Текст книги "Без семи праведников... (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

– Значит, упал он сверху… – начальник тайной службы старался говорить спокойно, но сам бесновался. Кстати всё это, ничего не скажешь! – Это уже не бабёнка, мессир Портофино. Такое бабе не под силу… – Тристано вовсе не пререкался с инквизитором, просто злился. – Пойдём, посмотрим, откуда его сбросили.

Песте, сказав, что ему надо переодеться в сухое, остался, инквизитор же и начальник тайной службы поднялись наверх… Чума подошёл спустя несколько минут в сухих штанах и удовлетворённо кивнул. На террасе башни никого не было «Что и требовалось доказать…» Все трое плюхнулись на скамью, д'Альвелла застонал.

– Мало мне сложностей…

– Totum revolutum, – отстранённо и горестно прокомментировал шут. – Полный сумбур.

Да, Грациано ди Грандони злился не менее Тристано д'Альвеллы. Подумать только! Белончини! Кто мог убить этого идиота? Не хватало, чтобы подумали, что это он отомстил Джезуальдо за его дурацкие покушения! Сам Грациано никогда не принимал постельничего всерьёз – даже когда трижды натыкался на свидетельства его мстительности, тот всё равно оставался в его глазах просто глупцом.

Тут Грациано задумался. Почему неизвестный убийца выбирает столь странные жертвы? Что общего у статс-дамы Черубины Верджилези и Джезуальдо Белончини? Джезуальдо… Песте погрузился в воспоминания. Невысокого роста, плотный, лысоватый, с округлым, вечно лоснящимся жиром лицом, небольшими блекло-зелёными глазками, толстым носом и мясистыми губами, он был неприятен Чуме. Сразу по появлении шута во дворце постельничий герцога невзлюбил его: Грандони, по его мнению, нагло втёрся в доверие Дона Франческо Мария, строил из себя умника, тогда как был просто ничтожеством. Узнав, что род Грандони известен в Пистое уже свыше пятисот лет, почему-то взбесился ещё больше и, придравшись к какому-то пустяку, вызвал шута на дуэль.

К этому времени Джезуальдо успел уже порядком осточертеть Чуме, и Белончини впервые довелось видеть оружие в руках того, кто владел им в совершенстве. Грациано удовольствовался тем, что в присутствии пяти секундантов пятикратно разоружал противника, надменно швырял ему под ноги оружие и минуту спустя снова выбивал его из рук Джезуальдо. Но не убил, ибо, повторимся, не принимал дурака всерьёз. Чума полагал, что этим поединком он сумел показать мессиру Джезуальдо его подлинное место в дворцовой иерархии, и считал инцидент исчерпанным, но тут к нему, как назло, воспылала страстью синьора Белончини. Этого удара врагу Грандони наносить не хотел, тем более – что может быть смешнее, чем стать предметом страсти вздорной замужней дурочки? Грациано полагал, что у Джезуальдо хватит мозгов образумить супругу, вместо этого стал натыкаться на наёмных убийц, одного из которых разговорил. Тому было приказано уничтожить мерзопакостного кривляку любым способом. И вот теперь кто-то весьма экстравагантно расправился с самим Джезуальдо. Воистину, кто роет яму, тот упадёт в неё, и кто покатит вверх камень, к тому он воротится. Но кто это сделал? Кому был нужен Джезуальдо?

– А у мессира Белончини была любовница? – с любопытством спросил инквизитор у начальника тайной службы.

– Нет, – резко обронил по-прежнему взбешённый д'Альвелла, – какая там любовница? У него же дрянная болезнь. В смысле, была, – поправился он.

Эти слова произвели на Грандони неожиданное и страшное впечатление. Песте побелел. Он не ослышался? Белончини? Господи! Он не знал этого. Чума вскочил и почти в беспамятстве сделал несколько шагов по террасе, потом остановился, не понимая, куда идёт. Руки его заледенели. Он уставился на Тристано невидящими глазами.

– Почему ты не предупредил? Какого чёрта я его вытаскивал? – Голос Грандони звенел. Губы шута тряслись, в глазах застыл ужас. Он лихорадочно размышлял и, весь трепеща, спросил, – а от покойника можно заразиться?

Портофино бросил изумлённый взгляд на дружка, не понимая причин его волнения, а до д'Альвеллы наконец дошло, о чём спрашивает Грациано.

– Тьфу ты, Господи, да не галльская зараза у него! Ты, что, идиот? Tigna, чирьи на животе, и шелушился он весь. Но Анджело его осматривал и сказал, что это… – Тристано пощёлкал пальцами, но это не помогло подстегнуть память, – эх, забыл…malattia della pelle. Но это не заразно, просто бабы шарахались, потому что страшные они. А, foruncolo! – наконец вспомнил он.

Чума одарил подеста очумелым взглядом, плюхнулся на скамью и вздохнул. Молчал долго, не принимая никакого участия в дальнейшей беседе и, кажется, даже не слыша. Аурелиано и Тристано тем временем обсудили дальнейший ход расследования. Было решено восстановить события дня, точно установить, кто ошивался рядом с Белончини, кто враждовал с ним, каким образом и за каким чёртом он оказался здесь, на террасе Южной башни, и кто мог быть с ним?

На площадку поднялся Бениамино ди Бертацци. Вид медика, закусившего губу и смотрящего в землю, был растерянным и несколько ошарашенным.

– Ничего не понимаю. Он отравлен, это видно, но… то ли яд действовал медленно… то ли…

– И его решили утопить?

– Да, его напоили чем-то вроде того же аконита, но он, видимо, не хотел умирать, и его поторопили, острием кинжала спихнули вниз, в воду, чтобы избавиться от тела. Под левой лопаткой синьора Белончини – отверстие от клинка, но крови на одежде нет, то ли потому, что он уже был мёртв от яда, и кровь успела свернуться, то ли – вода остановила кровь и смыла её следы с рубашки. Он холодный, но и вода не тёплая. Я не могу сказать, как давно он убит, – на лице врача проступило недоумение. – Ты надел бы колет, Чума, простудишься, – напоследок элегично заметил медик шуту.

Инквизитор и шут переглянулись, и кривляка не мог не обронить, правда, к его чести, без всякой злости: «Не мог быть побеждён ядом, но скончался от меча» Сообщив шуту, что он – наглый гаер, инквизитор никак не прокомментировал сказанное, но тихо поинтересовался у Грациано, где можно найти Даноли? Шут понял и кивнул. Да, видение несчастного снова оказалось пророческим.

Д'Альвелла же поинтересовался у медика тем, что пока не понимал.

– Странно. А почему он не хотел умирать?

Медик не затруднился.

– Анджело говорил, что лечил его от прострела в прошлом году и употреблял аконит для компрессов.

– А у вас есть аконит?

Бертацци покачал головой, сказав, что свой запас израсходовал на подагрика Паоло Кастареллу и астматика Комини. Чума задал дружку-эскулапу ещё один вопрос, правда ли, что Белончини был болен? Медик бросил на шута быстрый взгляд и кивнул.

– От пояса и до пят он покрыт фурункулами, а если к этому добавить подагру, грудную жабу и симптомы застарелого чешуйчатого лишая, – жизнь бедняги приятной я бы не назвал.

Грандони содрогнулся и поспешно предложил Аурелиано Портофино найти Даноли, но тут его остановил голос Тристано д'Альвеллы. «А зачем вам Даноли?» Дружки переглянулись, и Песте нехотя рассказал о произошедшем за четверть часа до находки трупа. «Он ещё до убийства сказал, что видел труп?» Грациано мрачно кивнул, и тогда Тристано д'Альвелла тоже выразил желание повидать графа. Втроём они направились на поиски Даноли, по пути к ним присоединился Ладзаро Альмереджи, доложивший подеста, что, по сообщениям челяди, у входа на башню на втором этаже видели только Лавинию делла Ровере, она болтала с Глорией Валерани, которая ждала сына и внука, а мужчины там замечены не были. На верхних этажах – вообще никого не видели.

Мессир Даноли оказался неподалёку от башни Винченцы: он сидел на окне коридорного пролёта и смотрел на город. Рядом стоял каноник Дженнаро Альбани. До этого они оба тихо беседовали, причём разговор шёл о предстоящем паломничестве герцогинь к местным святыням. Дженнаро давно заметил графа Даноли, выделил его в толпе придворных и иногда навещал. Даноли тоже с удовольствием беседовал с Ринуччо, удивляясь той разнице душ, что являли братья Альбани, ибо младший, Пьетро, был до дрожи неприятен Альдобрандо. Сейчас он решился спросить о нём Дженнаро.

– А ваш младший брат Пьетро, он не будет сопровождать герцогинь?

– Пьетро никогда не ездит по святыням, – улыбнулся Дженнаро.

– Он равнодушен к вере?

– Напротив. Совсем не равнодушен. Он ненавидит клириков и говорит, что сама идея загробного наказания и воздаяния – фантазия злобных церковников. – Тон Альбани был ироничен, но глаза его веселы не были.

– Вы не пытались его переубедить?

– А как? Мы расходимся в исходных постулатах. Подлость он называет умом, ум зовёт занудством, честность считает ханжеством, а лицемерие – житейской опытностью. Мне не определиться в таких дефинициях.

Оба умолкли. Заметив подходящих шута, инквизитора и подеста, Альбани откланялся, Даноли же вздохнул. Чувствовалось, что ему тяжело – и вспоминать о случившемся, и думать о кошмарном видении.

– Вам уже лучше, ваше сиятельство? – любезно осведомился Портофино.

– Да… уже лучше. Это просто слабость… – Даноли опустил глаза. На самом деле чувствовал он себя неважно.

– Ваши пророческие видения, граф, являют собой весьма интересную болезнь, – проронил инквизитор, – но мне хотелось бы понять…

– Не нужно смеяться надо мной, – торопливо перебил Даноли, – я не волен над этим, и…

– …и мне хотелось бы понять, граф, – бас Портофино утвердил себя, перебив Альдобрандо, – кого вы видели в воде? Вы узнали этого человека? Четверть часа назад из канала нами был выловлен утопленник.

Даноли замер с полуоткрытым ртом, онемевший и побледневший. Утопленник?

Портофино терпеливо повторил:

– Вы сказали, что во рве – утопленник. Кто это был? Вы видели лицо?

Даноли стал странно напряжённым, прикрыл глаза и чуть побледнел.

– …Нет. Он всплыл вверх спиной. На нём сидели бесы. Но это был мужчина. Широкая спина, волосы тёмные, на макушке проплешина.

Шут и инквизитор переглянулись. Аурелиано Портофино про себя подумал, что всей этой чертовщине только и не хватало пророчеств, а в голове Грациано ди Грандони проскользнула мысль, что дружок Лелио, предположив, что убийством Верджилези дело не кончится, оказался прав.

Д'Альвелла же задал только один вопрос:

– И это, по-вашему, граф, тоже подлость?

Альдобрандо Даноли скользнул по начальнику тайной службы прозрачным взглядом светло-голубых глаз и уверенно кивнул. А Ладзаро Альмереджи только недоуменно переводил взгляд с подеста на Даноли, ничего не понимая.

В коридоре перед покоями герцога все разошлись: Даноли ушёл к себе, а Песте и Портофино направились в комнаты шута. Когда Ладзаро остался вдвоём с начальником тайной службы, лесничий поинтересовался, что имел в виду этот странный человек? Д'Альвелла не затруднился.

– Он говорит, что убийца – подлец, Ладзарино.

– Подлец? – Альмереджи неприятно царапнуло определение. – А откуда он знает? И почему Портофино верит ему? Да и вы, как я погляжу, тоже…

Подеста смерил подчинённого взглядом тяжёлым и задумчивым.

– В ночь, когда нашли Черубину, Даноли сказал, что это подлость – деяние чёрной души, явственное в проявлении и загадочное в определении. Душа испытывает ужас перед бездной зла в чужой душе… Где-то здесь, говорит, в этих коридорах ходит живой мертвец, существо с человеческим лицом, внутри которого ползают смрадные черви, набухает гной и тихо смеётся сатана…

Альмереджи почувствовал, как по телу пробежали противные мурашки.

– Сумасшедший.

– Не знаю, – безмятежно проронил д'Альвелла, – может быть. А тебя, Ладзарино, эти убийства не пугают?

Альмереджи оторопело уставился на подеста. Пожал плечами.

– Проделано всё, что и говорить, с умом и очень чисто. Комар носа не подточит. Но причём тут сатана?

– А, по-твоему, это пустяки? И ничуть тебе не страшно?

Ладзаро снова пронзил начальника изумлённым взглядом.

– Если понять, зачем он это делает – всё станет просто. А бояться? Чего?

Подеста почему-то тяжело вздохнул, чуть сгорбился, вздохнул и ничего не ответил Ладзаро Альмереджи, лишь проронил, что вечером и ночью его услуги ему не понадобятся.

* * *

Мессир Аурелиано Портофино был не очень наблюдателен – просто потому, что обычно был погружён дела Трибунала и молитву. Но это не означало, что он вообще ничего не замечал. Всё, что ему было нужно понять, инквизитор умел постигать моментально. Будучи для своего дружка Чумы не только сотрапезником, собеседником и собутыльником, но и духовником, Лелио считал Грациано лучшим из своих духовных детей: Грандони никогда не скрывал от него своих плотских искушений, не склонен был винить в своих согрешениях никого, кроме себя, верил истово.

На первой исповеди, пять лет назад, Грациано Грандони удивил Портофино, оказавшись телесно непорочным. Наблюдая за Песте в последующие годы, отец Аурелиано смутно чувствовал, что целомудрие его исповедника не ложное, но неправедное. Когда Аурелиано сказал ему об этом, Грандони в ответ окаменел, не опровергнув, но и не подтвердив сказанного. Теперь Портофино отметил, что его дружок весьма странно отозвался на его рассказ о Франческо Мантуанском, а уж упоминание о возможной блудной болезни Белончини и вовсе привело его в трепет. Чума боялся заразы, понял Портофино, боялся до животного ужаса. Однако вопросов дружку не задал, ибо это могло подождать. Он спросил совсем о другом.

– А что ты, дорогуша Чума, обозначил бы как подлость?

Шут мрачно поёжился. «Подлость?… Обман доверия. Предательство».

– Обман доверия? – задумчиво повторил инквизитор. – То есть подлость возможна только со стороны того, кто тебе близок? Кому доверяешь?

Грандони почесал левую бровь.

– Да. Белончини трижды посылал ко мне убийц, но я не считал его подлецом. Но если убийц послал бы мне ты, Лелио, это было бы подлым. Я тебе доверяю.

– Стало быть, подлость – злой умысел, направленный не против врага, но друга? Врагу, выходит, сделать подлость нельзя? Но разве не каждый злой умысел несёт в себе подлость? Даноли сказал о хладнокровной подлости.

– Я имел злой умысел против Дальбено. За его клевету я хотел вывалять его в дерьме и вывалял. Но не только не считаю себя подлецом, но и горжусь содеянным. Он получил за дело. И доверия его я не предавал: он мне ни на грош и не доверял. Другое дело, если я сделал бы это тебе: ты не заслужил такого и веришь мне. Такое деяние с моей стороны было бы подлостью.

– Не заслужил? Как искажается язык… «не заслужил… не достоин подлости…» Глупо думать, что подлости можно «удостоиться». Скорее, насколько можно понять, разгребая нагромождение путаных эвфемизмов и лживых синонимов, подлость есть не просто злой, но вероломный умысел. Но если тот, на кого он направлен, получает его по делам своим, но это всё же наказание, возмездие. Приговор – не подлость, а слово закона. Подлость, стало быть, это наказание неповинному. Вот почему Даноли сказал о жертве. Казнь невинного, который не ждал палача и принимал его за гостя…

Грациано кивнул.

– Ну, и кто этот изверг?

– Увы, дорогуша, впору вопросить об этом говнюка-Дальбено. Однако, хоть в его пророчествах малый выбор возможностей развития событий при ничтожной степени достоверности толкований и высокой степени неопределённости интерпретаций создавал порой впечатление частой осуществимости прорицаний, это желание несбыточно.

– Это почему? – удивился Чума. – Спросить его можно.

– Нельзя. Засранца видели позавчера выезжающим из города.

Песте не выразил ни малейших сожалений по этому поводу, но лениво обронил.

– И Черубина, и Джезуальдо считали палачом меня и, боюсь, подлинного палача могли и просмотреть.

– Да, как выразился недавно мессир д'Альвелла, «no hay opiniones estupidas, sino estupidos que opinan…», сиречь, «Нет глупых мыслей, есть думающие глупцы». Испанский язык очень ёмкий. Но Даноли прав. Убийца – подлец. Дружески протянуть бокал с ядом, потом брезгливо спихнуть в воду острием даги? Убийца, похоже, высокомерен.

– Что это даёт?

– Иногда и последний плебей может возомнить о себе невесть что, но здесь… это знатный человек, Чума. Умный, коварный, высокопоставленный. При этом… у него очень странный ум. Недаром же я вначале подумал о женщине. Это человек необычного ума.

Глава 14

В которой Камилле ди Монтеорфано предлагаются два ответа на вопрос, почему мессира Грациано ди Грандони называют Чумой.

Чума, расставшись в сумерках с Аурелиано Портофино, хотел было уединиться на той же скамье, где несколько дней назад встретился с Камиллой. Увы, она была занята – на ней сидел Энцо Витино и витийствовал, его слушательница, Франческа Бартолини, восторженно внимала ему.

– Главное умение придворного – рассуждать на важные темы, не подражая педантам, но все подавать с изяществом. Изящество свободно, принуждение для него пагубно. Строгие правила замораживают, и кто слишком строго придерживается даже самых похвальных правил, смешон.

Чума, затаившись за колонной, удивился. Эти двое, похоже, ещё не слышали о новом убийстве, иначе, их разговор имел бы другое направление. Так и оказалось. Появившийся на площадке Ладзаро Альмереджи тоже с удивлением поглядел на сидящих и сообщил им о новой трагедии.

– Джезуальдо? – Чума, видевший из-за своего укрытия побледневшего Витино, понял, что тот абсолютно ни при чём. Поэт несколько минут не мог прийти в себя, кровь отлила от его лица, потом у Лоренцо вырвалось нечто несуразное, – Он же… приглашал… как же это?

Донна же Бартолини, хоть и была изумлена гибелью Джезуальдо Белончини, сразу сумела опознать преступника. «Это негодяй ди Грандони! – взвизгнула донна Франческа. – Он ненавидел Джезуальдо!» Альмереджи вежливо поправил синьору. Наоборот. Это мессир Белончини ненавидел мессира ди Грандони. Но в словах главного лесничего не было упрямого желания убедить её. Напротив. У Ладзаро были совсем другие намерения, и он немедленно приступил к их исполнению, перво-наперво заверив поэта, что тот смертельно бледен и ему лучше лечь в постель. Витино кивнул и, пошатываясь, удалился. Надо сказать, что теперь, после того как по замку стал гулять мерзейший стишок о его мужских достоинствах, синьор Витино не особенно рвался в спальни красоток, предпочитая наслаждаться их похвалами своему уму и поэтическому дару, хоть и поклялся отомстить анонимному обидчику. Авторство пакостной эпиграммы принадлежало мессиру Ладзаро Альмереджи, но он, в отличие от Витино, не жаждал лавров и своего авторства не афишировал, довольствуясь тем, что читал сочинённый им злобный пасквиль всем и каждому.

Сейчас, изгнав ничтожного поэтишку, довольный главный лесничий склонился перед донной Бартолини в галантнейшем поклоне, потом деликатно присев рядом с статс-дамой, втянул своим аристократичным носом запах её ароматических благовоний и не различив в нём дерьмовых флюидов, выразил несчастной Франческе, потерявшей любимую подругу, искреннее соболезнование. «Всю эту неделю он места себе не находил от скорби и поклялся, когда он узнает имя негодяя, погубившего донну Черубину, тому не жить» Донна Франческа знала убийцу. «Это негодяй Грандони. Он ненавидел Черубину». Синьора не могла простить шуту его гнусного трюка с ночными горшками, погубившего её зарождавшийся роман с синьором Дальбено, его вечных насмешек и пакостей, неоднократно творимых ей самой и её подруге, и полагала, что такой человек способен на любую мерзость.

Мессир Альмереджи был согласен. Да, этот человек способен на всё. Ладзаро предложил донне Франческе нынешней же ночью уединиться от посторонних ушей в её спальне и детально обсудить, как лучше свести счёты с пакостным шутом. Статс-дама с жаром согласилась. Мессир Ладзаро был доволен. Неделя поста надоела ему, а за неделю вонь около потаскушки выветрилась, как он надеялся, бесследно.

Сейчас, под вечер, коридоры и веранды замка были оживлённы, всюду сновала челядь, придворные обсуждали новое убийство. Мимо мессира Альмереджи и донны Черубины прошли Донато ди Сантуччи и Наталио Валерани.

– Но вы же с Джулио должны были заметить, Наталио, кто спустился с башни. Вы же были совсем рядом… – Донато не был дружен с Джезуальдо Белончини, но и не враждовал с ним.

– Нет, никого не было, нас ждала моя мать и донна Лавиния, – Наталио с сожалением покачал головой, – скорее всего убийца свернул по лестнице третьего этажа или вышел в оранжерею. – И оба удалились.

В глубине коридора послышались тяжёлые, шаркающие шаги, и показались старик Росси и его писец Паоло. Эти ни о каком убийстве явно не слышали.

– Сказано, что душе грешника после смерти остаётся только коридор вечности, ведущий в ад. И нет в существе этой души такой частицы, которая не испытывала бы невыносимых страданий в тисках терзающей её боли на всю вечность. И боль эта бесконечна, поскольку в аду душа совершенно обнажена… Разве не так, мой мальчик?

– Мессир Портофино сказал однажды, что боль греха есть потеря видения Бога, мессир Росси, и каждая погибшая душа несёт ад в самой себе… – тут собеседники заметили сидящих и те, поднявшись, поклонились. Амедео и Паоло поприветствовали их и исчезли в коридорных лабиринтах. Донна Франческа с удивлением проводила их глазами и снова обернулась к мессиру Альмереджи.

– О чём они говорят? – изумилась она и тут же и вскочила, – но поспешим…

После того, как заговорщики покинули скамью и направились в кровать синьоры плести злые интриги против гнусного ломаки мессира Песте, сам Грациано ди Грандони плюхнулся на лавчонку и задумался, нисколько не беспокоясь о последствиях происков мессира Альмереджи и козней донны Франчески, ибо прекрасно знал главного лесничего.

Чума недоумевал. Убийство Джезуальдо было просто нелепым. Шут снова содрогнулся, вспомнив о болезни Белончини. Он ничего не знал об этом, но теперь становилась понятной неприязнь к нему супруги. Чума чувствовал себя неловко: теперь ему было жаль несчастного Белончини, раньше-то он никогда не думал о нём всерьёз…

В эту минуту к балконной балюстраде вышла Камилла ди Монтеорфано. Она была в парадном платье и шла с вечернего туалета донны Элеоноры, на лице её застыла печаль. Чума вспомнил, что завтра на рассвете герцогини уезжают на богомолье. Он встал, улыбнулся и любезно спросил:

– Что навеяло печаль на ваши прелестные глаза, синьорина? Мысль о завтрашнем отъезде повелительницы или новое ужасное убийство?

Она вздохнула.

– А вы снова смеётесь?

– Не вижу в отравлении ничего смешного, – серьёзно покачал головой Чума. – До вашего прихода я думал о нём. Я не знал, что мессир Белончини был болен.

Голос мессира ди Грандони звучал странно – горько и скорбно. И он был серьёзен. Камилла кивнула.

– Бьянка говорила. Он болел много лет. Бедный. Больной и слабый, нелюбимый, презираемый даже собственной женой. Он ненавидел вас, я знаю. Вы были для него живым кошмаром: здоровый, красивый, непобедимый, удачливый – вы воплощали всё то, чего он был лишён.

– И по слабости он трижды подсылал ко мне наёмных убийц, – Песте невесело усмехнулся. – А я так и не сумел принять его всерьёз. Каюсь, синьорина, даже вытащив его сегодня из воды, уже мёртвого, я по-прежнему не принял его всерьёз. Я подумал о хвосте сазана, который не успел доесть, когда пришлось прыгнуть в воду. Это, наверное, было бессердечно, но этот дурацкий хвост не выходил у меня из головы.

Камилла окинула его изумлённым взглядом.

– Так трудно понять, когда вы шутите, а когда говорите серьёзно.

– В последнее время я и сам перестал это понимать, синьорина, – пробормотал Чума.

Камилла бросила на Грациано ди Грандони новый недоумённый взгляд. После той ночи, когда она вышла из комнаты на голос этого человека, он немного заинтересовал её: тогда ей на миг показалось, что этот высокомерный красавец способен чувствовать. Но могло ли это быть? Он был не таким, как все, не досаждал ей и не домогался её. Сейчас он был серьёзен – и, хоть говорил кощунственные вещи, но был, несомненно, честен в своём признании.

Неожиданно она спросила:

– А почему вас зовут Чумой, мессир ди Грандони? Вы получили это прозвище за язвительность?

Грандони на миг побледнел, потом быстро пришёл в себя и невесело рассмеялся.

– О, нет. Я же пистоец… – Грациано предложил девице присесть и опустился рядом. Голос его зазвучал напевно и чуть сумрачно. – Когда Луций Сергий Катилина узнал, что римляне собираются осадить его во Фьезоле, он бежал по равнине вдоль гор. Антоний и Петрей настигли его, а Метелл выставил охрану на перевалах. Стеснённый с двух сторон Катилина был разбит на Пиценской равнине, немногочисленные раненые из его войска нашли себе там пристанище, основав город. Позднее число жителей города умножилось, а из-за чумы, скосившей катилинариев, как считает Виллани, город и назвали Пистоей. Название он выводит от «peste» – чума… Я – пистоец. Отсюда и прозвище. Говорят, что пистойцы всегда были заносчивы, язвительны и воинственны, ведь они плоть от плоти дерзких катилинариев. – Чума скосил глаз и иронично поглядывал на Камиллу, но ей и на сей раз почему-то не показалось, что Грациано ди Грандони смеётся.

* * *

…Ночь прошла, её сменил рассвет, но он не принёс прояснения таинственных обстоятельств второго безжалостного убийства. Следствие облегчил тот факт, что герцог недолюбливал Белончини из-за его вечных доносов на челядь и жалоб на шута. К сообщению о гибели постельничего Дон Франческо Мария отнёсся с завидным хладнокровием и даже не скрывал равнодушия. Впрочем, судя по физиономии его светлости, он был в эти дни безразличен ко всему. Но теперь Чума рассказал герцогу о предположении Портофино, что яд на самом деле предназначался не ему, но был просто опробован на борзой. Его светлость задумался, а д'Альвелла почесал за ухом.

Это предположение было отрадно, но верно ли оно?

Что до расследования, то людьми д'Альвеллы было установлено, что за три часа до обнаружения тела, около четырёх пополудни постельничий приехал в замок из дома, где ночевал. Его видели на конюшне и в покоях герцога, но в половине шестого он был отпущен и направился к себе. Наталио Валерани свидетельствовал, что Джезуальдо в своих комнатах не появлялся: его дверь открывается со скрипом и он, Наталио, всегда слышит, как тот входит. Белончини не приходил. При этом дверь его комнаты точно была заперта. Но банщик Джулиано Пальтрони уверенно заявил, что видел, как мессир Белончини направился через внутренний двор из покоев его светлости к арочному проходу, который вёл на этаж, где были его комнаты. Получается, он вошёл в двери, свернул в коридор и… пропал. Дальнейшие его следы были призрачны, ибо стирались водой. Обретён же мессир Белончини был уже трупом Грациано ди Грандони и Аурелиано Портофино в семь часов пополудни.

В коридор, где таинственно исчез Джезуальдо Белончини, выходили двери интенданта Тиберио Комини, кастеляна Эмилиано Фурни, ключника Джузеппе Бранки, кравчего Беноццо Торизани, главного дворецкого Густаво Бальди и главного сокольничего Адриано Леричи. Далее шла дверь самого Белончини. По другой стороне коридорного пролёта шли комнаты мессира Манзоли, сенешаля Антонио Фаттинанти, хранителя печати Наталио Валерани, казначея Дамиано Тронти, а замыкали вереницу покоев придворных комнаты главного повара Инноченцо Бонелло.

Полностью обелить себя могли только Бонелло, неотлучно находившийся при кухне, гонял поварят, стряпая на ужин его светлости только что доставленных куропаток, и Адриано Леричи, который этих куропаток, отловленных силками, и доставил. Ещё – Дамиано Тронти, с трёх часов и до восьми неотлучно находившийся в покоях самого герцога, где оба обговаривали сложный вопрос подлинности золотой статуэтки Марса, за которую венецианский меняла и жулик синьор Белизе запрашивал сумму несусветную. Наталио Валерани был у себя, к нему пришла его мать и они решали, чем порадовать Джулио, тот был именинником. Глория Валерани ушла от сына около семи. Она послала слугу за приказчиком, ибо они с сыном решили купить для Джулио новый шлем для турнира, и пока ждала приказчика, сидела на скамье у спуска с башни на первом этаже, а Наталио пошёл уточнить у сына, какой шлем тот хочет. Вниз никто не спускался, только Лавиния делла Ровере остановилась поболтать о паломничестве герцогинь. Но убийце гораздо проще было на третьем этаже свернуть в коридор да с челядью смешаться.

Джузеппе Бранки и Эмилиано Фурни были вместе в нижнем портале, обсуждая необходимость закупки новой посуды и постельного белья, Тиберио Комини был болен и не вставал с постели, Беноццо Торизани сновал между кухней и кладовой, Густаво Бальди видели охранники в главной зале, где он глупейшими советами мешал играть в шахматы Фаттинанти и Монтальдо.

Тристано д'Альвелла задумчиво почёсывал мочку уха. Кроме казначея, собственного дружка, коего он не подозревал ни минуты, из оставшихся десятерых пятеро были его людьми. Уже было сказано, что придворные сплетники сильно заблуждались, утверждая, что при дворе каждый четвёртый – шпион д'Альвеллы. О, глупость людская! Шпионом был каждый второй.

Ну и что с того? Убийство Черубины Верджилези и слова Даноли заставили начальника тайной службы задаться мерзейшим вопросом о том, кем собственно, являются его люди и насколько можно им доверять? Ответ не понравился Тристано д'Альвелле. Большинство его соратников были откровенными подлецами. Кроме Инноченцо Бонелло, человека добродушного и незлобивого, остальные были продажны, как шлюхи. Преданность Беноццо Торизани обеспечивал неусыпный надзор, главный дворецкий Густаво Бальди был обязан ему всем, но был человеком, готовым пренебречь любыми обязанностями, кастелян Эмилиано Фурни, щуплый пучеглазый губошлёп, был пойман на содомской связи с ключником Джузеппе Бранки, – оба под угрозой выдачи инквизиции делали все, что от них требовали, но разве можно было положиться на их верность? Смешно.

Кстати, при дворе было мало людей подеста, подобных Альбани и Альмереджи, услуги которых просто хорошо оплачивались: большинство этих ничтожных людишек попадались на какой-либо мерзости, после чего становились покорным орудием в его руках. Но на кого он, д'Альвелла, мог всерьёз опереться? На Ладзаро, что ли? Кому при дворе он, Тристано, мог подлинно доверять? Перед его невидящим взором проступило лицо Портофино… да, разумеется. Всплыла кривляющаяся рожа Грациано ди Грандони. Да. Как ни странно, подеста вполне доверял и Бениамино ди Бертацци, хотя тот был человеком Грандони. Верил он и Альдобрандо Даноли. Тоже человек Грациано. А кого набрал он? Подонков. Почему? Подонки управляемы. Люди Грандони неуправляемы. Но он доверял им.

«А не потому ли ты набрал подонков, что являешься подонком сам?» Эта идиотская мысль заставила Тристано д'Альвеллу поморщиться. К дьяволу! Черубина Верджилези и Джезуальдо Белончини не были его людьми. Эти люди принадлежали родовой знати Урбино, и кровь давала им право вращаться при дворе. Тристано торопливо вернулся мыслями к убийству.