Текст книги "Без семи праведников... (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

Кастелян Эмилиано Фурни и ключник Джузеппе Бранки обсудили, что делать с освободившимися покоями и предложили переселиться туда фрейлине Джулиане Тибо, чтобы освободить комнату самой синьорины Тибо для каких-то личных нужд. Но, увы, несмотря на то, что девица Тибо жила в другом крыле и теперь могла бы переехать поближе к остальным, она наотрез отказалась въезжать в комнаты убитой.

Антонелло Фаверо, Пьетро Дальбено и Энцо Витино, несмотря на присущее этой братии красноречие, не проронили о случившемся ни слова. Архивариус Амедео Росси и лейб-медик Бениамино ди Бертацци только тяжело вздыхали.

* * *

В последующие дни челядь постепенно успокоилась. Тристано д'Альвелла был занят и гостями, и преступлением, но если гости особых хлопот не причиняли, то убийство завело его в тупик. Странные слова Даноли, сказанные в первую ночь дознания, не выходили у него из головы. «Где-то здесь, в этих коридорах ходит живой мертвец, существо с человеческим лицом, внутри которого ползают смрадные черви, набухает гной и тихо смеётся сатана…»

Хуже того: проклятые слова ещё и материализовались. Внимательно вглядываясь в лица своих слуг и соратников, Тристано в ужасе видел волчьи пасти, морды хорьков и лисиц, а то и просто чудовищные рыла. Проблема была не в том, чтобы найти подлеца, а скорее, в необходимости отсеять лишних.

Его люди в его присутствии обыскали комнату донны Верджилези, причём, свой любопытный нос сунул в покои убитой и шут Песте, – но ничего подозрительного не нашли. Абсолютно ничего. Тристано не поленился посетить чулан, о котором упоминал Ладзаро Альмереджи, осмотрел ларь и царапины на нём, оставленные котами, заглянул внутрь. Но сундук оказался пустым.

Девица Тассони, раздражённая и озлобленная, нехотя ответила на вопросы начальника тайной службы. Да, неделю назад покойная Черубина ругалась с ней. Якобы, её коты, Побирушка и Цицерон, поцарапали ларь донны Верджилези в чулане. Это поклёп. Ничего они не царапали. Ларь просто рассохся, вот трещины по лаку и пошли. «И то странно! Целый год до того коты там ночевали – и ничего, а тут, гляди-ка ты! Она там вино, говорят, хранила. Так что, от царапин кошачьих на ларе оно скиснет, что ли?» На вопрос мессира Тристано, кто, по её мнению, мог убить донну Верджилези, девица уверенно назвала мессира Пьетро Альбани. Он незадолго до того поругался с мессиром Альмереджи: она сама слышала, как они друг на друга в коридоре рычали. Мессир Альмереджи любовницу мессиру Пьетро не уступил, вот мессир Альбани назло мессиру Ладзарино и отравил донну.

Мессир д'Альвелла задумчиво почесал в затылке. Пьетро Альбани был подлецом, и не было, по мнению Тристано, мерзости, на которую тот не был бы способен. Но отомстить Ладзаро? Дружки не пылали друг к другу любовью, однако Альбани не стал бы убивать Черубину – ведь та удовлетворяла и его похоть. Было и ещё одно обеляющее мерзавца обстоятельство: Пьетро Альбани не стал бы травить Лезину: ведь на этом он сам едва не погорел. Между ними – счёты мелкой зависти да уколы больного самолюбия, но смертельной вражды нет. Un lobo a otro no se muerden – волк волка не укусит.

Портофино поделился с Тристано подозрениями Чумы в отношении девицы Фаттинанти, и подеста осторожно побеседовал с Гаэтаной. Не случилось ли ей видеть убитую после туалета герцогини? Синьорина этого не помнила. А, допустим, мессира Альмереджи? Нет, этот человек ей в тот день нигде не встречался. А где она была сама этот день? После утреннего туалета у герцогини она была в часовне, беседовала с отцом Дженнаро Альбани, своим духовником, потом, выходя, встретила синьорину Монтеорфано, с которой провела полдня, затем зашёл её брат Антонио и позвал их смотреть приём мантуанских гостей. Вечером они втроём пошли прогуляться на террасе, где встретили многих придворных. Речь о донне Черубине не заходила? Нет, все обсуждали приём, костюмы и шляпки мантуанок, происшествие с донной Франческой, злословили и потешались на разные лады. Отсутствия донны Верджилези никто не заметил.

К досаде начальника тайной службы, эти свидетельства подтвердились полностью. С полудня до шести не было и минуты, когда эта высокомерная красотка была одна.

Чума же столкнулся в коридорном пролёте с Глорией Валерани. Он знал, что убитая относилась к ней с уважением, и весьма доверяла её советам.

– Донна Глория, вы же хорошо знали донну Черубину. Кто мог это сделать?

Донна Валерани вздохнула.

– Ты не хуже моего знаешь, малыш, что мозгов девчонке сильно недоставало. – Глория всех женщин замка моложе сорока звала «девчонками», сам же Чума шестидесятилетней донне годился во внуки, и потому Грациано ничуть не удивился словам старухи. – Мыприкидывали с Дианорой, но мало что сообразили. Но вернее всего, что любовник, хоть и не Альмереджи. А вот некоторые господа, что реторты днями греют да камни философские изыскивают…

– Джордано?

Старуха кивнула головой.

– Она ему не отказывала, тут не обида. Но он Альмереджи чёрной завистью завидовал, и что если траванул дурочку просто, чтобы подставить Ладзаро-то? Я так думаю, что сама девка слишком глупа, чтобы фигурой-то на этой доске быть.

Чума задумался. Мороне он считал способным на любую подлость и разыграть гамбит ему было вполне по силам. Однако когда вечером шут пересказал эту версию Тристано, тот отрицательно покачал головой. Он и сам не доверял клятому алхимику ни на грош, но тот не был в коридоре фрейлин в ту ночь. И днём не был – с него глаз не спускали. Это проверено.

Глава 13

В которой мессир Грандони встречает под луной девицу, потом наталкивается на искусительный текст, а напоследок – вытаскивает из воды новый труп.

Тяжёлый разговор состоялся после отъезда гостей между герцогом и начальником тайной службы, при котором присутствовали шут Песте и мессир Портофино. Последний ещё ни с кем, кроме Чумы, не поделился своей догадкой, и Д'Альвелла настаивал на том, чтобы Дон Франческо Мария, пока они не найдут негодяя, ел бы у себя – в отсутствии челяди. Прислуживать ему будут Бонелло и он сам. Герцог язвительно поинтересовался, как долго ему вести жизнь затворника? Месяц? Год? На вялое возражение его милости мессира Портофино, что лучше быть затворником, чем покойником, его светлость только зло полыхнул глазами, а Чума поспешил отвлечь повелителя от горестных мыслей, ударив по струнам гитары.

Шут обладал чарующим голосом и пел превосходно, но сегодня его искусство оказалось бессильно. Герцог, подавленный и мрачный, насупленный и злой, молчал. Франческо Мария вообще-то был сильным человеком: его никогда не страшила неизвестность, не пугала неопределённость. Он не только не боялся неизведанного, оно манило его. Не был он подвержен и предрассудкам: не цепенел перед чёрной кошкой, не плевал через плечо, был открыт друзьям в неуверенности и сомнениях. Если завидовал – признавался, что завидует, если раздражался – говорил, что раздражён, никогда не пытался скрывать свою слабость. Но сейчас чувствовал себя загнанной крысой, а кому это понравится?

Песте жалел герцога, унизительность положения, в котором тот оказался, унижала и Чуму. Отпущенный Доном Франческо Марией, Грациано устроился на старой террасе на внутреннем дворе, где задумчиво перебирал гитарные струны. Шуту было тоскливо. Как он и предполагал, таинственный убийца статс-дамы остался безнаказанным. Его болезненное состояние по вечерам усугублялось. Он словно утратил чего-то не обретённое, потерял что-то нужное, но понимание, что именно, ускользало. Чума уныло смотрел на ущербную луну и напевал старинную песенку, что слышал когда-то в Пистое, о разбитых надеждах и горьких утратах.

 
   Я – ветерок в недвижных парусах,
   От рока ненадёжная ограда,
   Блуждающая в немощных мечтах
   о рае грёза в вечном страхе ада…
 

Как всегда, вспомнил умершего брата, что усугубило скорбь, голос его потаённо проступал в ночной тиши, то сливаясь с трелями ночных цикад и стрекотанием кузнечиков, то взмывая в ночное небо, звеня горестным и надрывным аккордом.

Грациано импровизировал и не заметил, как на противоположной стене открылось окно, и тёмном проёме мелькнула головка Камиллы ди Монтеорфано. Она не узнала певца: шут обычно пел, кривляясь в присутствии герцога и нарочито гнусавя, но сейчас его голос изменил звучание, и синьорина, а она любила музыку, слышала голос Неба и силилась разглядеть впотьмах поющего. Но у неё ничего не вышло: певец растворялся в сумерках, проступал только голос, в коем звучали ноты горькие, но колдовские, покаянные, но манящие. Камилла вышла на лестничный пролёт и осторожно спустилась вниз. Здесь голос звучал ниже и глуше.

 
   На перекатах шумит река,
   бьёт из расселин скал.
   Сердце в камень обращено, —
   откуда ж тогда тоска?
 
 
   Сыплется прахом белым мука,
   жёрнов зерно истерзал,
   Тело мукой измелено, —
   откуда ж тогда тоска?
 
 
   Месяц выжелтил скобы замка,
   на патине замелькал.
   Если я мёртв – и мёртв давно, —
   откуда ж тогда тоска?
 
 
   Видел я черепов оскал
   видел распад и прах,
   печали не знает то, что мертво, —
   откуда ж тогда тоска?
 

Грациано вздрогнул и умолк, заметив тень у перил балюстрады. Он, не откладывая гитару, сжал рукоять левантийской даги, но тут разглядел Камиллу. Сама фрейлина, видя в руках шута инструмент, изумилась. Так это он?!

– Я не знала, что это вы, мессир ди Грандони, – Камилле стало досадно, что она пришла сюда на голос этого человека.

Шут не был отягощён злопамятностью, но сейчас смотрел на девицу без улыбки. Ему было неприятно, что его слышали, но, преодолев недовольство, Чума любезно заметил фрейлине, что на ущербной луне его всегда тянет подрать глотку. Он не разбудил её? Она тоже играет? Кажется, на лютне? Камилле показалось неловким сразу уйти, это выглядело бы невежливым по отношению к мессиру ди Грандони, которому она всё же считала себя обязанной. Девица присела на скамью, решив несколько минут посидеть, потом пожаловаться на комаров и уйти. Она по-прежнему злилась на себя: как она могла сразу не уловить тембр его голоса? Но пел он божественно, и можно было подумать, что у него есть душа. Как же это? Этот гордец что-то знает о скорбях?

– Да, я играю, – тихо проговорила она. – А о каких муках вы поёте? – Камилла недоумевала.

Грациано ди Грандони сел рядом и, перебирая гитарные струны, сказал, что это старые песни, слышанные им когда-то в Пистое. Он заиграл неаполитанскую тарантеллу, но неожиданно резко оборвал игру, внимательно вгляделся в лицо фрейлины и спросил:

– Вы сказали, синьорина, что были плохо знакомы с донной Верджилези. Почему же вы плакали в церкви?

Камилла подняла на него удивлённые глаза, но тут же и опустила их. Помолчала, потом пожала плечами. Она не ожидала такого вопроса.

– Она была неприкаянна, очень несчастна и одинока. И такая ужасная смерть, безвременная, внезапная, предательская. Без покаяния, без последнего напутствия. Мне было жаль её.

– Донна Верджилези была одинока? – шут не смеялся, лишь слегка изогнул левую бровь. Он недоумевал. Неужели малютка настолько дурочка, что не видела очевидного?

Камилла задумчиво посмотрела в темноту и кивнула.

– Вам трудно понять это. Вы сильны и бесчувственны. Когда такой, как вы, встречает слабого и уязвимого, ему кажется, он видит безногого инвалида. Помочь он не может, ему внутренне тягостно с такими людьми. – Камилла спокойно взглянула на шута, – а она была подлинно несчастна, всегда скрывала свои чувства, боялась показать свою слабость. Боялась сказать даже самой себе, что переживает на самом деле. Старалась производить впечатление, пускать пыль в глаза, фальшивить, – и боялась оставаться одна, потому что наедине с собой ей было страшно. Она нуждалась в толпе, её любовники – это тоже страх оставаться одной, возможность забыть о своей пустоте. – Камилла отвернулась, несколько мгновений следила за игрой лунных лучей на поверхности маленького фонтана, потом продолжила. – Она мечтала о Риме. Ей постоянно казалось, что настоящая жизнь где-то там, далеко, только не рядом и уж тем более не в ней самой…

Грандони слушал в удивлённом молчании. Нет, девица, оказывается, дурочкой не была. Сказанное оказалось неожиданно глубоким и верным. Если бы донна Верджилези хоть на волос интересовала Песте, он и сам бы это заметил.

– Ваш брат предположил, что отравление собаки – не попытка отравить Дона Франческо Марию, но проверка на борзой яда, который потом использовали уже по назначению. Тогда получается, что в этом убийстве никакой случайности нет. Оно продумано и преднамеренно. Но если донна Верджилези такова, как вы говорите, кому могла понадобиться её смерть?

Камилла по-прежнему смотрела в ночь.

– Аурелиано говорит, что причина любого убийства – властолюбие, алчность, злоба, зависть или мстительность.

– Да, это я от Лелио слышал неоднократно. Но из ваших слов я понял, что убитая была слабой и никчёмной, она не могла стоять ни у кого на пути, пробудить алчность или зависть, разозлить или спровоцировать желание отомстить ей…

Синьорина бросила на собеседника быстрый взгляд.

– Вы ошибаетесь, мессир ди Грандони. Она была знатна и совсем не бедна, а так как была очень слабой… Сила слабости, которая не умеет владеть собой, не идёт ни в какое сравнение со слабостью силы. Она могла сделать любую глупость, не любила признавать глупости, была упряма и могла спровоцировать кого угодно на что угодно. – Камилла вздохнула и поднялась, – простите, мессир ди Грандони, мне нужно идти, уже поздно.

Грациано ди Грандони встал, неожиданно для самого себя отвесил девице низкий вежливый поклон и пожелал спокойной ночи.

Но сам спал этой ночью не очень спокойно. После молитв сначала удивлённо размышлял об услышанном от девицы, потом – о самой девице. Как ни странно, Камилла не показалась ему сегодня глупой, была спокойна, как Дианора ди Бертацци, и суждения её несли печать здравомыслия. Он вспомнил изгиб её шеи, когда она изредка поворачивалась к нему, сияние ярких глаз. Пожалуй, толпа была права, называя девицу красивой. Да, ничего. По его телу прошла странная судорога, словно он замёрз, но в комнате было тепло. Грациано с отвращением подумал, что снова начинается приступ.

Бениамино так и не смог разобраться в его недуге, хоть после убийства и поднявшейся суматохи несколько раз заходил к нему, снова осматривал и поил какой-то дрянью. И ничего. Истома, проступившая минуту назад, расползлась по телу. «Господи, что со мной?» Грациано странно ослабел, трясся в ознобе, тяготило напряжение плоти. Он с трудом поднялся, вынул взятое у Росси Писание. Господи, наставь меня, вразуми, помоги мне понять пути мои…

Грациано наугад раскрыл Вульгату, опустил палец на начало открывшегося абзаца. Глаза его расширились. «О, как любезны ласки твои, родная моя невеста! О, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов! Сотовый мёд каплет из уст твоих, невеста; мёд и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию ливанскому…»

«Господи…Ты ли искушаешь меня? Или сам я искушаюсь нечистотой своей?» Грациано смущённо отложил книгу, откинулся на подушку и веки его смежились. В полусне ему привиделись какие-то неприятнейшие лица придворной челяди, потом над ним зависла ущербная луна, а напоследок проступил тонкий абрис личика Камиллы Монтеорфано.

* * *

Сама Камилла вернулась к себе, но попасть в комнату не смогла. В коридоре её ждал мессир Антонио ди Фаттинанти. Уже три недели он не давал ей проходу. Нет, он не позволял себе никаких недостойных выходок, был неизменно галантен и вежлив, но его ухаживания тяготили синьорину.

Гибель сестры заставила Камиллу возненавидеть мужчин. Ей было всего двенадцать, когда Изабелла стала женой Эдмондо Гварчелли, и сама Камилла тоже полюбила его, красивого и обаятельного, как брата, была счастлива счастьем сестры. Предательство, измены, жульничество Эдмондо, когда все открылось, убили в ней что-то сокровенное, и Камилла сама не могла понять, скорбела ли её душа больше от утраты любимой Изабеллы или от предательства Эдмондо. Она доверяла ему, как родному человеку, как своему, а он… он улыбался и лгал… лгал поминутно. Он убил, довёл до гибели сестру, он убил и её, Камиллу. Самоубийство Изабеллы, предсмертная записка сестры, понимание, что душа несчастной погибла в вечности, горе дяди, который, Камилла понимала это, нарушил долг священнослужителя, неиссякаемая скорбь матери, ярость Аурелиано, – всё это отложилось в ней жёстким пониманием, что верить в этом мире нельзя никому. Все улыбки были лживы, все уверения – ложны, все обещания – призрачны.

После смерти сестры Эдмондо исчез, Камилла полагала, что он бежал в Рим, прихватив драгоценности и деньги Изабеллы, пропавшие из дома. Она не жалела о них и минуты, ибо они лишь усугубляли её боль памятью о сестре и предательстве Эдмондо. Но вскоре Портофино принёс шкатулки с украшениями и флорины обратно. Лицо Аурелиано было тогда страшным в ледяном бесстрастии, оно испугало Камиллу. Она только и смогла спросить, откуда они? Брат безмятежно сообщил, что их родственник при побеге не успел захватить вещи. Камилла ни минуты не поверила в это, но побоялась переспрашивать, ибо в безмятежности брата ей померещилось что-то жуткое.

Теперь она оказалась одной из самых богатых девиц в Урбино. Мать настаивала, чтобы Камилла появилась при дворе и согласилась выйти замуж, благо, её красота и богатство привлекали лучших женихов. Настойчивые же просьбы Камиллы отпустить её в монастырь вызывали слезы донны Донаты: она потеряла одну дочь, и мысль о том, что ей никогда не доведётся нянчить внуков – убивала. Под давлением матери, уговорами дяди и троюродного брата Камилла нехотя согласилась сталь фрейлиной донны Элеоноры.

Но, увы. Пережитый в отрочестве ужас наделил Камиллу необъяснимым пониманием людей: за галантными словами она безошибочно вычленяла мысли, – омерзительные, расчётливые, похотливые. Маттео ди Монтальдо оглядывал её, как голодный пёс – мясо, отец Джулио Валерани, она знала это, интересовался у нотариуса их семьи её приданым, после чего его сын удвоил усилия ей понравиться, Алессандро ди Сантуччи, сын референдария, ухаживал настойчиво и упорно, но она прекрасно знала, что сам юноша втайне предпочитал забавы попроще. Главный ловчий Пьетро Альбани, главный лесничий Ладзаро Альмереджи и главный дворецкий Густаво Бальди были ей отвратительны. Она знала, что все они – любовники многих фрейлин и статс-дам, их слова о любви только злили её.

Сенешаль Антонио ди Фаттинанти был, как ей казалось, человеком порядочным: не путался с девицами, не творил подлостей, но, Боже мой, сколь расчётлив и приземлён был этот человек, не умеющий думать ни о чём, кроме личной выгоды! Даже во время ухаживаний он говорил только о предполагаемой покупке замка возле Пьяндимелето, описывая его достоинства и прекрасное местоположение. У него не было души. Ни у кого в замке не было души. Здесь сновали жуткие призраки и оборотни – и прикидывались людьми.

Сейчас Камилла пожаловалась на головную боль – ей не хотелось ни видеть Фаттинанти, ни говорить с ним. Оставшись одна, задумалась.

Этой ночью её поразил мессир ди Грандони. Его голос не мог лгать. Там были мука и боль. Он умеет чувствовать? Он, хладнокровный, безжалостный и язвительный, от колкостей которого у многих наворачивались слёзы на глаза? Правда, её он никогда не задевал. И дважды спас в трудную минуту. Но даже смерть, прошедшая совсем рядом, не смягчила его жестокость. Странно, однако, что брат отзывался о мессире Грандони с неизменным уважением. Впрочем, Аурелиано тоже временами пугал её.

Камилла опустилась на кровать и вздохнула. Странно всё.

* * *

…Спустя неделю после убийства несчастной статс-дамы Грациано ди Грандони по обыкновению, заведённому по постным дням, принимал у себя дружка Аурелиано Портофино. Он любил эти вечера с Лелио, любил, как любит человек, привыкший довольствоваться ничем, минуты чистой, ничем не омрачённой радости.

Лелио пришёл около пяти пополудни, отсидев заседание Трибунала. Пока Грациано наживлял удочки, опуская их в ров и с улыбкой наблюдая рябь над водой, инквизитор рассказал, что Федерико Гонзага, известнейший коннозаводчик, предложил герцогу Франческо Марии коней на продажу, герцог Урбинский купил два десятка лошадей и двух прислал в подарок Трибуналу. Это было весьма кстати.

Песте вдруг задумчиво поинтересовался.

– А что, правду говорят, что отец Федерико Гонзага, Франческо Мантуанский, брат герцогини Елизаветы, умер от французской заразы?

Инквизитор кивнул.

– Да, Калькаманьини говорил. И я сам слышал об этом от одного собрата из Мантуи ещё в монастыре. Франческо Гонзага подхватил от одной из проституток сифилис и оказался изувечен глубокими язвами, распространявшими такой противный запах, что даже слуги бежали от него. Перед смертью он ослеп и уже не мог видеть, как его «мужская гордость» отвалилась от тела, подобно гнилому плоду. Респектабельные врачи отказались лечить хворь «в одном из самых постыдных мест тела», да и не знали, что делать, и беднягу врачевали цирюльники да мошенники, которые смешивали ртуть в чугунной ступке со свиным салом, сливочным маслом, уксусом, миррой, скипидаром и серой, как рекомендовал Парацельс. Полученную мазь втирали в язвы, которые разъедали плоть до костей. Как только не мудрили шарлатаны! Но сколько не заклеивали его язвы пластырями из дождевых червей, сколько ни привязывали мёртвых цыплят к его гениталиям, через семь лет распутник умер… Да подсекай же! – Инквизитор стукнул дружка по плечу.

Чума, слушавший дружка, закусив губу, опомнился и подсёк крупного сазана. Теперь их было уже четыре.

Через четверть часа рыба была почищена, выпотрошена, посолена и обваляна в муке. Песте налил в сковороду масло.

– Ты посолил?

Чума кивнул и осторожно положил аппетитные рыбные тушки в озеро кипящего масла. Аурелиано, отпихнув боком дружка, ножом поправил криво лежащего сазана, потом откинулся на стуле, запрокинул руки за голову и, улыбаясь, проронил.

– Господи, какое счастье…

Грациано, искоса бросив взгляд на Портофино, чуть улыбнулся. Да, он понимал его. Лелио был человеком живого божественного дыхания, которому в этом мире было ничего не нужно. Он подчинялся Богу как своей высшей и последней инстанции, не знал эгоистической жизни страстей, не был рабом множества мимолётных благ, приносящих жалкую минутную радость, был вне событий и обстоятельств. Философы тщатся понять, но святые давно постигли, что полнота души есть потеря её в Боге. Господь обладает совершенной цельностью и дарует её отдающемуся Ему. Только у святых поистине совершенная душа. Для аскета Аурелиано эта комната была роскошной, жареная рыба – королевской трапезой, он умел быть счастливым этими Божьими дарами. Это и роднило их. Но у Лелио было дело, коему он посвящал себя, а что у него, Чумы? Когда-то шутовство спасало его, но теперь стало обременять…

– Переверни рыбу, пережарим.

– Достань рюмки и бальзам, – распорядился Песте. – Ничего не пережарим, я люблю, когда хвостики хрустят.

Портофино извлёк из ящика драгоценный бальзам, рюмки и поставил на стол тарелки. В коридоре послышался шорох шагов, и Песте, уже различавший шаги Альдобрандо Даноли, сразу после стука распахнул её. Граф окинул комнату отрешённым взглядом.

– Я не ко времени?

Шут рассмеялся.

– Время – вещь временная, преходящая и непостоянная, и настанет время, когда времени больше не будет, но пока мы подчинены временам и несём тягостное бремя времён, прийти не ко времени нельзя, ибо всему есть своё время, – шут жестом пригласил Альдобрандо за стол. – Ведь время медленно для ожидающих, быстро для боящихся, длинно для сожалеющих и коротко для любящих. Но для тех, кто пирует, время – бесконечно. Кстати, сегодня последний день весны… Что с вами, граф?

– Ничего, – Альдобрандо по-прежнему смотрел отсутствующим взглядом. – Ничего.

Он, твёрдо ступающий на плиты коридоров и вместе с тем призрачный, сквозил сиянием нездешнего света. Чума оглядел его с тревогой. Аурелиано тоже смотрел на графа исподлобья сочувственно и благосклонно.

Даноли зашёл, сам не зная зачем, с утра его снова то знобило, то бросало в жар, ему просто захотелось к людям, одиночество давило, но в замке людей было мало, те же странные сущности, что мелькали повсюду, людьми не казались. Альдобрандо смотрел сквозь них, и это ещё больше пугало его. Эти двое были людьми, живыми и осязаемыми, на них почивал Дух Божий, и сейчас они одним присутствием успокоили его мятущийся и больной дух. Альдобрандо отказался от трапезы, ибо не чувствовал голода, но несколько минут смотрел, как Чума переворачивает рыбу на сковороде, и эти простые движения, треск дров, обтекание пламенем потемневших головёшек, лёгкий ветерок, струившийся из окна, запах рыбы – утешили и расслабили его.

Портофино задумчиво заговорил.

– Чума рассказал мне о ваших видениях, граф. И вы сказали д'Альвелле, что убийца – живой мертвец, внутри которого ползают смрадные черви и тихо смеётся сатана…

Даноли растерянно взглянул на Портофино, заметил лазуритовую синеву его пристального взгляда и пожал плечами.

– Мне так показалось. Я болен…

– Не больше, чем я. А не можете ли вы понять, Альдобрандо, что руководит этим исчадьем ада? – после того, как девица Фаттинанти ловко доказала свою непричастность к произошедшему, Лелио не знал, кого и подозревать, ведь явной ненависти к Черубине ди Верджилези никто больше не питал.

Даноли покачал головой.

– Дьявольские откровения лживы, ваша милость, им нельзя доверять. В них порой проступает отражение истины, но искажённое и перекошенное. Я не вижу причин этого убийства, но это подлинно… не смейтесь, мессир ди Грандони… – Чума тоже покачал головой, словно говоря, что и не думает смеяться, – это настоящая жертва… в этом меня, кажется, не обманули.

На лбу Чумы залегла морщина.

– То есть… Вы хотите сказать, что жертва… потому и жертва, что ни в чём не повинна? Я правильно понял?

Альдобрандо Даноли опустил глаза.

– Я не говорю, что она была чиста. Но она… жертва. Закланная овца на алтаре хладнокровной подлости. Жертвоприношение.

Портофино и Грандони переглянулись. Альдобрандо же встал и подошёл к окну. Господи, какое было бы счастье в тихом струении вечного дыхания внимать молчаливой тишине монастырских строений, как хотел бы он вечно смотреть на колеблемую ветром рябь залива… Даноли снова сковало холодом. На поверхности реки вдруг всплыл огромный раздувшийся труп утопленника, на котором, как на плоту, снова сидели омерзительные твари с глазами диких кошек, они гребли воду чёрными вёслами и распевали всё теми же надтреснутыми и визгливыми голосами: «Servi diaboli, servi Satanas…. Слуги дьявола, слуги сатаны…» В голове Альдобрандо помутилось, он со стоном рухнул на пол.

…Очнулся Даноли быстро, ощутив на губах терпкий вкус моденского уксуса, потом проступили лица шута и инквизитора.

– Там утопленник… слуги сатаны, слуги дьявола! Они утопили его.

Аурелиано и Грациано переглянулись, инквизитор подошёл к окну и выглянул наружу, скептически обозрев зеркальную гладь водной поверхности, абсолютно ровную, колеблемую только лёгкими порывами тёплого ветерка, Чума платком вытирал вспотевшее лицо Даноли. Тот быстро опомнился, встал, и даже обратил внимание шута на рыбу, которую пора было снимать с огня. Ему было стыдно своей слабости, и хотя Грандони ещё раз с любезностью, в которой проступили истинный придворный такт и прекрасное воспитание, пригласил его к столу, Альдобрандо отказался и торопливо ушёл.

К удивлению Чумы, Портофино не высказал мысли о безумии их странного гостя, но твёрдо приказал разложить рыбу по тарелкам и перевёл разговор на предстоящий на Троицу турнир. Чума был рад, что Лелио не позволил себе никакого язвительного комментария о графе: ему было жаль несчастного.

Они оба с аппетитом закусывали и обсуждали шансы Чумы в поединке с Леричи, которого инквизитор не советовал дружку недооценивать, когда вдруг за окном раздался тяжёлый всплеск воды. Оба сотрапезника переглянулись и поднялись: Чума легко и быстро, инквизитор неторопливо и осторожно. Впрочем, мессир Аурелиано вообще никогда и никуда не спешил.

– Бог мой… – Песте побледнел, увидев в воде человека, – сверху, с башни сбросили. Кто это? Надо вытащить.

– Надо подняться наверх…

– С башни спуски на каждом этаже. Там и сейчас уже никого нет. Лучше помоги – я подтяну его к берегу, а ты подхвати с уступа, – и Чума, плававший как рыба, торопливо скинув дублет и рубаху, нырнул в воду.

Аурелиано Портофино злобно посмотрел на тело мужчины, спиной выступившее на поверхности рва, пытаясь понять, жив ли он, потом прошёл по двум коридорам до лестницы, спустился вниз и оказался на гранитном уступе, отделявшем воду от стены. Чума, отплёвываясь, уже тянул тяжёлое тело к берегу. Портофино помог ему извлечь упавшего из воды и, едва увидев утопленника, отказался от намерения вызвать ди Бертацци. Никакая помощь была невозможна. Он подал руку дружку, Грациано вылез на берег, закованный гранитом, пригладил волосы, с которых стекала вода, и подошёл ближе. Искажённое лицо покойника не помешало Чуме узнать его. Он жестоко и грязно выругался, потом тяжело вздохнул. Перед ними в струях стекавшей воды лежал мёртвый постельничий герцога мессир Джезуальдо Белончини.

Несколько минут дружки смотрели друг на друга – молча и мрачно. Чума был до гневного сокрушения огорчён смертью врага, при этом с удивлением поймал себя на том, что сожалеет о хрустящем хвостике сазана, который он не успел доесть, а мессир Портофино, злясь на новое убийство, сокрушался о бальзаме, оставшемся в рюмке и, поняв по взглядам друг друга о мыслях каждого, оба помрачнели ещё больше и опустили головы. Но, опустив глаза вниз, снова увидели мокрый труп. Господи, как хотелось бы обоим вернуть те минуты незамутнённой радости, что услаждали обоих всего четверть часа назад! Но, увы…

Были спешно отправлены челядинцы – за Тристано д'Альвеллой и управляющим Салингера-Торелли, и не успели они подойти – набежала толпа придворных, раздался женский визг, истошные крики, дурацкие возгласы и глупые вопросы. У Тристано д'Альвеллы от ярости потемнело в глазах, лицо побагровело. Он разогнал собравшихся, приказал своим людям оцепить уступ и никого не пропускать к трупу, велел медику Бениамино успокоить донну Бьянку, бьющуюся в истерике, потом осмотреть тело, а сам вместе с Портофино и Чумой прошёл в покои шута.

Те внятно в один голос повторили, что ужинали вместе и услышали звук падающего тела. Грандони даже показал, как они сидели, при этом шельмец отправил в рот хрустящий хвост сазана, а Аурелиано Портофино, заметив это, кивнул и допил бальзам. Потом, объяснил инквизитор, Чума разделся и прыгнул в воду, а он, Аурелиано Портофино, плавать не умеющий, обошёл лестничный пролёт и помог вытащить тело.