Текст книги "Без семи праведников... (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

Глава 3,

в которой планы одних героев сталкиваются в неразрешимом противоречии с интересами других.

Альдобрандо проснулся рано, его разбудили колокола трёх церквей, и по окрестностям вместе с их тяжело-бронзовым звучанием разлилось несуетное сияние майского утра. По улицам к дверям мастерских и лавок уже тёк бурливый поток ремесленников и торговцев, чьи голоса перекрывались грохотом телег с провизией. Прохожим и то и дело перегораживали проход мычащие и блеющие стада быков и баранов, которых гнали к воротам бойни. Между пастухами, погонщиками скота, возчиками и сельскими торговцами поминутно вспыхивали ссоры, горячие парни размахивали хлыстами и осыпали друг друга градом проклятий.

После короткого затишья улицы наводнили перекупщики и старьёвщики, мелкие портняжки, торговцы скоропортящейся снедью да зеленщики. Мелькали ручные тележки, плетёные корзины, лотки с разложенным товаром, кто-то, громко бранясь, искал в грязи оброненные монеты, кто-то тыкал в нос проходящим иконки святых. Город заполонили пронзительные крики и повторяемые на все лады возгласы продавцов зелени.

Утром инквизитора в доме не оказалось, шут же сидел у камина в том же чёрном одеянии, что и накануне и, казалось, даже не ложился, хоть и был очень чисто выбрит. Даноли он снова показался непроницаемым – красивая загадочная сущность. Почему он не постигает этого сидящего перед ним человека? Но эта загадка ни в коей мере не тяготила Альдобрандо, лишь занимала. После обеда они вышли в город.

Замок был обитаем не весь. Из расположенных огромным четырёхугольником строений заняты были только три крыла. Первое было местом проживания герцога и тех, кто непосредственно обслуживал его особу, а также солдат его охраны. В другом крыле располагался двор наследника Гвидобальдо и его супруги, а в третьем обитали супруга герцога Элеонора и вдовствующая герцогиня Елизавета.

Герцог был взыскателен. Апартаменты его поражали великолепием: в залах возвышались колонны розового мрамора, стены были украшены росписями, под сводами на цепях висели хрустальные люстры. Из прихожей через двери, украшенные позолоченной резьбой, коридор вёл в парадную спальню, где в потолочной лепнине причудливо смешивались лавровые ветви и мифологические фигуры. Приглушенный свет проникал в помещение через три высоких окна, стены были украшены гербами. Кровать с атласным балдахином стояла на возвышении, спящего герцога от нескромных взглядов скрывали портьеры, тою же тканью были обиты кресла и диваны. К спальне примыкал обширный кабинет, выходивший в уютные апартаменты, где герцог любил уединяться с друзьями. Спал герцог либо в парадной спальне, либо – куда чаще – в кабинете, где в ногах его кровати стояло специальное ложе для Песте, служившего ему ночью собеседником, чтецом и наперсником.

Вставал Дон Франческо Мария около семи, принимал ванну. Покончив с туалетом, отправлялся в часовню на утреннюю мессу, затем возвращался к себе в апартаменты и завтракал. Если после завтрака у него оставалось свободное время, он тратил часы досуга на верховую езду в манеже, потом давал аудиенции должностным лицам.

Сегодня, проводив папского посланника, Франческо Мария был в дурном настроении и встретил вошедших к нему шута и Альдобрандо Даноли мрачным взглядом. Граф отметил, что герцог по-прежнему сохранял изящество сложения, тонкие очертания умного лица и ясность больших карих глаз, но лицо его несколько обрюзгло, тонкий нос с горбинкой придавал чертам что-то жестокое, чего не было в молодости, черты стали твёрже и суше, веки покраснели.

Просьбу вассала герцог выслушал молча. Он не был бессердечен, горе Даноли тронуло его. Но не смягчило. Он поднялся и отошёл к окну, и Альдобрандо сделал несколько шагов к повелителю.

– Я так понял, граф, что вам нет смысла оставаться в миру? Нет смысла жить? – Глаза Дона Франческо Марии странно замерцали.

– Я объяснил моему господину причины…

Герцог устало потёр лоб рукой. В нём вдруг проступило такое утомление, что сердце Альдобрандо Даноли сжалось. Он понял, что дни герцога подлинно сочтены.

– Я нахожу ваше решение ошибочным, Даноли. Ситуация непредсказуема. Любое мелкое событие может нарушить хрупкое сложившееся равновесие, и мне понадобятся верные люди. Тем более, люди, не дорожащие жизнью, – с тонкой улыбкой проронил он. – Сколько вам лет?

– Сорок четыре, мой герцог.

– Отложите ваше намерение. Бог примет вас и позже, а сейчас вы нужны мне. Я не хочу принуждать, – снова бросил он взгляд на Даноли, – я прошу.

Альдобрандо преклонил колено и склонил голову. Просьба герцога была приказанием, и Даноли вынужден был повиноваться. Это было совсем не то, чего он ожидал и чего хотел, и меняло все его планы. Грациано ди Грандони, который, едва появившись на пороге замка, снова онемел и общался жестами, которые, правда, были красноречивее любых слов, выйдя следом за ним из апартаментов властителя, указал ему рукой на арочный пролёт коридора. У крайней двери справа шут остановился и протянул Альдобрандо ключ, покрытый зеленоватой патиной. Стало быть, ему было предписано остаться в замке. Даноли растерялся, но Чума уже вложил ему в руку ключ и растаял в сумрачном портале.

Комнаты Альдобрандо были уютны и чисто убраны. Около часа он просидел у камина, размышляя над странным поворотом своей судьбы. Даноли не хотел здесь оставаться: суета двора всегда претила ему, он не искал ни милостей, ни привилегий, ему не нужны были ни фавор, ни награды. Зачем он здесь?

Когда Альдобрандо ночевал в доме Грандони, ему под утро неожиданно приснился удивительный сон. Он был один в какой-то пещере или подобии склепа. Отделённый от мира и уединённый, он спал в этом сне в белом гробу, и не было для него лучшего места, чем мягкий шёлк гробовых покровов, нежных, как облака. Там не было ничего, кроме тишины и покоя, и Даноли счёл этот сон либо предчувствием смерти, либо того, что получит разрешение удалиться в монастырь. И вот…

Между тем Песте снова навестил своего повелителя в Студиоло. Уединившись здесь, герцог проводил часы за чтением старинных манускриптов. В отличие от многих фаворитов, Чума никогда не демонстрировал на публике свою близость к господину и даже наедине держался церемонно. Сейчас он сел в кресло и мрачно уставился на повелителя, тот ответил сумрачным взглядом, потом тяжело вздохнув, задумчиво проронил:

– Как я устал…

Шут почесал кончик длинного носа. Он понимал нервозность герцога. Загадочная смерть борзой заставляла предполагать, что далеко не все придворные ищут расположения господина. Кто-то настойчиво искал его смерти. Естественно, первым следовало заподозрить того, кто наследовал герцогу, и кого его смерть приближала к трону. Но Чума ни минуты не подозревал Гвидобальдо. Отец и сын были удивительно похожи и внешне, и внутренне, и Гвидобальдо, добродушный и открытый, никогда не поднял бы руку на отца. Значит, был кто-то, кто желал смерти герцога – либо выполняя заказ, либо – мстя. Перехваченная людьми д'Альвеллы записка, казалось бы, указывала, на первую причину, но Песте не исключал, что письмо могло быть подброшено для отвода глаз. Не исключалась и месть. Герцог, резкий и прямой, скорый на расправу с теми, в ком видел негодяев и предателей, что и говорить, умел наживать врагов.

Франческо Мария тем временем поинтересовался:

– Ты полагаешь, Даноли должен остаться при дворе? Почему?

Шут пожал плечами.

– У него неотмирные глаза.

– И это всё? – герцог не гневался, просто любопытствовал. Он привык к диковинной мотивации поступков Грациано, давно заметив: чем страннее была причина, заставлявшая Чуму действовать, – тем больше пользы она приносила.

– Это немало, мой герцог. – Шут задумчиво почесал левую бровь. – К тому же надо иметь при себе людей, ни в чём не замаранных, а то я уже скоро уже д'Альвеллу подозревать начну.

Герцог усмехнулся, но лицо его болезненно исказилось. Сам он чувствовал себя дурно, болело за грудиной, ныло в левом боку, временами темнело в глазах. Он всё чаще думал о смерти. Но воля ваша – смерти достойной. Стать же жертвой мерзавца-отравителя – в этом ему мерещилось что-то жалкое. Он заговорил, но так тихо, что вынудил Чуму наклониться к нему.

– Знаешь, я подумал этой ночью… Я же не цепляюсь за жизнь. Я всё испытал, всё попробовал. Воевал. Был счастлив. Любил. И был любим. Бог дал мне в пределе земном всё земное, многие завидовали мне. Сегодня я пресыщен и утомлён, чего мне ещё желать, Грациано? Умри я завтра…

Песте нервно поднялся. Он не любил, когда Франческо Мария заговаривал о смерти. Сам шут был обеспокоен последними событиями: яд неприемлем для тех, кто носил оружие, отравление противоречило рыцарской этике, но Чума знал, что люди чести при дворе редки. Они предпочитали жизнь в уединении, а не отправлялись на ловлю милостей к герцогскому двору. Чума доверял лишь Портофино, видя в нём истинного святого, и – куда меньше – казначею Дамиано Тронти и д'Альвелле, – просто потому, что их верность хорошо оплачивалась. На честь же весьма многих при дворе он и сольдо не поставил бы.

Неприятные размышления шута были прерваны словами Дона Франческо Марии, который поморщился, вспомнив о предстоящем на следующей неделе.

– А тут ещё и мантуанцы нагрянут. Не ко времени, да что поделаешь?

Да, в предпоследнюю майскую пятницу, через неделю, ожидались гости – родственники из Мантуи. Визит Федерико Мантуанского был оговорён давно, и отменять его герцог не хотел, ибо не любил расписываться в собственном бессилии.

– Ладно, это всё зола, – продолжил герцог. – Ты свободен этим вечером. Я отдохну у д'Альвеллы. Найди его и пришли ко мне. – Песте опустил глаза. Он знал, что Дон Франческо Мария часто тешился объятиями молоденьких простолюдинок, коих поставлял ему д'Альвелла. Песте считал это грехом, но строгость наших судов всегда обратно пропорциональна силе нашей любви, Чума же по-своему любил своего господина. Он знал, что у герцога не было официальной метрессы, он не делал из благородных дам и девиц блудниц, празднуя свои маленькие оргии втайне от всех, в обществе самых доверенных друзей, Дамиано и Тристано. Герцог чтил приличия, что в эту разнузданную эпоху делали немногие.

Чума отправился на поиски Тристано д'Альвеллы и нашёл его в компании придворных в Восточном зале. Начальник тайной службы выяснял что-то у приближенных герцогини, в числе которых была статс-дама герцогини донна Черубина Верджилези. Песте окликнул подеста, а донна Черубина, увидев его, громко прошипела:

– А этот невежа даже не приветствует дам! Вы всё ещё не научились хорошим манерам, синьор клоун? Нашим придворным не мешало бы поучить вас галантности!

Статс-дама ненавидела шута. И было за что. При дворе постоянно вращались юные красотки, сеющие в сердцах придворных смуту и соблазн, были и те, на ком неизменно останавливался похотливый взгляд дворцовых сластолюбцев: фрейлина Джулиана Тибо и жена главного шталмейстера Диана Манзоли, а также молодые подруги-вдовицы Франческа Бартолини и Черубина Верджилези, статс-дамы герцогини. Однако если первые были опытными куртизанками, то Черубина и Франческа – потаскушками-бессребреницами. Последнее обстоятельство привлекало к ним рой поклонников, что сами статс-дамы приписывали своим несомненным женским достоинствам. Их головы были забиты рыцарскими романами и галантными похождениями пылких красавиц Ариосто, кои они принимали за чистую монету. Однажды Чума зло прошёлся по поводу их придури, и герцог нашёл, что шут зарвался. Он с хохотом разрешил донне Черубине Верджилези и её подруге Франческе Бартолини отхлестать Песте за наглость. Фигляр послушно вытащил из сапога кнут и покорно обнажил спину, выразив готовность получить сотню ударов от всех статс-дам и фрейлин, потребовав лишь, чтобы первый удар ему нанесли главная распутница и самая большая дурочка двора. В итоге наглец несколько минут простоял полуголый под яростными взглядами дам, потом, кривляясь, под хохот придворных заявил герцогу, что замёрз ждать наказания. Донна никогда не могла простить этого шуту, нахал Песте же продолжал глумиться над донной Черубиной при каждой встрече, сделав её с подругой главной мишенью своих острот.

Песте положил ладонь на рукоять меча, вынув его на полфута из ножен, и придворные испуганно потеснились к окну. Желающих учить наглого шута учтивости не находилось. Чума ядовито усмехнулся, окинув стоявших презрительным взглядом, и насмешливо проронил:

– Александр Македонский, мадонна, замечал женщин только в том случае, когда у него не было других дел. Эти же господа обращают внимание на дела только в том случае, если не находится под рукой женщин, подходящих для блуда. Что же удивительного, что среди них так трудно найти Александра? Однако дела не ждут. Тристано, тебя зовёт герцог.

– Что за глупости вы несёте, синьор дурак?

Песте снова наградил донну Верджилези ироничной улыбкой.

– Я слышал, что дурак считает дураком всякого, кто рассуждает не так, как он, а умным признает того, кто плодит больше глупостей, чем он сам. Порой умным себя считает и тот, кто вежливо разделяет глупости толпы, но обычно этот дурак выглядит таким же дураком, как и все остальные. В итоге, в этом мире глупцы все, кто глупцами кажутся, и половина тех, кто не кажутся, но боюсь, что вы, мадонна, как раз из первых.

Кривляка исчез из зала, вслед ему снова раздалось злобное шипение донны Черубины, но шут уже ничего не слышал. Он направился к себе, но на лестнице столкнулся с Камиллой ди Монтеорфано, новой фрейлиной герцогини. Она несла в покои госпожи лютню и ноты. Девица была родней епископа Нардуччи и весьма нравилась герцогине Элеоноре скромностью и разумностью, к тому же она была прекрасной лютнисткой – её исполнение спандольетты шут как-то слышал. Камилла обладала, как успел заметить Чума, густыми жгуче-чёрными волосами, обрамлявшими довольно миловидное личико. Многие считали Камиллу самой красивой девицей при дворе, но шут этого не находил. Да, глаза синьорины были необычного нефритового цвета, а плавный изгиб тонких бровей на высоком челе сообщал лицу возвышенное выражение, шея, кою придворные поэты-льстецы называли «лебединой», пожалуй, тоже была недурна. Но те же поэты и Нерона звали полубогом, и Клавдия величали божественным!

Девица, заметив его, вжалась в стену и смиренно ждала, пока он пройдёт мимо, не поднимая глаз от пола. Это раздражало Чуму. Две недели назад, когда девица ещё и десяти дней не провела при дворе, шут, возвращавшийся с вечернего туалета герцога, неожиданно услышал в коридорном пролёте сдавленные крики. В руке Песте сама собой возникла дага, он ринулся вперёд и наткнулся на мужчину, свалившего на лестницу отчаянно отбивавшуюся от него женщину. Отчаяние её показалась Чуме непоказным, он легко отшвырнул насильника вниз по ступеням, но кинжала вслед не метнул: это мог быть и не последний человек в замке, а Грандони не промахивался.

Грациано поднял плачущую женщину, заметив, что растрёпанная куколка и впрямь весьма хороша собой. Негодяй порвал на ней платье и белье, и девица тщетно пыталась прикрыть грудь. Песте узнал Камиллу Монтеорфано и попытался успокоить напуганную девицу. Этими минутами воспользовался насильник: прикрыв лицо плащом, мерзавец удрал. Девица же вместо того, чтобы поблагодарить Чуму за спасение, зарыдала и ринулась к себе.

С того дня на двери синьорины появился лишний замок, она неизменно носила при себе нож, а в замке побывал епископ Нардуччи. Он час беседовал с герцогом, после чего последний публично обронил, что при обнаружении виновного – тот будет повешен без суда и следствия. Песте же, встретив Камиллу, поинтересовался, что за негодяй напал на неё? Она не узнала его? Девица обожгла его гневным взором и, не удостоив ответом, убежала. С тех пор, встречая шута в замке, неизменно молчала и отворачивалась. Каково, а?

Сейчас шут окинул девицу неприязненным взглядом и прошёл вверх по ступеням. На верхней резко обернулся и увидел, как синьорина поспешно, ни разу не взглянув на него, завернула в покои герцогини. Чума нахмурился и тут заприметил на площадке у башни Повешенной нескольких мужчин.

* * *

Это были «перипатетики» – придворные, слывшие «философами», любящие порассуждать о всякой всячине, собиравшиеся там каждую неделю. Сегодня здесь на несколько часов, что оставались до вечернего приёма у герцога, сошлись сенешаль Антонио Фаттинанти и хранитель печати Наталио Валерани, которых читатель уже видел за городом, а также каноник замка Дженнаро Альбани и главный лесничий Ладзаро Альмереджи. Тут же был и малоприметный секретарь его светлости Григорио Джиральди, редко бывавший на дебатах. Песте тоже нечасто участвовал в философских прениях, но его приход никого не удивил. Сам же Чума, заметив среди пятерых дебатирующих двоих людей подеста, задался вопросом, не ими ли и инспирирован разговор? Ведь отравитель так и найден. Он прислушался. Увы, беседа шла об искусстве.

Григорио Джиральди высказывался веско и аргументировано.

– Сегодня мы приходим к новому пониманию древних истин. Мы, наконец, разглядели Бога в мире! Бог во всем – в красоте природы, в силе энергичного мужского тела и изящных очертаниях женской фигуры. Раньше иконописец мало интересовался пропорциями человеческого тела, для него тело было только носителем Духа, но понимал ли он, что женское обнажённое тело тоже символизирует Бога? Нет! У него было только убогое понимание человека как образа Божия, тленного подобия вечного мира. В традиционном жалком понимании человек – греховное существо, обязанное своей временной земной жизнью доказать право на жизнь вечную, все свои помыслы посвятив Богу. На смену этим примитивным представлениям приходит новое видение, личность человека становится средоточием и целью всякого познания!

Чума против воли усмехнулся, и оказалось, что его усмешка была замечена говорящим.

– Вы смеётесь, мессир ди Грандони? – надо заметить, что секретарь герцога был довольно высокого мнения об уме шута, к тому же знал, что тот – любимец его светлости.

– Ну что вы, Григорио, – тут шут заметил, как у парапета за колонной появился Портофино, который, видимо, намеревался дождаться здесь прибытия епископа. – Я просто полагаю, что убогое понимание человека, как образа Божия, должно смениться не только пониманием красоты женского тела – мышление с глубочайшим духовным бесстрашием должно устремиться глубже и дальше – к высочайшей цели! Надо преодолеть былую аскетическую скованность мышления и смело проникнуть мыслью в сакральные глубины подлинного венца творения – в глубины заднего прохода!

Философы расхохотались. Ладзаро Альмереджи, шпион начальника тайной службы, едва не свалился со стула.

– Ну, эти глубины я измерял.

– И как? – с живым интересом осведомился шут.

– Сам я, – притворной скромностью заметил мессир Альмереджи, – отличаюсь, как свидетельствует банное сравнение, достаточно значительным средством для исследований. – Песте кивнул, он слышал, что мессир Альмереджи одарён на зависть многим прекрасным любовным орудием, – и, тем не менее, мой опыт свидетельствует, что вы, мессир ди Грандони, правы. Мне никогда не удавалось… достать до дна. Колодец бездонен.

Надо сказать, что мессир Альмереджи, несмотря на изрекаемые пошлости, был богатой натурой: весьма склонный к распутству, в коем не знал удержу, он также славился остроумием и добродушием. Шут часто ловил себя на мысли, что перед ним человек, который впустую растрачивает свою одарённость: красавец Ладзаро лучше любого поэта сочинял ядовитые эпиграммы, превосходно пел и великолепно танцевал, а уж в умении выследить дичь на охоте ему и вовсе не было равных. Был он известен и по военным компаниям, где показал себя опытнейшим лазутчиком. Песте иногда вышучивал похотливость Ладзарино, но тот встречал все инвективы шута с кроткой незлобивостью, видя в упрёках его разврату свидетельство своей мужской силы. Сам он симпатизировал шуту и порой пел с ним на вечеринках дуэтом: чистый тенор Ладзарино превосходно оттенял мягкий баритон Грациано.

Сейчас Чума согласился с его непристойным аргументом.

– Что же, ещё Сократ свидетельствовал, что познание беспредельно, по его мнению, сколько не познавай даже такой близкий объект, как собственную натуру, исход познания явит лишь тщету этих усилий. И всё же Бога, на мой взгляд, гораздо умнее искать… – шут несколько раз сморгнул, – в собственном сердце и в Небесах. Но это, конечно же, мнение штатного дурака. Нынешние же мудрецы, ищущие Его в тайных женских отверстиях и в заднем проходе… – шут сделал вид, что задумался. – Нет, я не возражаю, может, они что-то там и найдут… Но что?

Хранитель печати Наталио Валерани скривился и проронил что-то о пошляках, которые умеют затрепать любую высокую тему, а Антонио Фаттинанти заметил, что бездонная глубина заднего прохода не должна закрывать человеку глаза на бездны человеческого духа, в коем – оправдание безграничной абсолютизации человека.

Но тут в разговор вмешался каноник Дженнаро Альбани.

– Когда-то в раю люди захотели, чтобы их статус в мире определялся не свободным развитием духа, а съеденными плодами, делающими их «яко бози». А в нынешние бесовские времена они просто мнят себя «богами» без всяких яблок, провозглашают себя мерой всех вещей и не считают себя обязанными вслушиваться в слова Господни. Но Бог поругаем не бывает!

– Ну, полно, Ринуччо, – Валерани был настроен благодушно. – Все мы понимаем, что вы заинтересованы в сохранении вековых заблуждений, но ничего не попишешь, пришли новые времена. Сегодня основанием новой религии должна стать наука – и мы познаем все тайны Бога и человека, смело шагнув за запретное! Наша эпоха преобразовала не жизнь, но умы, не реальность, а воображение!

Его поддержал и Джиральди.

– Это новые пути…

Альбани вздохнул.

– Это новые яблочки дьяволова сада. Ох уж эти исследователи! Содрогаясь в непристойной радости Хама, подсмотревшего наготу родного отца, вместо сакрального преклонения перед тайной жизни они являют нам похотливое любопытство сладострастных циников, вместо священнического предстояния святыне мира – жадную алчбу всех земных благ…

Наталио ядовито вскинулся.

– Что-то я не замечал, чтобы вы отказывались от земных благ, Ринуччо.

К беседующим «философам» тихо подошёл Аурелиано Портофино и молча присел рядом с Чумой. Он слышал весь разговор.

Альбани вздохнул.

– Господь не требует отказа от земных благ, Наталио, но просит лишь Его искать. Остальное прикладывается.

Наталио Валерани язвительно ответил, что если мессиру Альбани от рождения приложились несколько тысяч в звонкой монете, то ему и вправду нет оснований хулить Господа. Но зачем же отрицать право человека на земные блага?

Дженнаро Альбани поднял глаза на Валерани и промолчал. Он не мог сказать Наталио, что благородство не определяется количеством флоринов в кошельке – это унизило бы собеседника, а Альбани был благороден. Он не хотел говорить, что если кутежи Валерани почти разорили его, кого же винить? – это выглядело бы высокомерным упрёком. Он не ответил и на намёк Наталио, что его собеседник зарабатывает на Боге: на самом деле Дженнаро не нуждался в заработке, но сказать это – значило снова унизить разорённого Валерани упоминанием о своём богатстве. Валерани же счёл свой аргумент убийственным, ведь Дженнаро Альбани не нашёл, что возразить ему, и продолжил.

– Пришли новые времена, Альбани. Нас уже не удовлетворяет ни схоластическая интерпретация Писания, ни упрощённая варварская латынь, мы обращаем взоры к классической древности, чтобы найти удовлетворение новым потребностям разума, которые уже не ограничиваются схоластикой, мистикой и аскетизмом. Критическое отношение к былым законам, дух исследования, свобода от авторитетов и построение собственных теорий – вот что мы проповедуем! Нам нужна новая, обоснованная, свободная от аскетизма и Бога мораль.

Альбани вздохнул и растерянно развёл руками.

– Чем же вы её обоснуете?

– По-вашему, возвышенные труды Мирандолы, Фичино и других светочей разума ничего не стоят?

В разговор вмешались Альмереджи, и Фаттинанти, и спор превратился в пререкания.

Портофино бросил мрачный взгляд на спорящих и вздохнул. Он понимал ужас происходящего. Валерани не был дураком. Умён был Григорио Джиральди. Не глуп был и Ладзарино. Голова на плечах была и у Фаттинанти. Песте обладал умом язвительным и глубоким. Дженнаро Альбани был доктором богословия, человеком большого ума. Так почему же? Где проходила эта незримая грань, их разделяющая? Развратник Альмереджи слышит только пошлости, похотливому Джиральди женские телеса ближе Бога, обнищавший Валерани думает лишь о флоринах… Но почему построивший две церкви и два странноприимных дома Дженнаро Альбани думает о Боге, а Фаттинанти, столь же богатый, думает только о новой недвижимости? Почему целомудренный Грандони каждый день подсчитывает свои блудные помыслы и слёзно кается, но блудник Ладзаро приходит раз в год на формальную исповедь? Граница пролегала в глубинах душ этих людей, и чем грязнее была душа, чем яростней она восставала против Бога и тем ожесточённее отталкивала Его свет от себя, тем восторженнее проповедовала новые, бесовские времена. Портофино понимал, что мечты этих ничтожеств о безграничном познании приведут только к познанию границ познания, но как остановить распад? Опошлены идеалы былого и если даже здесь, среди людей зрелости, мало кто понимает внутреннюю бессодержательность и тщету новых дерзновений, столь зло высмеянных Чумой, то чего ждать?

Внизу послышались звуки открываемых ворот, прибыл епископ. Портофино, бросив скорбный взгляд на шута, торопливо сбежал по ступеням вниз, а Чума, кивнув на прощание «перипатетикам», направился к себе.

* * *

Грандони имел при дворе комнаты, находившиеся на том же этаже, что и апартаменты герцога, который, как уже говорилось, во время бессонницы предпочитал слушать забавные эскапады шута, нежели жалобы и доносы остальных придворных. Но сам Песте выбрал покои в угловой башне замка по соображениям особым: башня выходила двумя окнами в разные стороны, возвышаясь над глубоким рвом. В ров, заполненный водой, ещё Федерико да Монтефельтро много лет назад велел запустить карпов и прочую речную живность. Ныне карпы расплодились, и иные экземпляры достигали трёх футов длины, а так как одно из окон Чумы выходило на глухую замковую стену, а на нижнем этаже окна не было, Песте частенько опускал оттуда в ров раколовки и удилище, и никогда не вынимал их пустыми. Часто жарил рыбу на углях, что сладко и болезненно напоминало ему детство.

…Он знал здесь каждый лестничный пролёт и каждый стенной выступ. Всё его малолетство прошло здесь, при Урбинском дворе, куда их с братом в 1517 году привёз отец, изгнанный из Пистои. Двенадцатилетний Джулиано стал пажом при дворе ненадолго вернувшего себе власть Франческо Марии, до того на четыре года изгнанного Лоренцо Медичи, а пятилетний Грациано запомнился двору иступленной верой, талантом подражателя и влечением к оружию.

Необычная склонность к воинскому искусству поддерживалась тайной надеждой мальчика когда-нибудь вернуться на родину и отомстить тем, кто лишил их крова. Он верил, что Господь поможет ему в правом деле. Но через полгода отца не стало, началась война, герцог, покровитель их отца, снова бежал в Мантую. Теперь жить и вовсе приходилось в едва скрываемой нищете. Она весьма тяготила Джулиано ди Грандони, но совсем не замечалась Грациано – мессир Гавино Соларентани, друг их отца, оплатил его обучение ратному делу, и Грациано, который был сыт кухонными отбросами да кружкой воды в день, полагал, что большего ему и не нужно. С каждым годом он мужал и уже в одиннадцать лет выходил против пятнадцатилетних, и каждый раз, опуская забрало, видел в его прорези не дворцовых пажей, но ненавистных Панчиатики и мысленно считал годы. Ещё восемь лет… ещё семь… Он вернётся, он отомстит.

Чума научился одинаково владеть левой и правой руками, к двенадцати годам жонглировал мечами и метал рондел на пятьдесят ярдов, попадая в прорезь оконной рамы. К тому времени, после смерти папы Льва Х, молодой герцог Франческо Мария снова вернул себе власть в Урбино. Теперь брат Грациано, семнадцатилетний Джулиано, стал одним из самых красивых юношей двора, баловнем дам. Он не любил оружие, предпочитая ему удовольствия галантной беседы и дворцовых увеселений, страдая только от вечной нехватки денег. Грациано же жил только местью.

Однако судьба не дала ему отомстить: ненавистных Панчиатики уничтожил бунт городской черни. В 1525 году братья смогли вернуться на родину. О дальнейшем Чума не любил вспоминать. Брат заболел и семь лет спустя умер. Грациано приказал памяти выжечь это воспоминание калёным железом, вытравить его едкой кислотой, зарыть в толщу кладбищенской земли, навек погрести под пеплом забвения. Но произошедшее воскресало в смутных предутренних видениях, в лёгком опьянении и в то и дело проступавших горестных мыслях. Грациано понял тогда, что память сильнее воли. После смерти брата Грандони продал дом в Пистое и снова появился при Урбинском дворе, где в былые годы успел обратить на себя внимание Дона Франческо Марии. Теперь, двадцатишестилетний, он являл собой странное несоответствие несгибаемой мощи духа – и полного отсутствия желаний, необоримой силы руки – и понимания нелепости самоутверждения, непреклонной энергии ума – и презрительного недоверия к разуму.

Даноли, одарённый пониманием сокровенного, не видел этого человека. Но Грандони и сам не знал, что являет собой, не знал, куда девать себя, был силен и умён, и в безысходности своей мог открыть душу только на исповеди Господу. И то ли в утешение скорбей, то ли в награду за стойкость в их перенесении Господь послал ему один из лучших даров земной юдоли – одарил истинным другом. Аурелиано Портофино, его духовник, уже пятый год был неразлучен с Грациано, заменив ему старшего брата.

Придя к себе, Грациано заметил, что Бонелло не забыл его просьбы и на каминной полке стоит небольшая кастрюлька, доверху наполненная шейками раков, коих Песте выловил ещё вчера и доставил на кухню. Рядом громоздились принесённые его пажом Винченцо бутылки белого сухого вина из Умбрии. За минувшие годы шут, хоть и вовсе не стремился к тому, стал гурманом и ценителем редких вин. Долгие зимние дни, кои он коротал с герцогом за шахматами и изысканными трапезами, приучили его разбираться в винах, его нёбо обладало столь цепкой памятью, что вскоре Дон Франческо Мария вынужден был признать, что шут лучше него способен определить сорт и выдержку вина. Песте теперь держал у себя – и дома, и в замке – гранатовое Барбареско, которое полюбил за его терпкий и бархатистый вкус, и двадцатипятилетнее Бароло, называемое «королём вин и вином королей», наполнявшее комнату ароматами смолы, трюфелей, фиалок, увядающих роз и мистических благовоний.