Текст книги "Без семи праведников... (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

 
   Что юнец пять дукатов не считает за трату, —
   Ну, пожалуй, что да…
   Что на зад его гладкий ганимеды не падки, —
   Ну, так то ерунда…
 

В зале повисло неприятное молчание, и шут извинился – он сегодня не в голосе, герцог расхохотался, а мессир Портофино с усмешкой признал, что взгляды шута хоть и циничны донельзя, но ничего еретического в них нет.

– Ну, а почему ты не воспел верность моих слуг, Песте? – тихо спросил вдруг Дон Франческо Мария, – или я не настолько богат, чтобы купить чью-то верность? Ведь об уме правителя судят по тому, каких людей он приближает. Если это люди преданные и способные, сие проявление его мудрости. Если же они не таковы, то заключат, что первую оплошность государь совершил, выбрав плохих помощников. Но так редки способные… так нечасты преданные… а уж соединить в одном лице преданность и способности… – трудно было понять, шутит его светлость или серьёзен. – Ты-то хоть мне предан?

Шут грустно поглядел на своего владыку.

– Язык искажён, мой повелитель, и трудно сразу постичь разницу между «быть преданным друзьям» и «быть преданным друзьями», разница-то только в одной букве, и только с трезва распознаешь отличие «способности на многое» от «способности на всё» и поймёшь, как порой убийственны универсалии. Наш мессир Альмереджи верен женщинам – каждой и всю ночь напролёт. Кто станет упрекать компас за преданность северу, а флюгер за верность ветру? Но истинная верность – верность земле, кто уже предан земле, не сможет предать. Я же надеюсь, что буду верен. А вот быть преданным… это с каждым случиться может.

Герцог был бледен и казался подавленным. Словесные выверты шута были неутешительны, но Чума не сказал ничего, чего не знал бы сам Франческо Мария.

– Счастлив правитель, за которым с равной радостью идут на пир и на смерть… – уныло пробормотал он.

Песте поднялся и, подойдя к Франческо Марии, тихо опустился на колени рядом с троном. Шуту было жаль своего несчастного властелина. «Почему ты думаешь, что я не пойду за тебя на смерть?»

Франческо Мария судорожно вздохнул. Шуту он верил. Но все остальные? Песте продолжил:

– Ты всегда был верен друзьям, господин мой. Зеркало возмездия, обращённое к тебе, не будет жестоко.

– Разве мало верных, оказавшихся преданными, Грациано? – отравление борзой не выходило из головы герцога и отравляло ему жизнь.

Шут поморщился и тихо поговорил.

– Их ничуть не больше, чем тех, кто остался верен до смерти. Но сейчас ты готов утратить нечто более важное – верность себе. И что проку будет от моей верности предавшему самого себя? Ты слабеешь.

Франческо Мария был умён и никогда не считал шутов опасными, ибо знал подлинные опасности. Он всегда смеялся над шутовскими проделками Песте, подлинно веселившего его сердце, хохотал и над насмешками Чумы над ним самим – и оттого казался только умнее. Неограниченная свобода шутовства при дворе непомерно усиливала владыку – смеющийся над собой непобедим. Чума прекрасно понимал герцога и время от времени сотрясал его чертоги колкими пассажами в адрес его светлости. Шута после этого считали безумно дерзким, но Франческо Марию, снисходительно улыбавшегося, приравнивали к Октавиану Августу. Однако сейчас герцог не смеялся, но, горько улыбнувшись и кивнув Тристано д'Альвелле, покинул зал.

Чума вдруг услышал за спиной шипение Джезуальдо Белончини.

– Лизоблюд, легко ему лицемерить да падать на колени, демонстрируя преданность.

Грациано поднялся, лениво пробормотав, что тяжело упасть на колени только тому, кто стоит на четвереньках, и нашёл глазами Лелио Портофино. Тот видел лицо удалившегося с трапезы герцога и тоже был невесел.

* * *

А за общим столом неподалёку от Даноли ненавистного фаворита обсуждали дамы. Критике подвергалось дерзкое поведение шута, и тут выяснилось, что у него есть при дворе и поклонники.

– Вы не можете не согласиться, Дианора, что его неучтивость – следствие пустого тщеславия и высокомерия! Он нагл и бездарен! – высказалась остроносенькая фрейлина Иоланда Тассони.

Дианора ди Бертацци, жена лейб-медика, спокойно возразила.

– Изящно шутить и занимательно говорить о пустяках умеет лишь тот, кто сочетает непринуждённость с богатым воображением: сыпать весёлыми остротами – значит создавать нечто из ничего, творить, Иоланда. Мессир ди Грандони – одарённый человек, – статс-дама улыбнулась.

– Грандони всегда учтив, церемонен и благопристоен без всякой фамильярности, – поддержала её Глория Валерани тоном безапелляционным и категоричным, точно вынося приговор.

– Не могу этого отрицать! – язвительно заметила в ответ синьорина Тассони. – Он всегда скрытен и непроницаем, и умеет улыбаться врагам. Но в этом – утончённое притворство и мерзейшее двуличие, да и просто – глубочайшее презрение ко всем.

– Фаворит, наделённый высотой духа, часто испытывает замешательство, видя, насколько низки и льстивы заискивающие в нём. Он платит им за раболепие презрением, но зачем требовать от него уважения к угодничеству? – эта реплика красавицы Гаэтаны ди Фаттинанти заставила Иоланду умолкнуть.

* * *

После ужина слуги внесли светильники, придворные разбрелись, кто куда, дамы с кавалерами, всеми силами избегая треклятого шута, затеяли игру в триктрак, а плотно закусивший поэт Витино читал фрейлинам и статс-дамам стихи, при этом подыскивая глазами любвеобильную особу, способную приютить любимца муз на ночь.

К шуту снова подошёл его нынешний сотрапезник, шпион Тристано д'Альвеллы Ладзаро Альмереджи, и с любопытством поинтересовался: Грациано пошутил насчёт парика или это правда? Чума, уже забывший свой взбесивший статс-даму экспромт об искусственной природе её белокурых волос, не сразу понял, о чём его спрашивает главный лесничий, а, уразумев, почесал левую бровь и выразил недоумение: ведь мессир Альмереджи, как было всем известно, охотился по ночам в покоях фрейлин – кому же знать об этом, как не ему? Мессир Ладзаро почесал в затылке. Его дело загнать дичь, пояснил он, а ощипывать её – он не пробовал. Песте дал ему хамский совет – «попробовать…»

Тут к Чуме, который хищно оглядывал дам, надеясь найти новый повод для своих ядовитых инвектив, подошёл Флавио Соларентани. С того часа, как они расстались на городской площади, они только перекинулись взглядами в зале Приёмов и за трапезой. Соларентани был бледен и выглядел взволнованным.

– Я ещё не поблагодарил тебя за советы и уроки фехтования, Песте.

Шут усмехнулся.

– Лучшей благодарностью будет отсутствие подобных случаев в будущем, Флавио. Надеюсь, произошедшее тебя вразумило?

Соларентани вздохнул.

– Ты – странный. Из тебя вышел бы хороший монах. А вот мне не надо было давать обеты. Формы женского тела томят своим неизъяснимым очарованием, и если душа не готова отринуть все соблазны мира, искушаешься поминутно.

– Ты – глупец. – Взгляд Чумы отяжелел. – Чудом соскользнул с плахи и снова лезешь под топор?

– Я понимаю. – Флавио поморщился. – Д'Альвелла зря устроил меня сюда. Но как ты можешь не видеть этой красоты? Женственная утончённость так пленительна! Как они изысканны, как грациозны…

Шут зло усмехнулся.

– «Не пожелай красоты женщины в сердце твоём, да не увлечёт она тебя ресницами своими, ибо всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своём…» – шут ломался, но взгляд его был ядовит и презрителен. – При ходьбе опускай очи долу да усердно повторяй молитву Иисусову, коя обережёт от непотребного.

Священник перебил его.

– Грациано… А… что Портофино? – было заметно, что это подлинно волнует Соларентани. – Он сердится? Сильно? – Песте пожал плечами, давая понять, что степень гнева мессира Портофино ему неведома. Соларентани, отвернувшись от шута и глядя в пол, спросил, – а почему отец Аурелиано… Он же постоянно то в замке, то в храме, везде женщины, он, я видел, и вина пьёт, и с женщинами беседует… Почему он не искушается?

– Глупец… За плечами Аурелиано двадцать пять лет таких постов и подвигов, что тебе и не снились. Он может и ночь в спальне женщины провести – и девственником остаться.

– …Ну, за подобное я бы не поручился, – раздался сзади насмешливый бас Портофино, – глупо искушать Господа такими опытами. Жди меня в храме, Флавио, – и инквизитор отошёл от побледневшего Соларентани, который на негнущихся ногах побрёл в домовую церковь.

Наступивший вечер был тяжёл для Соларентани. Прошлую ночь, он, утомлённый и измученный поединком, спал как убитый, но теперь усталость прошла. Он со страхом ждал прихода своего духовника отца Аурелиано, весь трепеща от сковывавшего душу ужаса, и появившийся на пороге храма Портофино окинул его взглядом, от которого его бросило в дрожь. Теперь Портофино был страшен, глаза его отяжелели гневом и метали молнии. Он зло прорычал:

– Подонок… – Флавио опустил глаза и рухнул на колени. Он был виноват и знал это. Он лгал Портофино, лгал на исповеди всё последнее время, утаивая от него свои греховные искушения, кои были тем мерзостнее, что касались замужней женщины. – Лжец… Блудник. Ты, что, не знаешь, что тело твоё суть храм живущего в тебе Святого Духа? Так мало того, что сам искусился, таинство исповеди осквернив ложью, так ещё и непорочную женщину блудницей чуть не сделал и ложе честного мужа едва не подверг поношению? – На спину несчастного опустился тяжёлый бич, и Флавио содрогнулся, застонав от боли. – Монашеский чин для тебя ничто? – новый удар рассёк воздух. – Обеты Христу для тебя звук пустой? – последовал новый удар. – Честь ордена для тебя грязь подошвенная? – Соларентани больше не мог сдержать вопль боли, – память отца и честь семьи для тебя значат меньше твоей похоти? – На пятом ударе Флавио рухнул наземь. Портофино брезгливо оглядел монаха, – аще не знаешь, что ни блудники, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники Царства Божия не наследуют? – Теперь лицо инквизитора обрело прежние спокойствие и гармоничность. Он отбросил кнут и менторски продолжил, – каждый грех черпает силы в нечистых мыслях, появившееся в них вожделение перерождается в желание, и грешник ищет пути совершения греха. И как железо рождает ржавчину, так и растленное естество рождает гибельные движения похоти и делает тебя, дивное творение Божье, просто животным…

Соларентани с трудом поднялся. Портофино меж тем продолжал.

– Если срамные помыслы нападают на тебя, не поддаваться им надлежит, но нужно исповедовать их мне, духовному отцу твоему, открыв всё, что смущает тебя в искушении, ничего не утаивая. Поступи ты так – спас бы я тебя от слабостей твоих, не позволил бы тебе впасть в мерзость сугубую, допустить, чтобы через тебя, окаянного, пришёл соблазн к другой душе. Сейчас же ты, несчастный, жернова на шею заслуживаешь.

– Простите, отец Аурелиано…

Инквизитор брезгливо махнул рукой, отсылая блудодея к дьяволу, и только тут заметил на хорах Песте. Кривляка молча наблюдал сверху за поркой Соларентани, и Портофино поймал его поощрительную улыбку. Оба они знали, что Соларентани – человек нестойкой души и греховных помыслов. Но если Чума полагал, что Флавио куда как не под силу монашеские обеты, и для овец его стада и для него самого лучшим будет сложение с себя сана, то Портофино считал, что это жалкое ничтожество всё же можно вразумить.

Глава 7

В которой повествуется, чем при Урбинском дворе день отличается от ночи, и которая почти вплотную подведёт нас к трагическим событиям при Урбинском дворе.

На замок спустилась ночь. Даноли поторопился уединиться. Хотелось побыть одному, все осмыслить.

Итак, дьявол не пошутил, всё было наяву, и он обречён до кончины на жуткие и изматывающие видения. Альдобрандо лёг на кровать, уставился в потолок и задумался. Словом Господа сотворены небеса, через слово благословляется творение. Но есть слова, подобные змеиному яду, слова умерщвляющие, – это проклятие. Проклятие – пожелание неисчислимых бедствий в земной жизни и безусловной гибели в вечной. Он – проклят. Но проклят сатаной. В мире Духа – все строго двойственно, и проклятие сатаны – благословение Божье. Это косвенно подтверждено той сущностью, в которой Даноли всё ещё боялся признать архангела Михаила. Может ли это быть? Кто он в ничтожестве своём, чтобы из-за него препирались сатана и архангел? Никто. Но видения – страшные, отчётливые и внятные, чеканно явственные, были несомненны.

Альдобрандо судорожно вздохнул. Однако истинными были не только видения, подтверждённые иноком Гвальтинери, истинным оказалось, по счастью, и обетование Микеле. Не только бесов увидел Даноли в Урбинском замке. Здесь были и праведники. Чистотой сиял лик стоявшего рядом с епископом каноника Дженнаро Альбани, свет незамутнённой чистоты шёл от лица Аурелиано Портофино, лицо шута, перекошенное кривляньями, тем не менее, несло печать истины. Трое чистых людей на три дюжины аристократов и сотню челяди? Впрочем, «не стоят города без семи праведников», сказал Микеле, а палаццо Дукале – не город, пожалуй, и на трёх удержится. Впрочем, были и две женщины, показавшиеся ему чистыми…

Альдобрандо снова вздохнул. Новое видение у балюстрады не только отравило душу пониманием окружающего распада, но и уверило в промыслительности свершающегося. Бесы словно ждали его здесь, а это значит, его привело именно туда, куда должно было привести. Но что всё это значило?

Даноли со стоном потёр виски, ломимые болью. Из приёма и трапезы у герцога он вынес несколько странных, обрывочных впечатлений. Прояснилось недоумение вчерашнего вечера: Даноли понял, за что Джезуальдо Белончини подослал убийц Грациано ди Грандони: он завидовал красавцу-шуту и безумно ревновал его к своей супруге. Ревность и месть постельничего были нелепы в злобе и злы в нелепости: шуту явно претило внимание супруги Белончини. При этом гадливое пренебрежение шута неприязнью Белончини казались всё же… жестоким. Даноли было жаль постельничего, в глазах которого он прочёл не только ненависть к Песте, но надлом и боль.

Чума… Сильный и умный, он возвышался над ничтожной высокопоставленной чернью двора, и мог быть собой только с равным ему умом и волей Портофино. Альдобрандо понимал Грациано, соглашался с его суждениями, но не мог не заметить и странности взгляда шута на мир. Ненависть и гневное отвращение к дворцовым потаскушкам были непоказными. Грандони ненавидел женщин: его глумления над Черубиной Верджилези не были спровоцированы статс-дамой, Франческа Бартолини тоже не затрагивала шута, но это не мешало Песте нагло и безжалостно злословить их.

Ощутил Альдобрандо и горе Дона Франческо Марии – потаённое, скрытое, но глубокое. Герцог был несчастен. Несчастен был и грозный подеста, под тяжёлым взглядом которого многие холодели и опускали глаза. Но счастливых при дворе не было вовсе. Даже хохочущий красавец Альмереджи, явный денунциант подеста, и откровенный мерзавец Пьетро Альбани, преуспевающие и удачливые, тоже не казались счастливыми. Фортуна придворных переменчива, и оба знали это.

Альдобрандо поднялся и подошёл к зеркалу, вспомнив, что женщины окидывали его на приёме странными взглядами. Ах, вот оно что… Он подлинно походил на привидение – с ввалившимися глазами, обострившимися чертами, бледным лицом. Видения сильно изнуряли его, и он ощущал в себе непонятную утомлённость, – почти старческую, точнее в нём была странная пустота, в которой не было ничего, кроме Бога. Но нет, опомнился он. Ему прибавилось – у него были бесы. Омерзительные твари не искушали его помыслами – блудными или суетными, но играли с ним, как с ребёнком, загадывали неразрешимые загадки и смеялись.

Что за гнилая кровь? О ком это? Что это значит?

* * *

Он тяжело поднялся и тихо вышел в коридор, прошёл к библиотеке и осторожно постучал, зная привычку Росси засиживаться за книгами до рассвета. Амедео не спал и был рад старому другу. На просьбу рассказать, что происходит в замке, старик безмятежно пожал плечами. «Да всё, как обычно…»

– Кто же мог желать смерти герцога? – взволнованно спросил Альдобрандо.

Этого Росси не знал. Герцога, по его словам, уважали: живой ум и постоянство в привязанности к друзьям снискали ему симпатии двора, но многие его и побаивались. Иногда он бывал, что и говорить, и излишне резок. Что до придворной камарильи, то Дон Франческо Мария стремился к тому, чтобы ему служили наиболее знатные дворяне, что подчёркивало его статус и позволяло следить за ними, при этом старался окружить себя верными людьми. Однако наиболее верны были выскочки из низов, вроде Тронти, обязанные ему положением, но возвышение выскочек вызывало гнев аристократов, претендовавших на ключевые посты. Приходилось лавировать, но его светлость справлялся, приближал к себе аристократов, но не пренебрегал и преданностью талантливых выдвиженцев.

И потому уже не первый год в числе любимцев Дона Франческо Марии неизменно значились его казначей-камерир Дамиано Тронти, начальник тайной службы, испанец из Гранады, Тристано д'Альвелла и шут Чума. При этом старая аристократия терпела д'Альвеллу и даже порой признавала, что подеста, начальник герцогской тайной службы, выходец из старинного испанского рода, истинный гранд, пожалуй, занимает то место, которое заслуживает. Что делать, на такую должность местный уроженец не годился – и это понимал не только герцог. Дамиано Тронти, хоть и был выскочкой, всё же перемножал в уме трёхзначные цифры. Но Грациано ди Грандони, чьи предки происходили из Пистои, по их мнению, оскорблял собственное патрицианство, бесчестя его низким шутовским ремеслом. Но этого мало. Шут обладал языком змеи, был язвителен и злоречив, при этом его фехтовальное искусство не давало возможности обиженным отомстить за себя, к тому же сам герцог заявил однажды, что покушение на Песте он будет рассматривать как покушение на свою собственность, и с тех пор Чума обрёл при дворе статус посла иностранной державы.

Нынешняя «клика», что и говорить, основательно бесила двор. Попадавшие в фавор обычно грызлись между собой, как цепные собаки, но нынешняя троица – Тристано, Дамиано и Грациано – образовывала, несмотря на разницу возраста, нрава и внешности, прочный союз. Они симпатизировали друг другу, умело гасили недругов, добивались назначения своих людей на ключевые посты, что позволяло доносить до герцога необходимые сведения в нужном свете и влиять на политику двора. Но думать, чтобы кто-то из них желал смерти герцога? Смешно.

Даноли кивнул. Кто-кто, а фавориты были заинтересованы в статус кво..

– А что скажешь обо всех прочих?

Росси пожал плечами. Сенешаль Антонио Фаттинанти, референдарий Донато Сантуччи, хранитель герцогской печати Наталио Валерани и главный церемониймейстер двора Ипполито Монтальдо, по его словам, составляли при дворе «старую гвардию». Все они любили разговоры о «добрых старых временах», вели въедливые споры о геральдике и часто медитировали над родословными древами старых родов Урбино и Пезаро. Наталио Валерани кроме того любил поспорить об античной литературе и был неизменным членом «философского кружка», регулярно собиравшегося для дебатов на площадке у башни Винченцы. Их сыновья, молодые камергеры Алессандро Сантуччи, Джулио Валерани и Маттео Монтальдо, были непременными участниками турниров и охотничьих забав герцога и слыли молодыми сердцеедами.

Приличным человеком, никогда не влезавшим ни в какие интриги, был лейб-медик двора Бениамино ди Бертацци, протеже Чумы. Амедео с Бениамино часами обсуждали в библиотеке события былого, листали ветхие рукописи и даже проводили некоторые литературные изыскания. Порой к ним присоединялся и Песте.

– А что ты сам думаешь о Грандони? – перебил рассказ Росси Даноли.

– Грациано? Я знаю его с малолетства, – пожал плечами архивариус. – Он переменился после того, как из Пистои вернулся. Сильно переменился. И ремесло это странное выбрал. Не рыцарское это дело – фиглярить.

– Сам он интриговал против кого-то при дворе?

Росси усмехнулся. «Не без этого…»

Наставник наследника Марко Строцци вечно терзал придворных, обрушивая на них бессодержательную вереницу классических цитат, и вечно жаловался, что проповеди находятся в глубоком упадке. Будь то речь на кончину кардинала или светского вельможи, говорил он, исполнители завещания не обращаются к наиболее способному в городе оратору, которого им пришлось бы вознаградить сотней золотых монет, а нанимают за ничтожную плату первого попавшегося начётчика. Покойнику, полагают они, всё равно, даже если на кафедру вскарабкается обезьяна. А ведь совсем немного лет прошло с того времени, когда траурная проповедь в присутствии папы могла открыть дорогу к епископской должности! Его едва терпели, когда же он начал учить Песте законам античной сатиры, мессир ди Грандони добился, чтобы Строцци направили послом в папскую курию, чтобы своими проповедями тот сам проложил бы себе дорогу к епископской должности. В наставники же наследнику был предложен Бартоломео Риччи, человек молчаливый.

Главный дворецкий Гварино тоже потерял должность из-за Чумы. Стоит только взглянуть на глумливую рожу этого негодяя Грандони, говорил он, чтобы ясно стало, на что он способен, плебейская харя флорентинского менялы Тронти просто замок бесчестит, а доносчики и денунцианты д'Альвеллы, паразита и прихлебателя герцогского, скоро под одеяло каждому заглядывать будут! Естественно, слова эти дошли до тех, к тому они относились. Д'Альвелла разгневался, ибо паразитом считал как раз Гварино. Тронти тоже обозлился, ибо вовсе не считал, что его лицо хоть на волос хуже любого другого. И лишь Песте смиренно согласился с обрушенными на него обвинениями и блестяще доказал, на что он способен, выразив недоумение, отчего это главный дворецкий так опасается, что ему заглянут под одеяло? Это наталкивает его, Чуму, на мысль, что есть чего бояться. К нему, Песте, – шут, кривляясь, двумя пальцами поднял плащ, скосив глаза на свои ноги, – сколько под одеяло ни заглядывай, ничего, кроме самого очевидного, там не увидишь.

Дружки поняли его мысль и расхохотались. По достоверным сведениям соратников и преданных слуг мессира д'Альвеллы, рыло самого Гварино было «в содомском пушку». Зная, что герцог терпеть не может содомитов, оскорблённые фавориты устроили так, что несколько придворных, причём, враждующих друг с другом, сообщили герцогу, что главный дворецкий постоянно домогается певчих с церковного хора. Положим, навет соответствовал действительности, но не будь Гварино болтливым глупцом, это сошло бы ему с рук. Теперь же гнев Дона Франческо Марии был лют, и содомит только чудом избежал встречи с мессиром Аурелиано Портофино, для которого возможность сжечь любителя заднепроходной любви всегда была праздником, пред которым меркла даже светлая радость Рождества.

– Но это те, кого уже нет. А остальные? Не слышно ли о случаях ненависти, кровавых стычках, – Даноли помедлил, всё ещё думая о словах бесов о гнилой крови, – может быть… инцестах?

– Ну, что ты, о таком не слышно. Ненависть же… – старик помедлил, задумавшись.

Главный сокольничий Адриано Леричи ненавидел Тристано д'Альвеллу, весьма резко отозвавшегося о нравственности и уме девиц при дворе, задев и фрейлину, в которую был влюблён Адриано. Что до кравчего Беноццо Торизани, человека д'Альвеллы, то неприязнь он питал к Тронти, причиной чего был препоганый случай, инспирированный его собственной сестрёнкой – фрейлиной герцогини Витторией, которая накануне бала пожаловалась синьору Тронти на брата, отказавшего ей в жалких двадцати флоринах! Синьор Тронти, внимательно потискав молодую особу, решил, что упругая грудь и столь же упругая на ощупь попка стоят, пожалуй, запрашиваемой суммы. Он был слишком умён, чтобы отпускать деньги авансом, но честно выплатил их постфактум наличными. При этом выяснил, что девица была честна: она не прибегала к низким обманам и жульничеству, не пыталась, как многие, рюшами на панталонах и тряпочными подкладками оттенить несуществующие достоинства. Камерир, убедившись, что прелести синьорины неподдельны, дал два дуката сверх оговорённого и намекнул: если она и впредь будет радовать его исполнением всех его прихотей, у неё не будет оснований жаловаться на его скупость. И всё бы ничего, да, к несчастью, девица имела глупость похвалиться подарками казначея своей подружке Иоланде Тассони, и когда Виттория появилась на вечеринке у герцогини в новом платье из генуэзского шёлка, та из зависти проболталась Беноццо, который увидел в этом оскорбление его достоинства. Правда, в отличие от Джезуальдо, мстить не стал, но затаил обиду, хоть Тронти так и не понял – за что? Он искренне считал себя образчиком строгой непорочности: ведь он заплатил больше обещанного и – из собственного кармана! Чего же шипеть-то? Шут понял, но промолчал, д'Альвелла же обронил, что спать с болтушками – себе в убыток, на что ему министром финансов было жёстко отвечено, что тогда придётся всю жизнь монашить.

Тут надо заметить, сказал Росси, что в отношении к женщинам между фаворитами согласия никогда не было: Тронти считал, что надо брать, что подворачивается под руку, мессир Тристано утверждал, что надо выбирать только лучшее, мессир же Грациано ди Грандони был неколебимо уверен, что дерьмо едва ли бывает разносортным, а если и бывает, то лучшее дерьмо разве что более отчаянно воняет, и выбирать тут не из чего. Не всё, что блестит, золото, но всё, что воняет дерьмом – как правило, дерьмом и оказывается!

Что до остальных придворных… Господи, да как их всех и упомнить? Все эти конюшие, кастеляны, банщики, сокольничие, ключники, ловчие и псари вечно вертелись при дворе и никогда не упускали случая урвать своё. Д'Альвелла неоднократно получал доносы, что в оной толпе ошиваются мерзейшие содомиты, но неизменно отсылал жалобщиков к инквизитору Портофино, который в свою очередь, резонно возражал, что дать ход он может только официальной жалобе, а вылавливать ганимедов по подвалам герцогского дворца не обязан. Сказывалось происхождение: мессир Аурелиано не любил грязных дел.

Но и это ещё не всё. При дворе крутился и всякий сброд, вроде автора скабрёзных повестушек Фаверо, алхимика Мороне, астролога Дальбено и поэта-прилипалы Витино. Покровительство людям искусства говорило о высоком вкусе мецената, и Дон Франческо Мария вынужден был держать эту нечисть при дворе. Не отличавшиеся ни порядочностью, ни солидарностью, они постоянно поливали друг на друга грязью, а терпимости прошлых лет поубавилось: бродячим знатокам античности теперь, под страшной угрозой сифилиса, не прощали распутства, красноречия при отсутствии убеждений и подобострастной лести государям. Нельзя было сказать, чтобы они были главными интриганами двора, но склок и сплетен, что и говорить, добавляли.

Из всего рассказанного Росси Даноли понял, что обстановка при дворе подлинно была несколько накалённой, а гибель борзой Лезины сделала её и вовсе пугающей.

* * *

Песте, зная, что не нужен герцогу, направился к себе, но внезапно остановился, заслышав знакомый голос. Шут насторожился, но тут же и усмехнулся. Ну, конечно. Донна Черубина Верджилези отмахивалась от приставаний Лоренцо Витино. Отмахивалась веером. «Безусловно, мессир Витино, совершенный придворный должен иметь благородных предков. Он должен читать в подлиннике римских ораторов, историков, писать стихи, играть на разных инструментах. Ему не пристало демонстрировать чудеса ловкости, он не должен выглядеть учёным – но рассуждать должен умнее всех учёных…», – услышал Чума голос статс-дамы. «Тонкость ваших суждений, их возвышенность и глубина, донна Черубина, говорят об изысканном вкусе и большом уме. Если бы я мог надеяться, что вы позволите мне провести этот вечер с вами, я бы много рассказал вам о придворных нравах феррарского и мантуанского дворов…», – голос Витино, звонкий и писклявый, заставил Песте поморщиться. «Я сочту за честь выслушать рассказ столь приятного придворного, как вы, синьор Витино, – несколько напыщенно, на взгляд Песте, ответила донна Черубина. – Должна заметить, что вы не только обладаете многими достоинствами, но и умеете их показать. Слава о вас опередила ваше появление, но теперь я вижу, что она вполне заслуженна». Синьор Лоренцо, в восторге от того, что проведёт эту ночь в тёплой постели пухлой красотки, рассыпался в галантностях и торопливо, бочком, протиснулся в спальню донны Верджилези.

Песте усмехнулся. Шут, как и многие во дворце, знал, что Диана Манзоли, жена главного шталмейстера, была любовницей конюшего Назоли и дворецкого Бальди, она готова была ублажить и герцогского секретаря Джиральди, и Риччи, и кравчего Торизани. Джулиана Тибо никогда не отказывала никому, кто готов был платить. Синьоры же Франческа Бартолини и Черубина Верджилези, особы, как уже говорилось, утончённые, предпочитали «истинных придворных», среди которых ими числился главный лесничий Ладзаро Альмереджи, главный ловчий Пьетро Альбани, молодые камергеры Алессандро Сантуччи, Джулио Валерани, Маттео Монтальдо. Иногда к ним наведывался и Густаво Бальди, если дворецкому удавалось пробиться сквозь плотный строй прочих. И, конечно же, предел мечтаний для красоток представляли Антонелло Фаверо, человек пишущий, алхимик и мудрец Джордано Мороне, постигший все тайны звёзд астролог Пьетро Дальбено и одарённейший поэт Энцо Витино…

Ладзаро Альмереджи сочинил на эту тему мерзейший стишок.

 
   Кто хочет поиметь синьору Черубину,
   тот должен выглядеть учёным эрудитом,
   об Ариосто должен речь вести тот,
   не вздумав ляпнуть ей про Аретино.
   И если выдрать захотел ты Черубину,
   я путь тут лабиринту уподоблю:
   ты о Петрарке повествуя чинно,
   задвинь в её лоханку всю оглоблю…
 

Синьор Витино, сумевший добиться внимания донны Черубины, был весьма доволен собой. Он всё рассчитал правильно, что значит знание жизни. Правда, была у поэта одна забота, которую ему совсем не хотелось афишировать перед новой любовницей. Дело в том, что природа, весьма щедро одарив синьора Лоренцо поэтическим талантом, поскупилась, и весьма, в другом, и мужской «ствол», что столь многокрасочно описал на герцогском приёме Песте, у стихотворца был весьма невелик. Это было причиной его вечной досады, и он опасался, что несколько разочарует синьору.

Его опасения были напрасны: донна Черубина, хоть и грустно подумала, что в одном мужчине редко сочетаются все достоинства, мнения своего вслух не высказала, проявив высшую деликатность, ибо столь обожала поэзию, что из любви к ней на многое могла посмотреть сквозь пальцы.

Но отнюдь не сквозь пальцы смотрели на наглое вторжение мерзопакостного пиита в их владения главный ловчий Пьетро Альбани и главный лесничий Ладзаро Альмереджи, которые к тому же деликатностью вовсе и не отличались. Оба они, шпионы и денунцианты д'Альвеллы, не слишком-то любили друг друга, подчас грубо отпихивали один другого от дверей потаскушек, но общая угроза мгновенно сплачивала недругов в единый двухголовый змеиный клубок, и сейчас оба, шипя от ярости, озирали закрытую дверь в спальню Черубины, понося на чём свет стоит нахального рифмоплёта, пролезшего вне очереди. Беспардонный хам, бесцеремонный наглец! Этот плебей посмел отодвинуть патрициев? Ну, погоди, наглый выскочка! И оба дворянина, оскорблённые в лучших чувствах, зная все выходы и входы дворца, без труда проникли в чулан, граничащий со спальней донны Верджилези, и через него попали на балкон её спальни, откуда в лунном свете смогли пронаблюдать за проделками мелкого негодяя, перешедшего им дорогу. Наблюдения не только утишили их злость, но и порядком насмешили, и наутро придворных развлекла новая песенка, свидетельствовавшая, что поэтический талант был свойственен в замке не одному Витино.