Текст книги "Без семи праведников... (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Синьорине Монтеорфано нравились донна Дианора ди Бертацци и её подруга Глория Валерани, спокойные и разумные особы. Но в их обществе Камилла чувствовала себя лишней, понимая, что её присутствие сковывает старых подруг. И вот неожиданно Камилла в дворцовой церкви встретила Гаэтану ди Фаттинанти. Она тихо стенала у ног Спасителя, молясь и плача. До этого Камилла отмечала лишь горделивый взгляд бесспорной красавицы да язвительность её, впрочем, весьма редких суждений. Тем сильнее поразил её теперь скорбный молитвенный вопль Гаэтаны в пустом храме, её слезы и боль. За холодными манерами проступило страдание, и сердце Камиллы повернулось к Гаэтане. У неё горе? О чём она плачет? Камилла начала присматриваться к синьорине Фаттинанти, проводить время в её обществе и вскоре заслужила её доверие и приязнь. Девицы подружились, с удовольствием вместе рукодельничали. Однако откровенности от Гаэтаны Камилла так и не дождалась.

* * *

В среду после обеда Песте покинул замок. Он заранее попросил герцога отпустить его на вечер и объяснил причину. Дон Франческо Мария не любил садиться за трапезы без шута: без него застольные беседы, увы, теряли половину своего остроумия и интереса, однако сейчас уступил.

Чума приказал оседлать Стрегоне, Колдуна, привычно закрепив на боку ножны с оружием, выехал из герцогских конюшен и двинулся по центральным кварталам. Вскоре достиг окраины, проехал городскую стену и оказался у монастырского кладбища. Спешившись и ведя коня на поводу, миновал новые захоронения, уныло подивившись, сколь много прибыло покойников. Привычной дорогой дошёл до бенедиктинского монастыря и остановился у ограды возле мраморного надгробия. Здесь покоился его отец, сердце которого не выдержало выпавших на его долю скорбей изгнания и горечи хлеба чужбины. Чума вздохнул. Ровно двадцать лет, как отец ушёл. Впрочем, Грациано полагал, что тот умер вовремя, не увидев того, что последовало.

Могила была ухожена и чисто прибрана, Песте платил за это служителю погоста. Около получаса он просидел молча. Перед ним вставали воспоминания, одно нестерпимее другого, лицо его искажалось и перекашивалось – то мукой, то отвращением. Грациано трясся мелкой дрожью, сжимая зубы, чтобы не разрыдаться. Но вскоре приступ боли миновал. И ещё около получаса Чума сидел молча, закрыв глаза и закусив губу. Тут он очнулся и заметил, что небо потемнело. Собиралась гроза, и Стрегоне, всегда боявшийся ненастья, мотал головой и тревожно поводил ушами.

Шут успокоил Колдуна и повёл его к выходу. Надо было до грозы вернуться в город. Чума миновал уже больше половины кладбища, как вдруг услышал женский крик и недоумённо оглянулся. Через минуту крик повторился снова – истеричный и надрывный. Чума понял, откуда он идёт, оставил коня на тропинке между могил и ринулся вперёд в заросли сирени. То, что он увидел, оказалось сущим пустяком: нищий подзаборник, похоже, основательно где-то поддавший, опрокинул на могильную плиту молодую женщину, пытаясь удовлетворить распиравшую его похоть. Бродяга был немолод и слабосилен, и только страх мешал укутанной в тёмный плащ отчаянно кричавшей женщине заметить это.

Чума не стал вынимать оружие – дело того не стоило, но ударом кулака просто отшвырнул подонка. Тот отлетел на соседнюю могилу и ошарашено взирал на кровавое месиво, стекающее ему на ладонь изо рта – вкупе с последними зубами. Девица вскочила, но, споткнувшись, тут же упала на колени, трясясь, как осиновый лист, и что-то ища в траве. Чума оглядел проходимца, размышляя, не добить ли доходягу, но тот, заметив вооружение напавшего на него воина и его тяжёлый оценивающий взгляд и мощь кулаков, скатился с могилы и, петляя и пригибаясь, побежал к воротам монастырского погоста.

Чума бросил недовольный взгляд на женщину: что за глупышка? Чего её понесло одну на кладбище? Впрочем, этим размышлениям он предавался недолго: мнение шута о женских мозгах было предельно низким, и любая женская глупость нисколько не удивляла и не огорчала его. Теперь он был озабочен только тем, чтобы выбраться с кладбища – его конь боялся молнии, мог понести, а между тем в воздухе были несомненные признаки начинающейся грозы: ветер стал холоднее и резче, его порывы шуршали по кустам и раскачивали кроны деревьев, тучи сомкнулись над головой. Грациано уже было открыл рот, чтобы спросить, куда проводить женщину, но тут неожиданно замер, заметив на могильном монументе надпись, гласившую, что под ним покоится Изабелла ди Гварчелли, дочь мессира Луиджи Монтеорфано, прожившая двадцать лет, три месяца и девять дней. Покойница, судя по дате смерти, почила два года назад.

Грациано вздохнул и приблизился к женщине.

– Синьора, нам надо уходить, сейчас пойдёт дождь. Пойдёмте, я выведу вас в город…

Та повернула к нему белое лицо, на котором читались только огромные налитые ужасом сине-зелёные глаза. Губы были настолько белыми, что казались вымазанными извёсткой. Чума с удивлением узнал Камиллу ди Монтеорфано. Ну, конечно, это она, а здесь похоронена, видимо, её родственница. Про себя также Грандони подумал, что у девицы просто талант попадать в дурацкие передряги.

Он снова настойчиво повторил, что им необходимо уйти, но Камилла будто не слышала его. Ужас по-прежнему проступал на её застывшем лице, казалось, она сейчас упадёт в обморок. Поняв, что зря теряет время, Чума вернулся к Стрегоне и подвёл его к могиле Изабеллы Монтеорфано. Вид осёдланной лошади вывел девицу из состояния полуобморочной летаргии, но на предложение мессира ди Грандони сесть боком в седло, она ответила только испуганным взглядом, потом кинулась к соседней могиле, где заметила свой нож, выроненный при нападении насильника. Песте, тихо бормоча проклятия, заставил наконец Камиллу схватиться за луку седла и подсадил её, сам торопливо усевшись сзади.

В эту минуту небо вспыхнуло первой молнией, потом прогремели раскаты грома. Грациано, проклиная про себя всех женщин на свете, слабо стегнул коня: он не хотел пугать и без того испуганное животное. Они быстро миновали ворота кладбища и выехали на дорогу в город, но тут на землю упали первые тяжёлые капли дождя, вновь сверкнула молния, и Стрегоне задрожал. Песте едва не выругался. Он опоздал. Конь мог испугаться окончательно и понести, и шуту ничего не оставалось, как, свернув с дороги, направить его к видневшемуся невдалеке старому монастырскому овину, до которого было рукой подать. Они достигли укрытия в ту минуту, когда дождь перешёл в ливень, стекающий с небес сплошной стеной воды, и Песте, торопливо спешившись, снял с седла дрожавшую всем телом девицу.

Овин был пуст, Чума поспешно отвёл коня к яслям и привязал его, заботливо оглаживая по бокам, чтобы успокоить. Стрегоне, обнаружив в кормушке остатки отрубей, и вправду успокоился и вскоре, не видя больше молний, перестал дрожать. Увы, успокоить девицу оказалось куда сложнее. Камилла по-прежнему была бледна до синевы, её руки на фоне коричневого плаща казались руками покойницы, взгляд был застывшим и почти безумным. Песте подумал, что лучшим способом привести девицу в себя была бы оплеуха, но метод этот по размышлении показался ему излишне радикальным, и Грациано попытался вразумить глупышку словами.

– Синьорина… Вам надо успокоиться. Нам придётся заночевать здесь, ливень продлится ещё около часа, ворота в городе уже закроют, мы не успеем. Поднимитесь по лестнице наверх, сгребите сено и ложитесь. Постарайтесь согреться и уснуть.

Кажется, что-то всё же дошло до девицы. Взгляд её утратил напряжённость и чуть оттаял. Но глубокое потрясение выразилось в недоуменной фразе:

– Где… я? Кто вы?

Песте вздохнул.

– Мы на дороге в город, я – Грациано ди Грандони, синьорина Камилла.

Девица удивлённо подняла на него глаза и только тут узнала.

– Мессир ди Грандони? А… вы были… при дворе…

Шут облегчённо улыбнулся. Ну, слава Тебе, Господи. Чего это с ней? Не ударил ли её бродяжка чем-то тяжёлым по макушке? Ведь, кажется, из головки красотки выбиты все мозги, если они там, разумеется, когда-нибудь были. В прошлый раз на лестнице в замке она была скорее разозлена, чем напугана.

– Поднимитесь вверх, там сушится сено и ложитесь. – Грациано чуть подтолкнул её к лестнице, и девица, неловко цепляясь за перекладины руками и то и дело соскальзывая ногой с перекладин, всё же взобралась вверх.

Меж тем дождь лил как из ведра. Песте вздохнул, подойдя к Стрегоне, погладил его. Шут не был авантюристом по натуре и не любил подобных приключений, он предпочитал выпивать после вечерних молитв на сон грядущим бокал доброго вина и спать в своей постели, а не возиться с истеричными дурочками, становящимися жертвами то замковых блудников, то кладбищенских бродяг. Это не соответствовало его представлениям о мировой гармонии. Впрочем, шут был философом и понимал, что мировая гармония – категория сугубо метафизическая. Грациано вздохнул и стал подниматься по лестнице вверх на полати, где сушилось монастырское сено, и тут неожиданно вздрогнул: девица вытащила маленький нож и сжимала его в ходящей ходуном руке.

– Не смейте! Не подходите, я убью себя!

От изумления Чума едва не свалился с лестницы, испуганно озирая обезумевшую девицу, которая резко потребовала:

– Спуститесь вниз!

Песте почесал в затылке, одновременно яростно хлопая ресницами, пытался сдержаться, но чувствовал, как внутри закипает злость. Почему он сразу не залепил этой глупой курице оплеуху?

– Синьорина… Опомнитесь.

Но идиотка повторяла своё требование и ничего не желала слушать. Песте, зло набрав полные лёгкие воздуха, разъярённо выдохнул и спустился вниз. Он отвязал коня и вскочил в седло, и тут снова услышал испуганный вопрос Камиллы.

– Вы… куда?

Песте не собирался отвечать. Вообще-то он намеревался найти подходящую копну и заночевать в ней, а утром забрать с собой полоумную в город. Ничего с ней за ночь не случится, особенно, если у неё хватит ума поднять наверх лестницу. Впрочем, уже сжав поводья, Грандони опомнился. Похоже, мозгов у бабёнки подлинно как у курицы, и едва ли их хватит на подобную мысль. Грациано обернулся, чтобы сообщить ей способ максимально обезопасить себя от посягательств случайных бродяг, но тут его уши заложило от крика.

– Не уходите!

Чума почувствовал себя усталым. Он был голоден и хотел спать, а не возиться с тупым бабьём и, не обращая внимания на крики, собирался уже выехать из овина, озирая чуть просветлевшее над городом небо. Но тут же замер, в ярости закусив губу – девица теперь истошно рыдала, визгливо и судорожно.

С него было довольно. Грациано спешился, снова привязал Колдуна к столбу у яслей, взлетел по лестнице вверх, и кончиками пальцев закатил плачущей девице пару оплеух, сразу ожививших её: на щеках Камиллы заиграл хоть и искусственный, но живой румянец. Она испуганно умолкла. Песте, не давая ей времени опомниться, отпихнул её на сено, вытащил два фламберга, зло воткнул их в доски полатей между ней и собой, и сообщил дуре, если только она посмеет побеспокоить его сон – он размозжит ей голову. После чего, расстелил полу плаща на сене и улёгся на неё, завернувшись другой половиной. Грациано был доволен воцарившимся молчанием и, глубоко вздохнув, смежил веки. Омерзительный выдался вечерок, ничего не скажешь, подумал он, а ведь мог бы, вовремя уехав с погоста, сытно поужинать с Лелио, а после поговорить о вечном. Угораздило же его… Но вот перед его глазами уже начали роиться туманные сновидения, что навевает лёгкая дрёма на утомлённое тело…

…Проснулся Грациано неожиданно и сначала не мог понять, где находится, однако, спустя несколько минут события вечера всплыли в памяти. Светало. Чума замёрз и, потянувшись, привстал. Девица лежала рядом, и дыхание её было ровным и тихим, на щеках выступил румянец, но не там, где пришёлся вчера удар его пальцев, а выше на скулах. Густые черные волосы разметались по плечам, и их чернота усугубляла темноту соболиных бровей, полукругом окаймлявших сомкнутые веки. Губы, которые уже обрели первоначальный цвет бледного коралла, были слегка полуоткрыты, обнажая, словно россыпь жемчужин, белоснежные зубки. Песте несколько минут смотрел на губы Камиллы, ощущая странное томление, гнетущее и тягостное.

Женщины… Чувства Грациано при этом слове всегда вспыхивали, но не мужской дрожью сладострастия, а трепетом боли и тоски. Взгляд его скользнул в вырез тёмного платья к ложбинке круглых грудей, и дыхание Грациано сбилось. Он уже видел грудь Камиллы, когда на ней разорвал платье напавший на неё придворный. И тогда его дыхание тоже сбилось – девица была хороша…

«Ничего подобного, опомнился он, дура она, истеричная и вздорная». Сейчас Грациано тихо вздохнул и опасливо поднялся, рывком вытащил фламберги из досок и всунул их в ножны. Осторожно спустился вниз и, потрепав по холке Стрегоне, вышел на воздух. В предрассветном сумраке было странное затишье, взорвавшееся вдруг петушиным криком, ликующим и заливистым. Постепенно проступили птичьи трели и звук колокольчика выгоняемой селянкой коровы. Мир, освежённый ночным дождём, был прекрасен, как в первый день творения. Чума неожиданно закусил губу, ощутив щемящую боль плоти. Как это обронил Флавио? «Формы женского тела томят своим непостижимым очарованием…» Он вздохнул.

Между тем Грациано услышал, что Камилла тоже проснулась. Он задумался, стараясь отвлечься от нелепых мыслей. Что делать? Если он привезёт девицу в замок – возникнут тысячи вопросов, молва припишет несчастной глупышке за ночь вне стен замка всё, что угодно. Чума решил было от городских ворот отправить её одну – Стрегоне прекрасно знал дорогу в замок, а сам он, заедет домой и возьмёт жеребца Роано. Чума вошёл в овин, намереваясь поделиться этим планом с девицей, и столкнулся с ней лицом к лицу. Теперь её глаза были осмысленными, а лицо – виноватым. Она нервно тёрла лоб, словно проснулась не от сна, а очнулась от глубокого обморока.

– Я… я, кажется… вчера была не в себе. Простите меня, мессир ди Грандони. Я просто… испугалась.

Чума, уже приготовившийся к новой порции истерик и женских глупостей, настороженно глядя на девицу, опасливо поинтересовался:

– Вы, синьорина, чувствуете себя… хорошо?

Камилла жалко улыбнулась.

– Да, всё в порядке. Я понимаю, что вела себя, как сумасшедшая, простите меня. Это всё… испуг.

– Вам везёт на дурные встречи.

Камилла опустила голову и покраснела. Песте, всё ещё недоверчиво взирая на девицу, рассказал ей о своём плане. Она сможет, накинув капюшон, проехать по городу к замку одна или им всё же лучше ехать вдвоём? Синьорина ненадолго задумавшись, проронила, что лучше будет, если он поможет ей добраться к матери, к палаццо Монтеорфано, а потом мать проводит её в замок. Она отпрашивалась у герцогини и её до завтра… до нынешнего вечера не хватятся. Шут кивнул и хоть и продолжал настороженно ожидать от барышни новых истерик, пользуясь минутой просветления мозгов девицы, торопливо усадил её боком в седло, сел рядом, и Стрегоне понёсся к городским воротам.

В городе они смешались с чередой поставщиков, влекущих в город телеги с провизией, при этом шут заметил, что синьорина низко опустила капюшон и ещё ниже наклонила голову, опасаясь, чтобы её не узнали даже случайно. Песте порадовался, что девица продолжает проявлять здравомыслие и не возвращается к истерике, поторопился подвести её к боковым дверям дома Монтеорфано и был рад увидеть, как она проскользнула в тёмный прогал арочного пролёта.

Сам Грациано был голоден и утомлён, вдобавок раздражён: девица смутила покой его плоти, и телесное томление раздосадовало. Чума ненавидел похотливые мужские разговоры об органе любви, сам упомянутый орган звал обычно поленом, приходя в странное недоумение от его непредсказуемых свойств. Но если большинство мужчин злились, что пенис не подчинялся, когда мужчина хотел, чтобы он возбудился, Песте бесился, что он возбуждался против воли хозяина, причём не только от мыслей, но и вовсе без оных! Муки плоти были его самым большим кошмаром.

Сейчас Чума откровенно злился, но рассчитывал, что сумеет успокоиться. Однако почему он взволновался? Камилла Монтеорфано не нравилась ему – Грациано не любил женщин в принципе, истеричных же не терпел вовсе, а особа явно была истеричкой, как бы не прикидывалась нынче утром благоразумной и рассудительной. Но тогда почему томит плоть? Впрочем, размышления на эту тему носили характер умозрительный и могли подождать. Песте въехал в замок, оставил лошадь в конюшне и, поднявшись к себе, в коридоре услышал от управляющего Пьерлуиджи ди Салингера-Торелли, что герцог уже трижды осведомлялся о нём и дважды выражал недовольство его отсутствием.

Вчерашняя ночь порядком вымотала Грациано, он направился в баню, откуда вышел успокоенным, освежённым и бесстрастным, после чего появившись в герцогских покоях, хищным и сладострастным взглядом окинул тарелки с кусками ветчины, языками телятины и с мясом дикого кабана, и, не обращая сугубого внимания на недовольное ворчание герцога: «Чума тебя возьми, Чума! Где тебя носило?», воздал должное большим дымчатым лососям, запечённым со сладким соусом, и лещам, замаринованным в смеси перца, корицы, имбиря, шафрана и уксуса, одновременно забавляя герцога анекдотами и сплетнями.

Дон Франческо Мария в предыдущий вечер, проведённый Чумой в овине, сумел ещё раз сравнить, что значит трапеза с Грациано и без него – вчера он едва не умер со скуки от пошлых острот Пьетро Альбани и застольных доносов Белончини. Наказанье, ей-Богу! Сегодня, посмеявшись от души и придя в благодушное настроение, его светлость преподнёс в дар своему любимцу бутылку моденского уксуса: подарок, что и говорить, царский.

Глава 9

В которой повествуется о третьем видении несчастного Альдобрандо Даноли.

Вечером Чума решил зайти к Альдобрандо Даноли, но остановился, заметив графа, медленно шедшего по наружной галерее внутреннего двора к башне Винченцы. Даноли кутался в плащ, казалось, несмотря на тёплый день, его знобило. Чума не пошёл следом, но, миновав боковую лестницу, оказался на пути графа: тот, если действительно шёл к башне, он не мог миновать решетчатого арочного входа, ведущего к башенной лестнице.

И Альдобрандо вскоре показался в галерее. Он, как отметил Песте, то ли бормотал слова молитвы, то ли тихо говорил сам с собой. Казался утомлённым и истерзанным. Чума пошёл ему навстречу, но остановился в испуге: Альдобрандо покачнулся и вдруг медленно опустился перед решёткой на колени, невидящими глазами, казалось, высматривая что-то невидимое, и внезапно тихо взвыл, сжавшись в комок. Даноли трясло и колотило, как в лихорадке.

Грациано ринулся к нему, распахнул калитку и оказался около сотрясавшегося в рыданиях Альдобрандо. Грандони не был испуган или удивлён, истерика человека, «потерявшего всё, кроме Бога», удивить не могла, но в этом пароксизме слёзной боли Грациано снова померещилось что-то необычное. Шут с силой поднял бьющегося в истерике, расслышал латинское «Sacrifice humanun, sacrifice humanun…», повторявшееся Альдобрандо поминутно, подумал, что Даноли говорит это о Винченце, повешенной недалеко отсюда по приказу Дона Франческо Марии, и поволок его через боковой проход к себе.

Даноли почти не сопротивлялся, полностью обессилев, и Грандони легко удалось уложить несчастного на свою постель. «Это комициальная болезнь», пронеслось у него в голове. Грациано хотел было, опасаясь возможного обморока, найти Бениамино ди Бертацци, но, вопреки медицине, Альдобрандо неожиданно пришёл в себя, причём настолько, что без труда поднялся и сел на кровати. Теперь его лицо, хоть и сохраняло следы слёз, снова было спокойным и неотмирным. Глаза его скользили по аскетичной обстановке комнаты, напоминавшей монашескую келью. Даноли уже бывал здесь. Это были комнаты Грациано ди Грандони. Тут Даноли заметил Чуму и напрягся.

– Грандони? Как я здесь оказался? Я же шёл к башне…

Шут понял, что ему предоставляется редкий шанс понять это существо, а так как дураком он был весьма умным, то не преминул этим воспользоваться.

– Вы шли к башне повешенной Винченцы, Альдобрандо, но вас остановили роковые слова о человеческом жертвоприношении… – Шут не договорил, заметив, как стремительно отлила кровь от лица Альдобрандо Даноли, и Песте понял, что Винченца, умерщвлённая пять лет тому назад, никакого отношения к бледности Даноли не имеет.

Граф тихо застонал.

– Господи, я проклят.

– Вздор это, Альдобрандо. Расскажите мне всё.

Даноли поднял на Грандони больные глаза, но натолкнулся на застывший в ледяной запредельности взгляд святого, чем-то напомнивший ему Микеле из его чумного видения. Но что он мог рассказать?

– В эти бесовские времена, Грациано, – Даноли содрогнулся, – можно поверить во что угодно, только не в то, что есть…

– В эти бесовские времена, Альдобрандо, люди веры есть тоже… упал бы Урбино без семи праведников.

Альдобрандо Даноли, как заметил шут, при этих словах приметно вздрогнул.

– Вы притязаете быть праведником?

Шут усмехнулся.

– Портофино сказал, что вы потеряли всё, кроме Бога, – Чума поморщился. – Это и есть праведность? Что до меня, то я никогда и не имел ничего, кроме Него. Правда, в последние годы мои обстоятельства изменились, однако едва ли можно уже изменить меня. Но мне кажется, мы теряем время в глупых препирательствах. Рассказывайте же.

Теперь Даноли несколько секунд безмолвно созерцал Грандони. Тот, не кривляясь и не паясничая, нисколько не строя из себя по обыкновению гаера, спокойно и веско произнёс ключевые слова – те слова, что намертво запечатлелись в памяти Альдобрандо после тягостного сновидения. Альдобрандо вздохнул и расслабился. Почему нет? Даже если он и ошибается – что изменит его откровенность? Шут сочтёт его помешанным? Ну и что? Он и сам себя таковым считает. Но, значит, в этом изломанном кривляке – есть понимание истины? Как бы он вообще смог понять…

Неожиданно Альдобрандо вспомнил разговор Фаттинанти и Витино, и, глядя на Песте глазами настороженными и больными, спросил:

– Вы можете мне ответить на мой вопрос? Я хотел бы, чтобы вы были честны, Грациано. Дайте мне слово чести…

Шут вытаращил на него искрящиеся глаза.

– Вы утверждаете, что в эти бесовские времена невозможно поверить в явь, но готовы верить слову чести? Да ещё слову чести дурака? Верить в честь, причудливое смешение стыда, страха позора и самовлюблённости? – Грандони расхохотался, но, взглянув в больные глаза собеседника, быстро затих. – Ладно, спрашивайте. Не солгу. Я не Соларентани.

Теперь растерялся Альдобрандо. Ему казалось, что спросить об этом будет просто, но… Впрочем, Даноли быстро нашёл обтекаемую форму.

– Вы… пережили крах любви? Вас предала женщина?

На белом лбу Песте залегла морщина, левая бровь резко сломалась посередине, но глаза не изменили выражения.

– Нет. – Песте несколько недоумевал, он не ожидал такого вопроса.

– Вы… монашествующий?

– Нет. – Взгляд Чумы стал жёстче. Резче прозвучал и голос. Он начал понимать цель расспросов и поморщился. Не иначе до графа дошли глупейшие разговоры придворных, породив в нём тайные подозрения. И Даноли растерянно умолк, повинуясь запрещающему жесту руки собеседника. – Не нужно спрашивать меня, не мужеложник ли я, и высказывать ряд нелепых, циркулирующих при дворе догадок, Альдобрандо. – Лицо шута потемнело. – Я обещал не лгать и скажу то, что никому, кроме духовника, не говорил, но тема этим будет исчерпана, помните. Я никогда не делил постель ни с кем. Всё. Вам этого должно быть достаточно. Ну а теперь я хотел бы услышать ответ на свой вопрос и обещаю поверить. Без слова чести.

Альдобрандо некоторое время молчал, потрясённо осмысляя сказанное ему. Он… девственник? Это… что, шутка? Но шут озирал его раздражёнными глазами, запрещавшими дальнейшие расспросы. Даноли задумался. Ну конечно… как же он не догадался? Бесовские времена принесли с собой фривольность и распущенность, сегодня люди целомудрия выглядели смешными, аскеты звались докучными постниками, девственникам приписывались физическое уродство или мужское бессилие. Да, воистину, нет места лекарствам там, где то, что считалось пороком, становится обычаем. Все верно – отсюда и докучные догадки двора.

Альдобрандо решился ещё только на один вопрос.

– Но почему вы… стали шутом?

Даноли замечал, что отношение к Песте при дворе, если отбросить людей, имевших к нему личные претензии, было совсем не уничижительным. Грациано завидовали, его ревновали и поминутно обсуждали. Он подлинно был «притчей во языцех». При этом граф не мог не заметить дороговизну оружия мессира ди Грандони, рафинированную роскошь одежды, выдававшую изысканность вкуса. Жалование у герцога было, видимо, немалым, но неужели ради денег этот аристократ согласился на столь низкое ремесло?

Грандони этот вопрос, судя по скорченной им роже, показался донельзя скучным.

– Потому что нынешние времена не только бесовские, как утверждает наша мать-Церковь в лице моего дружка Лелио Портофино, но и дурацкие, Даноли. Я просто соответствую временам.

Альдобрандо понял, что дальнейшие расспросы неуместны и, глядя в каминное пламя и то и дело увлажняя гортань прекрасным вином Грандони, через силу рассказал Грациано всё: от больного сна в его собственном замке до последнего видения, когда омерзительные твари появились на решётке в арочном пролёте башни Винченцы, звонко крича что-то о грядущем человеческом жертвоприношении.

– Я безумен, просто схожу с ума…

Песте не обратил на жалобы Альдобрандо Даноли никакого внимания.

– Вы поэтому спросили у меня про кровь? – хмуро поинтересовался он, – Хм, любопытно. «Наше время…», «Гнилая кровь…», «Человеческое жертвоприношение…» – Он вздохнул. – Движения духовные, их внезапные вспышки и затухание понятны лишь мудрым. Я говорил вам, что нелепо всё списывать на кровь. Могу добавить, что не бесовских времён, наверное, не бывает, ибо мир лежит во зле, и пока миром правит сатана, ждать можно чего угодно. Не думаю, что вы безумны, Альдобрандо, вы не сказали мне ничего такого, чего не знал бы я сам. Я же с ума не могу сойти в принципе. Я – штатный дурак, которому ум не полагается. Таким образом, вы можете счесть нас единомышленниками, если честь мыслить, подобно дураку, не кажется вам сомнительной.

– Бросьте валять дурака, Грациано. Мне тяжело…

Шут сразу сменил тон, голос его зазвучал мягче и задушевнее.

– Допейте бутылку и ложитесь. Вам нужно выспаться, Альдобрандо. Завтра утром приедут мантуанцы, всем станет не до нас. Неделя будет нецеремонная. На досуге всё и обсудим.

Даноли хотел было возразить, что пойдёт к себе, но, ощутив телесную слабость и полное душевное изнеможение, проронил:

– А вы куда денетесь?

Глаза Песте сверкнули, но Альдобрандо этого не заметил.

– Заночую у Соларентани. Запритесь изнутри. Утром закройте дверь на ключ, у меня есть другой.

– Хорошо, – у Альдобрандо не было сил спорить. – А… кто такая Винченца? Вы сказали, повешенная? Я не слышал о ней…

– Немудрено, – кивнул Песте. – Пять лет назад, когда наследнику Гвидобальдо исполнилось девятнадцать, он влюбился в сестру аббата Фарса и воспользовался услугами одного дворянина, находившегося у него на службе. Тот был влюблён во фрейлину из свиты герцогини Элеоноры – Винченцу Кьявари, и через неё Гвидобальдо стал передавать своей возлюбленной письма. Девица согласилась сводничать, считая, что может таким образом выслужиться перед будущим наследником. Герцог же Франческо Мария с того дня, как вернул себе после смерти папы Льва трон, обрёл покой только на считанные месяцы – ведь папа Адриан быстро умер, и на Святом престоле снова оказался ненавистный Медичи – Климент VII, мечтавший включить Урбино в свои владения. Сколько бессонных ночей провёл Франческо Мария, продумывая каждый шаг, ведь любая ошибка была чревата потерей герцогства! Много помог Кастильоне, герцог заручился поддержкой некоторых кардиналов в Ватикане, помогли и феррарцы, и родня в Мантуе, он нашёл благоволение у Карла V, а тут весьма кстати не шибко-то умный папа рассорился с императором. Позиции Урбино укрепились, и теперь, когда вырос Гвидобальдо, отец рассчитывал продуманным браком окончательно упрочить положение рода. Сотни и тысячи жизней, благополучие и покой Урбино зависели от правильного решения. Герцог вдумчиво перебирал претенденток – с кем выгоднее породниться – с Миланом? С Феррарой? С Камерино? И тут ему доложили о любовной связи сына, коя могла принудить его жениться на безродной урбинке, и о том, что в этом деле замешана фрейлина герцогини, которая передавала письма сына к любовнице. Можете представить себе ярость Франческо Марии? На карте-то – благополучие герцогства!

Даноли молча слушал. Шут же бестрепетно продолжал.

– Фрейлину успели предупредить, она не на шутку перепугалась, прибежала к герцогине. Та, зная нрав супруга, посоветовала ей отправиться в монастырь, пока гроза не стихнет. Но люди д'Альвеллы не дремали, и герцогу удалось проведать, куда скрылась дерзкая сводня. Он сделал вид, что не собирается причинять ей никакого зла, и попросил жену вернуть её, дабы вокруг её отъезда не поднялась дурная молва. Элеонора знала, какие слухи способна распустить при дворе челядь в случае внезапного исчезновения девицы… Она объявила беглянке волю герцога и поклялась, что ей ничего не грозит. Но как только герцог узнал о возвращении Винченцы, он велел людям д'Альвеллы схватить и повесить сводню. Несчастная герцогиня кинулась перед мужем на колени, но… С тех пор башня и получила своё название.

Даноли слушал Песте, не проронив ни слова, но потом все же покачал головой.

– Герцог крут. А тот дворянин, что был влюблён в Винченцу? Не затаил ли он зла против герцога?

– Если и затаил… – Чума скривил губы, – он вскоре был убит в трактирной потасовке, хотя более осведомлённые говорили о его дуэли с Альмереджи. С учётом, чей человек Ладзарино, можно не сомневаться, что тут руку приложил подеста по приказанию герцога, но так ли это – не знаю. Не интересовался.

– Герцог умеет наживать врагов. А вы… как вы удерживаетесь в фаворе?

Чума невесело рассмеялся.

– Сильные мира сего… Говорить о них хорошо, значит, льстить им, говорить же о них дурно – опасно, пока они живы, и подло, когда мертвы. Герцог крут, но…он живой. Как-то его светлость обронил, что знает, насколько гневлив, и имел жестокость добавить, что половину моего жалования я получаю за то, что не даю ему впадать в бешенство, смеша. Герцог не умеет злиться, когда хохочет. Но уже то, что он умеет смеяться, обнадёживает.

– Но он нарушил слово, данное жене… Он не предан Донне Элеоноре?

Песте улыбнулся, давая понять, что не уполномочен рассуждать о чужих семейных делах, и с улыбкой продолжил, осторожно изменив направление разговора.