Текст книги "Без семи праведников... (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

 
   Имея штык размером с волчий клык
   Тебе ль, Витино, радовать вдовиц?
   Парнас – приют поэтов-горемык,
   Что им искать в постелях кобылиц?
   Ведь ты едва не сгинул с головой
   В той щели, где застрял бы и клистир,
   Тот, у кого стручок размером с твой,
   Пусть лишь стихами покоряет мир…
 

* * *

Шут же, едва попал в свой коридор, в темноте ниши заметил женскую тень в розовой симаре и тяжело вздохнул. Надо было остаться у Портофино… Но было поздно. Донна Бьянка Белончини торопливыми шагами прошла навстречу Грандони и замерла в восхищении. В тусклом свете факела черты этого мужчины были прекрасны, волосы цвета воронова крыла отливали мириадами искр, томные глаза пронзали ей сердце, шелковистая бледная кожа и нежные губы пьянили: Бьянка теряла голову. Больше всего её хотелось только одного – оказаться в его объятьях.

Грациано ди Грандони окинул встречную утомлённым взглядом. Такие встречи последний год повторялись с удручающим постоянством и досаждали, но сама их частота со временем притупила досаду. Экстатический взгляд Бьянки был неприятен, явная влюблённость – смешна и тяжела Песте, ибо донна не нравилась и отягощала, а вспоминая ревность её супруга, Чума и вовсе мрачнел. За что ему это наказание?

– Мессир ди Грандони… – Бьянке казалось, что в самом этом имени, в его звуках, таится неизъяснимое очарование, – Грациано…

– Это моё имя, донна, – устало согласился шут, – приятных сновидений, вы ведь к супругу? Кланяйтесь ему.

– Грациано, – синьора, казалось, ничего не слышала, – вы так красивы…

– С годами это пройдёт, мадонна, – Песте, чуть оттеснив синьору Белончини, ловко протиснулся в дверь своей спальни и быстро захлопнул её перед носом навязчивой особы. Сам прислонился спиной к двери и завёл глаза под потолок. Когда же это кончится, Господи?

* * *

…Ипполито Монтальдо, вернувшись с вечернего приёма, молча разделся и лёг, не дожидаясь, пока ляжет Джованна. Верил ли он Соларентани? Да, пожалуй. Она не изменила ему. Не изменила? Пустила Флавио в спальню и не изменила? Есть вещи равнозначные измене. Но как винить её в том, что она предала его? Винить нужно было себя. Она просто не любит его – значит, он не стоит любви, ничтожный старый дурак, вообразивший, что сможет добиться её привязанности. Не смог, только и всего. Это надо было спокойно принять это, и он смог бы… смог бы, если бы не эта страшная боль, что жгла сердце расплавленным свинцом. Он любил и отчаянно нуждался в ней, привык к её рукам и губам, к тёплой груди и ласкам. Теперь он терял всё это. Должен был потерять…

– Что мне теперь делать? – эта надрывная в безнадёжной боли фраза вырвалась у него помимо воли.

Джованна стояла у окна и резко повернулась к нему. Он услышал её затаённый вздох.

– Ты влюбилась в сына Гавино?

– Нет, – ответила она еле слышно, но твёрдо.

– Почему открыла ему дверь?

Он ожидал, что она промолчит, и тогда, оттолкнувшись от этого молчания, как от каменной стены, у него достанет сил сделать то, что предписывал долг. Но она ответила, странно отрешённо, будто сама пытаясь осмыслить сказанное.

– Не знаю. Я понимала, что не должна… Знала, что он не любил. Я тоже не любила его, но мне казалось… что-то нашёптывало мне, что надо познать эту сладость запретной любви. Я временами пугалась, понимала, что нельзя, а в следующую минуту представляла, как он будет целовать меня. Мне хотелось этого… Я пыталась молиться, и искус проходил, исчезал. Я понимала, что этим оскорблю тебя и унижу себя, что я не должна… Но потом всё повторялось, с каждым разом сильнее. Он просто хотел женщину, он был слепым от желания, но ему было всё равно, кто с ним… Я видела это. Тебе вот не всё равно. Но я не устояла бы… наверное. Он сам испугался. Это он пришёл в себя. Я – дура, я же всё понимала. Как я могла?

Ипполито молчал. Не было сил произнести даже слово. Наконец он смог выговорить.

– Мне не нужно было в мои годы жениться. Мне не выдержать сравнения.

– Перестань, – она сглотнула комок в горле, – меня часто искушает и на других мужчин, порой – некрасивых и немолодых, словно чей-то мерзкий голос шепчет, как интересно было бы провести с ним ночь, узнать, какой он… Я гоню эти мысли, но они возвращаются. Это не мои мысли, не мои, я не хочу так думать, – чуть не взвизгнула она, – я хочу думать только о тебе. Что со мной, Господи, что со мной? – она бросилась к нему, и он нервно и испуганно распахнул ей объятия, заметив, что она трясётся, словно в ознобе.

Ипполито сжал её хрупкие плечи, погладил по волосам.

– Давно это началось?

– Нет, месяца два тому. Я рассказала об этом отцу Аурелиано, он мой духовник…

– И что? – Ипполито поморщился. Он уважал Портофино, но мысль о том, что тому известны его семейные проблемы, не радовала.

– Он сказал, что подобные искусы – от дьявола, и весьма часто молодым особам, которые знали только одного мужчину, приходят в голову подобные мысли, искусительные и пагубные. Надлежит молиться, бдительно следить за собой, поможет сорокадневный пост и паломничество. Но ты не разрешил…

Ипполито вспомнил, что Джованна и вправду недели три тому назад просила отпустить её в монастырь к бенедиктинкам. Голос его смягчился. Он прильнул губами к её щеке.

– После Троицы съездим в Скит.

Жалость и любовь, тоска и надсада – он почти не понимал, что с ним, но гнев его растаял. При этом он сам ощутил желание – не то, нежное и чуть боязливое, что влекло его к ней раньше, но сумрачное, мужское, что он всегда подавлял в себе, боясь испугать её. Теперь он овладел ею бездумно, и все накопившиеся в эти дни ярость, злость, ревность и боль вылились в этом диком порыве. Она не гладила его, как обычно, по плечам, но, закусив губу и закрыв глаза, молчала. С ней подлинно был теперь другой мужчина, пугающе другой, дикий и страшный, но совсем по-иному волновавший, и слияние с ним оказалось ослепительным.

* * *

Комендант Тиберио Комини, выходя из залы, кинул быстрый взгляд на стоявшего у двери юношу. На мгновение глаза их встретились, после чего интендант проследовал через коридор в дальний портал, где были расположены его покои. Юнец пришёл только через час, тенью промелькнув в свете горящего на стене факела. Старик за ублажение своей похоти давал дукат, а кто же не знает, как молодость нуждается в деньгах? На один золотой можно было купить бочонок красного вина или говяжью тушу, – вполне хватит на роскошную пирушку с друзьями. Юнец привычно принял требуемую старым содомитом позу и сжал зубы – услады старика поначалу были весьма болезненны, но теперь он притерпелся. Тиберио же на сей раз наслаждался молодым телом без привычного удовольствия. Щенок, безусловно, имел гладкий зад, как намекал в своей мерзкой песенке треклятый шут, правда, на физиономию лучше было не смотреть, однако он покорно выполнял требуемое, и Комини был доволен…

Доволен до вчерашнего дня, до той минуты, когда в сиянии юности пред ним предстал недавно принятый в замок белокурый писец Паоло, с его шёлковой кожей и оливковыми глазами. При одной мысли о такой красоте у старика свело зубы. Соблазнённый им до этого юнец потерял в его глазах половину своей цены. Однако, старый мужеложник, осторожный и рачительный, не склонен был разбрасываться. Удастся ли заполучить красавчика-писца себе в постель – это ещё вилами по воде писано, и потому он, как всегда, протянул щенку на прощание четыре лиры, что составляло флорин. Тот, жадно забрав деньги, помедлил у двери, желая убедиться, что в коридоре никого нет.

Через минуту исчез.

Комини остался один. Он запер дверь, неторопливо подошёл к столу, зажёг свечу, нехотя взглянул в глубины венецианского зеркала. Уже два десятилетия он ненавидел зеркала. Это было мерзкое колдовство! Что за ведьма над ним подшутила? Незнакомые с ним давали ему около шестидесяти, ему же в марте исполнилось сорок семь… Он ничего не понимал: внешне он одряхлел так стремительно, будто за год проживал пятилетие. Тиберио был совершенно не готов к такому, но прекрасно понимал, что совсем скоро не сможет найти любовника и за дукат, а это означало, что он обречён на затворничество и одиночество, одна мысль о котором приводила в ужас.

Кошмар старения разрушал его и сводил с ума.

Четыре последние года были самыми тягостными в его жизни: он не сумел сдержать страсти, раздиравшей его – к красавцу-пистойцу Грациано ди Грандони. Комини не любил вспоминать эту глупость. Он просто помешался тогда, иначе никогда не дерзнул бы попытаться овладеть юнцом… Комини явно недооценил его: чёртов Грандони оказался сильней медведя, взъярился, как дьявол, и брезгливо избивал его ногами до тех пор, пока не оставил на нём места без кровоподтёка, безнадёжно надломив его здоровье.

Подлец пригрозил ему доносом в инквизицию, тем более что успел весьма сдружиться с проклятым безжалостным выродком, извергом и кровопийцей Портофино, грозил и жалобой герцогу – но не сделал этого, избрав самую изощрённую из пыток: подвесив Тиберио на крючке своих прихотей, где Комини болтался уже четыре года, что ещё больше изнуряло его.

Сейчас Тиберио не хотел ложиться. Ему все равно не уснуть. Бессонница ли вызывала тоску, или уныние не давало уснуть? Комини раздражался по пустякам и тревожился из-за ничего, к бесконечной череде страхов цеплялись постельные беды: он слабел и жил только навязчивыми плотскими измышлениями. Два его бывших любовника Джузеппе Бранки и Эмилиано Фурни демонстративно избегали его, Паоло Кастарелла предпочитал совращать молоденьких щенков, но от него воротил нос. Но было кое-что и похуже: в голову стали приходить странные и пугающие мысли, а когда порой удавалось ненадолго забыться сном – его отравляли мерзейшие сновидения. Тиберио не любил разговоры об аде, они бесили его, но теперь в его сны вошло жуткое существо с полыхающими пламенем глазами.

Явь была адом одиночества, сны стали просто адом…

* * *

Тристано д'Альвелла, убедившись, что доставленная его людьми в замок девица ничем не больна и весьма красива, кивнул. Герцог менял наложниц нечасто, и обычно они жили в особом помещении, откуда в кабинет герцога вела потайная лестница. Самого д'Альвеллу женщины уже не интересовали – не столько от телесного бессилия, сколько от душевного безразличия. Сейчас он был занят недавним происшествием, сильно его обеспокоившим, – отравлением борзой. Подеста методично перебирал всех придворных, сравнивал полученные свидетельства, сопоставлял слова и интонации, вспоминал лица. Чего хочет таинственный отравитель? Что движет негодяем?

Но для начала надо было определиться с самим мерзавцем. Кто это? Первым среди подонков будет, разумеется, Пьетро Альбани, его же агент и соглядатай. Откровенное отребье. Выгодна ли Альбани смерть герцога? На первый взгляд, да. Пакости мерзавца надоели Франческо Марии и тот пригрозил прогнать его. Но наследник герцога Гвидобальдо ненавидит Альбани – за мерзость с женой его друга, тот ославил невинную и погубил. Злится на него и герцогиня Элеонора – за Катарину Баланти. Умри герцог – Альбани не поздоровится: Гвидобальдо просто вышвырнет его из дворца. Церемониться не будет.

Каноник Дженнаро Альбани. Братец Пьетро. Удивительно, как из одной утробы могли выйти столь разные люди. Он никогда не подсыпал бы яд в вино, – будь это ему выгодно в величайшей степени. Скажет, что боится Бога. Он был на ужине герцога, но, по свидетельству Бонелло, даже не приближался к столу.

Ладзаро Альмереджи. Тоже его человек. Сукин хвост. Но чёрных пакостей всё же не творит и, случись ему убить, едва ли прибёг бы к яду. Все-таки солдат. Да и оснований для убийства его светлости у Альмереджи нет: Дон Франческо Мария благоволит к нему, считает душкой. Сажает за свой стол. Могли ли его подкупить? Д'Альвелла вздохнул. Смотря сколько дали бы…

Наставник принцесс Франческо Сагарелли. Тоже его человек. Но этот трусоват и даже за тысячу дукатов не пошёл бы на подобное – просто испугался бы. Не Бога, а того что поймают за руку.

Управляющий замком Пьерлуиджи Салингера-Торелли. Аристократ. Стать его человеком вежливо отказался, мотивируя это тем, что знает свой долг, и выполнять его привык по совести, а не за плату. Был на вечерней трапезе у герцога. Если бы пошёл на такое – разве что по соображениям личной ненависти. Но Дон Франческо Мария уважает Пьерлуиджи и, кажется, никогда не задевал его самолюбия.

Главный дворецкий Густаво Бальди. Его человек. Хил, но жилист. Провинциал, приехав в Урбино, целый год преследовал своей любовью одну девицу. Она не любила его, но доктора сулили ему смерть от множества хворей не далее чем через год. Небогатая девица понадеялась вскорости похоронить супруга и наследовать его добро, поскольку он получил наследство и жил на широкую ногу. Однако супруга жестоко обманулась: Густаво по сию пору наслаждается жизнью, она же давно умерла от чахотки. Говорили, будто шельмец лишь притворялся болезненным и чахлым, дабы привлечь девицу надеждою на скорое наследство. Мелкий пакостник, но убийство не для него. Душонка с сольдо. Подкупить его не могли – денег у него в избытке. При дворе не столько интригует, сколько таскается по спальням фрейлин да статс-дам.

Главный королевский повар Инноченцо Бонелло. Разумеется, его человек. Весёлый жуир, само добродушие. Конечно, ему проще всего подсыпать что-то под видом специй в еду. С него и Торизани не спускают глаз, но рука опытного повара обманет любое наблюдение. Сын Бонелло – на дипломатической службе в папской курии. Не ему ли адресовано письмо? Но зачем? Пока жив Франческо Мария – положение Бонелло прочно и устойчиво, и черта с два известно – не заменят ли в случае смерти герцога при дворе Фарнезе весь состав миссии? Зачем Бонелло идти на такой риск? Он как сыр в масле катается.

Кравчий Беноццо Торизани. Тоже его человек. Скаредный и прижимистый. Вечные склоки с сестрицей-потаскушкой. Под наблюдением. Но связей в курии нет. Нет близких друзей. Да и вообще никаких нет, если задуматься. Пойти на преступление? Нет, покачал головой д'Альвелла. Да и не вино, похоже, отравлено было.

Интендант Тиберию Комини. Из старой аристократии Урбино. Когда-то воротил от него нос, называл выскочкой, теперь – подобострастно кланяется. Всегда один, нелады со здоровьем. Поговаривали, что склонности у него… не из чистых. Но не пойман – не вор. К герцогскому столу не подходил, это подтвердил его шпион Альмереджи.

Главный церемониймейстер двора Ипполито ди Монтальдо. Старый вояка. Служил всегда честно. О недавнем скандале в его семействе д'Альвелла знал. Дьявол бы подрал племянничка Флавио! Ни одной юбки не пропускает, недавно в ризнице пойман был, где теребил свой детородный орган! Блудник чёртов. Как ещё выкарабкался из передряги, непонятно, спасибо умнику-Чуме. Но мог ли Монтальдо отравить герцога? Тристано покачал головой. Нет, в это он не верил. Яд – не оружие воина.

Сенешаль Антонио ди Фаттинанти. Старая аристократия. При этом практичен, как купчик. Землевладелец, богач. Весёлый и добродушный бражник, но знает меру. Мог ли он подсыпать отраву герцогу? Д'Альвелла поморщился. Нелепо. Зачем?

Референдарий Донато ди Сантуччи. Медленно, но верно становится пьянчугой. Блудит, но не в замке. Однако деньги водятся, вниманием герцога не обделён. А вот Гвидобальдо его не любит, зовёт занудой.

Хранитель печати Наталио Валерани. Тоже старая знать. При дворе и мать Наталио и его сынок Джулио, внук Глории. Кутежи Наталио заметно сократили семейное достояние, но смерть герцога его доходы не увеличит.

Постельничий Джезуальдо Белончини. Тоже знать, хоть по виду ничтожней любого плебея. Но человек денежный, хоть и дурак. Подкупить такого для убийства герцога? Д'Альвелла вздохнул. Зачем? Джезуальдо подсыпал бы ведро мышьяку Грандони, которого к супруге ревнует, но герцогу-то за что?

Казначей Дамиано Тронти, фаворит герцога. Убить Франческо Марию? Глупости. Все благополучие флорентинца держалось на Франческо Марии.

Шут Песте. Грациано ди Грандони. Смешно.

Ловчий Паоло Кастарелла. Последний из мужчин, кто был на обеде. К столу не подходил.

Женщины. Хранительница гардероба и драгоценностей герцогини Лавиния делла Ровере. Родственница герцога. К столу не подходила, сидела рядом с Джованной Монтальдо, женой главного церемониймейстера. Бьянка Белончини, жена постельничего. Д'Альвелла сомневался в её умении сосчитать до десяти. Отравить герцога? Смешно. Дианора ди Бертацци, жена лейб-медика, ходила по залу, у стола беседовала с Глорией Валерани, матерью Наталио. Но особа она порядочная, за неё ручается и Чума. Гаэтана ди Фаттинанти, сестра сенешаля, сидела у камина и не поднималась до той минуты, когда поднялся переполох из-за гибели борзой. Черубина Верджилези и Франческа Бартолини кокетничали с Альмереджи. Проходили у стола. Ну и что? Зачем им травить герцога? А больше никого не было. И никто не имел намерения отравить герцога. И все-таки борзая отравлена. Значит, один… или одна – оборотень.

Глава 8

В ней Чума вместо того, чтобы поужинать с Лелио и побеседовать о вечном, проводит ночь с девицей на сеновале в монастырском овине.

В следующий понедельник синьор Пьетро Дальбено наконец завершил свой многодневный труд составления герцогу гороскопа, в коем было чётко прописано, что в Доме его тайных врагов – те, кого он сам считает друзьями, и их признаки – жадность к деньгам, любовь к интригам и привычка к шутовству. Однако преподнести этот гороскоп Дону Франческо Марии у астролога не получилось, ибо последний таинственно исчез из закрытой спальни звездочёта. Как это вышло – по звёздам не прочтёшь, видимо, Меркурий куда-то не туда отклонился, или ретроградный Марс напакостил. Дальбено разозлился до зубовного скрежета.

Герцог вызвал подеста и приказал найти пропажу. Он был обеспокоен: не является ли эта кража еще одним звеном заговора протиа него? Шут усомнился в этом и высмеял страхи своего господина, Портофино фыркнул и заявил, что все эта оккультная ересь – ложь от первого до последнего слова, Тристано же д'Альвелла обещал заняться грабежом астролога, правда, обмолвился, что сможет уделить внимание этому воровству только после поимки отравителя борзой. Герцог с этим не спорил, в итоге начальник тайной службы направил на расследование кражи своего лучшего шпиона – Ладзаро Альмереджи, который вора знал в лицо, ибо это лицо видел всякий раз, как заглядывал в зеркало. Ладзарино спёр гороскоп по поручению самого подеста, но выполнил это задание с редким старанием: Дальбено, появившись при дворе Урбино и не разобравшись, видимо, из-за ретроградного Меркурия в дворцовой иерархии, напророчил герцогу, что некий распутник задумал дурное против него и описал по звездам физиономию главного лесничего. Ладзаро чуть не потерял тогда доверие властителя и пообещал свести с клеветником счеты.

Исходя из этих обстоятельств многим в замке было понятно, что гороскоп не найдётся. Но лучше всех это понимал шут Песте, который и известил Тристано д'Альвеллу о происках наглого звездочёта, а после, когда казначей и подеста, ругаясь на чем свет стоит, изучили украденный Ладзарино гороскоп, собственноручно сжёг его в камине. При этом шут не спускал глаз с клеветника, надеясь найти повод поквитаться с негодяем, и днём во вторник кривляке нежданно-негаданно улыбнулась капризная Фортуна. Знать, Юпитер в его гороскопе вошёл Дом удачи или Сатурн был в изгнании. Как бы то ни было, сложившаяся в этот день редчайшая конфигурация небесных светил привела к тому, что бесстыжий гаер внезапно заметил ненавистного Дальбено, направляющегося к молельне герцогини, где её выхода ожидали несколько фрейлин. Вскоре шут увидел, как от них отделилась донна Франческа Бартолини и, обмахиваясь веером, устремилась в сад. Туда же, якобы случайно, направил шаги и астролог. Чума мышью шмыгнул за дерево, осторожно подкрался поближе и тут узнал, что звезды, оказывается, предрекли союз сердец синьора Дальбено и донны Франчески, причём самым удачным началом этого союза, согласно констелляции ночных светил и транзитов Венеры, была ночь на пятницу, двадцать четвёртое мая. Не менее удачным обстоятельством был и ожидаемый в этот день приезд гостей из Мантуи, ибо герцог Федерико обещал союзнику и родичу проездом в Рим заехать на несколько дней в Урбино – кто же в такой суматохе что заметит? Чума тоже согласно покивал головой. Если такова констелляция небесных светил – что же тут возразишь-то? Против звёзд не попрёшь.

* * *

…Последующие два дня ничего не прояснили – ни для Ладзаро Альмереджи, ловящего похитителя герцогского гороскопа, ни для Тристано д'Альвеллы, занятого поисками негодяя-отравителя, ни для Портофино, перевернувшего город в поисках изготовителя ядов, ни для Песте, пытавшегося разгадать Альдобрандо Даноли.

Тот почти не выходил из комнаты, разве что в домовую церковь. Чума приглядывался к графу, приглашал к себе, часто беседовал и играл с ним в шахматы, щедро угощал – и никуда не продвинулся. Шут даже спросил Портофино, что он думает о графе Даноли? Лелио пожал плечами и проронил, что такие глаза он часто видел в монастырские времена. Этот человек потерял всё, кроме Бога. Песте пожал плечами. Это он знал и со слов самого Даноли.

Но вот под вечер во вторник Чума в поисках Портофино зашёл в храм с верхних хоров и тут заметил на скамье Альдобрандо. Рядом с ним сидел Флавио Соларентани. Гулкие стены старой церкви доносили слова до всех притворов и отдавались на хорах.

Сам Даноли просто тихо молился, когда неожиданно заметил стоявшего рядом священника. Лицо Флавио не понравилось Альдобрандо: на нём проступило что-то неприятное, и внезапно Даноли сковало холодом. Этого человека ждала большая беда, понял он. Причин своего понимания Даноли по-прежнему не постигал, но понимание было отчётливым. Он встал, но голова его закружилась, и граф снова опустился на скамью.

– Флавио, Вы… будьте осторожны, – вырвалось у него.

Лицо священника ещё больше потемнело, но он сел напротив графа.

– И вы тоже… – досадливо проронил он вдруг, – вы тоже…один из них.

Альдобрандо не понял.

– Что? Один из… кого?

– Вы такой же, как Портофино. Бесчувственный, холодный, бессердечный. Я видел таких. Ледяных в своей безгрешности, отрешённых якобы в видении Бога, безжалостных к малейшей людской слабости, не умеющих понять и простить.

Даноли нахмурился. Он не воспринял упрёки Соларентани всерьёз: не мог поверить, что распад в этом юноше зашёл столь далеко, что, стоя у алтаря, он мог уронить «якобы в видении Бога…» Это были слова падшего.

– Мессир Портофино праведен, – мягко заметил Альдобрандо.

– Он бесчеловечен! И этот чумной такой же, – Соларентани поморщился. – Он, правда, выручил меня. Но сколь жестоки они оба в своей праведности, сколь лишены понимания и снисходительности! Они не любят… Они не умеют любить людей. И вы… по глазам видно. Вы – такой же. Вы только и умеете, что пророчить беды!

Альдобрандо видел, что несчастный совсем потерял себя.

– Насколько я понимаю, Флавио, ваша трагедия в том, что вы мучительно сожалеете о данных когда-то обетах Христу. Они тяготят вас? Я… во время поединка кое-что расслышал, что, возможно, не предназначалось для моих ушей. Вас отягощает целибат. Я могу это понять. Это человеческое искушение. Но если мессир Портофино выше этих искушений или умеет усилием воли подавить их в себе – это не значит, что он бесчеловечен. Он очень силён. Ваша слабость может заставить меня пожалеть вас, но почему она должна понудить меня осудить силу духа и праведность мессира Аурелиано?

– Бог есть Любовь, но помнят ли об этом подобные Грандони и Портофино?

– А помнили ли об этом вы, Соларентани, когда лезли в постель Монтальдо? Вы понимали, что причиняете ему обиду, несовместимую с любовью? – Соларентани молчал, лицо его окаменело. – Но ведь вы всё же вспомнили о Боге и остановились. Значит, ваша душа ещё чиста. Вы можете…

– Что? – резко перебил Соларентани, – стать таким же, как Портофино? Как Чума? Самоограничение, аскетизм, праведность…надоело. Они нелюди. Мертвецы. В них ничего живого. Они не видят ни красоты женщин, ни величия человека, только Бог! Бог с его бесчеловечными заповедями, который украсил сей мир множеством сладчайших приманок и запретил желать! Но их время кончилось… Их время уходит, – лицо его зло исказилось.

Альдобрандо Даноли помертвел. В глазах его потемнело.

– Вам лучше оставить сан, Флавио. Как можно с такими мыслями…

– Когда мне понадобится ваш совет, граф, я спрошу его. – Соларентани резко поднялся и удалился в ризницу.

Альдобрандо, чувствуя себя бесконечно утомлённым, поднялся и пошёл к двери. Но остановился. У дверного проёма стоял Чума, успевший за время разговора спуститься с хоров. Даноли понял, что тот всё слышал. Оба вышли из храма.

– Он прав, Альдобрандо, – улыбнулся Песте. – Я и сам так подумал.

– Прав? Этот несчастный? – Граф не понял шута.

Тот усмехнулся.

– Несчастный? Ну что вы…. Дать обеты, кои из-за собственной похоти не можешь исполнить – это не несчастье, но ничтожество духа. Обычное человеческое ничтожество, в эти бесовские времена претендующее на величие и человечность. Но он прав в том, что вы похожи на Портофино и не умеете любить мерзость в людях. Только в его глазах это выглядит жестокостью.

Даноли тихо спросил, наклонясь к шуту:

– Но почему Флавио не сложит с себя сан? Стоять у алтаря, служить Богу и… не верить? Зачем это ему?

– Ему двадцать девять, – усмехнулся Песте. – Он давно не служит мессу, но отбывает литургическую повинность, машет кадилом и говорит мёртвые слова. Но больше он вообще ничего не умеет. Ему некуда идти, а здесь – кусок хлеба.

– Он… ненавидит вас? Мне показалось…

Чума поморщился.

– Нет. Флавио похотлив, и сладострастие сильнее его. Он хочет блудить, не хочет исполнять заповеди и не имеет денег, а я – имею деньги, чту заповеди и не склонен блудить. Его, скорее, берёт оторопь. Его отец, – лицо Чумы на миг просветлело, – был удивительным человеком, но сын… – шут горестно развёл руками. – Но почему вы сказали, что его ждёт беда?

– Просто показалось…

Чуме снова показалось, что всё не так просто, но он промолчал.

* * *

Тристано д'Альвелла тоже уделил внимание графу Даноли – по долгу службы. Доносчики собрали по его приказанию ворох сведений об Альдобрандо, его происхождении, родне и близких, его пристрастиях и взглядах, и начальник тайной службы, недоумевая, перебирал доносы. Он знал своих людей и знал, как трудно удивить их чем-либо, но все доносы – и лаконичные, и пространные – содержали сведения, изумлявшие самих доносчиков. Граф был человеком слова и чести. Граф был храбрым воином, учёным книжником и истово верующим человеком. Никто и никогда не мог сказать о графе Даноли ничего дурного. В последний год граф потерял семью и пришёл в Урбино отпроситься в монастырь. Д'Альвелла отодвинул листы пергаментов и задумался. Сведущий в людях не верит в непорочность, но Тристано помнил, как поразили его при первой встрече в замке глаза Даноли. В них было что-то непостижимое и загадочное, чужое и неотмирное, отчего сам д'Альвелла вдруг почувствовал, сколь мелки и суетны все его заботы, как он сам постарел и устал…

* * *

Между тем двор жил своей жизнью. Бьянка Белончини по-прежнему сходила с ума по красавцу Грандони, изводя его своим вниманием, подстерегая в коридорах и засовывая ему под дверь любовные записки. Песте бесновался, Лелио насмешливо улыбался, Даноли, замечая пылкую страсть блондинки и вспоминая нанятых её мужем убийц, морщился и жалел Грациано.

Виттория Торизани появилась на вечеринке у герцогини в новом платье из венецианского коричневого бархата и кружевах, шитых золотом. Этого мало. На следующий день девица на прогулке предстала перед придворными в платье из алого миланского шелка и мантелло из кипрского камлота, украшенном мехом французской куницы. Но и этим она не ограничилась, на вечернем туалете герцогини явив завистливым взорам фрейлин синее шёлковое платье с брабантскими кружевами, а на груди её красовалась камея, оправленная в золото! Девицы были готовы разорвать нахалку, Иоланда Тассони обозвала Витторию содержанкой, а Тристано д'Альвелла имел наглость осведомиться у дружка-казначея: «Не боится ли дорогой Дамиано разориться?» В ответ министр финансов двора окинул подеста паскудной улыбкой мартовского кота и игриво подмигнул. Разориться он явно не боялся.

Гаэтана ди Фаттинанти не замечала Витторию и не высказывалась на её счёт, но узнав о новой песенке, сочинённой мессиром Альмереджи о поэте Витино, едва не плюнула от отвращения. Она терпеть не могла мессира Ладзаро. Это был в её глазах совершенно омерзительный тип, гадкий распутник, человек, забывший Бога. Только по шлюхам и бегает! Ничуть не меньшей ненависти удостаивались с её стороны Франческа Бартолини и Черубина Верджилези. Потаскухи! Мессир Ладзаро Альмереджи знал о ненависти к нему сестрицы сенешаля, но это его ничуть не беспокоило.

Он не любил высокомерных моралисток.

Красота юной Камиллы ди Монтеорфано, недавно появившейся при дворе, была замечена многими мужчинами. Молодые камергеры, сенешаль Антонио ди Фаттинанти, главный дворецкий Густаво Бальди и прочие оказывали ей поначалу весьма значительное внимание, но это не приводило мужчин к взаимным распрям, ибо девица с приданым свыше полутора тысяч дукатов внимания придворных просто не замечала. Все попытки холостых мужчин понравиться ей были втуне. Предпочти она одного – это было бы основанием для ревности остальных, но она предпочитала, чтобы её оставили в покое. Высокие родственные связи и покровительство дяди-епископа служили ей оберегом от чрезмерной навязчивости мужчин, и в последнее время за ней уже просто привычно волочились молодой Джулио Валерани да Антонио ди Фаттинанти.

Но Камилла, не желая обращать внимание на вертящихся рядом мужчин, тем не менее, чувствовала себя одинокой и внимательно приглядывалась к фрейлинам и статс-дамам, надеясь найти среди них подругу. Ей совсем не нравилась Иоланда Тассони – особа любопытная, склонная совать свой нос повсюду и не умеющая при этом держать язык за зубами. Завистливая и мелочная, она упорно пыталась разузнать побольше о Камилле, утомляя её навязчивыми и бестактными вопросами, при этом походя понося всех вокруг. Было ясно, что покинув покои Камиллы, она и о ней выскажется столь же уничижительно.

Фрейлина Бенедетта Лукка не отличалась болтливостью и не была завистлива. Особа простая и сердечная, она не имела тайн – даже сердечных, ибо все знали, что она влюблена в сокольничего герцога мессира Адриано Леричи. Склонность их была взаимной – они ожидали приезда из Рима отца Адриано, осенью должна была состояться свадьба. Но выбрать её в подруги Камилле мешала не только поглощённость девицы своим чувством: с ней было не о чем говорить, Бенедетта неизменно высказывалась по любому поводу либо пословицей, либо расхожей истиной. С ней было скучно.