Текст книги "Без семи праведников... (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Правда, кое-что было приятно. Герцог окончательно успокоился на свой счёт, а когда узнал о склонностях своего интенданта – так и вовсе скривился. Тем не менее, это не избавляло от необходимости искать убийцу, но новая жертва не добавила Тристано д'Альвелле понимания причин преступлений. Зачем убивать престарелого ганимеда? Этот-то кому помешал? Явная порочность самой жертвы путала карты, мешала пониманию. Почему неизвестный убийца выбирает столь непохожие друг на друга жертвы?

Интересно, подумал вдруг подеста, Даноли и это убийство назовёт подлостью? Тут Тристано донесли, что из комнаты Комини несколько раз видели выходящего человека, всегда прикрывавшего лицо. Судя по походке, это был молодой человек. Наблюдение установило, что юнец отдавался старому содомиту, расплачивавшемуся с ним исключительно золотыми дукатами, а исчезал неизвестный в портале молодых камергеров.

Д'Альвелла брезгливо поморщился. Господи, и это дворяне… Родовая аристократия! Ведь глупо думать, что щенок мог влюбиться в старого урода. Продать честь за дукаты? Представив себе эту картинку, Тристано почувствовал лёгкую тошноту. Странно. Череда убийств вызывала досаду и злость, а расследование только углубляло понимание окружающей мерзости. Что он сказал? – оторопел вдруг подеста. «Продать честь за дукаты?» Эта мысль была странной. А что тут странного-то? Раньше он подумал бы, что малец неплохо продал свой зад, а теперь… Понимание не изменилось. Скорее, он стал относиться к мерзости с омерзением – вот что было внове. Но почему?

Впрочем, разобраться в себе он мог и на досуге, а пока Тристано расспрашивал, вынюхивал, вглядывался в лица.

…– А, Аурелиано, – теперь Тристано д'Альвелла торопливо подошёл к инквизитору, не обратив внимание на фрейлину, стоявшую в тени, – оказывается, Комини совратил одного из молодых камергеров, хоть я и не вижу здесь почвы для убийства. Когда ты поймал Комини в библиотеке, ты говорил, содомит домогался молодого писца. А что сказал в ответ на эти домогательства писец? – Тут начальник тайной службы заметил Камиллу Монтеорфано, – о, извините, синьорина, у нас дела.

И д'Альвелла увёл Портофино. Камилла потрясённо замерла, проводив удаляющихся мужчин невидящим взглядом. Господи…

Глава 16

В которой мессир Ладзаро Альмереджи сначала узнаёт огорчительные новости, которые его весьма радуют, а затем вынюхивает льстящие ему сведения, которые, тем не менее, сильно огорчают его.

Камилла, испуганная и поражённая услышанным, почти не помнила, как зашла к Дианоре ди Бертацци, рукодельничавшей вместе с Джованной ди Монтальдо и, растирая пальцами мучительно болевшие виски, проронила, что, оказывается, убитый интендант был еретиком-содомитом, совратившим кого-то из молодых камергеров. Господи, что творится в замке? Дианора в ответ только вздохнула, а Джованна несколько принуждённо кивнула и, ничего не сказав подругам, вскоре ушла к себе.

Муж встретил её недоуменным взглядом: его супруга едва не споткнулась на пороге и почти без сил рухнула на стул. Ипполито молча ждал, не понимая её волнения, потом напрягся. Неужто снова Соларентани? Он ошибся. Супруга отдышалась и наконец выговорила:

– Только что… только что Камилла Монтеорфано сказала Дианоре, что сама слышала от Тристано д'Альвеллы, что Тиберио Комини совратил кого-то из молодых камергеров.

Ипполито замер с полуоткрытым ртом, медленно переведя глаза с пола на жену и обратно.

– Что? Ты думаешь… Нет!

Джованна молчала. В отличие от многих женщин, волею судеб становящихся мачехами взрослых сыновей своих вдовых мужей, ей повезло. Никаких разногласий и ссор с Маттео у неё никогда не было. Изголодавшийся по материнской ласке пятнадцатилетний мальчишка принял молодую жену отца с доверием, которое та постаралась оправдать. И хоть он, ныне уже двадцатичетырёхлетний, видел в ней скорее старшую сестру, чем мать, они неизменно ладили. Удар, будь это правдой, был бы и для неё немалый.

Но для Ипполито сама мысль о том, что его сын… Его сковало ужасом, в глазах потемнело.

– Ты… хочешь сказать… он… Что они сделали его ганимедом или он согласился… он пошёл на эту мерзость ради денег?

– Да подожди ты! Она говорила о ком-то из камергеров! Имени д'Альвелла не называл.

Ипполито со свистом втянул в себя воздух и резко встал. В глазах все плыло, но он двинулся к двери и, почти ничего не видя перед собой, понёсся в коридор, где жили камергеры. Сына он застал у себя в комнате, занятого склокой с пажом, омерзительно почистившим его латы. Маттео был раздражён – причём, сразу тремя обстоятельствами: неудачей на турнире в поединке с мессиром Бальди, чего не мог простить себе, ссорой с синьориной Фаттинанти, коя нравилась ему, но упорно не замечала его ухаживаний, и нелепым проигрышем в карты в кабачке. Фортуна отвернулась от него. На паже он просто срывал злость, хоть ленивый шельмец и вправду поработал из рук вон плохо. Вид отца, явно разъярённого чем-то, сразу заставил Маттео, ощущавшего, что рыло у него в пуху, особенно из-за проигрыша пяти лир, насторожиться и прогнать пажа к чёрту. Однако первые же слова отца ошеломили юнца.

– Ты когда-нибудь позволял мерзавцу Комини прикасаться к тебе? Он совратил тебя?

Маттео изумился.

– Мессир Тиберио? Почему мерзавец? Его же убили. Почему ты так о нём, отец?

Дыхание Монтальдо чуть успокоилось. В глазах прояснилось. Ну, конечно, как же он не подумал-то? Тиберио просто побоялся бы предложить мерзость его сыну. За подобное Ипполито убил бы его на месте или бездумно сволок бы в Трибунал к Портофино. Церемониймейстер окончательно успокоился. Вздор это все, это не Маттео, а сын… Он снова замер. Так, стало быть, мерзавец совратил сынка Донато или сына Наталио? Господи, вот ужас-то.

Он осторожно поинтересовался у Маттео, проигнорировав его предыдущие вопросы.

– А что… Алессандро и Джулио… при деньгах?

Маттео пожал плечами.

– Не сказал бы, что подаяние просят, но на безденежье жалуются. Денег всегда не хватает.

– Особенно тебе, – раздражённо бросил Ипполито, однако раздражение было притворным и таило облегчение. – Сколько тебе надо, транжира?

Маттео выклянчил пять флоринов, после чего проводил отца. Юноша выглядел нежным и заботливым сыном, в его чертах и фигуре проступало большое сходство с отцом, хоть он казался совсем юным и невинным. Впечатление это было обманчивым: в свои двадцать четыре года молодой человек ни невинным, ни наивным давно не был. В среде дворцовых потаскух он рано утратил чистоту, но эта утрата всё же не повлекла за собой потери чести. Маттео различал допустимое и запретное, не путал добродетельное и греховное. Он превосходно понял, что имел в виду отец, говоря о Комини, но не солгал родителю. К нему Тиберио с подобным не обращался, но обратись – получил бы в зубы. Нечего из дворянина и рыцаря делать бабу! Ещё чего! Однако второй вопрос отца заставил Маттео задуматься. Стало быть, отец откуда-то узнал, что Комини совратил камергера, но не знал, кого именно. Значит, либо Алессандро, либо Джулио… Ох, ты ж… Отец говорил о деньгах. Сколько же старый ганимед предложил его дружкам и кого соблазнил? Маттео задумался. Сантуччи? Мог ли тот согласиться ублажить старика? Он вспомнил высокомерный взгляд Алессандро, его гордость предками, напыщенный герб. Или Валерани? Спокойный и рассудительный Джулио, в свои двадцать никогда не ронявший неосмотрительных суждений, осторожный и мягкий. Ни с кем из них у Маттео не было подлинной дружбы: один отталкивал надменностью, другой – недостаточной твёрдостью. Мысли Маттео Монтальдо дальше не пошли, он было положил себе присмотреться к приятелям, но тут же и махнул рукой: раз ганимеда убили, к чему теперь присматриваться-то?

Между тем мысли его отца, Ипполито ди Монтальдо, двигались дальше. Он хорошо знал Комини и вполне мог предполагать, что старый мужеложник ищет молодую поживу, его лишь взбесила мысль, что жертвой домогательств Тиберио мог быть его сын. Успокоившись на этот счёт и вернувшись к супруге, Монтальдо, сообщив, что волноваться не из-за чего, задумался. Если предположить, что старый мерзавец купил честь либо Алессандро, либо Джулио, не означало ли это… Что? Что один из них убил его? А зачем? Ведь для молодого подонка старый был источником немалых денег. И, кроме того, тогда придётся допустить, что он же убил Верджилези и Белончини. А этих-то зачем?

Все трое камергеров – не мужеложники. Монтальдо знал, что сынок с дружками иногда захаживает к дворцовым потаскухам, злился и досадовал, но не видел приличной девицы, чтобы женить его. Появившаяся недавно при дворе Камилла Монтеорфано была чудо как хороша, и приданое было превосходным. За девицей давали тысячу пятьсот дукатов и палаццо Монтеорфано. И родня прекрасная. Ипполито настойчиво советовал сыну не обделить вниманием новую фрейлину, но замечал, что девица совсем не кокетлива, избегает мужчин и не обращает на Маттео никакого внимания. Второй серьёзной претенденткой в супруги сыну была двадцатитрехлетняя Гаэтана ди Фаттинанти – сестра Антонио. Правда, за ней давали только восемьсот пятьдесят, но безупречное происхождение и разумное поведение тоже кое-чего стоили.

Однако Маттео и Гаэтане не очень-то нравился.

* * *

Дианора ди Бертацци отнеслась к сообщению Камиллы без всякого интереса, её сын учился в университете и не входил в число камергеров, к тому же – собирался жениться. Смерть же самого Комини, омерзительного человека без чести, ничуть её не расстроила. Ей противно было даже задуматься о нём. Она жалела глупышку Черубину, сожалела о дурной склоке мужа Бьянки Белончини с Грандони, но мессира Комини не любила и избегала. И все же, три убийства за три недели… Сейчас Дианора пошла к подруге. Глория Валерани была спокойна и безмятежна. Смерть Комини волновала её не более дождя за окном.

– Тебе ничего не кажется странным в этих убийствах, Глория?

Валерани пожала плечами.

– Я не знаю, на кого и подумать. Я-то на Мороне грешила. Но на турнире он был от начала и до конца, я за ним наблюдала. Это не он. Кто же тогда это творит-то? А уж кому был этот старик нужен – и вовсе не постигаю.

– Черубина, Джезуальдо, старик Комини… Почему они, Господи? Я ненароком слышала разговор на турнире подеста с Альмереджи. Вроде, они считают, что кто-то с турнира мог отлучится.

Глория кивнула головой.

– Любой мог.

* * *

…Наутро замок был взволнован неожиданным происшествием, потрясшим Тристано д'Альвеллу и до ярости взбесившим Аурелиано Портофино. На гранитной площадке неподалёку от Северной башни на рассвете был найден Флавио Соларентани. Сбежавшаяся челядь быстро установила, что несчастный жив, просто сильно ушибся, разбив голову. Начальник тайной службы, бывший его родственником со стороны жены, и глава Трибунала, коему отец Флавио был подчинён, торопливо разогнали толпу, люди Тристано отнесли священника в лазарет. Бениамино ди Бертацци осмотрел его и сказал, что дела бедняги неважны, у него разбита голова и повреждён позвоночник, но ножевых ранений нет, нет и никаких признаков употребления яда.

Несколько часов все трое не отходили от несчастного, тот не приходил в себя и бредил, но эскулап твёрдо заверил Тристано д'Альвеллу, что опасности для жизни нет. Подошёл и Грандони. Д'Альвелла тем временем послал своего лучшего лазутчика мессира Альмереджи разнюхать по замку – что случилось. И раньше чем покалеченный, уже ближе к полудню, пришёл в себя, Ладзаро явился с докладом. Глаза шельмеца сияли.

– Судя по моим догадкам и наблюдениям наших людей, Тристано, – нежно промурлыкал Альмереджи, – отец Флавио этой ночью решил наведаться к одной из фрейлин герцогини, к синьорине Илларии Манчини, её комнаты на верхней веранде. Но на подходе к её покоям он столкнулся с неизвестным, опередившим его. Между соперниками завязалась драка, и отца Флавио столкнули с веранды вниз через перила, только и всего.

Портофино зло блеснул глазами.

– Это достоверно?

– Да, напротив – комната Энрико. Он выглянул на шум, но вниз не спускался, и через перила вниз не глянул, он подумал, что священник благополучно удрал, иначе нашел бы мессира Соларентани.

Подеста проскрипел зубами. Он знал, что Энрико вовсе не выглядывал не шум, но дежурил по первого часа по полуночи в этом коридоре, а после отправился спать, но что это меняло?

– Кто столкнул Соларентани?

Ладзаро Альмереджи лучезарно улыбнулся, напомнив инквизитору сытого кота на майском солнышке.

– Энрико показалось, что это был мессир Альбани, но я не поверил. – Физиономия Ладзаро, которой он пытался придать вид огорчённый и сокрушающийся, лучилась, как апрельское солнце. – Однако я не мог не вспомнить, что не так давно Петруччо говорил мне о намерении приволокнуться за Илларией…

– Это правда, – подтвердил Грациано ди Грандони, и его лицо при этом потемнело.

Ладзарино галантно кивнул Грандони и продолжил:

– Я наведался к мессиру Альбани, но, оказалось, что в замке его нет. Нет ни его пажей, ни слуг…

Шут мрачно переглянулся с инквизитором. Последний с полным равнодушием отнёсся к известию об исчезновении Альбани. Логика поступка ловчего была ясна – он знал, что в замке полно соглядатаев и ему не удастся скрыть ночное приключение. Но он сцепился с родичем самого Тристано д'Альвеллы и понимал, что прощения ждать не приходилось. К тому же и герцог предупредил его, что при новом скандале он, Пьетро, потеряет место, а зная герцога, Пьетро мог предполагать, что этим дело не ограничится. Сам Портофино благословлял бы Небо за исчезновение негодяя, но цена его бегства злила мессира Аурелиано. Грандони, напротив, бесился из-за скандала, в который в очередной раз вляпался блудливый дурак Флавио. Скрыть обстоятельства будет невозможно, а ведь это сын мессира Гавино, его благодетеля! Счастье, что тот не дожил до такого позора.

– Нет, так нет, – Портофино был мрачен, – когда этот… поднимется на ноги – тогда и поговорим, – он так стремительно пошёл к выходу из церковного лазарета, что полы закрутились у лодыжек.

За ним к дверям направился и Грациано ди Грандони, однако их обоих остановил тихий баритон Бениамино ди Бертацци.

– Мне… жаль, отец Аурелиано.

Инквизитор замер на пороге и повернулся к медику. Песте едва не врезался ему в спину и тоже обернулся к Бениамино.

– Вы не поняли меня. Он будет жить. – Врач вздохнул, – но стоять на ногах… уже не будет никогда.

Портофино и Грандони переглянулись, последний что-то пробормотал о Даноли, Тристано д'Альвелла закусил губу, Альмереджи опустил глаза в пол, изображая сожаление, но это было чистой воды притворство. Подумать только, Бог весть сколько раз он пытался потопить своего закадычного врага и заклятого дружка Альбани – и ничего не получалось! И вот – глупец сам вырыл себе яму! При этом в голову мессиру Альмереджи пришла новая мысль – глубокая и содержательная, а вдобавок ещё и праведная, что бывало с ним весьма редко. «Терпение Господа нашего велико, но не беспредельно. Допрыгался, дурак…», злорадно подумал лесничий.

Ладзаро Альмереджи ещё не знал, что пройдёт всего несколько часов, – и это суждение будет вполне применимо к нему самому.

* * *

Тристано д'Альвелла велел разыскать мерзавца Альбани и вернулся к убийству Тиберио Комини. Методично проверял полученные сведения – и всякий раз натыкался на стену. Он не находил явных противоречий в показаниях, разве что неточности. При этом одна неточность удивила его. Синьорина Гаэтана ди Фаттинанти дала ему весьма диковинные свидетельства о турнире. Тристано д'Альвелла поделился ими с Ладзаро Альмереджи.

– Удивительно, малыш Ладзарино, просто удивительно. Сестра сенешаля говорит о тебе весьма странные вещи.

Тот взвился.

– И ты веришь этой бестии? Она ненавидит меня! Проклятая ханжа наговорила мерзости про меня и Черубину, а теперь, небось, уверяет, что это я убил Комини?

Тристано д'Альвелла улыбнулся.

– Нет. Но ты прав – она ненадёжная свидетельница. Дело в том, ты ошибся. Или – ошибается она.

– В смысле?

– Понимаешь, она… не видела тебя в Северной галерее с Черубиной Верджилези. Там тебя с ней видела не она. Но вот что интересно… На турнире, после того, как ты продул Альбани и согласно твоему собственному свидетельству, смотался в кабачок, где предавался винопитию…

– И что?

– А то, что синьорина Фаттинанти… всё это время… видела тебя – то на ристалище, то у шатров, то возле ярмарочных рядов. – Тристано д'Альвелла просто развлекался, ибо хозяйка постоялого двора подтвердила присутствие белозубого красавца-лесничего в её кабачке. Был он там, с девицами заигрывал да винцо попивал. – Я и удивляюсь…

Ладзаро Альмереджи смерил начальника острым и недоверчивым взглядом. Он ничего не понимал. Как это? Что за нелепость? Тристано д'Альвеллу этот вопрос не занимал, и он коротким взмахом руки отпустил главного лесничего.

Однако сказанное настолько поразило самого Ладзаро, что он, уединившись в своей комнате, несколько минут сосредоточенно размышлял над услышанным. Он верил Тристано – с чего бы подеста его разыгрывал? И значит, не Гаэтана донесла на него? Она отрицала, что видела его там, где он был, и видела его там, где его не было? Но тогда получалось, что ненавидящая и всюду поносящая его ханжа дважды лжесвидетельствовала? Зачем? Но даже это было не самым любопытным. Она дважды… пыталась отвести от него подозрения? Гаэтана спасала его? Ладзаро Альмереджи относился к высокомерной красотке с откровенной неприязнью, однако, несмотря на явную и нескрываемую вражду к девице, Ладзарино отнюдь не считал Гаэтану пустенькой дурочкой. С головой у девицы всё было более чем в порядке. Он даже допускал, что она честная. И Гаэтана пыталась обелить его? Сам Ладзарино знал о себе, что никого не убивал – за каким бесом? Но если девица, несмотря на ненависть к нему, не пытается обвинить его, значит, она считает его невиновным! А это в свою очередь могло означать только одно: Гаэтана ди Фаттинанти знает имя подлинного убийцы.

Ладзаро был заинтригован. Он осторожно сунулся по коридору в портал фрейлин и тут увидел, как в комнату Гаэтаны, постучав, зашла Камилла Монтеорфано. Ладзаро не колебался ни секунды и, миновав боковой лестничный пролёт, оказался на веранде, откуда легко подобрался к окну комнаты фрейлины. В покоях горела свеча, и Ладзаро понимал, что с улицы в темноте он невидим.

Девицы говорили друг с другом.

– Тебе этого не понять, – услышал он голос Гаэтаны. – Этого никто не может понять. И Бога ради, молчи, раз уж догадалась…

– Ты должна найти в себе силы сделать это, Гаэтана. Все мужчины – негодяи, а этот – откровенный распутник, человек без совести. Твоё чувство доведёт до беды, поверь… Я знаю, что значит, доверять мужчинам: моя сестра верила – и её предал человек, который казался достойным. Что же говорить о мессире Ладзаро, Господи? Он либо понятия не имеет о чести, и тогда он – человек бесчестный, либо понимает, что творит мерзости – но продолжает их творить! А этому даже имени нет.

Альмереджи послышался утомлённый голос Гаэтаны.

– Неужели ты думаешь, что я этого не понимаю, Камилла? Я сама тысячу раз говорила себе это. Распутник и подонок. Сколько раз я молилась, чтобы Господь удалил от меня эту пагубную любовь – всё напрасно. Это наваждение. Как можно любить подонка? – Гаэтана разрыдалась.

Ладзаро Альмереджи рассчитывал услышать хотя бы намёк на то, что девица где-то мимолётно видела убийцу или поняла что-то, указывавшее на него. Теперь он осторожно спустился вниз. Сел на скамью на увитой плющом веранде. Мысли в нём остановились. Он несколько минут бездумно смотрел в ночь, вдруг услышал, что рядом вовсю звенят цикады, высоко и мелодично. Закрыл глаза и ощутил вялую расслабленность. Потом неведомо откуда пришла странная усталость, она навалилась и мгновенно изнурила.

Гаэтана… влюблена в него? Ладзаро Альмереджи даже потряс головой, путаясь с мыслями и пытаясь уложить этот дикий факт в голове. Вот, стало быть, почему она бесилась, видя его с Черубиной или с Франческой! Вот почему злилась! Вот почему видела его на турнире и не видела в галерее, где он клянчил деньги у Черубины. Она вышла тогда из дверей часовни – в трёх шагах от него. Гаэтана, безусловно, слышала весь разговор. Она всё слышала… Вспомнив свой последний разговор с Черубиной, Ладзаро почувствовал, что у него свело зубы. Вспомнил он и взгляд Тристано, когда тот припёр его к стенке и вынудил всё рассказать. Чего в этом мгновенном взгляде было больше – омерзения или жалости? А что же подумала тогда о нём Гаэтана?

Мессир Альмереджи вообще-то бедным не был, его годовой доход был вполне приличным, да и Тристано д'Альвелла не скупился, оплачивая его доносы. Но свои деньги Ладзаро тратить не любил. Играл тоже с переменным успехом и в последние годы открыл приятный способ поправлять свои денежные дела с помощью беспроцентных ссуд дворцовых потаскушек – Черубина никогда не требовала немедленного возвращения долгов, давала деньги не в рост, а порой и просто забывала о них. И Ладзаро Альмереджи вовсе не считал, что живёт на содержании у потаскухи, просто… просто… А что просто?

Гаэтана считает его подонком и распутником. И любит. Она любит его? Как это? Ладзаро Альмереджи не был дураком, но этого не понимал. Понимание не вмещалось в него. Но он понимал, что воспользоваться девицей не сможет. Гаэтане он не задурит голову и не проведёт её, она не клюнет на обычные пустые словечки о любви. Он не сможет да и ни на мгновение не захочет сделать Гаэтану своей любовницей. Она пугала его и упаси его Бог подойти к любви такой девицы – она расплющит его. Именно это не проговорённое понимание вдруг проступило в нём, оно-то и изнурило. Ладзаро Альмереджи, не замечая того, кусал губы почти до крови и трясся в ознобе.

Он не любил её. Злился и раздражался при виде её гневного взгляда… Странно, но с той минуты, когда он услышал признание Гаэтаны и понял, что причиной её неприязненного отношения к нему была любовь, Альмереджи уже не чувствовал никакого отторжения от неё. Он вспомнил, как на турнире, не узнав Гаэтану, любовался её красотой, пожирал глазами её прелести. Но это не могло так отяготить его. Отчего же так мерзко на душе-то? Кому не приятно быть любимым? Отчего же так гадко-то?

А то, что девица вовсе и не хочет любить его! Она сама это сказала! А почему она не хочет любить его? «Потому, что она знает, что ты распутник и подонок, Ладзарино…» Альмереджи едва не взвизгнул, услышав эти странные слова. Кто это сказал? Ладзаро испуганно озирался, но веранда, озарённая белым лунным светом, была пуста.

* * *

Несчастный случай с Соларентани, хоть и оправдывал предвидение Альдобрандо Даноли, огорчил его до слёз. Участь несчастного, обречённого на неподвижность, ужасала. Он предложил себя в сиделки, проводил ночи у одра Флавио, и тот не возражал, присутствие Даноли успокаивало его. Альдобрандо не удивлялся тому, что Портофино заходил лишь раз в день, сообщая уже пришедшему в себя Соларентани, что неизменно молится о его здравии. Не удивлялся он и злости мессира ди Грандони, навещавшего покалеченного дважды в день, приносившего фрукты, но при этом не проронившего недужному ни единого слова. Даноли знал, что от непорочных не дождаться снисходительности к пороку.

Но на самом деле в тот день, когда было обнаружено тело изувеченного священника, случившееся с Флавио обсуждалось шутом и инквизитором. Аурелиано, бледный и серьёзный, спросил тогда Грациано, как тот полагает, есть ли в произошедшем его, Портофино, вина? Чума видел, что глаза Лелио полны беспросветной тоски, губы искусаны в кровь. Он знал Аурелиано и понимал, что от него ждут правды, при этом шут подивился внутреннему трепету друга и его слабости: тот видел в случившемся свой недосмотр. Чума же считал, что Соларентани искушался, увлекаясь и обольщаясь только собственною похотью.

– Не вижу, где ты ошибся. Добро бы, он не знал о слове Божьем…

– Я мало вразумлял его.

– Не слово, а несчастье – учитель глупцов. Мертвеца не рассмешишь, глупца не научишь.

– Но я должен был внимательнее следить за ним.

– Ты бы ещё застегнул на нём пояс целомудрия! Прав Иезекииль, «в нечистоте твоей такая мерзость, что, сколько Я ни чищу тебя, ты все нечист и не очистишься, доколе ярости Моей не утолю над тобою. Это придёт – не отменю и не пощажу, и не помилую. По путям твоим и по делам твоим будут судить тебя…»

– Но неужели душа его грязнее души Альбани?

– Господь охотнее терпит тех, кто Его вовсе отрицает, чем тех, кто Его компрометирует. Полно, – взъярился Песте, видя, что глаза Портофино наливаются слезами. Этого он видеть не мог. – К черту мерзавца! Даст Бог – полежит пару десятков лет – вразумится. Прекрати! – Грандони тисками пальцев сжал плечо Лелио и продолжил внушительно и безмятежно, – я заказал Бонелло морского чёрта. Будешь?

Портофино вздохнул, опустил голову и кивнул. Тяжёлые капли слёз упали на рясу и слились с ней. Лелио радовало, что от Чумы не прозвучало слов упрёка, он знал, что Песте не пощадил бы его, если бы считал виновным. Грандони высказал только то, что думал.

…Сам Соларентани вспомнил произошедшее – точнее, оно медленно проступило по мозаичным крошечным кусочкам и в конце концов сложилось в целостную картинку. Он был духовником Илларии Манчини и теперь, памятуя прошлый неудачный опыт, вёл себя гораздо осмотрительнее.

Иллария, девица средних лет, не отличалась ни красотой, ни рассудительностью, однако её мать, особа весьма строгих правил, никогда не позволила бы дочери запятнать семейное имя. Но в начале года синьора Манчини скончалась, и теперь Иллария оказалась предоставлена самой себе. Она заметила ухаживания Пьетро Альбани, но слишком много знала о нём. Мать называла его человеком без чести, но это не остановило бы девицу, если бы мессир Альбани имел счастье понравиться ей. Но он не понравился, сердце старой девы пленил молодой Флавио Соларентани, на исповеди он признался ей в пылком чувстве. После этого для Илларии не существовало ничего – она едва заметила убийство Черубины Верджилези, не обратила никакого внимания на гибель постельничего.

Сам Флавио решил, что наилучшим временем первого свидания будет тот вечер, когда Портофино не будет в замке: Флавио боялся отца Аурелиано. Но тут на турнире он услышал об убийстве и решил, что лучшего времени не сыскать: Портофино при нём сказал Грандони, что останется после ужина у него, и Соларентани сумел незаметно встретиться в коридоре с Илларией и сообщить, что сегодня навестит её. Он не знал, что в нише портала прятался Пьетро Альбани, исполняя приказ д'Альвеллы подслушивать все разговоры в коридорах.

Теперь Пьетро взъярился. Он понял, почему девица воротила от него нос, и в голове мессира Альбани возник изощрённый план: явиться к Илларии под видом Соларентани. Всё, что было нужно – на время устранить священника. Пьетро это и сделал, сообщив Тристано д'Альвелле, что имеет сведения от челяди, что в замке во время турнира видели Соларентани: пока разберутся, что к чему – сам он уже будет у Манчини, свидание было назначено в полночь.

Увы, Тристано д'Альвелла не принял его слова о своём родственнике всерьёз, тем более, что Аурелиано Портофино и Ладзаро Альмереджи в один голос заверили его, что Флавио Соларентани с турнира не отлучался. Д'Альвелла и сам помнил, что каноник не вставал со своего места. Таким образом, Флавио был задержан допросом только на четверть часа, и в четверть первого уже прокрался к Илларии. Но мессир Альбани на полчаса опередил его и уже покидал покои фрейлины.

Соперники в кромешной темноте столкнулись нос к носу. Дальнейшее произошло молниеносно: потасовки не было, Пьетро Альбани просто ринулся к перилам, намереваясь удрать, ибо его в коридоре уже ничего не задерживало, а Соларентани испугался чёрной тени, решив, что его всё же выследил Портофино, и тоже метнулся к выходу. Альбани налетел на него, зацепился за полу его плаща, ненароком потянул за собой через перила, сам приземлился рядом и, не беспокоясь о поверженном сопернике, удрал.

Альбани ждал возвращения священника около домовой церкви больше получаса, потом осторожно вернулся в портал и увидел лежащего без чувств Соларентани. Теперь Альбани испугался. Умысла на убийство у него не было, и гибель Соларентани была ему вовсе не нужна. Он понимал, что в замке полно шпионов, и не надеялся, что приключение с Соларентани удастся скрыть. А если последствия падения окажутся серьёзны – Тристано д'Альвелла этого ему не простит. Чертыхаясь, Пьетро решил, что, пока не уляжется суета, разумнее побыть вдали от замка.

Бениамино ди Бертацци пока не решился сказать Флавио Соларентани об угрожающей ему неподвижности. Ни слова не проронил и Даноли. Не сказал ему этого и д'Альвелла. Молчал и Грандони. В итоге эти скорбные слова Флавио услышал от Портофино. Тот быстро сумел преодолеть приступ слабости и уже полчаса спустя спокойно уплетал с дружком Чумой аппетитнейшие куски жареного морского чёрта.

Когда Соларентани попытался заговорить с отцом Аурелиано, бормоча что-то о своей вине перед ним, инквизитор любезно успокоил его: какова бы ни была его вина – он уже наказан, худшего приговора и он, Портофино, ему не вынес бы. Старая же максима гласит: «дважды за одно и то же наказывать нельзя». Флавио обречён лежать на одре до конца дней своих – и уже тем сохранить и целомудрие, и верность обетам – на что же он, Портофино, должен гневаться? Он будет снисходителен и милосерден, как добрый самаритянин.

Когда смысл сказанного дошёл до Соларентани, волосы побелели на его висках.

* * *

Ипполито Монтальдо всё последнее время избегал Флавио Соларентани, даже на службу ходил в городской собор. Последние недели сблизили его с Джованной и чуть успокоили, но он не мог до конца поверить, что любим, а ненавистный молодой соперник подлинно безразличен жене. Неожиданное известие о трагической случайности со священником и мерзкие подробности, сопутствующие дворцовым разговорам, изумили Ипполито. То, что распутник нацелился на Илларию Манчини, вроде бы говорило о том, что его отношения с Джованной были подлинно пустыми, но так ли? Ипполито боялся сказать супруге о произошедшем и внимательно следил за Джованной, ожидая, что кто-то непременно сообщит ей о трагедии.

Он не ошибся. После утренней службы Ипполито видел, как Джованна, стоя среди статс-дам и фрейлин, услышала новость от Иоланды Тассони. Глаза Ипполито Монтальдо потемнели и напряглись, он пожирал взглядом жену. Церемониймейстер видел, что Джованна уставилась в пол и закусила губу, но тут же лицо её несколько раз переменилось: сначала на нем проступило выражение презрительное, потом задумчивое и, наконец, откровенно озабоченное.