Текст книги "Без семи праведников... (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

* * *

Дианора ди Бертацци и Глория Валерани смотрели друг на друга, и в глубине их глаз таился испуг. Сорокалетняя Дианора и шестидесятилетняя Глория дружили уже четыре года, почти с самого первого дня, когда Дианора появилась при дворе. Подруги, несмотря на разницу в возрасте, восхищались друг другом: роднили здравомыслие, любовь к семье, спокойный нрав. Но сейчас обе ничего не понимали. Что могло произойти? На последнем утреннем туалете герцогини они шёпотом обсуждали причины и детали ночного переполоха. Дианора сразу предположила, что это дело рук шалопута Песте. Она по-матерински любила красивого юношу, своего земляка и благодетеля их семьи, знала горести его отрочества, и любые его шутки, даже самые злые, склонна была оправдывать. Глория иногда покачивала головой над проделками шута, но чаще – тоже посмеивалась. Смеялись они обе и на утреннем туалете у герцогини – правда, втихомолку, вслух же обсуждали приезд гостей-мантуанцев, наряды дам, их веера и редкие кружева, и лица кавалеров.

Черубина приветливо поздоровалась с ними. Она казалась спокойной, слегка сонной, но ни уныния, ни огорчения на её лице не читалось. Напоследок кивнула Глории. Ушла она, опущенная герцогиней, к себе в покои, но потом, в том же парадном жёлтом платье была на внутреннем дворе, гуляла на веранде и в оранжерее. Поболтала с главным лесничим, красавцем Ладзаро, потом – с Глорией…

– О чём она говорила с тобой на веранде? – тяжело вздохнула Дианора.

Глория Валерани пожала плечами.

– Просила на вечер мой убор из тех рубинов, что сын привёз с Сицилии. Я удивилась – они ей не особо к лицу были, но я сказала, что дам. А после она спросила, не хочу ли я продать ей его?

– А ты что?

– Да я бы и продала, да подарок сына… – Глория обожала Наталио, своего сынка, и совсем уж боготворила внука Джулио. – Она же сказала, что даст хорошую цену, они, мол, к её новому платью как нельзя лучше подходят.

– Да, смерти она явно не ждала.

Глория молча кивнула.

Такой же вывод сделал и Тристано д'Альвелла, когда наутро выслушал донесения своих людей. Его внимание остановило свидетельство двух «перипатетиков» – Наталио Валерани и Григорио Джиральди. Оба возвращались с торжественного приёма мантуанцев, и Наталио сказал Григорио, что на минутку заглянет к матери, и тут ему показалось, что он видел, как из комнаты Черубины кто-то выглядывал. Он не разглядел лица, но это было сразу после трёх пополудни. Джиральди не заметил его. Потом они с Григорио пошли на террасу, там уже был Сантуччи. Вот и всё.

* * *

Между тем мессир Портофино ночь провёл на ларе в комнате Песте, где отменно выспался. Чума перед сном поинтересовался, кто, по его мнению, мог отравить статс-даму? Инквизитор твёрдо заметил, что это сделала одна из статс-дам или фрейлин герцогини. Это уголовное дело и вне его компетенции, но, как следователь, он искал бы женщину. Чутьё.

Надо сказать, что Портофино был достаточно необычным человеком. Восьмой ребёнок в семье, он сызмальства предназначался отцом для духовной карьеры, но не потому, что такова была воля родителя: юный Аматоре Портофино был рано отмечен призванием к служению Богу. Любимым удовольствием мальчишки было сопровождать мать на мессу, и для того, чтобы припугнуть его, достаточно было пригрозить не взять его в воскресение в храм.

Когда Аматоре исполнилось семь лет, родители доверили его обучение благоразумному священнику, а семь лет спустя отрок был послан в университет в Болонье, где прослушал курс риторики, философии и естественных наук, с особым рвением изучая Священное Писание. В годы обучения юноша отличался нетребовательностью – обходился коркой хлеба в день и спал на голых досках. После, приняв постриг в доминиканском монастыре и став монахом Аурелиано, неизменно считал свою келью излишне роскошной. Его епитимьи были такого свойства, что братья, однажды случайно обнаружив их, испугались за его жизнь. Переезжая с места на место, как то предписывал устав ордена, он проповедовал, а назначенный инквизитором в Урбино, случайно оказался в подчинении у своего дальнего родственника, епископа Джакомо Нардуччи.

Перед его преосвященством предстал человек твёрдый и умный, истово убеждённый в том, что больше одной Истины не бывает, а Истина есть Христос. В его понимании любой, отрицавший или хуливший Истину, был либо подлецом, либо глупцом, а иногда – и тем и другим одновременно. При этом в эти годы Аурелиано ощутил, что обрёл странную, проступавшую временами способность проникать в суть вещей, совпадавшую с состоянием благодати Он любил эти часы, когда в нём неожиданно вспыхивало понимание давно минувших событий, очерчивались деяния святых, оставшиеся тайной, обозначались мысли, двигавшие пластами мирового духа.

Но откровения эти были скорбны. Мир опошлялся, опускался в бездну пошлости, кощунственного цинизма и растленности, всё ниже погружался в пучину праздного безмыслия и порочности. Появление двух ересиархов было открыто ему задолго до того, как мир услышал имена Лютера и Кальвина. Мир загнивал, теперь встретить праведника – становилось чудом. Из всего дворцового клира только Дженнаро Альбани был чистым человеком, а среди придворных Аурелиано смог обрести только одну неповреждённую душу: твёрдость понимания истины неожиданно проступила на исповеди под шутовским колпаком мессира ди Грандони. «А чему удивляться? – спросил себя Портофино. Коль на Святом Престоле сидят сифилитики и распутники, Истине приходится натягивать колпак с бубенцами». Его самого от отчаяния спасала только незыблемая вера в Господа – всемогущего и всеведущего. Господи, Ты видишь всё…

…Наутро инквизитор оказался в Сиреневой зале, где повстречал Дианору Бертацци, Глорию Валерани, Франческу Бартолини и синьорину Тассони. С ними был и Антонио Фаттинанти с сестрой. Статс-дамы и фрейлины были подавлены, удручены произошедшим накануне и не скрывали дурного расположения духа.

– Надеюсь, мессир Портофино, вы будете на отпевании невинно убиенной? – в тоне донны Бартолини слышался вызов.

Заметив подошедшего Тристано д'Альвеллу, инквизитор кивнул.

– В церкви буду. Но я редко видел невинно убиенных, синьора. К гибели человека всегда приводили либо его гордыня, либо жадность, либо злоба, либо похоть, либо зависть, либо перепой, либо отчаяние, либо… уж совершеннейшая глупость вкупе с чем-то из вышеперечисленного. Если же этого не было, то убиенный и впрямь заклан невинно.

В разговор, усмехаясь, вмешалась старая Глория Валерани.

– Боже, мессир Портофино, как вы жестоки… – поморщилась она, – вы и несчастного Рафаэля злословили…

– Я не злословил. Если тот же Рафаэль в Страстную пятницу лезет на свою содержанку и непотребно блудит, вместо того, чтобы в скорби думать о страстях Господних, и поражаем смертью от сердечного приступа, по-вашему, я должен жалеть распутника?

Глория усмехнулась, но покачала головой. На её лице почти не было морщин, она выглядела моложе своих шестидесяти.

– Боже, но он же величайший живописец…

– Господь, Творец наш – вот величайший живописец, а не эти, малюющие по сырой штукатурке копии с Его творения с той или иной мерой подобия… – Надо сказать, что с тех пор, как один из живописцев испортил своей распутной мазней притвор любимой церкви мессира Портофино, инквизитор стал относиться к племени художников с особой неприязнью, не говоря уже о том, что их распутство и пьяные драки, бесконечные оргии и вендетты тоже раздражали его. – Века истинной веры с аскетикой, монашеством и рыцарством предохраняли человека от растраты и разложения, но эти безумцы отрицают аскетику. Блудить в Страстную пятницу! И что? Бог поругаем не бывает!

– Но разве это ужасное убийство – не поругание Бога? – мрачно осведомилась Дианора ди Бертацци. – Она имела право жить.

Инквизитор не оспорил это суждение, веско проговорив, что отнять у человека право жить иначе, чем по решению суда – никто не вправе. Совершивший убийство проклят перед Богом. Все насупились и помрачнели, но никто ничего не сказал. На отпевании в храме все статс-дамы и фрейлины стояли вместе. Омытое лицо усопшей пришлось сильно запудрить: на нём проступили багрово-синие пятна. Все молчали. Д'Альвелла, сумрачно озирая гроб, тихо рассказал Портофино и Чуме об итогах ночных допросов. Упомянул о свидетельстве «перипатетика» Валерани и о страннейших словах Даноли.

– «Где-то здесь, говорит, в этих коридорах ходит живой мертвец, существо с человеческим лицом, внутри которого ползают смрадные черви, набухает гной и тихо смеётся сатана…» Сказал, что это убийство холодно, жертва заклана продуманно и бесчувственно и следы тщательно убраны. Это не наказание, говорит, это подлость.

Шут, стоявший рядом с д'Альвеллой, переглянулся с Портофино. Слова Даноли удивили обоих. Сам Чума вначале подумал, что это убийство несерьёзно, но лишь потому, что привык смеяться над Черубиной. Однако призрачность убийцы, отсутствие свидетелей и скрупулёзно убранные следы выдавали тщательный умысел. Кто-то хотел остаться неизвестным – во что бы то ни стало. И преуспел. И этот жестокий и хладнокровный умысел совсем не вязался с глупостью жертвы и подлинно нёс в себе смрадные миазмы подлости. Он был неправ, понял Песте, жертва не была смешной. Глупость и беззащитность Черубины перед мозгами убийцы делали её подлинной жертвой, несчастной овечкой, хладнокровно закланной подлецом.

Шут мрачно оглядывал толпу и заметил, что глаза Камиллы ди Монтеорфано увлажнены слезами, Дианора ди Бертацци угрюма, девица Тассони почему-то раздражена. Гаэтана ди Фаттинанти, стоя с братом Антонио, временами бросала на него недовольные взгляды.

В молчании впереди всех стояли и герцогини – Элеонора и Елизавета. Супруга Франческо Марии была изумлена гибелью статс-дамы, старая герцогиня Елизавета смотрела на гроб со своей обычной печальной улыбкой. Обе они собирались после отъезда мантуанцев отправиться на богомолье и придворные, окружив после отпевания своих повелительниц, просили их о молитвах в Скиту.

Портофино всю службу молчал, и на лице его проступила жестокость палача.

После отпевания шут исчез из храма. Не счёл нужным проводить гроб на погост и инквизитор. Первый торопился в конюшню, второй – на встречу с Лодовико Калькаманьини. Зато д'Альвелла был на кладбище. Почему нет? Lo triste no es ir al cementerio sino quedarsе, печально не идти на кладбище, а там остаться.

Песте дождался барышника и уже на конюшне, после того как конюший, скуластый кареглазый блондин Руджеро Назоли потрясённо вытаращился на приведённого коня, окончательно решил, что покупает. Вокруг Люциано столпился весь мелкий люд с конюшен, и на всех лицах читался восторг. Назоли тщательно осмотрел жеребца и кивнул, и Чума, выложив барышнику его стоимость в золотой монете, сделал круг по конюшенному двору, с удовольствием ловя восхищённые взгляды конюхов, а затем велел своему управляющему Луиджи увести Люциано домой: Грациано собирался появиться на Люциано на турнире через две недели и не хотел, чтобы какая-то нечисть из зависти испортила коня.

После этого мысли Чумы снова вернулись к вчерашнему происшествию. Он обдумал слова Альдобрандо Даноли, переданные Тристано д'Альвеллой, и согласился с ними, но усомнился в словах Аурелиано Портофино. Чутьё – вещь великая, но опираться надо на улики. Чума не подозревал в убийстве только Камиллу ди Монтеорфано, полагая, что у девицы не хватило бы сил на подобное, да Дианору Бертацци, зная её десятилетие. Вот с ними и надо было потолковать.

Шут проскользнул в коридор и тут услышал вдали:

– Сифилис духа, вот что это такое. Как несчастный Франческо Гонзага за семилетие истлел от французской заразы, так за минувшее семилетие эти безумцы истлели духом в еретических похотях. Это неизлечимо. Дурачьё… они хвалятся, что избавились от Папы! И что? Теперь лютеранское поповство, состоящее из многих сотен мизерных пап, с нетерпимостью, какая папам и не снилась, начало по-собачьи пресмыкаться перед князьями и облаивать всё, чуждое их доктрине! Себастьян Франк верно обронил: «Прежде при папстве можно было осуждать пороки государей и господ, а теперь я обязан восхвалять их, а иначе прослыву бунтовщиком». – Приехавший с герцогом Гонзага кардинал Лодовико Калькаманьини, в алой мантии шёл в сопровождении Портофино по галерее второго этажа в покои герцога.

– Да, всем этим адептам реформ стоит повнимательнее прочесть труды этих Лютеров об ограниченности разума: «Если начальство говорит, что два и пять составляют восемь, ты должен этому верить, хотя это и противоречит твоему знанию и твоим чувствам». Как же после такого лизоблюдства Лютеру не понравиться курфюрстам? – с досадой проронил Портофино.

Шута сегодня интересовали не еретики в германских землях, но убийца в замке, и он продолжил свой путь, предоставив клирикам возможность продолжить обмен мнениями. Дианору Чума нашёл на балконе внутреннего двора. Она была бледна, казалось утомлённой, но обрадовалась Грандони.

– Боже мой, до чего же ты хорош собой, чертёнок, – улыбнулась синьора. – Просто красавец! Я почти понимаю Бьянку, была бы помоложе – тоже голову бы потеряла, – Дианора годилась ему в матери, и Песте усмехнулся. – Когда же ты женишься-то?

Мессир Грандони возвёл очи горе, выражая этим красноречивым жестом, что на всё воля Божья.

– Что говорят в женских кругах насчёт убийства? – деловито осведомился он.

Дианора вздохнула, лицо её сразу постарело.

– Разговоров-то хоть отбавляй, да разумного мало. Вспомнили многое – от прошлогодних склок до вчерашних передряг, а толку-то? Но, поверь, если бы какая из них на такое пошла бы, ни одна так чинно всё не проделала бы. Сам подумай, весила-то Черубина немало, а кровать не сбита. Если бы она лежала на кровати – сбила бы покрывало, а оно только чуть сдвинуто. Это мужчина. Правда… есть странность. Черубина купалась дважды в день, чистюлей была, но в комнате у неё вечно всё где попало валялось, а тут…

– Я тоже заметил, – сказал Песте, – там всё убрано. Уточни у служанки – она убиралась, когда Верджилези была у герцогини?

– Я уже говорила с ней, – спокойно обронила Дианора ди Бертацци, поймав быстрый взгляд шута. – Меня тоже это удивило. Сандрина сказала, что госпожа велела ей убраться накануне – причём, заставила сделать генеральную уборку, а после запретила приходить два дня. При этом Сандрина не смогла убрать в ящиках и шкафу – донна Черубина ключей ей не дала.

– А она их просила?

– Спрашивала, но донна Верджилези сказала, что там убираться не нужно.

– А ты туда не заглядывала?

Дианора пожала плечами.

– Люди д'Альвеллы человека у двери поставили.

– Узнаю Тристано.

– Глория говорит, днём она торговала у неё камни, но не купила – не успела.

– Когда они виделись?

– После полудня. Черубина заходила к Глории, взяла камни на вечер – ведь ожидался приём гостей у герцогини.

Что до Камиллы Монтеорфано, то её мысли по этому поводу были исполнены сострадания к несчастной, но ответить на вопрос мессира ди Грандони, не замечала ли она чего подозрительного в день убийства, не могла. По её мнению, всё было как обычно. Впрочем, справедливости ради надо было заметить, что Камилла появилась в замке недавно и близка с донной Черубиной Верджилези никогда не была.

* * *

Мессир же Аурелиано Портофино тем временем, после глубокой и содержательной беседы с кардиналом, выявившей полное совпадение их мнений, направился к Амедео Росси в библиотеку, где закопался в страницы толстых фолиантов. Они изобиловали мрачными картинами отравлений, и обширен был список, либо погибших от ядов, либо применявших их. Что удивляться? Перед любым другим оружием яд имел преимущества: без шума, без крови, втихомолку и на расстоянии. Великие отравители не раз перекраивали историю, а во дворцах, где установленный порядок отмерялся смертями государей, риск стать жертвой отравления оказывался предельным.

Читал мессир Портофино вдумчиво. За этим занятием инквизитора застал дружок Песте.

– И что ты, Лелио, там вычитал? – шут развалился рядом на скамье, задрав ноги на полку с книгами.

– Феррето Феррети пишет, что яды, в состав их входили ртуть, сернистый мышьяк, животные и человеческие останки, вытяжка из волчьего корня – аконита и чёрной чемерицы, готовились тщательно. Многие ведьмы выращивали белену, морозник, аконит и цикуту на своих подворьях. Яд применяли против того, кого невозможно победить в бою. Таким образом, смерть через отравление делала героем. «De fer ne pot morir, maus venin l'ocist» – «Не мог быть побеждён мечом, но скончался от яда».

Инквизитор отложил книгу.

– Но вот что интересно… Вдумайся-ка. Иордан в книге «О происхождении и деяниях гетов» пишет о множестве отравлений, дурные травы фигурируют в Салической правде, составленной ещё по приказу Хлодвига. Около десятка историй, связанных с ядами, рассыпаны по тексту «Истории франков» Григория Турского. А вот поближе к нашим дням. Приближенный миланского герцога кардинал Вителлески в 1433 году внезапно скончался в тюрьме, успев произнести лишь одно слово: veleno – «отравление». Кардинал Сен-Сикст умер в 1474 году – снова veleno. Епископ Мелфи – veleno. Пять лет спустя неожиданно умер двадцатилетний наследник миланского герцога. Veleno. В 1503 году окончил свои дни Джованни Мичиели, а кардинал Сент-Анджело скончался после двух дней мучительной болезни, сопровождавшейся сильной рвотой. Нежданно-негаданно умерли кардинал Джованни Лопез, епископ Капуй и кардинал Джованни Батиста Феррари, епископ Модены. Вновь и вновь звучит: veleno, veleno, veleno. Папа Адриан VI умер после двух недель подозрительной болезни. Кончину приписывали яду. С преемником Адриана произошла похожая история. Климент VII умер три года назад. Хотя все подозревали, что врач отравил его, не было человека, который не благодарил бы его в сердце своём за ценную услугу христианскому миру. Три года назад в Риме умер и епископ Лоретти. Говорили, что он отравлен…

– И что?

– А то, что ни один прелат, получается, не умирает своей смертью. Но смерть якобы отравленного Лоретти полностью совпала по признакам со смертью моего монастырского собрата Массимо из Перуджи. Оба высохли за считанные месяцы и ничего не ели перед смертью. Но Массимо никто не травил, а ухаживал за ним до смерти только я. В монастыре все знали, что он болен, но никому и в голову не пришло, что его околдовали или отравили. Зачем? Но о Лоретти это сказали. И вот, почитай-ка, – инквизитор снова подтянул к себе фолиант, – король лангобардов Гримоальд повредил себе руку, стреляя из лука, ему назначили мазь, которая, по свидетельству Павла Диакона, ускорила его уход в мир иной. Если снадобье не вылечивало, а больной имел отношение к власти – мгновенно начинали говорить, что «лекарство было ядом». Хронисты писали, что страх перед ядом до такой степени одолевал Карла VII, что он предпочитал ничего не есть, что и привело к его смерти. На самом деле король страдал от опухоли во рту. Преемник Карла Люксембургского Венцеслас, страдал от запойного пьянства, которое приписывалось неутолимой жажде, тоже спровоцированной отравлением. Ещё в конце позапрошлого века юрист из Прованса Оноре Бове отмечал, что государь не может ни умереть, ни заболеть, чтобы немедленно не заговорили о «колдовстве или яде».

Физиономия шута приобрела выражение скептическое и язвительное.

– Всё это весьма интересно. Ты намекаешь, Лелио, что герцога никто не хочет отравить, а эта потаскушка всё ещё жива?

– Нет… Но смерть борзой могла быть не попыткой отравить Дона Франческо Марию, а желанием проверить на собаке яд, который потом использовали уже по назначению. Кто-то прекрасно понимал, что поднятая суета отвлечёт внимание д'Альвеллы в сторону герцога и позволит всё совершить спокойно и безнаказанно.

Чума внимательно посмотрел на Аурелиано Портофино. Его агатовые глаза странно блеснули.

– А вот это неглупо, – задумчиво пробормотал он. – Но стал бы некто тратить столько усилий, чтобы убить эту пустоголовую Черубину?

– Вспомни слова Даноли… «Где-то здесь, в этих коридорах ходит живой мертвец, существо с человеческим лицом, внутри которого ползают смрадные черви, набухает гной и тихо смеётся сатана… Не кара, это подлость» Пытаясь сгруппировать причины, побуждавшие прибегать к ядам, натыкаешься на властолюбие, алчность, злобу, зависть и мстительность… и любое из них может спровоцировать на подлость. И это притом, что подлость так легко не кончается, сын мой, и если я прав… – инквизитор вздохнул, – то это только начало.

Песте скривил губы.

– И ты по-прежнему уверен, что это женщина?

Инквизитор пожал плечами.

– Посуди сам. Отравление всегда было уделом тех, кто не мог носить оружие: клириков, медиков, менял-финансистов и женщин. Но духовных лиц при дворе трое – я, каноник Дженнаро Альбани да мой блудный духовный сынок Флавио. – Песте кивнул. – В церковном сообществе обвинения в употреблении яда выдвигались против тех, кого стремились устранить или отодвинуть, ибо очиститься от таких обвинений весьма непросто. Но травить статс-даму никому из нас не надо. Далее – медики. Цицерон и Плиний Старший утверждали, что ни одна профессия не даёт столько отравителей, сколько врачевание, ибо, чтобы приготовить яд, нужно уметь готовить лекарства.

– Следовательно, Бертацци или Анджело… подкуплены? – Песте улыбнулся уголком рта.

– Для убийства герцога – могу поверить, это должны быть солидные деньги, но для убийства придворной дамы – нет. Что до менял-финансистов, то в веках люди скромного происхождения иногда продвигались далеко. Их, разумеется, ненавидела старая знать. Но Тронти в замке не было – он в Венецию мотался, только сегодня приехал.

– Стало быть, – подхватил шут, – поэтому ты подозреваешь женщину.

– Не только. Ещё Гораций писал об отравительнице Канидии, которая ходила на кладбище за костями мертвецов и собирала ядовитые растения. То же самое делала и Локуста. Главные отравители варварских времён – женщины. Лет сто назад ремеслом отравительницы занялась неаполитанка Тоффана. Одна из адских смесей этой фурии, раствор мышьяковых кислот, по её имени и названа. К тому же я рассуждаю логично – проще всего убить той, что постоянно рядом и чьё присутствие не замечается.

Песте знал, что инквизитор не любил женщин, видя в них источник искуса и смущения для монаха, и кивнул.

– Ну, и кто же это?

– Это особа, которая одинаково хорошо владеет манерами придворной дамы и ухватками матерой преступницы, Чума.

Шут изогнул левую бровь и почесал за правым ухом, после чего, сообщив Лелио, что ждёт его на ужин, направился на кухню. Инквизитор же продолжил свои изыскания и тут походя нарушил свои должностные обязанности.

Обнаружив интересующий его фолиант на нижней полке, Аурелиано раскрыл его прямо на полу, опустившись рядом на доски пола, и читал до тех пор, пока его не вывел из задумчивости скрипучий голос интенданта Тиберио Комини. Правда, обращался интендант вовсе не к нему, ибо не видел его за стеллажом, а к молодому писцу, коего пристроил месяц назад в библиотеку сам Портофино, сжалившийся над нищей вдовой, умолявшей определить сына Паоло в замок. Она боялась, что тот может пойти по стопам старшего брата, увы, разбившего материнское сердце.

Мальчонка был тих и кроток, завоевал любовь Росси монашеским прилежанием и усердием, но вот напасть – юнец был весьма смазлив, и беда уже подстерегала его. Эмилиано Фурни и ловчий Паоло Кастарелла, целыми днями ошивавшиеся около библиотеки, пугали его. Ключник Джузеппе Бранки тоже окидывал молодого писца масленым взглядом, а теперь заявившийся к нему под вечер интендант Тиберио Комини, глядя на него пакостными глазами, тихо сообщил, что если он не хочет, чтобы всем стало известно о том, что его брат – вор и разбойник, он, Комини, согласен забыть об этом, если тот будет разумен и навестит его под вечер…

Паоло побледнел, как полотно, и едва не упал в обморок, но тут из-за дубовой полки возникла тёмная фигура в истрёпанной рясе и едва не довела до обморока самого мессира Комини. Мессир Аурелиано Портофино ласково спросил интенданта, не желает ли он, чтобы под вечер его навестил он, инквизитор Священного Трибунала? А может, он хочет сам посетить под вечер камеру Инквизиции? Затем, вытолкав интенданта из библиотеки, Портофино как бы ненароком столкнул его с лестницы, после чего, даже не обернувшись на лежащего под лестницей негодяя, направился к шуту на вечернюю трапезу, где рассказал о случившемся и сообщил, что поленился оттащить содомита в Трибунал, ибо не хотел пропустить ужин.

Песте знал о склонностях Комини, ничуть не удивился рассказу приятеля, но, услышав о поступке Лелио, изумился. Поленился доставить в Трибунал? Шут несколько раз недоуменно сморгнул. Аурелиано раньше не склонен был пренебрегать своими обязанностями. Но замечаний Чума делать не стал, и разговор приятелей снова закрутился вокруг убийства статс-дамы. Песте поведал о видениях графа Даноли и о том, что узнал от Дианоры Бертацци.

– Дианора считает, что это мужчина. Но если предположить, что прав ты… Кто из фрейлин? Лавиния Ровере? Силы духа этой особе не занимать, но её ручонки тоньше паучьих. Она не смогла бы поднять тело на кровать. Джованна Монтальдо? Пока Ипполито был на приёме, ей, конечно, ничего не стоило пройти к Черубине, но зачем ей травить Верджилези? Она со всеми фрейлинами и статс-дамами в добрых отношениях. Дианору я исключаю. Глория Валерани? Нелепо. Бьянка Белончини… Святой Грациано! Нет ничего, на что не была бы способна эта блондинка, но убийство? Девица Монтеорфано? – Песте покачал головой, – не верится. Илларии Манчини не было в замке – не её дежурство. Виттория Торизани? Зачем? Бенедетта Лукка? Смешно. Тощая Тассони? Она надорвалась бы, таская труп. Франческа Бартолини исключается: вся челядь её видела и зубоскалила. Джулиана Тибо и Диана Манзоли? Они живут в другом крыле. И зачем им Черубина? Гаэтана ди Фаттинанти… – Шут задумался. – Хм… Нет ничего, неподвластного этой особе, и Черубину она ненавидела…

– Фаттинанти? Гаэтана? Сестра Антонио? – Аурелиано Портофино тяжело задумался.

– Ты сказал о властолюбии, алчности, злобе, зависти и мстительности… Первое исключается. Алчность? Гаэтана не бедна. Злиться она умеет, но завидовать Черубине?… Отомстить? За что?

* * *

Альдобрандо Даноли наутро чуть пришёл в себя. Вчерашний морок убийства сначала показался приснившимся, но постепенно воспоминание вернуло его к событиям ночи. Это был не сон. В памяти всплыли уродливый труп на постели, визг Франчески Бартолини и обвинение Грандони в убийстве, тяжёлые глаза подеста и шипевшие о человеческом жертвоприношении бесы.

Вчера он сказал д'Альвелле, что убийца – подлец. Сегодня понимание этого проступило ещё отчётливей, в памяти тонким контуром обрисовались растерянные остекленевшие глаза отравленной, память очертила и бессильный молитвенный жест рук умерщвлённой. Черубина ди Верджилези не ждала смерти. Но теперь Даноли осознал и задачу, стоявшую перед подеста. Убийца – хладнокровный негодяй, но в палаццо Дукале сам Альдобрандо видел лишь троих чистых, а значит, найти убийцу среди снующей придворной камарильи будет не легче, чем отыскать иголку – в стоге сена. Он с едва сдерживаемым стоном поднялся и вышел в замковый коридор.

Смерть несчастной статс-дамы обсуждал весь замок. Дворяне и челядь немало судачили и каких только предположений не выдвигали. Епископ Джакомо Нардуччи считал свершившееся мерзостью, каноник Дженнаро Альбани был уверен, что Господь не попустит, чтобы негодяй ушёл от расплаты, да посетовал, что настали последние, антихристовы времена, наставник наследника Бартоломео Риччи только молча качал головой.

Главный королевский повар Инноченцо Бонелло придерживался мнения, что убийца прокрался в замок из города. Пылкое воображение нарисовало ему историю любви и мести, главный же дворецкий Густаво Бальди, выслушав эту версию, просто улыбнулся, ну, может, несколько высокомерно. Кравчий Беноццо Торизани лишь недоуменно покачал головой, а Пьерлуиджи Салингера-Торелли был недоволен тем, что по городу поползли мерзкие слухи, уверяют, что злодеем-безумцем уже отравлен десяток фрейлин, это затрудняет приобретение провизии, все торгаши норовят узнать подробности.

Два сукиных сына, главный ловчий Пьетро Альбани и главный лесничий Ладзаро Альмереджи гневно заявили, что лично удавят мерзавца, если удастся узнать, кто он. И что удивительно, были искренни. Адриано Леричи, главный сокольничий, убийством не интересовался, зато банщик, Джулиано Пальтрони, толстяк с тёмными глазами-маслинами и румянцем во всю щёку, сцепился с постельничим герцога Джезуальдо Белончини. Последний был неколебимо уверен, что убийца – шут Песте, и его надлежит посадить в каземат. Но банщик не верил в это, мотивируя недоверие исключительно благородным обликом мессира Грациано ди Грандони. Такой человек не мог отравить женщину! Нашлись и другие защитники: оказалось, не только Джованна ди Монтальдо видела уезжавшего Чуму. Фигляру посчастливилось попасться на глаза Пьерлуиджи Салингера-Торелли, когда тот выезжал из замка. К тому же гаер столкнулся у ворот с возвращавшимся в замок ловчим, а конюший Руджеро Назоли заверил обвинителя, что лично оседлал для мессира ди Грандони жеребца Роано. Не было его в замке весь день – он только под вечер появился.

Белончини, скрипя зубами, умолк.

Молодые камергеры Алессандро ди Сантуччи, Джулио Валерани и Маттео ди Монтальдо скромно молчали. Не подобало щенкам высказываться, да и сказать им было нечего. Они иногда проводили ночи в постели упомянутой особы – но это, воля ваша, не повод для убийства. Их родители – главный церемониймейстер Ипполито ди Монтальдо, референдарий Донато ди Сантуччи и хранитель печати Наталио Валерани полагали, что известная шлюха получила по заслугам, а сенешаль Антонио ди Фаттинанти подумал, что раз апартаменты донны Черубины освободились, недурно бы пристроить туда его внучатую племянницу.

Министр финансов двора Дамиано Тронти, в день убийства выезжавший по делам герцога в Венецию, был изумлён свершившимся, но при обсуждении стал на точку зрения уважаемого мессира Портофино. По его мнению, это, конечно, одна из женщин. Но хранительница гардероба и драгоценностей герцогини донна Ровере непреклонно придерживалась мнения, что Черубину убил один из её любовников. Такого же мнения была и Дианора ди Бертацци, жена лейб-медика, и её подруга Глория Валерани, мать хранителя печати.

Бьянка Белончини и Бенедетта Лукка о виновнике не высказывались – просто не зная, что сказать. Виттория Торизани тоже не имела своего мнения, хоть только об этом и говорила, Франческа же Бартолини, как и Джезуальдо Белончини, считала убийцей шута Песте и разубедить её не могли никакие доводы.