Текст книги "Без семи праведников... (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

– Ну да, его одолел, справился с Бальди, а потом проиграл Альбани…

– Что так?

– Так я же видел, что следующий Леричи. А кривляка чёртов своих четверых уже к тому времени уложил. Зачем мне победы? К тому же, надо же быть благородным, – злорадно промурлыкал наглец, – и дать моему дружку Петруччо иногда почувствовать себя мужчиной, – сукин сын снова нагло усмехнулся. – В итоге Альбани был разбит Леричи, а я тем временем уже винцо попивал у Розы…

– Мудр ты, Ладзарино, – без всякой злобы, но с лёгким оттенком презрения обронил Тристано д'Альвелла, – и кто же, как полагаешь, прикончил интенданта?

– Недели полторы назад его Портофино с лестницы спустил, – наябедничал Альмереджи, – но отравить он его не мог, все время по левую руку от епископа сидел и никуда не отлучался. На постоялый двор он не заглядывал.

– Портофино? С лестницы? А покойник сказал, упал сам. Откуда ты знаешь?

– А чего тут знать? Сам видел. Мы с Энрико в «дохлого поросёнка» в закутке играли и всё видели. Вытащил он его из библиотеки, за шиворот схватил и мордой вперёд в лестничный пролёт со всей дури и отправил. Как куклу масленичную. После чего, даже не обернувшись, с физиономией каменной зашёл к ди Грандони. Тот до этого кувшин вина от Бонелло к себе притащил и минестру по-неаполитански.

– А Тиберио?

– А что Тиберио? Покряхтел десяток минут, потом поднялся и к себе пополз, ногу за собой волоча. Силёнок-то его милости не занимать – он не слабак, на баб-то не растрачивается. Я вообще думал, интенданту не подняться.

– Интересно…

– Разве?

Начальник тайной службы положил себе непременно выяснить причину столь немилосердных действий его милости служителя Христова, но пока просто проводил глазами Аурелиано Портофино и Грациано ди Грандони, покидавших турнирное поле верхом.

Сами же дружки некоторое время ехали в молчании, пока оно не было нарушено инквизитором.

– С каких это пор у тебя зуб на Леричи, сын мой?

Песте поморщился.

– Какой там зуб? Не в себе был, вот и всё.

– Напугал ты меня, Чума.

Грациано с досадой махнул рукой и сменил тему разговора.

– Бог с ним. А вот кому помешал старый ганимед? Смотри, кстати, всплывёт, что ты его рылом ступени пересчитать заставил.

Теперь поморщился инквизитор.

– Не в себе был.

Дружки рассмеялись, и это сняло надсаду их разговора. Теперь инквизитор сквозь зубы проронил, что его треклятый духовный сынок Флавио, судя по всему, снова лжёт ему на исповедях. Глаза бегают, в пол смотрит, служит как помешанный. Но он, Портофино, наблюдал на турнире за Джованной Монтальдо – та на него и взгляда не кинула, на пасынка смотрела да на мужа. Что ж с ним такое? Ох, быть беде…

– То же самое ему и Даноли, кстати, предрёк, – вяло проронил Чума и рассказал Лелио об услышанном в церкви разговоре.

Инквизитор зло сплюнул.

– И на кого же теперь этот блудник нацелился?

Шут пожал плечами. Это его, разозлённого и негодующего на самого себя, не волновало. Не до чужих грехов.

Все участники и гости турнира потянулись в город, в окружении охраны туда же ускакали герцог со свитой. На опустевшем ристалище остались только Бениамино и Дианора ди Бертацци да Камилла Монтеорфано, которой всё никак не удавалось прийти в себя: руки её тряслись, она трепетала. Первый напоил девицу успокоительной микстурой и уехал с обозом и ранеными вперёд, а вторая, сопровождая фрейлину в замок, пыталась утешить её ласковыми словами.

– Ты напрасно так испугалась, моя девочка, это же обычные мужские игры.

Камилла покачала головой.

– Он ужасен, донна Дианора, – она смотрела вперёд невидящими глазами, всё ещё вспоминая сцену боя, – он говорил, что в нём – кровь катилинариев. Убийца. Подлинно Чума…пистоец. В Пистое все такие?

Дианора ди Бертацци рассмеялась.

– Грациано пистоец, Камилла, но и мы с мужем тоже. Но Чумой его зовут вовсе не поэтому…

– Не поэтому? – удивилась Камилла.

Теперь Дианора чуть побледнела, но всё же проронила.

– Это старая история. У нас в городе извечно враждуют кланы Канчельери и Панчиатики, Беллинкони и Леазари, Камелли и Паланти, и когда верх берёт одна из партий – проигравшие теряют родину, имущество, а иногда и жизнь. Гвидо ди Грандони с сыновьями ещё повезло, их обрекли только на изгнание, вышвырнув из дома в чем они были – за городские стены. Перебравшись в Урбино и осев при дворе герцога, Гвидо внезапно умер, оставив двенадцатилетнего Джулиано и пятилетнего Грациано сиротами. Восемь лет братья спали на рогоже и едва не голодали, и только старый друг их отца, Гавино Соларентани, не дал им умереть с голоду да оплачивал обучение Грациано ратному делу. Но вот враждебная партия в Пистое была смещена городским бунтом, изгнанникам позволили возвратиться. Братьям вернули имущество, банкир Эннаро Леазари, друг Гвидо, сохранил их деньги, дом и кое-какие вещи. Лучше бы он этого не делал. Но что я говорю? Грех осуждать честность.

Камилла удивлённо слушала. Дианора тяжело вздохнула.

– Избыток денег страшнее их недостатка, моя девочка. Джулиано исполнилось тогда двадцать лет. Искушение для юноши было слишком велико: после голодного отрочества и необходимости отказывать себе во всем, теперь, при больших деньгах, его поглотили кутежи, блудные дома и весёлые потаскушки, но конец его забавам был положен быстро и необратимо. Он заболел галльской болезнью, подхваченной от проституток, и понял, что жить ему остаётся лет семь, не больше. Но Грациано ничего не хотел понимать, хоть Джулиано и пытался объяснить ему положение. Он обожал брата и не верил. Не верил до последнего. С четырнадцати до двадцати лет, день за днём несчастный Грациано наблюдал за распадом прекрасного молодого тела брата, корчился в пароксизмах ужаса и жалости. Перед смертью Джулиано впал в род помешательства – и всем казалось, что заразил безумием брата. На похоронах Грациано выл, хохотал, как помешанный, но с ума не сошёл, просто потерял цену разума. Потом распродал всё имущество и снова приехал в Урбино. Герцог помнил его, смельчака и человека чести, предлагал любую должность при дворе, но Грациано пожелал стать шутом, и когда Дон Франческо Мария спросил, не очумел ли он, Грандони кивнул и назвался Песте.

Начало этого рассказа Камилла слушала в недоумении, когда же Дианора умолкла, долго не поднимала глаз. Мысли её путались.

– Он возненавидел женщин… считал, что они погубили Джулиано.

Тем временем они подъехали к замку и натолкнулись на тело несчастного интенданта, которого на носилках выносили в придел внутреннего двора. Камилла снова побледнела. Труп был накрыт простыней, и процессия производила гнетущее впечатление, но Дианора, поморщившись и проронив, что, как не жаль старика, при дворе без него станет легче дышать, ушла к себе. Везде сновали люди д'Альвеллы. Камилла в изнеможении опустилась на скамью.

Из банного придела появился мессир ди Грандони, с мокрыми волосами, в своём обычном чёрном дублете, насупленный и хмурый. Победа отнюдь не радовала его: он мучительно стыдился, что потерял власть над собой, поддавшись глупому минутному порыву. Только что в цирюльне Чума, морщась, извинился перед Леричи. В голове помутилось, пояснил он, Бог весть, что с ним случилось. Адриано испуганно кивнул. Но Грандони бессовестно лгал. Он прекрасно понимал, что взбесило его на турнире: это было унизившее его соображение, что стоящего перед ним соперника любят, поддерживают и переживают за него, а он не удостоился и взгляда. Но разве ему был нужен взгляд? Совпадение цветов было случайностью, он вовсе не думал об этой девице! Не думал! Чего же взбесился? Ревновал? Глупости! К кому? Нет, просто его задело… Задело что? Её равнодушие? Да нет же! Просто он почувствовал себя никому не нужным – вот в чём была причина.

Погода начала портиться. Небо потемнело. Песте продолжал костерить себя. Он согрешил. Самый страшный грех, грех гордыни, грех сатаны овладел им. В суетной жажде самоутверждения он едва не убил человека. Высокомерный придурок! Кто сказал ему, что он что-то значит в этом мире? Кто дал ему право думать, что он достоин хотя бы взгляда? Он не будет вторым! Подумать только! Горделивый негодяй, надменный выродок, спесивый мерзавец, чванливое ничтожество!

Чума вздохнул, повернул к себе и тут столкнулся с Камиллой Монтеорфано. Она сидела на той же скамье, куда он две недели назад невольно выманил её пением. Грациано сжал зубы, всё тело охватила болезненная истома, но тут девица неожиданно резко поднялась и улыбнулась ему, правда, одними губами, потом обронила, что виновата перед ним. Просто от вида крови ей на минуту стало дурно. Он – очень мужественный и порядочный человек. Настоящий герой. И девица, встав на цыпочки, неловко приникла губами к его щеке, чего не сделала на турнире, после чего исчезла в пролёте коридора женского портала.

Несколько минут Чума изумлённо пялился ей вслед, ошеломлённо почёсывая левую бровь и растерянно моргая, потом вынул из внутреннего кармана дублета сиреневый платок. С неба полил дождь, но при этом мессиру Грандони показалось, что на дворе просветлело. Он улыбнулся и снова спрятал платок в карман. «Vento, tempo, donne e fortuna – prima voltano e poi tornano, come la luna…» [6]6
  Ветер, время, женщина и удача: сначала они отворачиваются, а потом возвращаются, как луна (ит.)


[Закрыть] – вспомнились Чуме слова старинного неаполитанского напева и он, насвистывая его, направился к себе.

День-таки удался!

Глава 15

В которой Песте трижды задаёт вопрос, кем был отравлен Тиберио Комини, но ответа не получает. Впрочем, ничуть этим не огорчается.

Но не все в замке так считали. Прямо противоположного мнения придерживался Тристано д'Альвелла. Просчитав, кто оставался во палаццо, он вдумался в список: врач Пьетро Анджело, главный повар Инноченцо Бонелло, кравчий Беноццо Торизани, банщик Джулиано Пальтрони, граф Альдобрандо Даноли, архивариус Амедео Росси, писарь Паоло Чекко, кастелян Эмилиано Фурни, ключник Джузеппе Бранки и интендант Тиберио Комини. Дурацкая ситуация повторялась. Из десяти – пятеро были его людьми.

Перед выносом тела Тристано д'Альвелла успел осмотреть место убийства и труп. В комнате, по словам старика-слуги, ничего не изменилось. Мессир Комини недавно поскользнулся на лестнице и теперь страдал от последствий падения. Накануне сам больной приглашал Наталио Валерани, потом к нему заходил Ипполито ди Монтальдо, ненадолго заглядывал и Донато ди Сантуччи. Все это старые знакомые его господина. Потом мессир Тиберио велел ему отнести записку его банкиру, синьору Джанмарко Пасарди, человеку уважаемому, дела у них совместные. Когда слуга вернулся, у мессира Тиберио был мессир Салингера-Торелли, интересовался его здоровьем.

– Угощал его чем-нибудь?

– Нет, – старый слуга был бледен, – мессир и так-то почти ничего не ел. Задыхался он, астма ведь, и на желудок жаловался.

– Ну, это вчера. А сегодня кто приходил?

Слуга развёл руками.

– Мессир Тиберио сказал после завтрака, что до обеда я ему не нужен. Прихожу… а… он… – лакей снова побледнел.

Мессир д'Альвелла ничего больше от слуги не ждал и отпустил его. Вздохнул. Ладзаро был прав – незаметно отлучиться с турнира мог каждый. Но надлежало действовать методично. Аурелиано Портофино. Вот с кого надо было начать. С чего это инквизитор спустил покойника с лестницы?

Ответ на этот вопрос был получен в покоях мессира ди Грандони, где победитель турнира с улыбкой валялся на кровати с гитарой, мурлыкая, как сытый кот, а вышепоименованный мессир Аурелиано, жмурясь от удовольствия, с аппетитом уплетал тушёную камбалу. Не пытаясь оспорить утверждение начальника тайной службы, что именно он был причиной вдрызг разбитого колена и поломанной руки мессира Тиберио Комини, мессир Портофино объяснил, что стал невольным свидетелем домогательств покойного старого педераста к молодому смазливому писарю да поленился сволочь гадину в Трибунал. О шантаже писаря мессир Аурелиано сообщить не потрудился, сочтя это обстоятельство неважным.

Сказанное раздражило Тристано д'Альвеллу. Ещё один содомит? Этого ещё не хватало! Но едва ли смерть старика связана с его содомскими склонностями. Ведь отравлены и Верджилези, и Белончини… Тем не менее, стоило поинтересоваться и этим. Тристано д'Альвелла вызвал к себе кастеляна, потом потолковал с ключником.

Эмилиано Фурни не отрицал, что Тиберио был когда-то его любовником, но категорически возражал против допущения, что он сам как-то причастен к его смерти. Джузеппе Бранки был зол на покойника, который крутился вокруг молодого писца, но отверг даже возможность того, что он, Беппо Бранки, может иметь к этому отношение. Никакого яда он не имел и не имеет! Что, Верджилези и Белончини тоже он убил, что ли?

Педерасты, в отличие от мужчин, вели себя по-мужски, не пытаясь обвинить друг друга. Напротив, Фурни и Бранки уверили его, что когда из канала выловили труп Белончини, они были вместе внизу, в комнате кастеляна… считали простыни. Мессир д'Альвелла понимал, что, возможно, содомиты в подвале считали совсем не простыни, и даже вообще ничего не считали, но считал, что это неважно, ибо от прочей челяди знал, что они и вправду там были. Ладно, к дьяволу содомитов. Не до них.

Повар Инноченцо Бонелло и кравчий Беноццо Торизани не покидали пределов кухни, Пальтрони гонял челядь греть воду для господ, которые ожидались с турнира, и ни на минуту не оставался один. Пьетро Анджело, приехавший в замок после похорон матери только накануне и отсутствовавший во время гибели Верджилези и Белончини, тоже оказывался вне подозрений. Что до графа Альдобрандо Даноли, тот после завтрака зашёл в библиотеку и был втянут Амедео Росси в длинную дискуссию по поводу подлинности недавно обнаруженных в архиве «Нравоучительных двустиший для сына» Дионисия Катона. Более того, они не только спорили до обеда, но и имели наглость воззвать к нему, понятия не имея о произошедшем у них под носом новом убийстве! Узнав же о нём, Даноли побледнел, а старик Росси сплюнул и продолжил прения.

Выходит, Ладзаро Альмереджи был прав. Приехать ненадолго с турнира, проскочить по полупустому замку и проникнуть к Тиберио мог любой. Причём, убийца мог вообще не заходить в замок, но подняться в коридор второго этажа по боковой лестнице! Так он вообще ничем не рисковал. Но почему Тиберио, старый и хитрый лис, зная о двух отравлениях, согласился что-то выпить? Уму непостижимо.

Судя по положению трупа, было понятно, что Комини долго бился в агонии. Но в комнате не было ни вина, ни еды, слуга сказал, что после завтрака унёс посуду на кухню. В чём же был яд?

Тристано д'Альвелла снова вызвал Ладзаро Альмереджи. Вдвоём они обсудили, кто точно был на ристалище, никуда не отлучаясь. Список был короток. Мессир Грациано ди Грандони – он был от начала и до конца. Мессир Адриано Леричи. Тоже был, как же иначе? Руджеро Назоли во время боя вывихнул лодыжку, с ним возился Бертацци. Повредил бедро Паоло Кастарелла. Его и Назоли отвезли в город на телеге.

– Кто ещё?

– Мессир Ладзаро Альмереджи. Никого он не убивал, – твёрдо заявил лесничий.

Д'Альвелла рассмеялся. Это пока предположение. Кто ещё? Епископ Джакомо Нардуччи и Аурелиано Портофино, Флавио Соларентани – эти все сидели рядком, никуда никто не ездил. Бениамино ди Бертацци тоже возле раненых крутился, но потом на постоялом дворе появился. Купил розового масла и винца втайне от супруги тяпнул. И ещё кое-кто был вне подозрений. Дамиано Тронти, сидевший рядом с синьориной Торизани и щипавший её за задницу. Камергеры тоже были на ристалище. Их видел и Тристано. Ипполито ди Монтальдо был распорядителем турнира и никуда не отлучался – его видел Салингера-Торелли.

Кто же мелькал, где попало, и за кого Ладзаро не мог бы поручиться? В этот список попали мерзавец Петруччо Альбани, коего Альмереджи после схватки вообще нигде не видел, вонючий козел Густаво Бальди, потаскуны Бартоломео Риччи, Григорио Джиральди и Франческо Сагарелли, толстый жмот Антонио ди Фаттинанти, чёртов забулдыга Донато ди Сантуччи, высокомерный спесивец Наталио Валерани, хитрый пролаза Салингера-Торелли, борзописец Антонелло Фаверо, жулик Джордано Мороне и горе-любовник и бездарный стихоплёт Энцо Витино.

Мессир д'Альвелла выругался. Грубо и зло. Дюжина подозреваемых? Потом рассмеялся.

– Из этой дюжины – кроме Риччи, ошивающегося у Тибо, да Салингера-Торелли, верного семьянина и отца пятерых детей, вдовца Наталио Валерани и Антонио ди Фаттинанти, по бабам не шляющегося, да ещё у вдовца Донато – подружка в городе… остальные – все твои соперники у бабья.

Мессир Альмереджи не оспорил это суждение, но воззвал к здравому смыслу начальника.

– Даже если так, убрать-то получится только одного, Тристано.

– И кто тебе больше всех мешает?

Все они в глазах мессира Ладзаро были откровенными мерзавцами. Тристано д'Альвелла это понимал. Вначале он решил опросить женатых мужчин, а из них первым был Монтальдо. И к статс-дамам близок, и наблюдателен. Тристано рассчитывал, что каждый из опрошенных сузит круг подозреваемых, заметя кого-то, чьё алиби зловредно и недоброжелательно проглядел мессир Альмереджи.

Надежда эта кое в чём оправдалась. Ипполито привычно глазами опытного распорядителя оглядывал ристалище и многое увидел. Он уверенно сказал, что постоянно видел впереди себя Антонио ди Фаттинанти, рядом сидели Бартоломео Риччи и Григорио Джиральди, но они оба уходили, когда камергеры выступали. Потом на поединок Леричи с Грандони вернулись. Их не было около получаса. Донато отлучался – один раз в нужник, потом в кабачок, его тоже не было с полчаса. Сам он, после выступления сына, с ним в шатре был тоже полчаса. Если в это время кто куда отходил – не знает. На последний поединок поглядеть вышли все. У барьеров сгрудились, вот тут трудно упомнить, кого не было. Мороне был, Монтальдо его видел, он в зубах ковырял, на облака смотрел. Оно и понятно, такие ратному делу не обучены. Рядом Фаверо ошивался, жевал пирог. А вот Витино, аще не в нужнике прохлаждал стихотворец пыл свой поэтический – Бог весть, где был. Салингера-Торелли мелькал то там, то тут. Он на Чуму пять дукатов поставил. Сагарелли… тоже мелькал. Густаво Бальди после поединка с Альмереджи на траве лежал, потом ему слуги вина привезли.

– А Альмереджи?

– Проиграл Альбани, похоже, специально, потом исчез часа на полтора. К последнему поединку вернулся. Пять флоринов на Чуму поставил. Выиграл.

– А Валерани?

– Мелькал. То с сыном стоял, то с матерью. Потом тоже отлучался. Вернулся с провизией, меня сыром угощал.

– Пьетро Альбани?

– После поединка с Леричи оголодал, ему паж что-то поесть принёс, он в шатёр к себе ушёл. Потом я его не видел.

Тристано д'Альвелла тяжело вздохнул. Итак, можно исключить только Фаттинанти, Мороне, Фаверо, Салингера-Торелли и Бальди. Исключал он и самого Монтальдо. Ну и что?

– А теперь расскажи-ка, Ипполито, о вчерашнем визите к Тиберио. Ты знал, кстати, что он содомит?

Монтальдо усмехнулся.

– Мы ровесники, соседи, учились вместе. Я его мальчишкой помню. Склонности его…ну, проступали, конечно. Про него, как про кардиналов Гонзага и Петруччио сказано: «Аlle donne voglion male…Женщин они не любят…»

– Чего ж не донёс?

– Помилуй, – отмахнулся церемониймейстер. – О трёх вещах благоразумный человек не распространяется: о своих рогах и супруге, выставленной на всеобщее глумление, о содомии и о бегстве с поединка. Всё это отвратительно. Как донести-то было? Вчера… Мне Наталио сказал, что Тиберио с лестницы упал, повредился. Ну, я зашёл навестить. Кряхтел он, кровоподтёк был на скуле и на лбу, рука переломана. На ногу ступить не мог. Он не вставал. Посидел я у него четверть часа, успокоил, как мог. Постой… – Ипполито напрягся. – Он кого-то боялся! Говорил, что собирается после выздоровления покинуть двор! Сказал, что уедет… Родни-то у него здесь уже нет. Да, он точно думал уехать….

Церемониймейстеру не нужно было столь настойчиво уверять подеста об услышанном от Комини. Мессир д'Альвелла ему и без того верил. Более того, он прекрасно знал, откуда в голове старого ганимеда появились мысли об отъезде: причиной тому стало интимное общение интенданта с мессиром Аурелиано Портофино – на лестнице в библиотечном портале. Ну, и что? Бездельник и лодырь Портофино должен был сжечь его, и забот бы не было, вместо этого возиться с трупом теперь обречён он, д'Альвелла! Если даже такие приличные люди, как Портофино, нарушают свой долг – что с Альмереджи-то спрашивать? О tempora, o mores! Бесовские времена!

* * *

Пока мессир Тристано д'Альвелла тягостно вздыхал и ругался, мессир Грациано ди Грандони и мессир Аурелиано Портофино после трапезы тоже заговорили о случившемся. При этом Чума, не выпуская из рук гитары, был настроен весьма благодушно, чему Аурелиано не находил объяснений: ведь он видел, что после победы на турнире дружок был расстроен и зол. Что же случилось?

– Ну, и кто, по-твоему, траванул-то старого фенхеля? – Песте нежно пробежал пальцами по струнам и, не дожидаясь ответа, нежно промурлыкал.

 
   Пламенней орифламмы
   Киноварное пламя
   Роз, росой окроплённых,
   Средь шипов потаённых, —
 

Гаер ударил по струнам, улыбнулся игриво и лукаво и мягко допел:

 
   Но красой их затмит пурпур твоих ланит…
 

Тут Грациано умолк, заметив, что дружок Лелио смотрит на него, как на безумного.

– Что молчишь, Лелио? Кто старого крысёныша отравил-то? – Чума снова ударил по струнам.

 
   Погляди, как в апреле
   Все луга запестрели.
   Маков россыпи алые
   ярче риз кардиналовых, —
   Но красой их затмит пурпур твоих ланит…
 

Инквизитор мрачно поинтересовался.

– Ты что, рехнулся сегодня? С утра чуть сокольничего не прибил насмерть, потом приз взял, как гробовой саван, а теперь горланит какие-то распутные песенки, – Лелио недоумевал. – Что с тобой приключилось? Тяпнул, что ли, втихомолку?

Грандони улыбнулся предположениям дружка и отрицательно покачал головой. Про себя Чума тоже недоумевал – но совсем по другому поводу. Как это выходит? Почему приветливые слова зеленоглазой девицы преобразили для него мир? Он, оказывается, лгал себе, полагая, что был задет пониманием своей ненужности никому. Враньё. Он был нужен Бьянке Белончини – и его это ничуть не радовало. Его задела мысль, что он не нужен именно ей – этой черноволосой красотке с глазами лесной лани. Именно ей. А почему? Она ведь не нравилась ему и раздражала. Ну, положим, при ближайшем рассмотрении девица оказалась здравомыслящей. Можно было даже признать, что она весьма недурна собой. Ну, и что? Femina nihil pestilentius. Нет ничего пагубнее женщины. Он, что, сошёл с ума? Наконец Чума отвлёкся от этих странных мыслей.

– Да пустяки это всё. Так кто ганимеда отравил?

– Да что ты привязался? Тот же, что Верджилези с Белончини прикончил.

– Ну, это понятно, – кивнул шут и продолжал строить предположения, причём, исключительно от искрящегося в нём веселья, – а не дружки ли его траванули? К примеру, Фурни, Бранки или Кастарелла?

– Кастарелла тоже содомит? – брезгливо поморщился инквизитор, – мне рассматривать твои слова как денунциацию?

– Он ещё более явный содомит, чем Комини, но что толку в доносах? Паоло – шпион Тристано и отрабатывает свой хлеб. – Песте вдруг всколыхнулся. – А ведь это ты во всём виноват, Лелио! Подумать только, не пренебреги ты своими обязанностями, не спусти сукина сына с лестницы, а сволоки его в Трибунал…

– И что?…

– Он был бы жив.

Инквизитор расхохотался.

– Да ты рехнулся, Песте, – отсмеявшись, дружок окинул Чуму взглядом снисходительным, но тяжёлым, в котором участь, ожидавшая мессира Тиберио в Трибунале, проступила во всей своей убийственной чёткости.

Чума понял, но пояснил.

– Я о том, что его не отравили бы.

Инквизитор оказался фаталистом.

– Ну, от суда Божьего не уйдёшь. Он застрял между костром и ядом, но кому быть повешенному, тот не утонет. Не могу сказать, что моя небрежность непосильным бременем легла на мою совесть, ибо мерзавцу, видимо, на роду было написано сэкономить расходы наших городских властей на дровах для костра и скончаться от аконита. Жаль, мы лишились звездюка нашего, синьора Дальбено – он нам все это изложил бы чин по чину. Про констелляции там, да про Дом Смерти…

– Ты говорил, он покинул замок. Не у тебя ли он, кстати? – вяло поинтересовался Песте, поглаживая гриф гитары.

– Нет… Ему же после того, как ты его в дерьме вывалял, проходу не давали, засранцем прозвали. Он в Феррару подался.

Чума несколько мгновений скептически озирал закадычного дружка.

– И всё же, – наконец проронил он, – я же тебя как облупленного знаю, Лелио. Всё ты врёшь, что поленился фенхеля в Трибунал сволочь! Ты бы не поленился. Ты, как я заметил, в этих случаях всегда сочетаешь непреклонное чувство долга с большим личным удовольствием. И вдруг… «поленился». Чего так?

Инквизитор поморщился и вздохнул.

– Ну, что ты пристал, как банный лист? Куда б я его сволок? Семь камер заняты под лютеран треклятых, двоеженец в восьмой, а тут эта Лезина. Замёл я четырёх ведьм по доносам, да трёх уже сидящих не забудь, да ту сучку Тортолли, что абортами промышляла. Да ещё колдун тот бесовский, что племянника траванул. На четырнадцать камер – семнадцать заключённых. Забиты у меня все камеры. И подвал забит. Куда бы я фенхеля сунул-то? – воззвал инквизитор к здравому смыслу приятеля. – Я и заставил его ступени мордой пересчитать, уповая, что пока он поправится – как раз камера и освободится, я после Троицы мерзавку Тортолли сжечь наметил, завтра аутодафе. И вот – на тебе… – горестно вздохнул Портофино, растерянно разведя руками.

Чума кивнул, тем самый говоря, что теперь ему всё понятно, но, по чести говоря, всё это мало его волновало. Мысли его снова завертелись вокруг встречи с Камиллой. Что могло произойти? «Мессир Грандони не трус, но человек жестокий и безжалостный, ни во что не ставящий женское достоинство…», «бессердечие и неспособность чувствовать чужую боль…», «О каких муках вы поёте?», «Вы сильны и бесчувственны…» И вдруг… «Вы – очень мужественный и порядочный человек. Настоящий герой…» Почему? Почему девица, в ужасе отвернувшаяся от него на турнире, смотревшая с неприязнью и недоверием, почти открыто признававшаяся в ненависти к нему, вдруг сказала ему эти странные слова? Почему назвала его мужественным? Неужели потому, что в поединке он разъярился? Глупости, он ведь ужаснул её, перепугал насмерть. В чём она увидела его порядочность? Что произошло? Что за существа вообще эти женщины?! Ничего у них не поймёшь.

Было и ещё одно, на сей раз смутившее самого ди Грандони. Он слабел в присутствии этой девицы. Слабел и переставал быть собой. Он то уверял себя, что вежлив с ней из глумливого стремления опровергнуть её суждение о нём, то говорил себе, что не может задевать родню Портофино. Чушь. Он не мог обидеть её потому, что… Да нет, бред это всё. Ересь.

Вопрос об отравленном содомите так и завис в воздухе.

* * *

Сама Камилла, уединившись в своей комнате, долго сидела в молчании, прижимаясь виском к прикроватному пологу. Ей было больно, горько и стыдно. Она, так гордившаяся своей проницательностью, полагавшая, что разбирается в людях, не видела ничего. Она проглядела чужую боль, чужую беду, высокомерно думая о мессире ди Грандони, как о человеке холодном и бесчувственном, подозревала его в тайной порочности. Зачем она так?

Да, у него есть душа. И скорбей и невзгод – от сиротства и голодного детства до многолетней нищеты и потери всех близких – ему выпало сверх всякой меры. Но почему она видела боль и одиночество Черубины, недалёкой и пустой особы, понимала беду завистливого Белончини, но в этом, столь умном и глубоком человеке, она их не замечала? Впрочем, это в луже вода на поверхности, а в колодце…

А он красив. Очень красив. А как прекрасен он был сегодня на своём вороном коне в сияющих латах, как силён и мужественен. Впрочем, о чём она? Камилла опомнилась. Все мужчины одинаковы. Они негодяи. Все?

Тут Камилла снова вспомнила то, что так изумило её на турнире при взгляде на подругу. Гаэтана смотрела на удаляющегося мессира Ладзаро Альмереджи, только что проигравшего турнир. Смотрела со злостью и ненавистью, болью и обидой. Она… Господи, спаси и помилуй. Гаэтана… Гаэтана… Нет-нет. Что она, Камилла, понимает? Как может судить? Это ей показалось, просто показалось.

Господи, труп в замке, одёрнула она себя, а о чём она думает? Новый труп, новая жертва неизвестного убийцы. Камилла почти не знала Тиберио Комини. Он тоже не замечал её. Почему убит именно он? Мессир Комини принадлежал к старой аристократии города, был, как она слышала, весьма состоятельным человеком. Он, правда, всегда отворачивался от мессира ди Грандони и, стоило тому войти в зал, мессир Тиберио торопился уйти. Почему? Почему все убитые – враги мессира ди Грандони? Это случайность?

За окном накрапывал дождь, и Камилле захотелось выйти на террасу. Она любила дождь, освежавший воздух и зелень и, спустившись вниз, долго смотрела, как разбегаются в лужах круги от прозрачных капель. Вдали показалась тень в платье, но по походке и ширине плеч Камилла поняла, что это мужчина в рясе и узнала Портофино. Она торопливо окликнула его.

– Аурелиано…

Тот приблизился.

– Скажи, почему покойный мессир Комини не любил мессира ди Грандони? Они враждовали?

На лице Портофино появилось выражение двойственное и несколько задумчивое, казалось, он пытается выразить невыразимое. «Нет, – наконец сформулировал он. – Мессир Комини… любил мессира ди Грандони. Но мессир ди Грандони его не любил».

– Почему?

– Сестрёнка, это сложные материи. Не на каждую любовь можно ответить, ибо не каждая любовь божественна и не каждая «движет солнце и светила». Я тоже, признаюсь тебе, не любил мессира Комини. – Брат не счёл нужным сообщать юной и чистой душой сестрице, что планировал со временем сжечь мессира Тиберио – и с превеликим удовольствием. Это было уже несущественно.

– А почему Дианора ди Бертацци сказала, что без него при дворе будет легче дышать?

Портофино вздохнул.

– Этот человек был большим грешником, он вовлекал чистые души в греховную мерзость порока и губил их. Донна Дианора права.

– И за это его не любил мессир ди Грандони?

Глаза Аурелиано Портофино замерцали. Он утвердительно кивнул. «Да»

В глубине коридора появился мрачный д'Альвелла. Шельмецы Пьетро Альбани и Густаво Бальди сумели обелить себя – пьянчуг видели в кабачке синьоры Лионетты, Бартоломео Риччи и Григорио Джиральди, Антонелло Фаверо и Джордано Мороне оправдал Монтальдо, Энцо Витино сумел доказать, что расстроил себе желудок – и выяснилось, что его видели у нужника челядинцы самого Тристано. Донато ди Сантуччи и Наталио Валерани видели то там, то сям, молодые камергеры были на ристалище, Франческо Сагарелли запомнили ди Бертацци и Соларентани. Таинственный мерзавец ускользал из расставленных сетей, как призрак из запертой комнаты, скользил угрём между пальцев.