Текст книги "Женщины его Превосходительства (СИ)"

Автор книги: Ольга Кам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

Глава 28

На пороге небольшого коттеджа меня встречает Вика. На ее лице тень сна. Она стоит босиком на пороге и зябко запахивается в тонкий халатик. Передергивает плечами. Смотрит в промозглую темноту и не узнает меня. То ли со сна, то ли просто так.

Я тоже не могу увидеть в ней ту шикарную блондинку, которую помнила. В ней что-то существенно изменилось. Черты лица, фигура, взгляд. Всего понемногу. Но до неузнаваемости.

Минуту мы смотрим друг на друга. В немом молчании. Пока ее губы не изгибаются в неуверенной улыбке. Непроизвольный жест, едва заметное движение, вспыхнувшая в ее светлых глазах настороженность. Она бросает взгляд за мою спину. «Ты одна?» – и накрывает ладонями живот.

Ей теперь есть что защищать. Это заметно. Это бросается в глаза.

Ее беременность. Ее ожидание. Ее напряженность. Ее страх. Ее боязнь. Не за себя. А за того, кто у нее под сердцем.

– Нет, – качаю головой. – Не одна.

Вика долго не решается впустить меня внутрь. Все что связано со мной, связано с ее прошлым. Возможно, все это время она только и делала, что пыталась его забыть. И в глубине души с ужасом ждала момента, когда оно вернется. В лице меня. Или не меня, но того, кто со мной.

В ее глазах причудливое переплетение чувств. Говорят, у беременных чутье на опасность. Врожденный материнский инстинкт, призванный защищать свое потомство. Вика боится моего прихода. И это читается в ее взгляде.

– Я тебя разбудила? Прости, – с усмешкой говорю я.

На нее действует либо мой пофигистичный тон, либо мое совершенно пофигистичное настроение. Она отходит в сторону и слабо улыбается.

– Все так же не спишь по ночам?

Делаю шаг внутрь. Осторожно разглядываю обстановку. Скромный холл, обставленный скромной мебелью. Едва заметный запах корицы и свежих цветов. Вика среди всего этого – милая учительница начальных классов.

Я бы поверила. Я бы, правда, поверила в их нарочитую сдержанность. И недостаток средств. Если бы ничего не знала. Но знаю я иногда больше, чем положено. Поэтому вся эта хренотень с игрой в бедных крестьян меня не трогает.

Ни капли.

– Ты исчезла, Викуль. Ушла и даже ничего не сказала.

В их доме теперь настоящий семейный уют. Здесь все пропахло близкими отношениями, утренним кофе и счастливым ожиданием. На стенах – фотографии. С улыбками и сияющими глазами. На каминной полке фотографии. На фоне природы и еще какой-то повседневной х?йни. Комнаты наполнены простой бледной мебелью и любовью. Наверняка на втором этаже уже готова детская. С розовыми или голубыми занавесками, розовой или голубой кроваткой, на которой заботливо разложены розовые или голубые распашонки.

На кухне аккуратным рядом стоят витамины для беременных.

На столе брошен журнал «Мой малыш».

Все по правилам семейного кодекса. Родительскому фен-шую.

– Как у тебя дела? Где Тимур?

Когда-то Вика устраивала настоящие феерические шоу в магазинах нижнего белья. Дефилировала в ажурных трусиках и едва заметных бюстгальтерах по торговому залу под жадными взглядами продавцов и простых зевак. Она всегда умела правильно преподносить себя и свое тело. В лучшем ракурсе. Чтобы до слюноотделения.

Сейчас она стоит, прислонившись плечом к дверному косяку, и внимательно смотрит в темноту за дверью. Туда, где припаркован черный автомобиль. Ее волосы собраны в небрежный узел. Светлые пряди падают на бледные скулы. Черты ее лица стерлись, потеряли резкость. Полные розовые губы и уставшие глаза. Она вся мягкая и нежная. В пастельных тонах. Она похожа на Мадонну с иконы. Ей не хватает только младенца. И это упущение будет исправлено через несколько месяцев.

– Он не зайдет? – спрашивает, не оборачиваясь. Словно не у меня. – Может быть пригласить?

Но я отвечаю:

– Не надо. Не пойдет.

Вика закрывает дверь и усмехается.

– Знаешь, странно вообще его здесь видеть. С тобой, я имею в виду. Такие как он, не появляются в каком-либо месте просто так. Если бы не ты – я бы испугалась.

– Ты и испугалась, – замечаю я.

– У меня для этого есть все основания.

Вика проходит на кухню и щелкает электрическим чайником. Достает посуду и возвращается в тесную гостиную с двумя чашками. Разворачивает салфетки. Ставит на стол сахар и вазочку с французским печеньем. Движения у нее медлительные. Неспешные. Осторожные. Как будто она вся из стекла. И от любого неосторожного жеста может разбиться. Вдребезги.

Опускаюсь на мягкий диван. И прикрываю глаза. Вика – воплощение домашнего комфорта и устроенности. В том понимании, что все у нее происходит как по нотам слезливой мелодрамы. Даже вазочка с печеньем, словно из киношной бутафории.

Да никому не нужно печенье посреди ночи.

Их чуть ли не святые отношения и карамельный быт – извращение в моих глазах. В доме моего детства царила совсем другая обстановка. Я росла в другой атмосфере. У меня сформировались другие идеалы. Между матерью и отцом никогда не было любви. Были взаимные интрижки на стороне, холодные взгляды друг на друга и общая договоренность соблюдать некие правила игры. Игры в такую всю правильную семью. Они старательно сохраняли видимость внешнего благополучия, но всегда оставались лишь партнерами. Деловыми.

Лет в девять, я сказала матери:

«Я свою няню люблю больше, чем тебя».

А она насмешливо вскинула бровь и отсалютовала мне бокалом с виски, заметив:

«Какую по счету, милая?».

Я даже не задумалась над ее иронией.

«Третью или четвертую. Я точно не помню».

Поэтому в доме Вики вчерашняя надпись на холодильнике черным маркером «Не скучай, моя хорошая», для меня межличностная патология. Семейная аномалия.

Вика задумчиво разливает чай, а потом размеренно перемешивает сахар в своей чашке. Ей немного неудобно за надписи, фотографии и гребанное печенье. Ей неудобно за то, что у нее все тихо и ровно. Обыкновенно. И за то, что она так легко отреклась от всего, что у нас было. Забыла.

А мне неудобно, что я стала этому свидетелем.

Мы запиваем это неудобство между собой чаем. Мы его проглатываем. И стараемся не замечать. Делать вид, что ничего не произошло. Мы все те же. И какая, собственно, разница, что в жизни каждой изменилось.

Но Вика светится. Сияет. Даже посреди ночи. От нее исходят волны счастья. Они наполняют ее изнутри. Меня – нет.

Я давлюсь горячим напитком, и мне жутко хочется закурить. Но по правилам я сдерживаюсь и не травлю ее восприимчивый организм никотином.

– Кого ждете? – спрашиваю, стараясь найти иное применение рукам.

Как и любая будущая мама, Вика с воодушевлением поддерживает предложенную тему.

– Мы не узнавали пол ребенка. Для нас это не имеет никакого значения.

Хорошее все-таки это местоимение «мы». Фундаментальное. За ним не маячит одиночество. Оно твердое и уверенное. За ним общность и единение.

– Но если родится девочка, назовем ее Аней.

Закатываю глаза к потолку.

– Господи, это так трогательно, – не смотря на мой неприкрытый сарказм, я с трудом сдерживаю умильную улыбку. – Спасибо, я тронута.

– Надеюсь, ты появишься на ее рождение, – тихо, и как будто между прочим, добавляет она. – Мне бы этого очень хотелось.

От ее наивной откровенности уже хочется не только курить, но и плакать. Что ей ответить? Не могу? Не могу, потому что вижу себя на ее месте? Свою извращенную проекцию. Или не могу, потому что не вижу. Даже представить не могу. И от этого еще хуже.

Не могу, потому что чужое счастье имеет стопроцентное попадание в собственное сердце? Находит в нем отклик. И отзывается тихой болью. Но с каждым ударом.

Мне бы уйти. Встать и уйти, пока это не стало невыносимым. Пока еще не поздно выбросить из головы представление о том, «Какэтобываетунормальныхлюдей».

«Какэтобываеткогдатебялюбят».

«Какэтобывает…».

– Вряд ли получится, – виновато улыбаюсь и встаю. – Столько дел еще.

Вика смотрит на меня снизу верх. Недоверчиво.

– Каких дел, Ань?

– Государственной важности.

Больше мне добавить нечего. И нечего рассказать. Так бывает, когда живешь в параллельных реальностях. Когда не хочешь портить чье-то кристально чистое существование своими дебильными проблемами.

Уже на пороге говорю:

– Береги себя.

И добавляю:

– Я была рада тебя повидать.

Она быстро пишет на листе бумаги телефон и протягивает мне.

– Если тебе вдруг что-то понадобится, позвони. Я и Тимур всегда готовы помочь. Знаешь, он ведь до сих пор простить себе не может, что тогда оставил тебя.

Легкомысленно отмахиваюсь.

– Что было, то прошло.

Складываю в несколько раз листок и бросаю его в сумку. Застегиваю молнию и нерешительно замираю, глядя в пространство между нами. Вика тоже останавливается. Несколько секунд мы смотрим друг-другу в глаза, а потом она стремительно меня обнимает. Прижимается всем телом, так что я чувствую ее какой-то сдобный запах. И мягкий, округлившийся живот. Чувствую, как ее шелковые волосы касаются шеи, когда она трется лбом о мое плечо.

– Будь осторожна, – выдыхает она мне в кожу. – Я боюсь за тебя.

Аккуратно ее отстраняю.

– Не иди на поводу у своего токсикоза. У меня все хорошо.

Вика коротко кивает. Соглашается. Не спорит. Но и не верит. Что не удивительно.

Про Алину она даже не спрашивает.

Когда я подхожу к машине, то обнаруживаю, что Романов спит. Тихо и спокойно. Чуть откинув голову на водительское сиденье. В такой расслабленной позе, что я начинаю завидовать. Его сну.

Молча смотрю на него сквозь лобовое стекло. И непроизвольно улыбаюсь. Просто от того, что мне еще ни разу не доводилось видеть его спящим. Беззащитным. Не опасным.

Это настолько пронзительная сцена, что она обязательно бы завоевала приз зрительских симпатий на каком-нибудь фестивале душевного кино.

Стараясь не шуметь, открываю дверь автомобиля и достаю из бардачка пистолет. Я не знаю, что он там есть. Но это единственное место, где можно хранить оружие, если не носить его с собой.

И не ошибаюсь. В моей ладони оказывается тяжелый внушительный ТТ. Медленно, задержав дыхание, прижимаю ствол к его виску. А потом наклоняюсь к самому уху и тихо говорю:

– Bang-Bang, – щелчок предохранителя смешивается с глухой тишиной ночи. Замирает и растворяется в темноте. – И ты покойник, Саша.

Наверное, так шутить не полагается. Да, и просто шутить с ним лучше не надо. Если нет особого желания покончить жизнь самоубийством. Но у каждого свои развлечения.

Он коротко вздыхает, и его губы изгибаются в слабой усмешке. Не двигается, ничего не говорит и не открывает глаз. Как будто ничего особенного не происходит. Ничего неожиданного. Ничего примечательного.

– Опусти пушку, и найди своим рукам более достойное применение, – голос после сна немного хриплый, но от этого не менее спокойный. Даже безразличный. Что меня слегка задевает. Ведь всему же должен быть предел. В том числе, похуизму.

– Он все равно не заряжен, – тут же поясняет он, а потом резко ловит меня за запястье, забирает пистолет и прижимает к сиденью. Меня хватает только на сдавленное «Ах». Зато Романов успевает достать патроны и даже зарядить обойму. После чего уже я чувствую холодный металл у своего виска. И учащенное сердцебиение в груди.

– А вот теперь заряжен, – улыбается он. Его палец замирает на спусковом крючке. Дуло очерчивает линию скулы. Скользит ниже к подбородку. Так что каждый удар пульса с металлическим привкусом. – Bang-bang, Аня.

Всего несколько мгновений подозрительно растягиваются во времени. До каких-то невообразимых величин. До бесконечности. Пока он не опускает пистолет и насмешливо не целует меня в висок. Как раз в то место, где только что был прицел. После чего непринужденно заводит машину.

– Не надо так шутить. Это нервирует. Если ты, конечно, не мечтаешь оказаться с дыркой во лбу.

Теперь приходит моя очередь усмехаться. Поудобней устраиваюсь на сиденье и прикуриваю сигарету. С удовольствием затягиваюсь и выпускаю тонкую струйку дыма в приоткрытое окно.

– Ты же этого не допустишь? – я говорю это с уверенностью, которой нет. Но которую я бы хотела испытать. От него. Испытать от него что-то еще, помимо оргазма.

Ответ получаю не сразу. И хоть я не нахожу в вопросе ничего сложного, да и вообще не вижу места для размышления, Романов не торопится отвечать.

Можно подумать, что мой вопрос вселенского значения.

Что в нем скрыт глубокий смысл.

Что он важнее всех предыдущих.

И все-таки через какое-то время Романов произносит:

– Постараюсь, – медленно. Размеренно. Неохотно. Сквозь зубы. Словно сдержаться и не пристрелить меня жутко непосильная задача. Требующая серьезной концентрации внимания и активации всех своих жизненных сил.

И только спустя несколько минут, понимаю, что возможно, он имеет ввиду что-то другое. Кого-то другого. Кого-то, кто легко может повторить комбинацию «пуля-лоб» в отношении меня.

Но так как возвращаться к этому и переспрашивать уже поздно, я молча бросаю на него подозрительный взгляд. И осторожно киваю.

Глава 29

Пока мы едем по ночной дороге, я прошу его остановиться. В каком-нибудь мотеле, отеле, гостинице. Неважно. Ехать с ним страшно. И опасно. Но Романов даже не трудится мне отвечать, молча усмехается. И игнорирует дальше. Игнорировать у него всегда получается лучше всего.

Шутки в сторону. На двухстах километрах, мои пальцы судорожно сжимаются на ремне безопасности. Можно подумать, что меня это спасет или хоть чем-то поможет. В случае, если он в своем невменяемом состоянии не справится с управлением. На скользкой, прихваченной льдом дороге.

Чувствую, как адреналин начинает активно растворяться в крови. Как учащается пульс. Как заходится сердце в висках. Его манера вождения – для меня дикость. Особенно после неторопливых лимузинов.

Я не домашняя девочка. Просто у меня всегда были другие условия обитания.

Можно килограммами втягивать в себя кокаин, но при этом бояться быстрой езды. Если смотреть глобально, то нет никакой разницы, каким способом свести счеты с жизнью. Ну, или хотя бы увеличить на это свои шансы. Но…

Но сегодня у меня не подходящее для этого настроение. Бывают не подходящие к платью серьги. А бывает не подходящее к ситуации настроение. Как золотое кольцо к серебряной цепочке. Вроде бы ничего страшного, но стиль сразу теряется.

– Ты мог бы мне хоть раз уступить, – наконец выдыхаю я и отворачиваюсь. – Твой мир бы от этого не перевернулся.

– Конечно, нет, – соглашается он. – Но и с тобой ничего не случится, если ты посидишь тихо еще пятнадцать минут.

По крайней мере, я точно знаю, что его пятнадцать минут не растянутся на полчаса.

В плане точного выбора слов – ему нет равных.

В его доме светло. Или это не его дом, а просто другая разновидность гостиницы. Личные апартаменты, в которых нет ничего личного. Зато есть разумное вложение денег.

Место куда можно приехать, когда находишься поблизости. Случайно. Или специально. Например, на выходные.

И все здесь так же, как в прошлый раз. Белоснежные стены, хмурое озеро за окном, глухая тишина и шорох волн.

Из нового – только трещина на стекле. Кривая. От удара со злости. А может, от ветра. Где тут разобраться в следственно-причинных связях.

– Разбилось, – замечаю я и провожу пальцем по изогнутой линии. Края острые. Режутся. И больше нет цельной картины пейзажа. Распалась. На неправильные многоугольники. Как мозаика.

Романов стоит сзади, и я вижу его через отражение. Через мозаику битого стекла. Он бросает короткий нетерпеливый взгляд в мою сторону и небрежно отмахивается.

– Бывает.

Бывает. Все бывает.

– Особенно, если бросаться тяжелыми предметами.

– Будешь напоминать мне о не самых приятных моментах моей жизни? Не утруждайся, у меня хорошая память.

Я ничего не собираюсь делать. Ничего говорить и ничего добавлять. Когда мы поднимаемся наверх, я молча подхожу к нему и кладу ладони на ворот его рубашки. Шепчу тихо: «Можно?». Прежде чем расстегнуть пуговицы и коснуться поцелуем его ключиц.

Он кивает. Соглашается. Мы вместе соглашаемся, что в тишине лучше. Без слов. Без фраз. Без объяснений. Одними губами по горячей коже. Языком. Задерживая дыхание.

Мои пальцы скользят к ремню. Справляются с пряжкой.

И только потом я медленно опускаюсь перед ним на колени.

***

Первое, что я вижу, когда открываю глаза – небо. Голубое, словно покрытое глазурью. Ясное и высокое. Это небо компенсирует холод дома. Наполняет его воздухом и жизнью. За это небо с розоватыми облаками – можно простить все.

За возможность, едва проснувшись, вдохнуть солоноватый свежий запах. Услышать тихий шепот озера и крик чаек.

И тогда пробуждение никогда не покажется ужасным. Лучи солнца согреют и рассеют все плохое. Потому что не может быть ничего плохого, когда вокруг столько света. Когда блики от воды пляшут на белоснежных стенах. Танцуют на коже. Оседают на ресницах. Когда лениво щуришься и безотчетно улыбаешься новому дню.

Здесь все буквально пронизано солнечным светом. Пропитано. Наполнено. До отказа. Чтобы это понять, нужно было всего лишь проснуться. Не торопясь. Не спеша. Чуть-чуть полежать, не двигаясь. Под мягкими сатиновыми простынями. Закрыть глаза, прислушаться. Медленно. В пространстве. Примеряя на себя каждую минуту. Каждый звук. Проникнуться. А потом перевернуться на живот и уткнуться лицом в подушку. Ощутить, как тягучий сон отходит в сторону. Как кровь наполняется кислородом, а затекшие мышцы расслабляются. Потянуться. Всем телом как кошка. И заурчать от удовольствия.

И даже тот факт, что я одна, не портит настроения. Не портит, но оставляет привкус недостаточности. Легкий осадок разочарования. Почти незаметный.

Сквозь туман сна, помню его быстрый поцелуй. И такое же быстрое прикосновение к обнаженным плечам. На прощание. Прежде чем уйти.

Помню его запах и дыхание у кожи. Помню его. Рядом.

Помню, как сквозь туман сна, хотелось попросить его не уходить. Только хотелось… или действительно попросила. Вот только ответа не помню. Или его и не было.

После него на столе осталась визитка с телефоном такси. И его короткая фраза: «Если захочешь уехать, позвони по этому номеру». После него осталась недопитая чашка кофе. Две сигареты в пепельнице. Приоткрытое окно. И едва заметный аромат туалетной воды. Все.

У меня нет телефона, так что мне не приходится ждать его звонка. В который я не сильно-то верю. Так даже проще. Нет надежды – нет разочарования. Разочарование всегда появляется в паре с возможностями. Особенно с упущенными. Это прям-таки любимая комбинация для натянутых нервов.

Наверное, поэтому я тут не задерживаюсь. Остаться – означало бы признать, что все остальное отошло на второй план. Кроме него. Но у меня действительно есть дела. Какие-то. Где-то. Зачем-то.

И вся эта неопределенность держит в тонусе. Не дает расслабиться.

Ночью, прежде чем заснуть, Романов сказал мне:

– Тебе тяжело, потому что ты не знаешь, чего хочешь.

Его голос был глухой. Его голос был у самой кожи. В районе шеи. Он обнимал меня сзади и облизывал словами. Так что я не слышала их, а чувствовала.

Я ответила:

– Мне тяжело, потому я слишком многого хочу. Одновременно. А так не бывает. Приходиться выбирать.

– Значит, ты не умеешь выбирать.

– Значит, не умею.

Его руки покоились у меня на талии. И он так крепко прижимал меня к себе, что иногда было трудно дышать. А еще было трудно вот так вот лежать рядом с ним. Просто лежать. В непосредственной близости. И до одурения вдыхать запах его кожи. Закрыв глаза, стараться запомнить момент. Каждую секунду.

– Меня никто этому не учил.

– Сама научишься, когда вырастешь.

– Будет поздно.

– Так оно обычно и бывает. Иначе никогда ничего не поймешь.

Лучше бы это был просто секс. Но секса не было. Было ранее утро и наш тихий шепот. Были осторожные прикосновение и сплетенные пальцы. Было молчание, а в молчании – отчаяние. Было то, чего никогда не было. Между нами. Что-то, что придавало минутам дополнительный вес. И этот вес ложился тяжелым грузом на плечи.

– Тогда скажите мне, мастер, как же быть? – я пыталась разукрасить безысходность иронией. У меня это паршиво получалось. Блекло и неумело.

Он не обращал на мои попытки внимания. Целовал между лопаток. Между своими ответами. Между мгновениями тишины. От его губ исходило тепло. Кожу царапала щетина. И мое дыхание перехватывало. От каждого его прикосновения.

– Привыкай считать свое решение единственно правильным.

Я смотрела прямо перед собой. В густую темноту предрассветных сумерек. Смотрела и понимала, что в чем-то он прав.

Только правота способна убить сомнения.

***

Возвращаюсь в гостиницу. Я всегда в нее возвращаюсь. Как в родной дом. В любом случае, возвращаться мне больше некуда.

На стойке регистрации, мне передают сообщение от Алины и адвоката Татьяны. В такой последовательности. Или другой. Алина напоминает о том, что в субботу мы идем на открытие клуба. Татьяна – просит о встрече. Она оставляет свой номер телефона. Алина – нет.

Алина не просит. А ставит перед фактом.

Поэтому я благополучно оставляю ее без внимания и, изучив настенный календарь, набираю со служебного телефона Татьяну.

Если понадобится, Алина и так меня найдет. Все эти напоминания, сообщения – формальность, не более. Видимость дружеских отношений. Поддержки, заботы и прочей фигни.

Татьяна будто ждет моего звонка. Отвечает тут же. На первый или второй гудок. Она говорит:

– Нам надо встретиться.

Я не успеваю ничего ответить, как она добавляет:

– Встреча затянется. Часа на три, как минимум. Поэтому мне нужно твое свободное время. Лучше неограниченное.

Прислоняюсь к стойке и лениво интересуюсь:

– Что-то случилось?

Слышу ее улыбку. Чувствую паузу. Жду.

– Мы просто должны решить один вопрос.

Вопрос мы решаем по пути в Карелию. На борту чартерного самолета, следующего заказным рейсом. На его фюзеляже – логотип частной компании. В салоне – кожаные диваны и бар с весьма хорошим набором спиртных напитков.

Чтобы организовать наш перелет, Татьяна сделала всего один звонок.

– Я не могу зависеть от регулярных рейсов, – пояснила она. – У меня есть свое расписание.

Едва самолет набирает высоту, она откидывается в кресло и расстегивает пуговицы белоснежного пальто. Лак на ногтях у нее цвета «спелая вишня». Помада – цвета «алый закат». Темно-рыжие волосы аккуратно собраны в узел.

Она смотрит на наручные часы у себя на запястье и просит принести минеральной воды. Между ее бровей пролегает крошечная складка.

Примерно через двадцать минут, Татьяна дотрагивается до моей руки и просит посмотреть в иллюминатор. Но за толстым стеклом я не вижу ничего, кроме бескрайней зеленой равнины с вкраплением голубых озер. Самолет заходит на вираж. Чуть наклоняется и сбрасывает высоту. Однако от этого картина не меняется. Я молча смотрю на землю, и все так же ничего не вижу. Ничего нового. Ничего из того, что могло бы привлечь внимание. Когда мне надоедает бестолково пялиться на Карелию, вид сверху, перевожу на нее недоуменный взгляд.

– И что?

И тут, как я понимаю, мы доходим до самого интересного. На ее губах появляется улыбка. А в руках, как у фокусника, папка с бумагами. Она достает из портфеля ручку и начинает шелестеть передо мной листами.

– Общая площадь участка составляет около четырех тысяч гектаров.

Она открывает ноутбук, достает калькулятор. Она чертит передо мной какие-то таблицы и показывает сводки. Она рассказывает, что вся эта земля принадлежит мне. Будет принадлежать. После суда. Но пока есть время, лучше уладить проблемы сейчас. Какие проблемы? Участок не разработан и не пригоден для использования. Массив окружен лесом, и к нему нет никаких транспортных подводок. В общем, это как участок на Луне. Так же бесполезно. Можно повесить на стену сертификат « У меня есть ЛЕС». Не более. У меня сорок квадратных километров природы. Девственной природы. И никакого домика на берегу.

– Мне нужно твое согласие на продажу, ведь у нас совсем иные цели. При удачной сделке, за него можно получить хорошие деньги. Очень хорошие, – подчеркивает она, и в ее глазах появляется блеск азарта. Хищный металлический блеск.

Я снова поворачиваюсь к иллюминатору. Изучаю пространство. Внимательно изучаю. Широкую пойму реки, холмистые склоны, извилистую нить грунтовой дороги.

– Я найду для земли покупателя, – уверенно продолжает она, бросая на меня короткий взгляд. – На самых выгодных условиях.

Растерянно киваю. Это чертовски разумное решение. Продать. Избавиться. И воплотить в жизнь свою заветную мечту о тихой гавани. Внутренне я почти соглашаюсь с ней. И не поворачиваясь, отвечаю:

– Найди группу исследователей почвы. Геологов, геодезистов. Пусть проведут здесь полный анализ. Результаты пришли мне. Потом будем решать.

Татьяна какое-то время молчит. Видимо прикидывает в уме рентабельность данного мероприятия. План его выполнения. Пути, возможности, все входы и выходы. Просчитывает. Моментально.

– Кто будет финансировать исследования?

Задумчиво разглядываю свои руки. Делаю глоток воды.

– Предложи сделку Александру Андреевичу. Его деньги в обмен на долевое участие. В случае неудачи все его расходы покроются от продажи земли.

В этот раз пауза затягивается. Мы смотрим, каждая в свою сторону, но думаем об одном и том же.

– Ты понимаешь, что так можешь потерять все?

– Прекрасно понимаю. Реши это. Мне нужен ответ.

И уже следующим вечером я его получаю.

«К сожалению, Александр Андреевич не готов стать твоим партнером».

Я получаю отказ. Снова.

***

– Ты против меня. Всегда. Я что, твой личный враг?

Я говорю это тихо. Словно меня может кто-то услышать. Но в мраморном холле гостиницы никого нет. Ни въезжающих. Ни выезжающих. Время три часа ночи. Не рентабельное время. Мертвое. Дежурный администратор бросает на меня короткий взгляд и тактично удаляется. Якобы по срочным делам. Неотложным и экстренным. Иногда мне кажется, что при приеме на работу им в мозг вживляют чип учтивости и деликатности. Чтобы совершенно спокойно реагировать на любой каприз своих клиентов.

Звонок Романова застает меня, когда я сижу в опустевшем ресторане на первом этаже гостиницы. Рядом со мной появляется официант и, извинившись, просит подойти к телефону.

Никому не взбредет в голову разыскивать меня среди ночи. С использованием таких сложных механизмов. Кроме Романова. У этого в голове вообще сплошная конкретика. Есть задачи – и есть отведенные под их решение сроки. Остальное его мало волнует.

– Не преувеличивай. Не всегда, – я помню, что мы в разных концах континента. В теории. В его гребаной теории. Но голос у него такой чистый и четкий, что кажется, будто он рядом. – Тебе скучно? Сходи в магазин, купи себе пару платьев.

– Магазины уже закрыты, – с усмешкой отвечаю я и опираюсь локтями на стойку. Разглядываю свое отражение в вогнутых боках металлической вазы. Отражение отвечает мне улыбкой. Растерянной. Удивленной. Отражению, как и мне, нравится слышать его голос. Чувствовать. Впитывать.

– Тебя совсем нельзя оставлять одну, да? Чтобы не узнать об очередной гениальной идее?

– Нельзя, – подтверждаю я. Киваю администратору и прошу принести чашку кофе. Устраиваюсь на стуле за стойкой. – Ты не знал Сергея.

– Уж точно не так хорошо, как ты.

Если бы ни его спокойной тон, можно было бы принять это за ревность. Но даже применив всю свою фантазию, мне не найти в его голосе столь светлого чувства.

– Он ничего не делал просто так.

Мы, наверное, впервые касаемся этой темы. Я – осторожно. Романов – небрежно. И без интереса. Говорить о другом мужчине у него нет никакого желания. Как и становиться свидетелем чужой заботы. Тем более, по телефону.

– Я найду других инвесторов, но не продам землю.

– Ты потеряешь все, что тебе досталось, – его интонации на взлете. С острыми режущими звуками. Фразы тихие и вкрадчивые. С четкой расстановкой акцентов. И длительными паузами.

– Успокойся, – советую я. И назло добавляю. – Тебе-то какое до этого дело?

Но от следующих его слов, долго не могу ничего ответить. Мне просто не собраться с мыслями. Не помогает ни глоток черного кофе вперемешку с вставшими поперек горла слезами, ни пару судорожных вздохов. Ничего.

– Я успокоюсь, только когда ты окажешься замужем, обремененная двумя детьми.

– Почему именно двумя? – спустя несколько секунд тихо переспрашиваю я. Ничего умнее мне все равно сейчас не придумать.

– Потому что одного не хватит, чтобы выбить из твоей головы всю дурь.

– Ты когда-нибудь скотиниться перестанешь? – сквозь зубы выдыхаю я.

– Когда-нибудь, возможно. Но точно не сегодня. Ничего не делай, пока я не вернусь. Договорились?

Он больше ничего не добавляет. Ждет ответа. Терпеливо ждет. Так что становится понятно, что пока не дождется, не успокоится. И меня в покое не оставит.

Я спрашиваю:

– Когда ты вернешься?

Ничего не могу с собой поделать. Не могу удержаться, чтобы не спросить. Чтобы не узнать. Через сколько. И сколько еще. Не рассчитываю на ответ. И его молчание лишь это подтверждает. Привычка не отвечать на вопросы. И не посвящать никого в свои планы. Гребаная независимость. И самодостаточность. Уверенность и неверие.

– До воскресенья, Аня.

После чего я слышу короткие гудки.

После его звонка можно даже не пытаться уснуть. Сама идея выглядит как-то хреново. Бесперспективно. И уныло. В который раз, впрочем, как и обычно, в такие моменты, я задумываюсь над визитами к врачу. Надо. Надо сходить. Надо провериться. Надо обследоваться.

Нельзя же всю жизнь по ночам курить и смотреть в стенку. Есть шанс, что меня избавят от этих незапланированных пустых часов. А заодно от постоянной гудящей головной боли. Ну, уж и от гнетущей боязни завтрашнего дня. Все вместе. Скопом. Оптом.

Есть шанс. Есть шанс.

Ну а пока никто за меня не взялся, утром гримирую бледную кожу тональным кремом, наношу на скулы румяна. Одеваю солнцезащитные очки, прячу покрасневшие глаза под темными стеклами, прежде закапав в них Визин. Получается. Получается сделать из себя человека. Не сильно жизнерадостного, но все же.

Есть момент, который я в последнее время упускала из виду, но который нужно как-то решать. Поэтому я вызываю такси и еду в детский дом. В пути прикидываю про себя фразы. Но фразы не складываются в логичное повествование. Не наполняются смыслом. И не хрена не объясняют. От этого тоскливо и муторно.

И, конечно, мне не везет. И, конечно, мой и без того х?евый день, грозит превратиться в очень х?евый. Когда я захожу в приемную, навстречу мне направляется Женя.

Я уже до зубного скрежета устала видеть рядом с собой нервных мужиков. Ко всем своим проблемам, я рискую заполучить еще и аллергию на их холодные взгляды. Поэтому я делаю вид, что не замечаю его. Целенаправленно его игнорирую. Смотрю перед собой и считаю собственные шаги. Прохожу мимо медсестры и коротко ей киваю. Не останавливаюсь, не сбавляю шага. Мне пофиг на всех и я это демонстрирую каждым своим жестом.

Он окликает. Я не слышу. То есть слышу, но не показываю этого. Женя равняется со мной и идет рядом. Не поворачиваюсь, когда слышу начало его фразы «Я же тебя просил, не приходи сюда…». И тут замираю. На месте. Словно его присутствие стало для меня открытием. Чуть опускаю очки и смотрю на него поверх оправы.