что-то я сомневаюсь, что писатель подозревает, из чего рождаются его собеседники. Кем он сам-то нас считает. Порождениями собственного больного разума, скрытыми личностями, возжелавшими выйти на свет хоть в каком виде и заговорить с ним при помощи окружающих предметов?
– Откуда ты столько знаешь про искру? Я тебе ведь ничего не говорила о ней и…
– Только не думай, что только ты одна смотрела телевизор и читала новости в сети. Люди не видят изнанку мироздания и сотни сетей – любви, ненависти, жадности, счастья – всего спектра эмоций, что окружает их. А я вижу. Я вижу, как он творит, вижу, что при этом уходит из него. Думаешь, тебе одной снилось, как ты червем ползешь к огромной звезде, желая – вкусить, желая познать?
Мне нечего было ей ответить. Мне про искру рассказала Аюста, точнее дала определение тому, что я видела и ощущала – в писателе и вокруг себя самой. И лишь потом я начала думать и предполагать самостоятельно…
– А ты…
– Довольно вопросов. Я пришла лишь поговорить с тобой, а не участвовать в допросе.
Мы помолчали – вместе. Трюка теперь уже не казалось мне такой страшной. Однако, мне казалось, что плюшевая единорожка и в самом деле здесь не только для того, чтобы пояснить мне чуточку больше о устройстве мира. Молчание в тот же миг стало каким-то нехорошим, звенящим. Мир норовил с головой нырнуть в молочную, густую тишину и потонуть в ней, оставив нас с ней двоих – наедине. Лекса перевернулся на другой бок – слишком беспокойно. Трюка оторвала свой взгляд от меня и направила его в сторону писателя.
А она ведь любит его. Любит, точно так же, как и я. Пытается увидеть в нём не только источник своей жизни – человека. Интересно, а наша любовь к нему – тоже запрограммирована? Память, характеры, чувства – Диана, кажется, говорила мне что-то об этом, но этот кусок нашего диалога выветрился из моей головы – полностью. Я вспомнила о нём только в тот момент, когда Трюка намекнула, что она и все мы обладаем некоторой частью памяти нашего драгоценного писателя. Она любит его, может быть, гораздо больше, чем я, вот только её с Лексой связывает нечто другое, чем меня. Мои чувства к нему родились из одиночества, из внезапного спасения, из внимания с его стороны. Интересно, как дело обстояло тут?
– Великая и Могущественная должна извиниться перед тобой.
Наверно, будь у моих глаз такая возможность, они бы полезли на лоб. Сама Великая и Могущественная Трюка извиняется передо мной – вот это номер, вот это представление, вот это неожиданность! Мне такое не могло и привидеться в мечтах. Заметив моё смущение, удивление и растерянность, Трюка поторопилась пояснить.
– Трюка упомянула твою прошлую хозяйку. Наверно, не стоило этого делать.
Я почему-то припомнила, как назвала Лексу хозяином и как он жутко на это рассердился. Интересно, а как сама Трюка зовёт писателя?
– Мы очень связаны с теми, кто подарил нам жизнь– хотя бы капельку, хотя бы искорку, хотя бы маленький намёк. Люди бы назвали эту тему личной, святой, тем, до чего нельзя касаться грязными руками. Некое вето, табу, если хочешь.
– Поэтому я так разозлилась?
– Да. Это рефлекс, которым обладают все такие, как мы. Впрочем, если ты думаешь, что я спасла тебя только ради того, чтобы извиниться перед тобой, то ты глубоко заблуждаешься. Великая и Могущественная хочет говорить с тобой о… сотрудничестве.
Глава 20
Я думала. Времени для того, чтобы подумать у меня было больше, чем предостаточно. Вчерашний вечер закончился тем, что моё любопытство урчало от удовольствия. Трюка рассказала мне о многом, не забыв при этом насыпать ворох новых вопросов.
Она спасла меня для того, чтобы сотрудничать со мной и для того, чтобы спасти Лексу от старой, заскорузлой, неразделенной любви. Допустим, Диана недоговорила мне, чуточку приврала, но почему я должна верить голубой единорожке? Плюшевая волшебница, насколько я помнила, с самого моего появления в этом доме меня на дух не переносила, сейчас же поспешила изменить мнение. Сменила гнев на милость, переведя меня в разряд чуть выше комнатной пыли. Присматривать она за мной, конечно же, будет, но без былого рвения, усердия и фанатизма. Из врагов – её личных, из существа, которого она пыталась утопить во мраке, я вдруг обратилась в пустой, не заслуживающий внимания предмет обстановки. Я пожелала Трюке доброго утра, как только проснулась, но Великая и Могущественная не удостоила меня ответом. Интересно, а что она сделала бы со мной за подобную наглость раньше? Боюсь, уже никогда не узнаю.
Сотрудничество. Я проговорила слово несколько раз, будто пробуя его на вкус. Вам часто предлагают сотрудничество те, с кем вы меньше всего хотите иметь дело? Не очень? А мне, думаю, пора открывать целое бюро и принимать заявки. Сначала Диана, теперь моя плюшевая соперница, а дальше кто? Какая-нибудь аномалия расщедрится на разговор со мной и предложит взаимовыгодную сделку?
Трюка лишь намекнула мне вчера о том, что Лексе просто необходима помощь – наша. Она нажала именно на то, что «наша» помощь, впрочем, не уточняя – только наша с ней, или вообще всех хранителей, что есть в этой комнате?
Ладно, начнём с простейшего – Трюка до сих пор не обращалась ко мне, а сейчас ей вдруг понадобилась дополнительная сила. Я заметила, что лошадка уж дюже сомневалась, когда делала мне предложение. Сомневалась, говорила будто нехотя и, верно, испустила бы облегченный вздох, если бы я отказалась. Я не отказалась, я попросила времени подумать.
Могли ли случиться с Лексой что-нибудь страшное? Он менялся с каждым днём и это уже не было для меня тайной. Это может быть как-то связано с Чернышом, которого я по глупости сумела поселить в Лексе? Скорее всего, да. Мог ли он вырасти там в нечто большее, чем просто страх? Ты поселила в нём страх, обвиняла меня Трюка, её слова громом рокотали у меня в голове, словно в надежде расколоть её трещинками молний.
Могло, всё что угодно могло случиться. Я сунулась в ту область, куда не следовало лезть с грязными руками. Знать бы мне это раньше, быть может тогда…
Ладно, возможно, это откроется передо мной, как только я дам согласие на сотрудничество. Если дам, конечно же.
Такие как Трюка и Диана никогда не говорят что-то просто так, никогда просто так ничего не предлагают. За каждым словом стоит интрига, за каждым предложением – авантюра, за каждым договором – смертельная опасность. Трюка коварна и я это знала. Вчера она швырнула меня на съедение Неразделенной Любви – и явно не для того, чтобы попросту спасти. А, может быть, она просто разозлилась на меня? Разозлилась, забылась, а потому и отправила меня…
Жесткие копыта швырнули меня из мира снов – в реальность. Умело, Трюка знала, куда следует бить – будто часами тренировалась или проделывала подобное не один раз. Как там мне говорила Диана? Если вещь не подпитывается искрой слишком долго – она умирает. Я чудом была жива, да и неизвестно, сколько ночей мне удалось провести в ящике шкафа? Быть может, это была неделя, быть может, месяц… Но, если верить Лексе, со своей девушкой он уже встречается несколько лет, а, значит, Неразделенная Любовь провела на высшей книжной полке, по крайней мере, не меньше года. Могла ли её искра за такое время потухнуть? Могла. Может ли мышь забирать у Лексы искру так же, как раньше? А вот на этот вопрос у меня ответа не было. С одной стороны, он уехал из дома, оставив здесь всех своих хранителей – и они живы, даже, уверена, прекрасно себя чувствуют. С другой стороны – о них он, наверняка, помнил и просто не говорил мне о их существовании…
Это что же выходит: главное, чтобы тебя просто помнили? Но писатель наверняка ни на секунду не забывал о том, что с ним когда-то было. Точно сказать не могу, но что-то мне подсказывает, что подобные вещи никогда не забываются. Обязательно должен кто-то постараться.
И что, если этот кто-то – Трюка? На миг мне стало смешно. Великая и Могущественная плюшевая лошадь в колдовском колпаке и запыленном темно-синем плаще, с шитыми звездочками не просто игрушка, мирно стоящая на компьютерном столе, но криминальный авторитет игрушечного мира. Крестный отец и Аль Капоне в одном лице, гроза и ужас приблудившихся в её доме кукол. Как тут можно удержаться от улыбки?
С другой стороны – Трюка вытащила меня оттуда. Утащила с самой верхней полки при помощи своего умения к перемещению, так почему она не могла проделать что-то подобное и с другими? Например, появилась, зашвырнула мышь куда повыше, а Лекса погоревал денек-другой, да и позабыл о ней. Или не мог просто так позабыть? Трюка, кажется, говорила, что он изливал на неё потоки самой нежной любви и…
Любовь, мм… почему я никогда не задумывалась над тем, что она является одним из аспектов жизни? Важным аспектом, стоит сказать. Мои размышления в тот же миг прервались, перескочив на другую тему. Словно все проблемы были уже решены и осталось додумать, какое же отношение любовь может иметь к жизни. Мать любит ребенка, когда он ещё сидит в чреве, школьник дергает за косичку понравившуюся ему девочку, трепещет от смущения – и страсти, молодой юноша, стесняющийся вручить букет цветов, стискиваемый в руках. Боится услышать отказ, млеет при мысли о поцелуе…
Разве я не такая же? Разве не мне самой хотелось остаться с Лексой наедине? Мне хотелось быть с ним – любым. Толстым, худым, сильным, слабым, здоровым или больным – есть ли разница? Это мой Лекса, тот самый писатель, который ставил меня к окну когда уходил – чтобы мне не было скучно. Он меня любил? Наверно, в какой-то мере. Но самое главное, верил, что я живая, что мне может быть скучно. Может ли быть скучно карандашу или набору носовых платков? Интересно, а если попытаться придать им жизнь, поверить в их жизнь – смогут ли они хоть на мгновение, но ощутить прикосновение жизни? И возможно ли вера во что-то без любви?
Огромный стальной великан, получившийся из автомобиля напомнил о себе, проскрежетал тормозами перед тем, как сбить маленькую девочку. Мышь – неразделенная любовь, плод этой самой неразделенной любви, игрушка, накачанная по самые уши одновременно и позитивом и негативом. О чём думала водительница, ловко выкручивая руль на поворотах и давя на газ? О чём думала малышка, когда беспечно перебегала дорогу?
Люди смотрели на произошедшее, собравшись в кучу. Недавнее равнодушие сбилось, потеряло свой ритм, ухнуло, свистнуло на прощание, оставив после себя лишь только жалость. Жаль, скажет старик, что так всё произошло. Жаль, что я не оказался рядом и не оттолкнул девочку в сторону, скажет молодой человек. Жаль, что на её месте была не я – помыслит бабулька, давно сошедшая с ума, мечтающая о покое. Им всем жаль. Могло ли что-то родиться из этой жалости? Женщина ревела, раскачиваясь из стороны в сторону, обхватив руками бледнеющее тельце, моля небеса, Белого Лиса, мчащихся на помощь врачей – чтобы спасли. Ей было жаль? Нет, её обвил ужас – я только сейчас смогла это понять. Не ужас перед наказанием, перед законом, а нечто иное. Ужас только что случившегося, произошедшего. Могло ли всё это смешаться с страхом перед смертью – девочка, верно, успела понять, что не сумеет перейти дорогу вовремя, что стальной зверь, стремительно приближающийся к ней, не успеет остановиться. Успела ли испугаться?
Что, если из чувств людей могут появляться аномалии? Что, если их эмоции скапливаются в комок, нарастают в критическую массу, и лишь для того, чтобы однажды выплеснуться наружу…
Мне захотелось прямо сейчас найти Диану. Отыскать какой-нибудь способ поговорить с ней, набрать в телефоне её номер – я бросила взгляд на мобильник Лексы. Что если позвонить ей и… и что тогда? Я по прежнему не умею говорить – с людьми и голосом. Главная ОНОшница не сама же сидит у пульта диспетчерской, принимая срочные вызовы. Да и даже если мне удастся до неё достучатся – неужели я в самом деле смогу открыть им глаза на что-то новое. Не надейся – вместо самой женщины, мне явился лишь её ехидный голос. Думаешь, ОНО годами, столетиями штаны в кабинетах протирает, а тут явится какая-то кукла и всем заявит, что нашла источник всех проблем? Люди – не воюйте, люди, не сбивайте машинами других людей, не делайте вообще ничего плохого – и вот тогда-то аномалии разом пропадут. Мне стало смешно вместе с ней.
Интересно, а были ли когда-нибудь добрые аномалии?
Мне хотелось ответов – на все вопросы и сразу. Мне хотелось, чтобы прямо сейчас пришел некто навроде Дианы, ухватил меня за талию, усадил перед собой и начал вещать. Диана не скупилась на ответы, когда мы говорили с ней, но сообщала лишь то, что считала нужным сообщить. Трюка тоже постаралась подбавить в копилку каверзных вопросов парочку не менее каверзных ответов. Забросила удочку, оставив меня додумывать некоторые детали.
Очередной день испустил дух, оставив после себя лишь ощущение бездарно потерянного времени. Лекса, с кислой миной на лице, играл в приставку – сразу же, как только пришел домой. Ему словно разом осточертело всё, что связано с писательством и ему захотелось отдыха. Даже не отдыха – безделия в чистом виде. Трюка, кажется, попыталась склонить его к тому, чтобы он всё же чуточку, но поработал. Скоро, верно, в тираж выйдет его первая книга и займет своё почетноё место на полке. Надеюсь, не на самой высшей – интересно, как отреагирует его мама или он сам, когда увидит отпечатки крохотных ладоней в пыли? Лучше об этом не думать.
Писатель отказывался. Ему было столь неуютно и неудобно даже здесь, в собственной комнате, что он не знал, где найти спасения. Казалось, его мучили противоречивые порывы – бросить всё, посвятить остаток дня тому, чтобы хорошенько отлежаться, или же хоть чуточку напрячь мозги, выдавить хоть страничку, хоть абзац, хоть строчку. Первое победило – с ярым отрывом. Трюка, первый раз за всю мою жизнь в этом доме, выглядела поверженной и удрученной. Полыхали, мигая на разные лады, объявления от программ-мессенджеров, доставивших Лексе очередное сообщение – от друзей, от рекламщиков, от желающих познакомиться людей. Текст, любовно выпестованный и обработанный, уже каким-то чудом умудрился просочиться в сеть – весь и целиком.
Он будет печатать, говорила Диана. Мы заставим его печатать новые книги, превратим их в жвачку, в консервант идеи, в её заменитель. Пусть текст будет плох, стиль хромает, а времени и старания затраченного на писанину будет всё меньше. Пусть растёт тираж и количество книг – лишь бы творил, а искра пусть потихонечку тухнет. Кому какое дело, малыш, если он будет писать не изысканные шедевры, наполненные смыслом, но способные зародить в людях опасное зерно, а лишь проходную литературу? Высокое сейчас валяется у ног, прося милостыню, потому что никому не нужна. Потому что непонятна, потому что нельзя развалиться в кресле, почесывая пузо и наслаждаться заумными размышлениями… да хоть о жизни, если уж на то пошло. Читатель жаждет приключений, жаждет рыцарей на конях, принцесс в плену, драконов на цепях, эльфов в лесах. Он работал целый день не покладая рук, до зауми ли ему сейчас? Расскажи очередную историю про то как Вася провалился в канализацию и очутился в ином мире, где совратил десяток-другой принцесс и одолел тысячи орков – и дело в шляпе. Можно даже наоборот – так, даже, поинтереснее будет.
Твой Лекса будет творить, убеждала Диана, творить в погоне за хорошими деньгами. Мир стоит денег, хорошая жизнь стоит денег, разве он её не заслужил? Разве ты не хочешь, чтобы он дожил до старости? Разве ты не хочешь, чтобы ему было хорошо? Разве ты не хочешь, разве ты не хочешь, разве ты не хочешь…
Её слова издевательски крутились у меня в голове, словно заевшая пленка. Наверняка, сидя сейчас в своём кресле, начальница службы ОНО и думать забыла о том недавнем разговоре. Она не беседует с куклами, потому что не солидно, не комильфо. А я вот помню – каждое сказанное ей слово. Будто она начертала их на раскаленном металле, дабы навсегда оставить отпечаток на том, что люди называют душой. Интересно, а на смертном одре – моём, конечно же, она явится ко мне самолично, или одарит лишь парой слов из недр памяти?
Какая разница…
Лекса вздрогнул во сне – тревога, что до этого пряталась под покровом обычного сна, явила себя во всей красе. Писатель заметался по кровати, будто по ту сторону сознания, на полях сновидений за ним гнался грозный хищник. Я подавила резкое желание спрыгнуть со стола и метнуться, прижаться к нему своими ладошками, дернуть за нить сновидения, чтобы… чтобы что?
Кошмар грязными лапами ступал по белоснежному ковру его сновидения – хозяином, которому позволено абсолютно всё. Крок, кажется, взревел – и здесь, и там, где он сейчас стоял на посту. Шурш зеленым носком съехал вниз с спинки дивана, некрасиво шлепнулся на пол. Страх – дикий, некрасивый и липкий щупал меня. Захотелось поежиться, отстраниться. Повести плечами в стороны, дабы скинуть его мерзкое прикосновение. Тщетно.
Писатель застонал во сне. Ужас обнажил клыки в кровавой ухмылке, вонзился мне в душу. В соседей комнате заворочались, щелкнул переключатель, свет супергероем торопился разогнать тьму.
– Лексий? – осторожно, словно боясь его разбудить, в комнату заглянула мама – я даже не слышала, когда открылась дверь. Срак ужаса обращался голодным вепрем, стремясь накинуться на всех и каждого, кто был в этой комнате. Мне до жути хотелось кричать, да что там – визжать, как маленькая девчонка, суча ножками. И, наверное, я кричала…
Женщина обескуражено смотрела на сына, осознавая дряхлое бессилие перед неизвестным. Сон по ту сторону был ужасен, а разбудить Лексу у неё не получалось.
– Лексий! – силясь докричаться до него, она грузно опустилась коленями на кровать, стремясь растолкать его. Писатель вздрогнул ещё раз, испуганно моргнул глазами, просыпаясь. Отрицательно покачал головой, что-то ответил матери – я не слышала. Сжавшись на столе почти в позе эмбриона, я пыталась прийти в себя. Трясло всех – меня, маму Лексы, Трюку. Волнение густым туманом разливалось по комнате и передавалось всем и каждому. Дурные мысли, что столь урожайно поспевают на его почве щедро разукрашивались в мрачные тона услужливым воображением.
Всё хорошо, успокаивалась я. Всё хорошо – повторяла самой себе мама Лексы – я слышала её дрожащий шепот.
– Всё хорошо, – заспанно улыбнулся Лекса, стараясь прогнать воспоминания о недавнем наваждении. Молчала Трюка, прокручивая в голове тысячу и один вариант того, что могло произойти. Я бросила взгляд в её сторону и сразу же поняла, что нас не ждёт ничего хорошего.
***
– Что это было? – я потеряла счёт времени. Сколько его успело утечь в небытье после того, как писатель вновь заснул, после того, как свет в квартире был погашен и даже мать Лексы, успокоившись, отправилась обратно в кровать?
Годы, думала я. Годы прошли с тех пор, как все успокоились, как все приняли это за дурной сон, приснившийся кошмар, глупую шутку организма. Всего несколько минут, намекали настенные часы, всё столь же бесстрастно отсчитывая безвозвратные секунды.
– Никогда так больше не делай, – после недолгого молчания, наконец, разразилась упреком рядом стоявшая Трюка.
– Что?
– Если бы его мать увидела живую куклу на полу, думаю, она бы не выдержала. Решила, что сошла с ума. А, может быть, и в самом деле бы сошла. Ты хоть знаешь, сколько из-за этого могло быть проблем? Ты хоть представляешь, сколько ОНОшников может набиться в эту квартиру и… – она замолкла, словно решив. Что и так сказала слишком много. Странно, однако, Трюка боится ОНОшников? С чего бы это вдруг?
Единорожка выглядела обескураженной и подавленной. Этот приступ ночью – случались ли такие раньше? Трюка отрицательно покачала головой, когда я об этом спросила. Ответ, впрочем, не заставил себя долго ждать.
– Возьмись за мой рог, – приказала она мне вдруг, словно уловив какой-то одной ей видимый сигнал. Моему удивлению не было предела, но я, всё же, послушалась. Лишь потом успела осознать, что это может быть очередной ловушкой и…
Голову обдало прохладным ветром, волосы разметало в разные стороны, я поморщилась, зажмурилась. Я так и знала. Выкинула меня, поди, куда-нибудь за окно. И почему я такая доверчивая, почему я…
Тело было на странность послушным, таким, каким оно бывало только во времена моих снов. Или как ещё можно обозвать то место, в котором я оказываюсь с живым, настоящим, как у человека, телом? Где могу ощущать холодный ветер, где свет имеет свой вкус, где… где много чего ещё, что просто невозможно описать словами.
Трюка была точно такой же, как тогда, когда мы сражались с ней, вот только на этот раз чуточку меньше. Ослабла? Потеряла часть сил? Лучше не буду спрашивать.
– Идём.
Мне вспомнилось, что тогда, когда я проникла в сон Лексы, она говорить не могла. И Крок не мог, а уж про его мелкого товарища и вовсе молчу. Они словно все одновременно онемели. А сейчас вон говорит – свободно, даже понятно. Интересно, а у лошади могут быть голосовые связки устроены так, чтобы она говорила? А у куклы может быть припрятано где-нибудь особое запасное тело, очень похожее на человеческое, с усмешкой поинтересовался внутренний голос. Я пристыдилась.
Каждый наш шаг эхом разносился по… по черной мгле? Тьма дрожала от цокота копыт, от тихих шорохов моих шагов, от наших голосов, от нашего присутствия.
Нас тут быть не должно, что-то подсказывало мне. Казалось, ещё мгновение, и сама тьма образует перед нами фигуру, какого-нибудь стражника, охранника, который непременно спросит с нас пропуск. И не получив оного, страшно разозлится и погонит взашей. Воображение в тот же миг дорисовало образу теневого вахтера усы и засаленную фуражку, стало смешно.
– Что…
– Тише. Помолчи, – предупреждая все остальные мои вопросы, потребовала Трюка. И я послушно заткнулась, словно смирилась с её лидерством. Она знает, думала я, знает куда больше, чем могу знать я. Она пробыла в этих коридорах, возможно, годы, а я всего пару-тройку недель назад научилась заходить сюда. И даже тут сумела накосячить – в первое своё появление.
Мы шли всё время прямо, впрочем, меня не покидало ощущение, что без Трюки я обязательно бы потерялась здесь. Как? Не знаю…
Я пыталась отыскать путеводную нить – если мы идем в сон Лексы, то она просто обязана быть где-то поблизости. В какой-то миг мне даже показалось, что я вижу крохотный проблеск – не нить даже, а так… Но уже через мгновение я поняла, что просто вижу то, что хочу увидеть. Трюка шла по наитию.
Дверь на этот раз представляла из себя нечто похожее на вход в пещеру. Она появилась будто из ниоткуда, соткалась из воздуха, стоило нам подойти ближе. Чернел черный, огромный провал, словно пасть голодного великана. В ноздри ударил кислый запах сырости и гнили.
– Я… я не хочу туда идти, – высказала я свои мысли, понимая, что внутри меня не ждёт ничего хорошего. Трюка, кажется, ухмыльнулась – её позабавила моя трусость или это усмешка над чем-то другим? Стоило мне оказаться внутри, как я всё поняла.
Луг – цветущий, зеленый, пышный, набитый жизнью, отныне был похож на серую пустыню. Не на ту, богатую диковинными чудовищами, золотистым песком и бескрайним морем барханов, который описывал Лекса, на искусственную. Словно кто-то специально потратил сотни часов только для того, чтобы это место начало умирать. Пожухлая, даже не желтая – бежевая трава не имела ничего общего с рыжим нарядом яркой осени. Земля чернела, казалась жженой, словно нещадный пожар опалял её на протяжении нескольких дней. То озеро, из которого тогда выбрался Крок, сейчас напоминало, дай Белый Лис, если только грязное вонючее болото. Большущий пузырь хлюпнул, разродившись вонючим газом, заставившим меня поморщиться.
Камень обратился гигантской зеленой, мокрой коркой, а может, попросту оброс ей, или…
Это был Крок. То, что я приняла за камни, оказалось моим старым знакомым – вот только он не двигался. Замер в одном положении, будто весь мир для него сошелся в одну точку – в нечто, свернувшееся в него в могучих гигантских лапах.
– Крок? – я выбежала вперед, обогнав Трюку. Единорожка явно не торопилась узнать, в чём тут дело, а, может быть, попросту уже обо всём знала заранее. Зеленый великан не отозвался. С того момента, как я видела его в этом обличии, прошло уже несколько недель и, как мне показалось, он изменился. Мышцы – округлые, могучие, лоснящиеся, сейчас выглядели не столь красивыми, как раньше. Словно увяли, разом растеряв четверть своих сил. Да и сам Крок из просто зеленого стал гораздо темней.
Желтый глаз озлобленно глянул на меня, оценивающе посмотрел – словно раздумывая над тем, стоит ли меня есть или всё же погодить как подрасту. Видимо, склонившись ко второму решению, он поднялся – не разжимая рук на груди. Только сейчас моему взору открылась страшная правда и, возможно, причина внезапного приступа Лексы. Приступа чего? Не знаю – странной болезни, извержения искры, чего угодно…
Шурш, мелкий собрат зеленого великана, выглядел не как набитый песком носок, а как сдувшийся червяк. Я прижала ладони ко рту, отскочив в сторону, быстро посмотрев на Трюку, ища в ней поддержки. Единорожка казалась невозмутимой – словно здесь ничего не произошло. Она с грустью посмотрела на Шурша – так, наверно, смотрят на растоптанную бабочку. Жалко, конечно, но ведь ничего не поделаешь, правда?
– Можешь оживить? – в этой реальности Крок сумел преодолеть свои проблемы с произношением речи, позабыв о том, что должен рычать. Единорожка не сводила взгляда с несчастного малыша. Мне хотелось подойти ближе, погладить его, пожалеть, прижать к себе – как когда-то черныша. Несчастный, больной, удрученный, живой ли? Неужели этому виной – я?
Мышь – олицетворение неразделенной любви. Считай, что сама неразделенная любовь. Тогда кем буду я? Что я буду олицетворять – увядший внутренний мир Лексы? Или гибель одного из нас?
– Жить будет, – вынесла вердикт единорожка. – Оживить сейчас не смогу, он впал в сон.
– Впал в сон? – переспросила я. Кроку, кажется, пояснения не требовались.
– Когда мы теряем значительную часть своих сил, оказываемся на грани гибели, срабатывает некий механизм. Нечто вроде инстинкта самосохранения, если можно так выразиться. Мы засыпаем – надолго, в надежде, что однажды сможем восстановить искру в былую силу. Впрочем, это можно назвать и посмертным сном.
Я вспомнила, как сама засыпала. Проваливаясь во тьму – с каждым днём всё больше и больше, боясь, что однажды уже смогу не проснуться. Это ли не смерть? А что сейчас с Шуршем? Он так же борется с какой-нибудь досужей до ослабших искр аномалией? Мне хотелось расспросить об этом Трюку, но я посмотрела на опечаленного Крока. Вынужденный сон собрата поверг его не в шок – в какое-то необъяснимое состояние ступора. Словно Крока тут рядом с нами не было, словно он был где-то там, на задворках мироздания, рядом с Шуршем. Мне страшно было видеть старика – таким. Страшно и больно, уж лучше бы я сама впала в сон. Стал бы кто-нибудь точно так же печалиться обо мне?
Слова Трюки на миг вернули его в наш мир, заставили пару раз моргнуть.
– Когда ты смочь его оживить? – как оказалось, моя похвала Кроку была преждевременной. Кое-какие дефекты речи не могли ускользнуть даже здесь.
– Не время. Мы должны беречь искру.
Крок понимающе кивнул. Единственной, кто ничего не знал, была здесь только я. Ладно, Трюка ведь не просто так притащила меня сюда. Значит, есть надежда, что пояснят. А, может, она возжелала показать мне, что я натворила здесь?
Вина не торопилась рухнуть мне на плечи тяжким грузом – я никак не могла сопоставить жуткие изменения со своим появлением, со свободой черныша. Я смотрела Трюке в глаза, стараясь понять, о чём я думаю – у самой единорожки это как-то получалось, чем я хуже? Не хмуриться и не злиться, и…
