Текст книги "Линка (СИ)"

Автор книги: Ольга Смехова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

Маленькая мерзавка поникла лицом. Новая игрушка оказалась не игрушкой. Пластик, ещё совсем недавно сверкавший уродливыми швами отливки, сейчас вновь становился кожей. Поставленная на колени фигурка росла в размерах, вновь становясь девушкой, поднимаясь на неокрепшие, но послушные ноги.

Я вздохнула, провела ладонью по рту, словно стирая свою фальшивую, нелепую улыбку. Малышка старалась не смотреть на меня. Теперь я вновь была для неё взрослой.

– Кукла? – наконец, ещё раз попыталась она и её палец вновь устремился ко мне. Я перехватила её руку.

– Нет, не кукла. Жопу надеру так, что месяц сидеть не сможешь, поняла?

Бунтарка, кажется, не поверила своим ушам. Щеки вспыхнули красным, она оттолкнула меня в сторону и побежала вниз. Шаги долго гремели, унося хозяйку всё ниже и ниже – куда-то туда, в объятия идеальной зимы.

– Молодец, – хрипло проговорила Трюка. – Ты… молодец…

***

Девочка осмотрелась по сторонам. Опасливый взгляд коснулся застеленной кровати, письменного стола и, почему-то, большого платяного шкафа. Будто родители, в особенности мама, притаились за его дверцами и вот-вот должны были вырваться на свободу. И уж тогда-то ей точно не поздоровится.

Толстые пальцы сжимали меж собой пузырёк заграничного лака. Цветастая наклейка-обертка обещала яркий цвет, стойкость и тысячу других прелестей лака для ногтей. Заветная жидкость капелькой краски застыла на кончике кисточки и, недонесённая до ногтя, рухнула на ковёр, мигом испортив таинство ритуала, обратив его в ужас и отчаянье скорого наказания. Словно на будущее, отцовский толстый ремень свисал с крюка, обещая мало хорошего. Девчонке хотелось закричать, позвать на помощь – но звать было некого…

Осень за окном танцевала с ветром вереницей рыже-зеленых листьев. Где-то там, за стеклом прячется настоящая свобода. Где-то там, за стеклом, свободные от нудного иностранного языка и алгебры младшеклассники познавали все прелести детства. Хотелось вместе с ними, на улицу, к ветру, к дурманящему запаху всего нового – нового учебного года, новых друзей, новых впечатлений.

Разложенный на столе дневник ярко полыхал красной пятеркой за подписью классного руководителя. Хорошая такая пятёрка, жирная, нажористая. Первая в этом году, а сколько их ещё будет? Почему-то вспоминалась вчерашняя бессонная ночь, таинство формул и бесконечность абзацев в учебнике истории. Их будет много – и пятёрок, и бессонных ночей, и формул с абзацами. А вот уже так, как младшеклассники на улице – уже никогда не будет…

Синяя плиссированная юбка чуть выше колен казалось если и не чем-то вульгарным, то уж точно вызывающим. Зеркало мечтало о былых днях. Много дней назад эта забавница, что сейчас поджимает губки и подкрашивает веки, танцевала перед ним, корча рожи и показывая язык. А сейчас стала скучной, как и все взрослеющие люди.

На улице ждут – ароматное лето, запах цветов, мороженое и, конечно же, чужое внимание. Долгожданное, приятное, пьянящее внимание, которого хочется с каждым днём всё больше и больше. Вьются вокруг мальчишки, купившиеся то ли на красоту недавнего гадкого утёнка, то ли на загадочную и мало кому понятную изюминку. В женщине должна быть изюминка, так, кажется, говорила родная тетка в далекой столице…

Девочка росла прямо на глазах. Двери квартир раскрывались, обнажая перед нами сценки чужой жизни. Трюка без зазрения совести в определенный момент решила, что обязана видеть происходящее внутри. Квартиры участливо разевали пасть, услужливопоказывали нам истории – одна интересней другой. Малышка кривлялась перед зеркалом, то и дело показывая язык. В какой-то миг она замирала – словно где-то в вселенском компьютере происходил сбой, а потом всё начиналось сначала. Трюка не обращала внимания, словно видела это каждый день, а меня всю распирало от навалившегося любопытства.

Мне хотелось сделать шаг за порог – и очутиться там, внутри, но моей спутнице, кажется, это бы не понравилось. Она молчаливо останавливала меня, продолжая думать о чём-то своём. Куда мы идём, что здесь происходит, как это всё поможет Лексе – голубая волшебница решила не говорить мне. Тишина, говорили её глаза, здесь самое главное – тишина. И я кивала головой, соглашаясь с ней, хотя не понимая, почему именно. Так надо, подсказывал рассудок, так положено.

Мы поднимались выше. Я заглядывала в квартиры, наблюдая очередной эпизод маленькой жизни – чужой для меня жизни. Лицо малышки казалось мне донельзя знакомым, а квартиры каждый раз норовили удивить меня новым интерьером. В воздухе пахло сыростью и какой-то домашней едой. Разливался не очень приятный запах пережаренных котлет.

– Если бы я не справилась, если бы..? – я замолкла на полуслове, пытаясь сберечь и без того сбитое дыхание. Трюка не обернулась, ответила.

– Осталась бы здесь навсегда. Стала бы пришлым воспоминанием, глухим, далеким и, собственно говоря, ненужным. Возможно, тебя бы потом удалили, как файл, за инородность, а, может быть и оставили бы.

Быть всего лишь воспоминанием мне не хотелось.

– Ты…

– Не смогла бы ей помешать, а вот навредить – и ей и тебе, запросто. Лучше бы не стало, поверь, стало бы только хуже.

Что подразумевалось под хуже, я не знала, да и не могла знать. Трюка решила не вдаваться в подробности. Тишина, малыш, цокали её копыта, здесь нужна крайняя осторожность, тишина и наблюдательность. Меня подмывало спросить – а что было бы, если бы эта мерзавка выскочила не на меня, а на саму чародейку? Ткнула бы своим вонючим пальцем прямо ей в грудь и начала обращать в плюшевую игрушку – что было бы тогда?

Трюка не умеет двигаться, поняла я. Там, в мире людей я кукла, у которой полным полно шарниров. Я могу двигать руками, ногами, крутить головой в своё удовольствие – а Трюка, что может она? Перемещаться, когда кто-нибудь моргнёт глазами? Появляться из ниоткуда и исчезать в никуда? Можно ли было доказать, что ты живая всего лишь мыслью, а не действием? И посчитала бы это местная система за жизнь?

– Почему она… – девушка из квартиры глазела прямо на меня, но, казалось, не видела. Её не смущало, что дверь раскрыта настежь. Обнаженная, она не без презрения разглядывала собственное отражение, подмечая то один, то другой недостаток. – Почему она отступила?

– Предпочитаешь, чтобы наоборот? Преодолела, сломала твой заслон, разорвала на тебе одежду? – последнее её предположение вогнало меня в краску, а я потупилась, вмиг потеряв всякий интерес. Неужели знает? Догадывается? Видит меня насквозь, знает о каждом моём шаге, любовалась, поди, издалека, когда Черныш овладевал мной? Я зло посмотрела на Трюку, собирая всю ненависть в единый кулак. Мерно шевелилась белая грива, цокали копыта – осторожно, словно на каждой ступеньке таилось по десять сотен ловушек. Она идёт впереди, подсказал мне проснувшийся здравый смысл. Впереди тебя и навстречу опасности. Это для того, чтобы стать живой, заголосило сомнение, едва разлепив глаза. Это для того, чтобы уберечь тебя, вмешалось чувство дружбы. Как ты относишься ко мне, Трюка? Вопрос камнем висел на языке, собираясь сорваться в самый неподходящий момент. Почему я не спрашивала у неё об этом раньше?

Девочка обращалась в девушку. Не очень красивую, но симпатичную, полнотелую, с толстыми, жирными косами волос, томными глазами и пухленькими губками. Она очень похожа на Лексу, отметила я про себя. Прямо таки женская ипостась, разве что менее грузная, не такая массивная, более изящная. Я улыбнулась – глупо-глупо, усердно борясь с приступом вдруг подступившего смеха. До того самого момента, как дерзкая мысль, поначалу зародившаяся, как продолжение своей несмешной шутки, вдруг показалось мне не такой уж и необоснованной. Я вглядывалась в её лицо и каждый раз с ужасом находила подтверждение своей догадке. Квартиры в этом доме – дни, недели, месяцы? И каждый раз – новое действие, нечто запоминающееся навсегда. Ячейки чужой памяти, заполненные образами, моделями прошлого. Изысканные, изящные, утонченные – мебель каждый раз представлялась новой, словно только что купленной, на полках не было пыли, ярко блестели корешки глянцевых обложек книг.

В глазах рябило от этой идеальности, становилось тошно. У каждого свои представления о жизни. У каждого своя модель бытия – у кого-то больше, у кого-то меньше. Много ли нужно женщине, когда у неё есть любящий муж, маленький сын и любимая работа? И воспоминания, те самые, в которые так приятно ухнуть с головой пятничным вечером. Шелестят страницы фотоальбома, отматывая назад месяц, год, десятилетие – и по прежнему жив муж, широко улыбается, и по прежнему мал и глуп сын. Ещё никого не уволили с работы, ещё никто не ушёл на пенсию, ещё не разбито старое зеркало – мириады «ещё не», приторно пахнущие сладким чаем, сдобой и теплом. Так, наверно, пахнет, ностальгия.

Девочка, девушка, женщина, убаюкивающая на руках сына – пухленького, симпатичного и милого. Тогда его ещё никто не называл звездой, тогда ещё Крок был всего лишь плюшевым крокодилом, тогда в нём ещё не горел яркий костёр искры. Мы были не в Лексе, мы были в его матери…

***

– Уныло, банально, простенько. Его мать, в конце концов, обычный человек, – пояснила мне Трюка, поправляя собственную гриву левым копытом. Крохотный порез, прятавшийся под синей шерстью, мелькнул всего на мгновение и тут же исчез.

Бутыль чужой подлости рухнул о мраморные плиты чужих надежд, что расплыться черной кляксой отчаянья и боли. Неужели Черныш в самом деле говорил правду, неужели…

Или показалось? Я пристально посмотрела на копыто моей спутницы, в надежде разглядеть столь примечательную деталь. Но шрамик умело прятался под шерстью, а просить чародейку показать свою ногу – значит, выдать себя с потрохами. С другой стороны – что мешало Чернышу заприметить этот самый порез, а потом показать всё так, как ему выгодно.

Одурманил, винила себя я. Одурманил, затянул, опутал сетью. Купил за пару часов жизни – настоящей ли? Вспомнит ли Мари о том, как была куклой? Может, и не вспомнит, а вот я никогда не забуду те прекрасные моменты, как была живой.

Быть живой, это… это… это не как здесь, обладать лишь тенью, наброском жизни, это нечто большее, что невозможно объяснить словами. Сладкий яд, отрава, приносящая невыносимую боль, отчаянье, проблемы – и лучший наркотик, которым хочется наслаждаться до бесконечности. Пусть яд, пусть больно и живот пучит, пусть его.

– Для неё весь мир, – продолжала Трюка, – это родной дом, кирпичная коробка, в который она тащит собственные переживанья и радости. Это далекий отсюда завод – где всё заглушает мощь станков, где чаянья, надежды и мечты обращаются стальными болванками деталей, блеском втулок, остротой резьбы гаек. Этакий трансформатор, обращающий чувства, мысли и желания – в готовый продукт. Тоже, своего рода, творчество.

Интересно, задумалась я, а может ли недоделанный болт вдруг стать живым? Ощутить себя частью мира, задуматься над бытием, скажем, судьбоносного резца? Позвали рабочего на обед, а он бросил болт, да и забыл о нём. Может ли такая недоделка стать как я? Трюка тогда говорила, что не может. Люди шьют одежду, готовят, растят деревья, пекут хлеб, стругают стулья с табуретами – весь мир бы тогда был заполнен искрососами вроде нас. Отголосок жизни, касание искры – возможно, но чтобы хоть какое-то её подобие – нет.

– Маленький дом, маленький завод, маленький мир – всё маленькое. Люди лишь издалека кажутся гигантами. Ходят, нос по ветру, а ковырни чуть поглубже – а наружу вылезет самая пошлая банальность. – Трюка, кажется, повеселела, а, может, мы прошли опасный участок. Многословие лилось у неё через край, казалось, что она в один миг хочет объяснить мне всё разом. Словно сама она сейчас вот-вот растворится в воздухе, исчезнет, оставит меня одну наедине с этим домом.

Я больше не любопытствовала к жизни матери Лексы. Мне показалось мерзким и подлым – вот так, затаив дыхание подглядывать за чужой любовью, радость, восторгом. За горём, когда в дом непрошенной гостьей, словно вор, ночью, пришла смерть и забрала с собой мужа. Изредка я видела Лексу – не такого, как в реальном мире, другого. Здесь он представлялся уже не мальчишкой, но и ещё не тем возмужавшим парнем.

Квартиры издевались, вдруг решив, что порядок – дело необязательное. События шли не по порядку. Заполненная до краёв горем квартира, где только что умер муж сменилась той, где маленькая девочка с упоением смотрела за бегущими за вагонным окном деревьями. Они проносились, уносясь вдаль, а девочка озиралась, будто боясь, что вот сейчас придёт строгая мама, что сейчас её отгонят от маленького чуда, заставят сесть на место и смотреть на унылую, скучную стену.

– Самые запоминающиеся моменты, – поспешила пояснить Трюка. – То, что помнится лучше всего. То, что навсегда втравится в душу и будет в мельчайших деталях вспоминаться – всю оставшуюся жизнь.

– Трюка, а… почему здесь всё так? Этот дом, завод – это понятно, такой маленький мир, но здесь… у меня такое ощущение, что здесь нет искры. Будто мама Лексы неспособна сотворить хоть что-то, на что способен Лекса.

Единорожка кивнула в ответ.

– Она и не способна. Ты равняешь человека, который был рождён с высочайшим потенциалом искры и обычного среднестатистического человека. Мудрено ли, что их мысли будут разниться? Каждый день Лекса борется – с самим собой за право жить дальше, за право превозмогать собственную ненормальность, преодолевать приступы безумия. Или ты думаешь, что идеи осеняют его просто так? Нет, маленькая, вдохновение ходит под ручку на пару с безумием, и иногда непонятно, что из них страшнее.

Безумие. Твой Лекса немножечко дурачок. А может, и не немножечко. Диана потешалась в моей голове, каталась по полу от смеха, а мне вот было вовсе не смешно. Трюка продолжила.

– Создать что-то необыкновенное очень трудно. Для этого нужно уметь выйти за рамки, глянуть чуть дальше собственного носа, научится воспринимать любую мысль – даже самую глупую – всерьез. Миллионы людей пишут книги, миллионы садятся перед монитором своих компьютеров, нависают коршунами над клавиатурой – и создают нечто. Кто-то лишен искры, как мама Лексы, но он и не сможет написать что-то необыкновенное. Сборник шаблонов, клише и чужих мыслей – вот что получится у него вместо книги. Их тексты не обжигаются огнём искры, правка и редактирование кажутся им лишними.

– Но их всё равно издают, – вставила я свою реплику. Лекса долго добивался того, чтобы его тексты приняли хоть куда-нибудь. Бегал, старался, писал новые на грани безумья, уничтожал старые в припадке отчаянья.

– Издают. Но это уже другой разговор. Мы пришли.

Мы пришли? Мне до одури хотелось переспросить. Вопрос так и застыл снопом невысказанных слов у меня на губах, я часто моргала глазами и не могла поверить. Мне казалось, что мы должны достигнуть вершины, что когда мы дойдем до конца этой воистину бесконечной лестницы – нас будет ждать лишь белая громада штукатуренного потолка. Я посмотрела на лестницу – мириадами пролётов она улетала всё выше и выше. Тогда почему же именно здесь?

Ответ спокойно лежал в одной из квартир. Женщина, молодая мама, что-то готовила на кухне, а ленивый карапуз надменно восседал на детском стульчике в ожидании обеда. Впрочем, обеда он, может быть, и не ждал.

– Что это? – не поняла я. Точнее сказать, почему то, за чем мы пришли именно здесь и как Трюка это определила. Та же квартира, те же стены, та же кухня, что и несколькими этажами ниже. Так почему же?

Каша дымилась, обещая обжечь язык каждому, кто осмелится хотя бы притронуться к ней. Лицо малыша исказилось гримасой – не боли, отвращения. Ложка – красивая и большая тонула в густоте бело-желтой массы, как терпящий крушение корабль. Женщина что-то говорила, но я не слышала слов.

Трюка не собиралась мне ничего пояснять. Мать отвернулась – всего на мгновение, чтобы повесить передник. Сейчас, говорили её взгляд и поза, сейчас я зачерпну ложку другую, попробую сама, подую и уж тогда…

Мальчишка не удержался. Отвращение на его лице сменилось любопытством. Теплый чад приятно грел зависшую над ним руку, и ему страшно хотелось нырнуть пальцами прямо в кашу. Что он и сделал.

Я чуть не бросилась остановить несмышлёныша, но застыла на одном месте. Трюка, опытный ходок по чужим сознаниям, остановила меня и в этот раз. Кивнула гривастой головой – пусть, мол, всё идёт как надо.

Дикий крик вперемешку с плачем заставил меня неприязненно зажмуриться. Капризный Лекса – таким я ещё никогда его не видела, вопил от боли и обиды. Женщина спохватилась, передник неприкаянно рухнул на пол, да там и остался лежать. Струя холодной воды торопилась на помощь – смыть противную кашу, охладить пыл обиды, унять досаждающую боль.

– У киски боли, у собачки боли… – приговаривала женщина, покачивая будущего писателя на руках, разрываясь от чувства собственной вины и желания помочь сыну. Я посмотрела в глаза женщины – блестящие от слез, полные любви, нежности и какого-то непонятного мне просветления. Будто голову женщины едва коснулось священное озарение и норовило вот-вот спуститься полностью.

Искра – та самая, которой не было во всём доме, крохотная малость, жалкая капелька рождалась на свет вместе с рёвом Лексы, а квартиру заполняло светом – не электрическим или дневным, другим. Каков свет на вкус, вспомнился мне давний вопрос к самой себе. Кажется, тогда я сказала, что вкусный…

– Мы должны забрать его.

– Что? – словно не поняв с первого раза, переспросила я. Не поверила сразу, глупо Я стояла как вкопанная, чуть приоткрыв рот. Единорожка внимательно следила за мной, но не торопилась сделать первый шаг навстречу собственной судьбе. Делай всё, что скажет тебе Трюка, ухмыльнулся в голове голос Черныша. В лицо, будто бы, вновь пахнуло теплом его дыхания, и мне на миг стало противно. Я покачала головой из стороны в сторону, и сделала один робкий шаг.

Почему Трюка не сделает всё сама? Почему я это делаю? Почему я ей помогаю?

Женщина на миг остановилась – застыла на полуслове-полувздохе. До этого мы были для неё двумя назойливыми мухами, на коих можно не обращать внимания. Теперь же она обратилась в осторожность. Лекса обиженно надувал щеки. Ведут ли себя так дети? Он скривился, чтобы вновь огласить кухню собственным ревом. Женщина даже не посмотрела на него. Её лицо покрылось маской тревоги – я ждала, что она вот-вот обернётся ко мне лицом и я начну таять, становиться всего лишь куклой. Осяду здесь и навсегда всего лишь воспоминанием. Стало страшно, дрожали коленки. Мне показалось, что я не на кухне, в которую приветливо заглядывает солнце, не в грязной комнатке, где пыжится от стараний докричаться до матери несчастный карапуз – на обрыве перед пропастью. Дороги назад не будет, понимала я. Страшно. Шаг – и меня проглотит пропасть. Жадно чавкнет моим телом, распластавшемся на камнях, крякнет набегающей волной моря.

Покачала головой, прогоняя наваждение. Не о том сейчас думаю.

Она обернулась, уставившись прямо на меня, а я чуть не упала от неожиданности. Покачнулась, чуть не потеряв равновесие. Женщина прожигала меня взглядом, разглядывала – как забавную вещицу, но не торопилась бить тревогу.

– Быстрее! – поторопила меня Трюка. Я сделала ещё шаг. Маленький Лекса заметил меня, агукнул, будто всю жизнь мечтал о встрече со мной и улыбнулся. Мне в тот же миг захотелось поднять его с пола, прижать к груди – и забрать, забрать себе навсегда. Мой, и только мой!

Каша на плите зашипела озлобленной коброй, взвилась пеной, стремясь убежать. Женщина даже не взглянула. Моё сердце бешено колотилось, норовя выпрыгнуть из груди. Я стиснула зубы. Шаг, еще шаг…

Что произошло дальше, я помню слишком плохо – я уже лежала на полу, а на меня смотрела озлобленная фурия. Огромные зубы готовы были разорвать меня в клочья, острейшие когти ещё недавно стискивали мои руки, а теперь ослабли. Она лязгнула челюстью – словно пистолетным затвором. В голубых глазах бурлил самый настоящий шторм ненависти. Острый треугольный язык вывалился изо рта, разбрызгивая розовую, густую слюну.

– Прости… – натужено проговорила Трюка. Рог заполненный искрой держал женщину, не давая ей прикоснуться ко мне. Так вот почему Трюка хотела, чтобы за Лексой пошла именно я. У меня бы не получилось удержать это чудище. И откуда оно только взялось?

Я с трудом поднялась. Хотелось выдохнуть, вытянуться, покачать головой. Моя спутница мотнула головой, а на её лбу выступила капелька пота. Видимо, сдерживать этого… эту… лишь только сейчас во мне проснулась догадка о том, что передо мной мать Лексы. Материнский инстинкт, подсказал суховатый голос Дианы. Я облизнула высохшие губы – карапуз бесстрашно смотрел на меня, вытянул руки, просясь скорее на руки.

– Быстрее! Я… не могу… сдерживать… так… – Трюка уже дрожала от напряжения. Мать Лексы провожала каждое моё движением уничтожающим взглядом. Под таким, наверно, крошились самые крепкие стены

Я подняла младенца – тот довольно агукнул и улыбнулся. Мир просветлел. Словно в полной мрака комнате кто-то осмелился зажечь свечу. Нету квартиры, нету кухни, чудовища и Трюки, есть только он и я. Он обхватил мои руки своими крохотными пальцами. Не отдам, поняла я. Я никому и никогда не отдам его.

Теплота младенца окутывала меня с ног до головы – мне хотелось быть с ним всегда. Прижать покрепче к груди – прямо как тогда, когда представляла, что Лексу могут отправить на войну. Мой Лекса.

Ты не такая, оттолкнул он меня во сне. Не такая, сейчас согласилась я. Но стану такой, какой захочешь. Будь моим, только моим! Пусть Мари становится куклой, а я – живой! Я подстроюсь под тебя, стану для тебя чем захочешь. Подстилка, скривила губы Диана где-то на задворках сознания, а я ухмыльнулась. Нет. Нет! Защитница…

– Уходим, – голос Трюки прорвался сквозь череду образов, впился в мои уши грозной, разрушительной реальностью. Не было женщины, не было озлобившегося материнского инстинкта. Но зато была она.

Предательница, что поступилась Лексой во имя… во имя каких-то своих планов. Так ли важно во имя чего она поступилась? Ненавижу, как же я, темневед её раздери, её ненавижу.

– Я не отдам тебе его, – сразу же, сходу предупредила я. Мальчишка на моих руках довольно икнул – мне до жути захотелось утереть ему рот, улыбнуться, положить на плечо и убаюкать. Спи, малыш, спи, Лекса. Линка позаботиться о тебе.

Трюка не переспрашивала. Хотела, наверное, но не переспрашивала. Сверлила меня своими глазами-буравчиками, будто надеясь, что я передумаю. Дом вздрогнул. Трюка даже не шелохнулась, а у меня пол заходил под ногами.

– Отдай. Его. Мне.

Не отдам, поняла я. Пусть делает всё, что захочет, а не отдам. Костьми лягу, а собой заслоню. Она будет использовать его, будет играть им, как куклой. Вести у себя на поводу.

– Черныш был прав, – вырвалось у меня. Я удерживала Лексу одной рукой, вторая взвилась, чтобы в тот же миг опутаться шнуром хлыста. Единорожка сделала шаг в мою сторону – хлыст в тот же миг змеей взвился, угрожающе зашипел, щелкнул – где только места хватило для взмаха на узенькой-то кухоньке.

Алый клинок рубанул наотмашь. Грозное оружие, коим я собиралась наказывать, разделилось надвое. Отрубленным хвостом свернулся кончик хлыста. Я подняла глаза, чтобы посмотреть в глаза своей противнице. И меня в тот же миг обуял непередаваемый ужас.

На меня наступало… нечто. Нечто до невозможности огромное, большее, древнее. Сколько тебе лет, Трюка, невинным вопросом звенел воздух. Много, ухмылялся ей метко брошенный ответ. Неумолимая и безмолвная, она бросилась на меня. Скрутила синим смерчем, стянула, выхватила из рук остатки хлыста. «Отдай!» – свистело в ушах, а я держала писателя ещё крепче. Не писателя уже даже, не мальчишку – в моих руках была сила. Искра, перед которой и сама Трюка уже кажется не такой великой и могущественной. Так вот зачем он ей? Стать сильнее. Жадная до искры лошадь!

Первая пощечина коснулась моей щеки, качнула голову в сторону. Вторая, кажется, чуть не снесла её с плеч. Захотелось завыть от боли. Ослабли руки, выпустили карапуза, стали свободны. Меня приподняло над полом – прямо за глотку – я вдруг поняла, что задыхаюсь.

– Пре…

– Забавно. Забавно, что в предательстве меня обвиняет та, кто поспешила раздвинуть ноги перед Страхом. Посмотри мне в глаза, маленькая. Посмотри…

Я зажмурилась, но она своей силой рывком раскрыла мои веки. Сирень её глаз в миг образовалась в черную, липкую мглу. Жидкой грязью она обвалилась мне на плечи, норовя утянуть в бесконечность мрака. Умираю, поняла я. Умираю – и вспомнила, как хотела жить там, сидя в душном шкафе. Трюка молчала. Вся ненависть, злость, обида, каждый упрёк обвалились на меня. Червями они ползли по моему неподвижному телу, норовили сунуть свои мерзкие хвосты в глаза, рот, уши. Я закричала. Меня съедят, поняла я. Съедят, ничего не оставив. Вот, значит, как это происходит. Не больно, совсем не больно, вот только меня разрывало на кусочки. Весь ужас происходящего касался меня нежной рукой, гладил по голове, ласково звал за собой. Скоро всё закончится, не сопротивляйся, просто подчинись – и всё закончится быстро.

Не хочу быстро, вообще никак не хочу.

Меня выплюнуло. Мир дрожал, с потолка крошкой летела побелка, опасно раскачивалась люстра – на полу валялись ошметки какой-то тарелки. Разлитая каша размазалась по полу, кастрюля с ней покоилась на другой стороне кухни.

Наверно, вот что чувствует леденец, когда его выплюнут изо рта. Кииислятина, проговорит детский голос и скривит мордочку. Никто не кривился. Трюка уходила медленно и не торопясь. Лекса гордо, словно генерал, восседал на её спине. Маленькие ручки крепко вцепились в гриву, как в гарант собственной безопасности. Хочется встать, а сил уже нет. Закрой глаза, попросила я саму себя. Закрой пожалуйста. Так будет не страшно умирать…