Текст книги "Без семи праведников... (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Граф поднял на Грандони больные глаза. Шут не смеялся. Он был серьёзен и хмур. Даноли вздохнул.

– Не знаю. Мне порой кажется, что я – давно мертвец, а мои видения – просто распад мозга, брожение пустых фантазий, в мёртвом мозгу бродят ночные призраки, воображение разваливается и мозаика разбившихся частиц, перетряхиваясь, создаёт имитации новых картинок. Я болен, постоянно знобит… Может ли эта несчастная быть sacrifice humanun? Мне было жаль её… Насколько я понял, она была неизменной мишенью ваших острот, Грациано? Она их заслуживала?

Песте задумался.

– Умом она не блистала, но женщин, блистающих умом, я вообще не видел. Пустая глупышка, чья голова набита нелепыми фантазиями о галантных кавалерах и блестящих придворных. Чем меньше в такой головке ума, тем умнее и даровитее кажутся ей бездари и шарлатаны, вроде Витино и Дальбено. Насколько я слышал от Альмереджи, чтобы получить от оной особы нужное – неизменно приходилось ронять два десятка дежурных фраз о великой любви и её неземной красоте. Но буду откровенен, Альдобрандо, в этом убийстве мне не видится того величия, которого ожидаешь после бесовских видений. Жертва на алтаре дьявола не должна быть смешна.

– Вы смеётесь…

– Ничуть, – перебил Песте, – говорю то, что думаю. Возможно, это действительно, как мудро заметил Дон Франческо Мария, «кустарщина». Её могли убить, потому что она что-то невзначай увидела или услышала, а так как все знали, что язык за зубами Черубина держать не умела, убийца сделал всё, чтобы она замолчала навсегда. Увидеть же или услышать нечто, не предназначенное для её ушей, она могла, где угодно.

– Так хотелось бы думать…что все случайность, – лицо Альдобрандо Даноли исказилось мукой.

Чума кинул на него взгляд, в котором читались несвойственные этому лицу сострадание и жалость. Но утешить Даноли шут не мог, ибо его внутреннее понимание, как ни странно, ничуть не противоречило скорби Даноли.

Альдобрандо неожиданно продолжил:

– Мне так страшно, Грациано. Когда я появился здесь, мне показалось, что я несчастный мертвец, которого невесть зачем занесло к живым со старого погоста. Но чем дальше я здесь… и ныне, в спальне этой несчастной… я вдруг понял, что я – один из немногих живых. Сколько тут мёртвых, Грациано… сколько тут мёртвых…

Глава 12

В которой из допроса своих людей мессир д'Альвелла делает неожиданные и весьма неприятные для себя выводы, а мессир Портофино углубляется в литературные изыскания.

Тристано д'Альвелла пренебрёг советом дружка Чумы и не лёг спать. Он не знал, и в этом была основная трудность, когда именно неизвестный прокрался в покои статс-дамы. Убить её могли с десяти утра, когда она вышла от герцогини… Нет. Её видели в полдень… Итак, с полудня до шести вечера, иначе тело, обнаруженное за час до полуночи, не успело бы остыть. Начать надо было с приёма мантуанцев. Тристано велел разыскать Ипполито ди Монтальдо.

Церемониймейстер появился, за последние недели странно помолодевший. Отношения с супругой, хоть он перестал стараться угождать ей, стал собой, привели к ошеломляющему результату. Джованна сновала вокруг него, как белка, не знала, как ублажить, выряжалась к его возвращению в лучшие наряды, игриво прыгала на колени. Он же стал просто видеть в ней свою женщину и брать то, что принадлежало ему как мужчине.

Прошедшая ночь с паскудным демаршем Песте потешила Ипполито: он терпеть не мог Дальбено, и, выйдя на шум из супружеской спальни и наткнувшись на ненавистного звездочёта в комьях дерьма, долго не мог унять злорадный смех: астролог неоднократно интриговал против него и однажды едва не поссорил с Антонио ди Фаттинанти.

Но к известию об отравлении статс-дамы Ипполито отнёсся совсем иначе. Монтальдо знал покойного Фабио Верджилези, его вдову жалел, понимая, что у бедняжки слишком мало ума, чтобы жить достойно. Убийство – совсем рядом – насторожило и испугало. Сейчас, увидя лицо д'Альвеллы, церемониймейстер насупился. «Кто присутствовал на церемонии приёма гостей?» Ипполито, напряжённо опершись руками о подлокотники, методично перечислил придворных. Д'Альвелла следил по списку. В числе названных были все камергеры, включая собственного сына Ипполито от первого брака, все сановники двора. Женщины наблюдали за церемонией с балкона, окружённого балюстрадой. «Кто-то из мужчин мог незаметно отлучиться?» Ипполито отрицательно покачал головой.

– У дверей был я, – ди Монтальдо помолчал, потом продолжил, – приём продолжался полтора часа. Глупо было привлекать к себе внимание, пытаясь уйти. Её могли убить и до приёма, и после. А мог убить и тот, кого на приёме вообще не было.

– Скудость данных удручает…

Ипполито Монтальдо поднял глаза на Тристано д'Альвеллу. Друзьями они не были, но никогда и не враждовали. Тристано знал о семейных неприятностях Монтальдо, но никак и нигде их не комментировал. Ипполито знал, что два года назад д'Альвелла потерял единственного сына, и это заставляло его воздерживаться от многих замечаний в адрес начальника тайной службы. Сейчас церемониймейстер заметил, что д'Альвелла, видимо, не спал прошлую ночь, отметил его затруднённое дыхание и тяжёлые покрасневшие веки. Ипполито вяло проронил то, чему сам не придавал значения, но что просто вспомнилось.

– Я случайно услышал… Неделю тому Черубина поссорилась с Иоландой Тассони. Я не к тому, что девица могла такое сотворить, в мыслях того нет, но препирались они из-за чулана коридорного. Орали как сумасшедшие. Тассони там своих двух котов держала. Зачем Верджилези тот чулан сдался?

– Чулан? – теперь глаза Тристано д'Альвеллы сонными не были.

– Угу.

Больше Ипполито ничего не знал и отправился спать, а пять минут спустя в комнату начальника тайной службы вошёл главный ловчий Пьетро Альбани: невысок, но строен, лицо – холеное, без особых примет, казалось, не имело и мимики. Это был человек хорошего рода, но благородство рождения не отразилось в нём возвышенностью помыслов: Альбани интересовали три вещи – женщины, деньги и интриги, коих он был мастером. Он умело стравливал недругов, артистично злословил и охотно согласился стать доносчиком д'Альвеллы: это не только наполняло его кошелёк, но и позволяло наилучшим образом проявлять свои таланты сплетника и шпиона. Пьетро не стал тратить слова, низко склонившись перед д'Альвеллой. Тот невинно полюбопытствовал.

– Это не ты отравил свою подружку?

Чтобы обидеть главного ловчего, нужно было нечто большее, чем обвинение в убийстве: на такие мелочи Пьетро внимания не обращал. Альбани плюхнулся на стул, покачал головой, почесал за ухом и выразил мысль, он, как человек чести, никогда не бросает копье в оленя, если это не его охота. Прошлой ночью была не его очередь.

– А кто вчера там охотился, Петруччо? Ладзаро? Густаво? Кто из камергеров? Поэт?

Насколько это известно было Пьетро, вечером засвидетельствовать своё почтение донне Черубине заходил мессир Альмереджи, злорадно сообщил Альбани. Она к нему благоволила. Скорее всего, лесничий её и прикончил. «Ах, вот как…» Главный лесничий тут же был вызван и на вопрос своего дружка Тристано д'Альвеллы, какого лешего он по ночам по бабам шляется, выразил недоумение. Ему, Ладзаро, было велено за охотничьим домиком его светлости следить, а в замке держать ушки на макушке. Он и держал.

– Угу… – Тристано вообще-то благоволил к дружку, распутнику и пройдохе, но сейчас от безнадёжности решил устроить ему выволочку. – Ты и держал, значит… Ну, так скажи мне, Ладзарино, из-за чего это покойница Черубина, под одеялом которой ты накануне грелся, сцепилась дней семь назад с девицей Тассони?

К немалому изумлению начальника тайной службы, лесничий с готовностью кивнул.

– Из-за сундука Черубины, ларя дубового, который в чулане хранился между покоями Черубины и вышеупомянутой Иоланды, рядом с дверью старухи Глории. Верджилези там вино хранила, а тут девица Тассони стала туда на ночь котов своих запирать, а те угол сундука когтями и подрали…

Дружок оправдал ожидания д'Альвеллы и даже превзошёл их.

– Молодец. Но раз ты так много знаешь, может, скажешь, кто отравил твою подружку? Не ты ли сам, кстати?

– Умный человек не станет мочиться в кастрюлю с трюфелями, даже если знает, что ест их не он один, – доверительно сообщил ему лесничий. – Красоток, готовых раздвигать ноги, немало, но тех, кто норовит промеж этих ног всунуться – в десять раз больше. Теперь вот остались они – сам он, Пьетро, Густаво, эскулап, молодые самцы-камергеры, да чернокнижник с рифмоплётом – на мели… Куда теперь сунуться? Супруга Манзоли занята, да и берёт немало, Бартолини так дерьмом провонялась – что за неделю не выветрится, у Джулианы не протолкнуться. Министр финансов, жлоб и сквалыга, делиться тоже не собирается…

Тристано смерил дружка недоумевающим взглядом.

– Слушай, до меня только дошло… А почему это вы все – далеко не нищие – ошивались у этих Верджилези с Бартолини, а у Манзоли да Тибо – банщики, псари да конюшие крутились? Тебе, что, заплатить нечем было?

Красивое лицо Альмереджи перекосила кривая усмешка.

– Так это ж только дружок-то ваш переборчивый, – промурлыкал он ядовито, – недотрога и чистюля мессир ди Грандони, считает, что в дерьме нет градаций. Есть, по крайней мере, бесплатное-то дерьмо лучше, чем то, за которое платить приходится. Поэтому мы всю второсортную челядь на платных потаскух скинули, а сами пользуемся дерьмом бесплатным, отборным и лучшим. И вот… такой ущерб… – лицо Ладзаро потемнело.

Тристано поморщился. Дружок проговорил то, что он думал и сам, но почему эти слова так неприятно царапнули?

– Если всё же выбирать из названных – кто мог её отравить?

«Сложно сказать», ответили ему. «Лекаря нет, рифмач – трус и червяк, его отодвинули, он больше не сунется, куда не следует, Мороне… тот, если обозлился бы, мог, сами понимаете, в ядах он дока, Густаво и Пьетро – ну и эти могли бы, конечно, и не удивится он, Ладзаро, если тут Петруччо Альбани руку приложил. Такой на всё способен. Сынок Ипполито вместе с сынком Донато в ту ночь в кабачке были, едва на приём успели, но времени было много, всем бы хватило. Но вообще, по его мнению, не дружок это. Тем более что её не ночью, а днём отравили…»

– Намекаешь, что бабу искать надо?

Ладзаро лучезарно улыбнулся.

– Ты меня за лесничего или за Дальбено-прорицателя держишь? Может, и мужик. Травануть просто, крови нет, следов тоже. Случись у меня нужда с бабой счёты свести, способ этот подходящий. Но когда я на рассвете ушёл, она прекрасно дышала, поверь.

– А во сколько ты ушёл?

«Он – человек порядочный, ответил Ладзаро, и, как истинный рыцарь, дам не компрометирует. На рассвете и слинял».

– А днём видел её?

– Днём гости приехали – до того ли было?

– А не говорила ли она чего о ком? Что с кем-то поссорилась или обхамил кто?

Лесничий расхохотался.

– Говорила. Ещё как говорила. И не только говорила, но и заявляла, что негодяй сведёт её в гроб! Третьего дня она с меня и Пьетро обещание взяла – на следующем турнире убить негодяя. Вечно требовала от всех своих любовников, чтобы послали мерзавцу вызов…

– Уж не Чуме ли?

– Ну да, словно мы очумели.

– Ну, а что ж ты… за честь дамы…

Ладзарино закатил глаза в потолок.

– Я двадцать лет, Тристано, у баб ночую, имел красоток по-всякому, но ни в одной дамской щели на честь не напоролся. Нету такого.

Д'Альвелла опустил глаза.

– Чума сказал, кстати, что в этом деле нам скоро не разобраться. Похоже, напророчил.

– Ну, такое и я предрёк бы с той же уверенностью, что и хороший клев на червя в герцогском рву. Начни с того, что до вечера никто ничего не видел. Ну да, мантуанцы, то да сё… Но всё равно странно. И ещё. Труп, когда выносили, я видел. Она в платье для утреннего туалета у герцогини была. А она его всегда снимала, к себе возвращаясь. Шелк этот ей из Флоренции привезли, по особому заказу. Вышивка там золотом. Она его берегла. А тут, знать, ждала кого-то, раз переодеваться не стала.

– Слушай, а что она вообще за баба-то была?

Альмереджи изумлённо поглядел на начальника, но, поймав его взгляд, насупившись, задумался.

– Сложно сказать. Самовлюблённая дурочка, но себе на уме. Там, где дело зеркала касалось, ничего не видела, но о вещах иных порой дельные замечания роняла. Она рано замуж вышла да из отцовского дома под мужа попала. Старик Верджилези её держал в строгости, но ума она от него не набралась. Потом помер… она одна осталась, тут и пустилась при дворе в придурь рыцарскую. Поначитаются романов… – Ладзаро почесал в затылке, потом задумчиво добавил. – Но знаешь, она не похотливая была. Выверты не любила и не особо требовательная была. Я порой и не понимал, чего она каждую ночь возле себя мужика укладывала, если он ей без надобности.

– Ясно, – кивнул подеста. – Итак, расстались вы на рассвете, а потом ты гостей встречал. А что же ты тогда в Восточной галерее с упомянутой особой около полудня делал?

Острогу Тристано всадил глубоко. Альмереджи побледнел и опустил глаза. Сам д'Альвелла не удивился, но пришёл в недоумение. Альмереджи, в его понимании, скорее придушил бы бабёнку, чем с ядом заморачивался бы, но зачем он вообще прикончил её? При этом облегчённо вздохнул – это было обычное сведение каких-то дурных счётов и явно не имело никакого отношения к герцогу.

Меж тем главный лесничий наконец выговорил:

– Дурь. Надо было сразу сказать, – Альмереджи почернел с лица. – Я же видел эту святошу и знал, что донесёт. Я… просто поиздержался, Тристано. А тут среди гостей мантуанских приятеля встретил, хотел принять, как надо. Десять дукатов у Черубины и взял… а эта Фаттинанти и выдумала со зла. – Ладзаро поднял глаза на д'Альвеллу. Голос его звучал резче и визгливей. – Не убивал я её, Тристано. Ну сам подумай, зачем мне?

Тристано д'Альвелла окинул Ладзарино мутным взглядом. Альмереджи вообще-то был неплохим солдатом и великолепным охотником. Но сейчас казался жалкой бабой. Господи, у шлюх одалживается! И, чай, расплачивается собственным поленом? А ведь когда-то… – подеста едва не сплюнул. «Но почему он думает на Фаттинанти, пронеслось в голове Тристано д'Альвеллы, когда на него донесла Тассони? Стало быть, Ладзарино видел в галерее Гаэтану?»

Д'Альвелла пренебрежительно махнул рукой и отпустил дружка.

Ладзаро Альмереджи, бормоча про себя проклятия, ушёл, а через боковой вход вскоре вошёл чисто выбритый мужчина лет сорока, с длинными волосами до плеч, с лицом нездоровым, узким и бледным, с глазами миндалевидными и маслеными. Это был Джордано Мороне, придворный алхимик, тоже человек д'Альвеллы.

– Мессир, – вошедший бросил на сидящего вопросительный взгляд, – вы искали меня по поводу состава противоядия или из-за синьоры Черубины?

– Из-за Верджилези.

Учёный муж кивнул.

– Я заглянул туда, когда выносили тело.

– Насколько я понимаю, ты заглядывал туда и раньше.

Тонкие губы синьора Мороне тронула улыбка, заставив их и вовсе превратиться в искривлённую линию.

– Если и заглядывал, то только повинуясь исключительной навязчивости оной особы. Она желала постичь многие науки и даже интересовалась трудами Альберта Великого и Вилановы.

– Ну а я, Джордано, интересуюсь тем, кто отравил эту особу.

Мороне снова кивнул, показав этим, что учёный муж всё понимает с полуслова, и твёрдо ответил:

– Не я. За каким чёртом мне её убивать, помилуйте?

– Если бы я знал, за каким чёртом её убили, я знал бы, кто это сделал, Джордано.

Мороне не оспорил это суждение, но обелил себя.

– Челядь судачит, что убили её после утреннего туалета герцогини, я же с десяти утра и до пяти пополудни носа с башни не высовывал – спросите Бернардо и Тадеско. Это скорее Альбани, или Витино. Да и Дальбено мог, от говна-то отмывшись… – глаза Джордано злорадно блеснули. Он был в восторге от шалости Песте. – Но скорее всего – Ладзаро. Она только Альмереджи никогда не отказывала, считала его истинным кавалером. Любила даже. Говорила, что, дескать, более галантного придворного и представить себе нельзя, – глаза Джордано зло сверкали.

Отпустив Мороне, д'Альвелла вздохнул. Он не подозревал мерзавца в убийстве, ибо знал своих людей. Этот чародей, не задумываясь, убил бы любого, если бы имел к тому повод, но за Джордано по его поручению присматривали. «Но каковы подонки, внезапно пронеслось у него в голове, каждый норовит соседа подставить, Ладзарино у потаскухи деньги берёт… Сколько мерзости вокруг… впрочем, о чём это он? На этой мерзости выстроено его благополучие. Благополучие?» Тристано д'Альвелла помотал головой, чтобы отогнать эти дурацкие мысли.

Теперь предстояло разобраться с молодыми камергерами. Их не видели в портале фрейлин днём, но это ни о чём не говорило. У убийцы были все основания быть осторожным. Итак, камергеры. Сынок Ипполито ди Монтальдо, Маттео, двадцатичетырёхлетний верзила, похожий на отца как две капли воды. Особым успехом у девиц не пользуется – не хватает такта да обходительности. Но вроде не подонок. Алессандро, сын Донато ди Сантуччи, высокомерный щенок, мнящий себя истинным аристократом и доблестным воином, достойным продолжателем рода Сантуччи. На самом деле – мелкий чванливый плюгавец, правда, не робок, но не столько от подлинной смелости, сколько из боязни прослыть трусом. Бабёнки от него не в восторге, но шлюхи его принимали. Как же, аристократ! Джулио Валерани, внук Глории, сынок Наталио. Вежлив, галантен, осмотрителен. Красавцем, правда, не назовёшь, не в папашу пошёл, и у Черубины он появлялся редко. На Манзоли или Тибо у него не было денег, а у бессребрениц не протолкнуться. Им всем нечасто удавалось протиснуться через Альмереджи и Альбани. Однако Джулио часто наведывался к бабке Глории. Но всё же в участие камергеров в убийстве Тристано всерьёз не верил. Щенки молоды и глупы, а убийство, Чума прав, несло печать ума немалого.

Тристано вызвал Бениамино ди Бертацци. Врач, пристроенный в замок Песте, поначалу не нравился подеста, но когда тот всего за день вылечил прострел у него самого, д'Альвелла сменил гнев на милость. Сейчас он устало поинтересовался, чем отравлена женщина? Он верил Портофино, но вдруг…

– Это аконит, мессир д'Альвелла, собственно говоря, «фармакон» – яд и лекарство. Его прописывают при горячках, воспалениях сочленений, подагре, чахотке, параличах, астме, худосочии. Но дозы должны быть тщательно выверены.

– А какова была доза тут?

Медик покачал головой.

– Не знаю. Но немалая.

– Она могла понять, что отравлена?

Врач пожал пдечами.

– Действие яда проявляется болями во рту, отравленные потеют, ускоряется пульс, расширяются зрачки, они жалуются на дурноту и головную боль. После этого – рвота, колики, судороги, стеснение дыхания, бред, обморок, конвульсии, и наконец, смерть. При отравлениях следует давать в малых дозах уксус или вино и, конечно, рвотное…

– Если бы ты заметил отравление своевременно, ты мог бы помочь ей?

– Если бы она съела листья аконита в салате – наверное, смог бы. Но это, судя по всему, вытяжка из кореньев и листьев. Боюсь, я был бы бессилен.

– Ты сказал о судорогах и конвульсиях. Но покрывало не сдвинуто.

– Скорее всего, она билась на полу, ведь платье сильно измято, а после смерти убийца положил её на постель и всё убрал. Ведь нет ни вина, ни угощения. Но весила она немало, так что, убийца, конечно, мужчина.

– Но ведь её могли отравить в другом месте, а после проводить к ней в комнату…

Медик не оспорил это суждение.

– При осмотре больше ничего не заметно?

Лицо Бениамино перекосило.

– Ничего, имеющего отношения к делу…

Тристано д'Альвелла поднял глаза на врача. Тон его показался ему странным.

– А что заметно – не имеющего отношения к делу?

Врач вздохнул.

– То ли особа была весьма развращена, то ли уж друзья донны… гоморряне.

– А… ну конечно.

Д'Альвелла почувствовал полное изнеможение. Как же вся эта грязь надоела ему… Все, хватит. Он отпустил врача. Сегодня он всё равно ничего не поймёт, Грациано прав. Чёрта тут поймёшь. Челяди и придворных около двухсот человек. Разумеется, доступ к фрейлинам имеют далеко не все – это третий этаж и посторонний туда пробраться не мог, да Тристано и сам прекрасно знал, что это сделал свой. Но кто? Quis? Quid? Ubi? Quibus auxiliis? Cur? Quomodo? Quando? Увы, риторическая схема цицероновых вопросов пока не давала ответов. Д'Альвелла почувствовал, что тупеет, он не спал две ночи, был вымотан и измучен. Господи, зачем всё это? Чего он суетится? Что ему эта убитая распутная дурочка? Всё пустое…

В который раз пришёл дурной и мрачный помысел – отрицающий жизнь и смысл. Говорят, это Геенна. А жизнь – не Геенна? Он, всю жизнь цеплявшийся за свои регалии, знаки превосходства и власти, столь любивший повелевать и замечать трепет ничтожеств под его взглядом – вот он достиг возможной для него вершины. Но почему с неё видны только могильный крест да выжженная земля? Родриго, мальчик мой… Как быстро, одним лаконичным жестом судьба обесценила всё, чего он добивался, сделала его ненужным, пустым и суетным…

…Но нет, ложиться рано. Д'Альвелла напрягся, потом неожиданно велел разыскать графа Альдобрандо Даноли. Тот появился, бросив на Тристано задумчивый взгляд и тут же опустив глаза в пол. Д'Альвелла через силу проговорил:

– Мне не о чем спрашивать вас, граф, вы едва знали убитую. Но как человек пришлый, которому почти всё внове, заметили ли вы что-нибудь странное?

Альдобрандо молчал. Рассказать этому человеку о своих видениях он не мог. Нет, его не подняли бы на смех, но просто сочли бы безумным. А что ещё Даноли мог сказать начальнику тайной службы? Его понимание? Увиденное и осмысленное? Даноли снова поднял глаза на д'Альвеллу и неожиданно сосредоточился: у сидящего перед ним человека были странные глаза: за стальной жестокостью взгляда проступал порог мрака, но не мрака порока, а сгустившейся тьмы непереносимого, беспросветного горя. Голос Альдобрандо Даноли смягчился и чуть задрожал от жалости.

– Вы бы легли спать, Тристано, вы устали. За ночь этого не обнаружишь. Это убийство холодно, жертва заклана продуманно и бесчувственно, тщательно убраны следы. Это не кара, не месть, не порыв злобы, это подлость.

Д'Альвелла почувствовал, что его знобит. Это спокойно и как-то мягко данное определение, не догадка, но утверждение, поразили его. Тристано раздвинул губы в улыбке, но глаза д'Альвеллы не смеялись.

– Подлость? Это слово без определения, граф.

– Что же тут определять-то? – Даноли казался безмятежно спокойным. – Подлость – деяние чёрной души, но вы, Тристано, правы, деяние это явственно в проявлении и загадочно в определении. Чья душа не онемеет при его вопиющей безгласности? – Он развёл руками. – Столкновение с подлостью рвёт душу и воронкой смерча втягивает в себя каждого, покушаясь не только на жертву, но затрагивая и душу подлеца, и немого свидетеля. В нём – ужас перед бездной зла в чужой душе, понимание распада, которое твой ближний впустил в себя. Оно-то и ужасает. Где-то здесь, в этих коридорах ходит живой мертвец, существо с человеческим лицом, внутри которого ползают смрадные черви, набухает гной и тихо смеётся сатана.

Тристано д'Альвелла невольно вздрогнул.

– Вы пугаете меня, Альдобрандо.

– Разве вы не ощущаете этого? У вас несчастные глаза – вы должны чувствовать зло.

Д'Альвелла вдруг смутился. Он не привык к подобным словам. Редко кто осмеливался даже пытаться понять, что он чувствует. Сын разорившегося испанского гранда, он приехал в чужую страну без гроша за душой, но одержимый честолюбивыми помыслами и жаждой власти. Сколько унижений, сколько обид он молча сглатывал, пока медленно поднимался по ступеням иерархии? Но судьба всегда тонко и зло издевалась над ним: юношей он алкал внимания богатых и недоступных женщин, но те смеялись над нищим инородцем. Он чувствовал себя равным аристократам – но они не желали знать его. La pobreza no es vileza, mАs deslustra la nobleza, бедность не низость, но очерняет знать. И вот – он проделал длинный и сложный путь наверх, разбогател, обрёл власть и силу, и теперь любая аристократка была доступна ему – не его ухаживаниям, а просто взгляду, горделивые же вельможи заискивали перед ним. Но он уже не хотел женской красоты – тело его остыло. Не тешила и власть – скорее угнетала. Что ему раболепные поклоны этих ничтожеств? От всей жизни, беспокойной, честолюбивой, алчной и страстной остался только сын, его Родриго. Тристано женился на Лауре Соларентани по соображениям продвижения – она принесла ему солидное приданое и родственные связи, коих так не хватало, родила сына, была безропотна и смиренна. Он не хранил ей верность, но сына обожал, видел в нём и продолжение рода, и – свою смену. И вот… борзая Лезина, поклоны челяди, ничтожные содержанки шлюх ладзарино, мерзейшие доносчики альбани, отравленные потаскушки верджилези…Что он чувствует?

Этот странный человек стоит перед ним, как выходец из другого мира, и спрашивает, чувствует ли он ужас распада чужой души? Нет. Но Тристано д'Альвелла вдруг почувствовал ужас омертвения своей. Своей души, потерявшей всё. Но… странно. Стоящий перед ним, судя по доносам челяди, потерял больше. Почему же он жив? Почему может улыбаться? А он? Ему всё равно. Он мёртв, понял д'Альвелла.

– Убийцы не пугают меня, мессир Даноли, но ваши слова удивляют, – Тристано д'Альвелла поторопился мановением руки опустить графа.

Когда Даноли ушёл, д'Альвелла с трудом поднялся, прошёл несколько шагов по комнате, запер дверь. Чума прав. Сегодня ему ничего не узнать. Не думать. Не думать. Спать. Он тяжело опрокинулся на постель и минуту спустя уже мерно дышал, порой судорожно вздрагивая во сне.

* * *

После встречи и разговора с мессиром ди Грандони Камилла хотела было пойти к себе, но неожиданно свернула к Гаэтане. Та сидела у камина, плетя из алых нитей кружевную шаль. Красный цвет удивительно шёл Гаэтане. Камилла села рядом. Некоторое время обе молчали, потом Гаэтана проронила:

– Ты так бледна…

Камилла покачала головой.

– Несчастная Черубина… Все просто ужасно. Кто и во имя чего рискнул подобным?

– Успокойся, дорогая, без Божьего попущения с головы человеческой волос не падает. – Голос Гаэтаны был спокоен и безмятежен.

– А ты когда видела её в последний раз?

– Вчера днём, когда она дала десять дукатов этому ничтожному распутному Альмереджи, которого ночью принимала.

– Ты думаешь… ты думаешь, это он отравил её? Нет…

– Может, и не он. – Гаэтана не спорила. – Зачем ему травить её? Проще было деньги из неё тянуть.

– А почему… почему ты об этом не сказала мессиру д'Альвелле?

Гаэтана на мгновение смешалась. Но тут же и объяснилась.

– Зачем? О том же самом ему уже наша дорогая Иоланда поведала.

– Но ты никого не подозреваешь?

– Что толку в бессмысленных подозрениях? – Гаэтана пожала плечами. – Черубина была глупа, жизнь вела распутную…

Камилла бросила взгляд на подругу и осторожно проговорила:

– Я сегодня встретила… мессира ди Грандони. Он жестокий человек. Он…

Гаэтана резко перебила подругу.

– Мессир Грациано ди Грандони никогда не отравил бы Черубину.

Камилла бросила внимательный взгляд на подругу. В голосе Гаэтаны и в том, как она произнесла имя шута, сквозило какое-то странное насмешливое уважение.

– Ты так уверена? Я, впрочем, тоже не думаю…Ты считаешь его достойным человеком?

– Кого в эти дьявольские времена назовёшь достойным? – снова пожала плечами Гаэтана. – Но он Черубину не принимал всерьёз. Мессир шут очень немногих принимает всерьёз. Боюсь, он и к нам относится, – она беззлобно усмехнулась, – несерьёзно. – Тут улыбка пропала с её лица. – Но Черубину-то убили не шутя.

Камилла закусила губу и ничего не сказала.

* * *

Ладзаро Альмереджи после разговора с Тристано пришёл к себе и плюхнулся на постель. На душе было пакостно, ему совсем не понравился взгляд, которым его окинул подеста – презрительно-насмешливый, пренебрежительный, каким по минование надобности окидывают шлюху. Ладзаро прикрыл глаза. Ну и чёрт с ним. Пусть думает, что хочет.

Но сумел ли он всё же убедить Тристано в своей невиновности? Ладзаро знал, что нравился Черубине: она всегда готова была отказать любому любовнику, если могла рассчитывать на свидание с ним, считала его галантным красавцем, истинным придворным, даже была влюблена в него, но выполняя все его прихоти, он видел это, не была взволнована. Черубина в его понимании была скорее дурой, чем потаскухой. Она позволяла себя брать, но отдавалась бесстрастно, и Альмереджи казалось, что в постели с ним она просто мечтала о прекрасном рыцаре или грезила о героях великого Ариосто. Вот Франческа – та была подлинно похотлива и превыше всего ценила мощь мужского достоинства, денег не брала, но зато и в долг никогда не давала.

Он снова поморщился. На душе по-прежнему было мерзко.

…В день убийства он ушёл на рассвете. Черубина спала и что-то пробормотала сквозь сон. Что – он не понял, да и прислушиваться бы не стал. Ему до мечтаний Черубины дела не было, Ладзаро хладнокровно пользовался телом дурёхи и её кошельком. Почему бы и нет? В полдень он снова встретил её на веранде – разодетую для приёма и едва не забыл изобразить на лице восторг влюблённого. Впрочем, наблюдательной Черубина не была, не стоило особо и актёрствовать. Он выклянчил десять дукатов, хотя его общий долг ей подходил уже к пятидесяти флоринам. Альмереджи знал, что она никогда не напомнит ему об этих деньгах. Опустив монеты в карман, он проводил Черубину к перилам, где её окликнула старая Глория Валерани, и едва направился к дверям домовой церкви, как навстречу ему попалась Гаэтана ди Фаттинанти. Он понял, что она слышала весь разговор – понял по её взгляду, презрительному и высокомерному, и, естественно, эта фурия всё рассказала Тристано. Он сглупил, пытаясь скрыть эту последнюю встречу с Черубиной от д'Альвеллы.

Господи, ну почему же так тошно-то? Ладзаро потёр руками лицо, поднялся, подошёл к зеркалу. Альмереджи был красив и всегда любовался собой в зеркалах. Но сегодня он не понравился себе – физиономия опухла, под глазами темнели круги, глаза – миндалевидные, зелёные с поволокой, что так нравились женщинам, были потухшими и блеклыми.

Надо выспаться. Это все усталость. Завтра всё будет иначе. Ладзаро не стал звать слугу, но торопливо разделся сам. Нырнул под одеяло. Он редко проводил ночи в своей постели и теперь с наслаждением растянулся на тонких простынях. Неожиданно порадовался пришедшему покою тела, но на душе, не переставая, скребли кошки, смежённые веки не давали сна – он слышал каждый звук за окном, шуршание портьер, шарканье ног челяди в коридорах. Под утро всё же уснул, но видел во сне самого себе, выклянчивавшего деньги у Черубины, презрительный взгляд чванливой девицы Фаттинанти и надменную усмешку подеста. Что за напасть!