Текст книги "Женщины его Превосходительства (СИ)"

Автор книги: Ольга Кам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

Сложно. Прикуриваю. Прячу огонь в дрожащих ладонях и совершенно не обращаю внимания на замечание водителя. В ответ прошу сделать его круг по городу. Может быть, ни один. Мне нужно время. И мне плевать на двойной счетчик.

Мое воображение рисует сцены будущего. Невозможного. Уже. А оно все продолжает и продолжает. Будто в насмешку. Яркими мазками. Выводит четкие штрихи перед внутренним взглядом, как это могло бы быть. Но уже не будет. Оно с таким размахом разыгрывается, что для другого не остается места. Начиная с вариаций на тему «Чтобы было, если бы…». Если бы екнуло, если бы проснулась интуиция. Дернула бы, резанула бы. Подсказала бы. Сорваться. Почувствовать приближение. Хоть что-нибудь.

Но, как правило, это пустая нервотрепка.

Все равно поздно. И все эти многочисленные «если бы» совсем не предполагают другого развития сюжета.

Прикрываю лицо руками. Дышу в ладони. Дыхание рваное с короткими судорожными выдохами. Один вдох – пять сжатых выдохов. На щеках горячая влага. Обжигает кожу. Как пощечина.

Прибыли. Прибыли на финишную прямую.

Когда начинает светать. Когда блеклые краски разливаются на востоке неба. Я называю адрес. Я уже ни один раз его называла. И всего неделю назад он не вызывал во мне никаких эмоций. А теперь голос на каждом звуке ухает. Словно я произношу заветное заклинание. Трепетное.

В последний раз. В последний раз. В последний раз.

***

Не смотреть на часы. Не замечать время. Не помнить, какое время суток. Этот день? Или уже следующий? Все так же. В окружающем мире все так же. Без изменений. Никаких масштабных событий не произошло. Ничего не рухнуло. А лучше бы рухнуло. Ко всем чертям.

Голова болит. Ноги гудят. Подташнивает. От голода. Или от людей. Окружающих людей, которые живут себе. И радуются. А у меня этого не получается. Ну не выходит у меня, как у нормальных. У тех, что собаки и дома за белыми заборами.

Когда я прихожу в номер, может быть под утро или уже ближе к полудню, он говорит, что от меня несет тоской.

Он говорит это, едва я появляюсь в дверях. Смотрит на меня вскользь и добавляет:

– Не думал, что буду когда-нибудь тебя ждать.

Он говорит это, сидя на диване. Чуть повернув в мою сторону голову. Молочный дневной свет обрисовывает его тонкие черты лица. Очерчивает. Выделяет. Самоуверенный изгиб губ, высокие скулы. Его укрощенное нетерпение. Его смиренное ожидание. И я не знаю, была ли для него эта ночь столь же долгой, как и для меня. Скорей всего, была. Голос тихий, с хрипотцой от выкуренных сигарет. Взгляд уставший. Потемневший. Мы молча друг на друга смотрим. И теряемся в этом молчании. Я теряюсь. Романов лишь слабо улыбается и тихо замечает:

– Не самое приятное занятие.

Киваю ему в ответ. Соглашаюсь.

– Знаю.

Говорить шепотом. Сохранять расстояние. Всего несколько шагов. В звенящей тишине. По осколкам слов. По острым краям звуков. Откуда-то извне. Еще не знаю, что хочу сделать дальше. Пока просто замираю. На пороге. В нерешительности. Все кажется будто бы ирреальным. Будто бы вывернутым наизнанку. Внутри пустота. И эту пустоту безумно хочется чем-то заполнить. Или кем-то. Прикосновениями. Или объятиями. Чтобы не так больно. Не так остро.

Романов отворачивается, долго смотрит прямо перед собой. И вряд ли что-то видит. Взгляд у него задумчивый. Отрешенный. Когда он замечает, что я не двигаюсь с места, коротко бросает:

– Не стой в дверях.

Несколько шагов. Быстрых. Поспешных. Чтобы не передумать. Чтобы не успеть оценить последствия. Пересекаю, разделяющее нас пространство и опускаюсь рядом с ним на диван. Обнимаю. Прижимаюсь. Крепко зажмуриваюсь. И не дышу.

Не дышу, пока его руки не ложатся мне на талию. Пока не чувствую его дыхание у шеи. Пока он крепко не обнимает. Пока не принимает.

– Что, девочка? Хочешь сожаления? Понимания? Утешения? – он осторожно поглаживает меня по спине, как испуганную лошадь. И голос у него такой же. Тихий. Ласковый. Спокойный. Без изощренных насмешек. Язвительных интонаций. Самоуверенных тонов. С оттенком удивления. Горького. – Не по адресу обратилась. Но ты же об этом знала?

Знала. Конечно, знала. И не хотела ничего подобного.

Наверное, если бы его сегодня здесь не оказалось. В этом номере. На этом диване. С уставшим взглядом и бессонной ночью за спиной, было бы все по-другому. Было бы одно последнее резкое движение. Билет на самолет. Поезд. Автобус. В неизвестном направлении. Было бы, что называют, нервным срывом. Последним пределом. Была бы какая-нибудь глупость. Или дикость.

Я пришла сюда затем, чтобы этого не произошло.

Не за утешением.

Не за сожалением.

Не за пониманием.

За собой. Чтобы сохранить себя. Чтобы он сохранил. Обнял и сохранил.

Глава 31

В номере тихо и темно. Словно за окном ночь. Но за окном день. Дождливый, пасмурный, серый. Совсем неприглядный. Под стать настроению. Каждый раз, когда я открываю глаза, ничего не меняется. Плотно задернутые шторы. Мерный гул фанкойла. Тишина.

И легкие прикосновения к вискам.

Я ни о чем не успеваю подумать. Я ничего не успеваю осознать. Я вдыхаю знакомый аромат и вновь закрываю глаза. Чтобы снова провалиться в тяжелый сон.

Мне ничего не снится. И я понятия не имею, сколько уже нахожусь в таком коматозном состоянии. Когда-то мне казалось, что со всем можно справиться иными способами. Более надежными и проверенными. Нежели простые объятия.

Тогда я еще ничего не знала об объятиях.

Я ничего не знала о тепле рук на холодной коже. И его действии.

Я не знала, что можно заснуть под стук сердца. И всегда предпочитала музыку тишине.

Лежу, пристроив голову на его коленях. И держу за руку. На всякий случай. Чтобы вдруг не отпустить. Пока буду спать. Даже сквозь призму сна, жду, что он уйдет. Не уходит. Остается. А я всякий раз боюсь, проснувшись, замерзнуть. И только почувствовав его присутствие, начинаю ровно дышать.

– Как ты думаешь, что хуже, когда человек уходит или когда умирает?

Мой голос разбивает тишину. И она обрушивается на нас своими осколками.

Его пальцы замирают. А я продолжаю:

– И то и то страшное предательство. Но что хуже?

Мне не надо открывать глаз, чтобы услышать его улыбку. Уставшую и бессонную.

– Смотря для кого.

– Конечно, для того, кто остается.

– Вряд ли все так просто.

Он говорит это со спокойной сдержанностью. Ровной и чуть отстраненной. Это не его проблемы. Не его печаль. В его мыслях нет места для чужого. Ему хватает своего.

В его глазах нет сострадания. И сожаления тоже нет. Вряд ли он понимает, что сейчас происходит внутри меня. Вряд ли ему это интересно. В его представлении, возможно, это больше смахивает на каприз. Каприз, который он готов стерпеть.

Даже для горя нужно иметь единомышленников. Чтобы поровну его разделить.

Он гладит меня по волосам. И я прижимаюсь лицом к его ладоням. Замираю так. Словно хочу позаимствовать у него немного уверенности. Мне бы это не помешало. Ощутить уверенность. В себе, в завтрашнем дне. В следующем шаге.

– Ты должна была это знать. Ты должна была быть к этому готова. Но ты предпочитаешь верить в какие-то призрачные и неосуществимые мечты. А потом удивляешься, что они не сбываются. Тебе так больно, как будто ты впервые услышала, что лейкемия неизлечимая болезнь. Как будто тебя обманули и предали, не рассказав главного. Но ты же сама не хочешь ничего слышать. Ты так старательно все игнорируешь, что, в конце концов, реальность для тебя становится неприятным сюрпризом.

Романов поднимается и неспешно проходится по номеру. Останавливается у окна и долго смотрит в просвет между шторами. Его слова передают ту самую, ничем не прикрытую, суть. Правду, которую он так любит. И которой всегда придерживается.

Щелчок зажигалки. Ленивая струйка дыма. Его силуэт на фоне молочного света. Тихий вдох. Мерцание кончика сигареты.

– Мне плевать на девочек, к которым ты, оказывается, была так преданно привязана. Но что теперь делать с тобой?

Еще одна затяжка. И тяжелое молчание. Вряд ли он ждет от меня ответа. Зато я жду ответа от него. Но Романов молчит. Сосредоточено курит. Как будто решает про себя сложную задачу.

Но ни хрена в этот момент не решается. Ни моя судьба. Ни наше будущее. Никаких сложных задач. Я не настолько глупа, чтобы не понять, к чему была его предыдущая речь.

Он говорил не только об Арине.

Он говорил о моей неспособности принимать во внимание очевидные вещи.

О том, что я верю исключительно в то, во что хочу верить. Как бы абсурдно это не выглядело. Что за своей верой, я ничего другого не замечаю. Я слепа в своем стремлении увидеть во всем положительный исход. В своей надежде.

И это касается не только Арины.

Не хочу ему помогать. Не хочу рисковать, спрашивая «Мне уйти?». Это был бы самый неоправданный риск за всю мою жизнь. С очень хорошими шансами услышать «да».

И так все понятно. Только бы не сейчас. Не сегодня. И не завтра. Вряд ли в ближайшие дни мне удастся вытянуть еще и это. Если мне вообще удастся это вытянуть.

Так приходит понимание, что в моем выборе никогда не было «или-или». Я никогда не выбирала между Романовым и Ариной. Я вообще ничего и никого не выбирала.

И не очень-то важно, что он сейчас здесь, со мной. Я даже не игрушка, которая надоела. Скорее, которая больше не подходит по возрасту. Или по статусу. И выкинуть жалко, и оставлять нет смысла. Я, честное слово, не знаю, что со мной делать. Я сама себя не знаю куда пристроить.

Тогда тихо встаю и подхожу к нему сзади. Обнимаю, утыкаюсь носом в его спину. Слышу короткий вдох. Какой-то безнадежный. Утомленный. Или надломленный. Словно ему ничуть не лучше, чем мне. А под пальцами бьется его сердце. Учащенно. Я чувствую каждый сильный удар. Мерный, но слишком быстрый для вязкой тишины. Для абсолютного спокойствия. Для безразличного холода.

– Ну, что ты психуешь? – рисую свои фразы губами на его коже. Едва касаясь. А он в ответ напрягается всем телом. Не поворачивается. И ничего не говорит. Стоит, склонив голову, и на мгновение закрывает глаза. – Я же ничего у тебя не прошу. Хочешь уехать – уезжай.

Мне бы добавить «Только возвращайся».

А еще: «Я буду ждать. Все равно».

Только за возможность прикоснуться к тебе. Все равно. И всегда.

Этот момент забвения. Паузы. Как щелчок фотоаппарата. И снимка на память. На долгие годы. Уже через секунду ничего не будет. Рассеется. Или разобьется. В номер ворвутся звуки шумного города. И нового дня. Романов обернется и скажет: «Собирайся. Машина уже час ждет внизу».

Он чуть подталкивает меня к кровати. Придает направление моему движению. Немного нетерпеливо. И берет телефон в руки. Который все это время стоял на беззвучном режиме. И когда его взгляд опускается на яркий экран, он недовольно хмурится. А потом вновь оглядывается на меня, и, увидев, что я не двигаюсь с места, недовольно замечает:

– Мне казалось, раньше ты соображала быстрее, – на мгновение задумывается и делает жест рукой, приглашая подойти. Как только я оказываюсь рядом, он берет меня за подбородок и чуть приподнимает голову вверх. – Посмотри на меня.

Пару раз растерянно моргаю. И послушно смотрю на него. Когда до меня доходит, что он хочет увидеть в моих зрачках, сдавленно фыркаю.

– Ты не из полиции нравов случайно?

Глаза всегда чутко реагируют на принятие наркоты. Зрачки сужаются. Или наоборот неестественно расширяются. Белки могут краснеть. А радужная оболочка становится мутной. Или же появляется странный блеск. Что-то обязательно выдаст твое состояние.

– Не слишком поздно? Прошел уже ни один час.

Его пальцы сильнее сжимаются на моих скулах.

И нет, мне не стыдно. Может быть, немного неудобно.

– Завязывала бы ты с этой дрянью, – тихо советует он, но не отпускает. Чувствую, как боль медленно начинает растекаться под кожей. По венам. Сглатываю. Мне не надо напоминать, что именно значит, когда в его голосе появляются эти резкие нотки. Такие сдержанные и острые. И почему губы превращаются в тонкую линию.

Романову ничего не надо принимать, чтобы его глаза наполнились ледяным блеском. Достаточно посмотреть на него честным взглядом. Пустым честным взглядом. Чтобы в нем произошли все эти метаморфозы. – Надеюсь, мне не придется тебе этого больше повторять. Когда успела?

Я все-таки выкручиваюсь из его рук и направляюсь к шкафу. Выбираю платье. Нет, беру первое попавшееся черного цвета. И долго его разглядываю на вытянутых руках. И все только для того, чтобы не обращать внимания на холодок в позвоночнике. От его взгляда. Пристального. В спину. У него прекрасная способность создавать вокруг себя такую обстановку, когда невозможно спокойно двигаться. И вообще что-либо делать. Сейчас именно такая. Невыносимая. Вдруг стала. А все оттого, что он всего лишь ждет ответа.

– Ты мог бы на меня так не смотреть? – наконец, сдаюсь я. – Мне неуютно. Я не знаю, что ты сделаешь дальше.

– Одену тебя сам, если не поторопишься. И ты не ответила на вопрос.

Сосредоточено переодеваюсь. Натягиваю на голое тело плотный материал. Расчесываю волосы и переплетаю их быстро в косу. У меня совершенно нет способности собираться по щелчку пальцев. За то есть умение затягивать и без того глубокую паузу. Совершенствовать ее до такой степени, что когда начинаешь говорить, голос ныряет, будто в бездонную пропасть.

– Зачем заставлять говорить то, что и так понятно без слов? – беру со стола сумку и сигареты. Прикуриваю на ходу. – И, Боже мой, я никогда не претендовала на роль Святой Девы Марии.

Когда мы спускаемся в лифте, я добавляю:

– Моим воспитанием занимались совсем не те люди, которые против наркотиков. Скорее, они посоветуют, какие лучше выбрать в той или иной ситуации.

– Я растроган твоим трудным детством, – Романов следит за табло, на котором сменяются цифры этажей. Внимательно так, будто видит в них скрытый смысл. Но его показное равнодушие лишь предвещает не самые приятные последствия. Я осторожно смотрю на него и уже точно знаю, что к его скрытому предупреждению лучше прислушаться. Чтобы вновь не испытать на себе какой-нибудь очередной дрянной метод воздействия. Или внушения. Так что его слова ввинтятся в мозг до самой старости.

А он спокойно продолжает:

– Но будешь продолжать в том же духе, у тебя никогда не хватит ума от меня уйти.

Не смотря на холод в позвоночнике, усмехаюсь. Очень натурально и язвительно.

– Насколько я помню, ты обещал меня из под земли достать.

Никакого результата. Никакого эффекта от моих слов. Романов отвечает серьезно и, может быть, чуть тише обычного.

– Я постараюсь этого не делать. Правда, постараюсь.

Как-то сложно все. Предпочитаю не поддерживать выбранную тему. Ну, нельзя так о многом, и так сразу. Не переварить. Хотя я прекрасно понимаю свои перспективы. Точнее, их отсутствие.

Поняла. Сейчас. Вот прямо в этот момент.

Когда-то я просила у него определенности. Теперь она мне на хер не нужна. Пускай эти категоричные понятия достанутся другим.

***

Потом мы садимся в «ожидающую уже час» машину. Ловлю на себе пару, не то чтобы удивленных, но каких-то сомнительных взглядов охранников. Или, как теперь это называется, помощников. Наверное, именно так смотрят, когда видят нечто потустороннее. Нечто, что в привычной обстановке не увидишь.

Романов что-то им высказывает. Коротко и без энтузиазма. Не вникаю. Не интересно.

Когда он садится рядом, говорю ему, что мне не мешало бы решить дело с похоронами. Может быть, это не его проблемы, но, видимо, мои. Я не уверенна, но вроде бы существуют такие понятия как «общая могила» или что-то в этом же духе. Холодное и безымянное. Даже звучит это как-то подло. Для меня. В общем, хотелось бы организовать церемонию. А еще найти ее сестру…

Романов молча слушает, и когда я перестаю все это выдавать на его голову, замечает:

– Позже.

Позже. После запланированных на сегодня встреч. После его встреч он будет решать мои проблемы. Именно в таком порядке. И в таком контексте.

Его встречи проходят в ресторанах, барах, виллах с людьми. И с людьми, которые на это определение никак не тянут. Я совершенно непроизвольно вливаюсь в ритм его жизни. Сумасшедший и, на первый взгляд, бесконтрольный. Наблюдаю бесконечно сменяющиеся лица, блюда, напитки. Слушаю, нашпигованные специфическими терминами, разговоры.

К вечеру я закуриваю четырехсотую сигарету. Он выпивает сотую чашку кофе.

Говорю:

– Ты же не спал сегодня.

Он трет пальцами виски. Усмехается.

– Спасибо, что напомнила.

Кажется, это его обычная практика.

К вечеру он становится злее, резче и раздражительней. Это чувствуется в каждой брошенной фразе. Они звучат так, будто их специально затачивают под агрессию. Ничем неприкрытую. Чем ниже солнце, тем меньше в нем остается лояльности и приветливости. Тверже рукопожатия. Холоднее улыбки. На месте его оппонентов, я бы его уже сто раз послала на х?й. Но Романов ведет себя так, словно ему все должны. Допускаю, что так оно и есть.

Мы сидим в машине. Машина двигается в неопределенном для меня направлении. На город опускаются сумерки. Щелкаю зажигалкой и вдыхаю дым. Опускаю немного стекло, так что свежий воздух врывается в салон.

За весь день он ни разу ко мне не прикоснулся, так что теперь, когда его ладонь ложится мне на колено, непроизвольно вздрагиваю.

– Совсем необязательно было это все, – я неопределенно взмахиваю рукой с сигаретой. И сразу поясняю. – Я бы все равно с собой ничего не сделала. А если бы действительно хотела, ничего не сделал бы ты.

– Твои идеи часто хреновые, – только и говорит он, притягивая к себе.

– За кого ты больше боишься? За себя или за меня? Потому что я до сих пор не понимаю, что хуже, когда уходят или когда умирают?

Романов никогда бы не позволил себя так обскакать. Надумай я свести счеты с жизнью, это бы стало его поражением.

Прислоняюсь головой к его плечу, и он обнимает меня. Выдыхает в волосы:

– Куда хочешь поехать?

И я говорю ему:

– К тебе.

***

И это совершенно ничего тебе не стоит.

Внести порядок. Так же легко, как дышать. Это то, к чему ты привык. Ты не знаешь, что бывает по-другому. А я знаю. То на что ты тратишь пятнадцать минут, у меня бы отняло два мучительных часа. Усмехаешься. И вспоминаешь мое прошлое. Про себя. Вслух ты ничего не говоришь.

Ну, как ты не понимаешь. Обговаривать детали похорон, обходить эти бесконечные нюансы с бумажной волокитой и решать какое платье надеть – разные вещи. Мир материального и нематериального. Ты везде свой. Стоит только тебе заговорить, и все тебя слушают. Ни у кого не возникает мысли пропустить хотя бы одно твое слово.

Я стою за его спиной. То ли прячусь, то ли защищаюсь. И непроизвольно сжимаю его ладонь. Стараюсь не смотреть по сторонам. В пол глаза. Чтобы случайно не наткнуться. На знакомую дверь, коридор, ведущий к знакомой двери. В общем, на что-то такое, что заставит воспоминания беситься.

Пока я за его спиной – эти минуты переживаются. Просто переживаются. Вполне терпимо. Можно даже позволить себе закрыть глаза и сконцентрироваться, например, на звуке его голоса. Это уже немало.

Чтобы я без него делала? Видимо, то же самое. Стояла бы одна перед стойкой регистратуры и долго, пространно что-то бы объясняла. Бл?дских два часа, пока бы не донесла до чужого разума свою идею.

Я бы не плакала. И не заикалась. Если бы понадобилось, заплатила денег. Договорилась бы как-нибудь. И, наверное, мой взгляд все-таки скользнул бы в темноту знакомого коридора. И сердце бы сжалось. И я сбилась бы с ритма.

Разница в том, что рядом с ним можно почувствовать себя слабой. Закрыть глаза. И сделать вид, что тебя здесь не существует. Можно позволить себе не касаться. Отстраниться. Выпасть. Абстрагироваться.

Вот и вся разница.

Когда мы выходим из центра, Романов говорит:

– Только не проси посещать с тобой все эти, – он щелкает пальцами в поисках нужного слова. – Церемонии. Дальше сама.

С этими словами он передает мне в руки телефон. Протягивает, не глядя. Не свой, не чужой. А тот, что я когда-то здесь оставила. Забыла. Давно еще.

Вся его память забита какими-то мультиками.

***

Мы возвращаемся в центр города. От огней рекламных щитов даже ночью здесь не бывает темно. Небо выкрашено в сиреневый цвет. И будто бы выстирано. Звезд не видно. За то постоянно слышен шум машин. Жизнь здесь не замирает. Не останавливается. Только лишь принимает другие формы.

Здесь ощущаешь на себе пульс улиц. И тахикардию города.

Здесь дешевые путаны на обочинах и дорогие машины на парковках.

До аэропорта час езды и круглосуточный банк через дорогу.

Дурь на каждом перекрестке и алкогольный супермаркет в соседнем доме.

Все продумано до мелочей. До любых, самых взыскательных потребностей. Вплоть до аптеки с презервативами.

В современном жилом комплексе Дохини-Плаза охраняемый паркинг. Консьерж. Камеры видеонаблюдения. Внутри него сдаются апартаменты на длительный срок. С мебелью, климат-контролем и вай-фаем.

Мы поднимаемся на пятнадцатый этаж и оказываемся в небольшой квартире. Спальня, кабинет, изящно обставленная гостиная, переходящая в кухню. Без особых изысков, выдержанная в бежевых и серых тонах. То, что выглядит окном во всю стену, в действительности сдвижная дверь, ведущая на широкий, облицованный белой плиткой балкон, с которого открывается фантастическая панорама на город.

– Сбылась мечта? – спрашивает он, скидывая пиджак и отбрасывая его в сторону. – Наслаждайся.

А я молчу. И ничего не отвечаю. Я не помню за собой такой мечты.

Романов проходит на кухню и включает неоновую подсветку. Помещение погружается в голубоватое свечение.

Усмехается.

– Нет смысла просить тебя что-нибудь приготовить?

– Извини, – Шаг. Осторожный. По мягкому паласу. – Ты живешь здесь один?

– А ты еще кого-то видишь? – в его руках появляется бутылка виски и два бокала. Звенит лед в стекле. Прозрачные кубики окрашиваются в янтарный цвет.

– Ты можешь не язвить?

– Ты можешь не нести чушь?

– Это не чушь.

– Прости, не сразу распознал вселенский смысл.

Надо сказать, что говорит он это без привычной резкости. Словно отмахивается. Неохотно и лениво. Чуть заметно улыбается, когда встречается со мной взглядом. И тогда время, будто тормозит. Замирает. В оттенках его улыбки.

И секунды уже совсем не секунды, появляется какой-то другой метод исчисления временного пространства. Иной способ заставить стрелки двигаться.

Может быть, удары сердца.

Или тихое дыхание.

Молчание. Или слова.

Нечто в данный момент заключает в себе гораздо больше, чем привычные представления. Обо всем. Стоит только протянуть руку и взять у него бокал. Коснувшись пальцами друг друга. Легко. Почти незаметно. И почувствовать то ли дрожь, то ли трепет от этого прикосновения. Спрятать глаза и отвернуться. Возможно, испугаться. Того, что творится внутри. А потом легкомысленно скинуть туфли и сделать глоток горячего виски.

Обжечься. На мгновение закрыть глаза. И увидеть в свое внутренней темноте цветные звезды.

Отсалютовать в пустоту. Не соблюдая никакой последовательности. Обычно сначала поднимают бокал, потом пьют. Все наоборот. Как в китайской грамоте.

Сажусь на диван и вытягиваю ноги. Расслабленно. Чувствую, как кровь стучит в висках. Громко. Хочу вернуться в привычный ритм. Хочу избавиться от ноющей тоски в груди. Растворить ее в самых обыкновенных словах.

– Я ожидала чего-то большего, – обвожу взглядом помещение. Задумчиво. А потом, словно что-то вспомнив, быстро добавляю. – Ну, будем же. За то, чтобы наши опасения не сбывались.

Я даже не про желания.

Я даже не про мечты.

Я даже не про что-то там.

Романов принимает мой тост. Соглашается с ним. Наверное, потому что нам двоим важно не то, чтобы все было хорошо. А чтобы не стало хуже.

Хоть в чем-то же можно остаться на прежнем уровне. Не выебываясь. Без запросов и претензий.

Просто. На том же. Уровне.

– И все-таки… я думала, ты живешь в более безопасном месте.

Заслуживаю его снисходительного взгляда. Сверху вниз. Меня спасают разделяющие нас метры. Если не спасают, то хоть немного отгораживают.

Его бровь взлетает вверх. Романов неторопливо допивает виски.

– Что это, Аня? Беспокойство?

Игнорирую его насмешливые интонации.

– А у тебя есть кто-нибудь, кто побеспокоится о тебе?

От моего вопроса воздух вдруг провисает. Как ослабшая нить. Чтобы уже в следующее мгновение затянуться крепим узлом на горле. Нервно постукиваю пальцами по кожаной обивке дивана. Видимо, я спросила что-то не то. Не так. Не к месту.

Стараюсь не смотреть в его сторону. Бывают случаи, когда самой неловко за случайно вырвавшиеся слова. Слетевшие с губ похуже проклятья. И вроде бы в них нет ничего, они невинны как нимфетки. Но у нимфеток в ладошках стальные кастеты. Наготове. И хочется прикусить губу, чтобы вернуть их обратно. Поймать и проглотить.

Романов отставляет бокал. Единственный звук от этого движения неестественно громкий.

Потом он берет меня за запястье и ведет в спальню. Осторожно, едва касаясь, снимает одежду. Расстегивает молнию на платье, проводит ладонями по обнаженным плечам. Целует кожу сухими губами. От него пахнет виски и сигаретами. От него пахнет надежностью и уверенностью. Нет ничего слаще этого сочетания.

Он не отвечает на вопрос, а включает воду в смежной ванной комнате. От горячей воды воздух наполняется паром. Становится влажным и тяжелым. Пена с запахом лаванды. Морская соль нежно-голубого цвета. Его руки скользят по талии, опускаются к бедрам. Нижнее белье падает на пол.

Он не отвечает на вопрос, а проводит пальцами по ключице. Дотрагивается до изгиба шеи. Снимает украшения. Обводит контур губ приоткрытого рта.

Слежу за его движениями из под ресниц. И каждое его прикосновение – рвет. На части. Под кожей. Ни от желания. И ни от возбуждения. Ничего общего.

Вот так вот вроде цела, и руки ноги на месте. А внутри – пи?дец. Внутри – теракт. Внутри – осколки и раны. И на глазах слезы. Жгут. До боли.

Будь моя воля, я бы как минимум месяц провела под интенсивной терапией его прикосновений. Пока бы не срослось. Не зажило. Это трудно понять, еще сложнее в это поверить. Что можно так.

Когда ты одна, ты сильная. Ничего другого просто не остается.

Но в слабости ты готова захлебнуться от благодарности. Слабость выпускает все живое, что в тебе есть. На волю.

Он не отвечает на вопрос, а помогает забраться в ванну. Погрузиться во все это воздушно-пенное безобразие и чуть расслабиться. Чуть забыть.

И только после этого Романов тихо скажет:

– Никого. У меня никого нет.

***

На кладбище холодно и тихо. А еще ветрено. Опавшие листья смеются под ногами. Над головой рваные серые облака с синими прорезями неба.

И никого нет. Совсем. Не получается держаться в стороне. Поодаль. Не получается быть гостем. Если ты единственный посетитель церемонии. Да, и церемонией то это можно назвать с большим трудом. Так… Набор действий. Поспешных и скомканных.

Пахнет свежей землей и дождем.

Какие это по счету похороны? Третьи? Я могла бы уже и привыкнуть.

Не стоять так, словно я случайно сюда зашла. И словно меня это не касается.

Я могла бы уже и привыкнуть. И к этому запаху. И к неестественной тишине.

И к самому процессу погружения в бездонную яму. Медленному и мучительному. Как будто тебя саму опускают в кромешную тьму.

И к тяжелым комьям. И к этому стуку земли о дерево.

Тук-тук-тук. Безмятежно и мерно.

Ведь это уже ни один раз пройдено. Я точно знаю, что жизнь на этом не останавливается. Я так же точно знаю, что каждый раз под землей остается какая-то частичка меня.

Это и мои похороны.

Это моя пытка.

– Прощаться будете? – один из рабочих поднимает на меня глаза и внимательно смотрит. Глаза у него веселые. Лучистые. Они ему не подходят. И к роду его занятий не подходят. Да, и сам он какой-то неподходящий персонаж. Не вписывающийся в общую картину. Как будто его выдернули с детского утренника и заставили заниматься не своим делом. Вид у него такой, словно он только что нашел клад.

И все равно смотрю на него, а не в зияющую пустоту.

Я так и не научилась принимать. Понимать. И смиряться.

Я делаю, что должна. Или думаю, что должна. В действительности, по ту сторону уже всем все по барабану. Никто не услышит твоих прощальных кульбитов. Не увидит реверансов из извинений.

– Девушка?

Я так и не смогла зайти в маленькую часовню, чтобы проститься. Я не смогла даже этого. Так какой теперь смысл разговаривать с закрытой крышкой гроба?

Делаю знак рукой. Прикуриваю. Отворачиваюсь.

И тут вижу ее. Тоже чуть поодаль. Тоже в стороне от происходящего. Она сидит на бетонной плите чьей-то могилы, подперев подбородок руками. Наблюдает. Может быть, контролирует. В ее взгляде нет тоски или печали – больше скука. Заметив, что я смотрю на нее, Тая тихо говорит:

– Жаль ее. Маленькая совсем.

– Тайка, – тихо выдыхаю я и опускаюсь рядом с ней. Протягиваю сигарету.

Мы молчим. Каждый о своем. Без удивления. Без восхищения. Так уж сложилось. Так уж переплелось. Всякое бывает.

На ней серая толстовка с капюшоном натянутым на голову и синие джинсы. Грязные кроссовки. Она втягивает в себя дым, как кислород. И смотрит далеко перед собой. За невидимые горизонты.

– Золотце, у тебя все наладилось? – после продолжительной тишины вдруг спрашивает, почти не разжимая губ.

– Смотря, что под этим понимать.

– Ну, я не это имею в виду, – она указывает кончиком сигареты на могилу. Слабый огонек перемещается по направлению к небу. – Она уже где-то там. За нее можно больше не переживать.

И я задаю свой любимый вопрос.

– Веришь в Бога?

Тая усмехается. Устало и тяжело.

– Боюсь, прежде всего, Он не верит в нас. Мы давно его разочаровали, и Он не хочет иметь с нами никаких общих дел, – кончик сигареты продолжает упираться в серые облака. Она поднимает к нему взгляд и добавляет: – Это я так, образно про небеса сказала.

Не могу придумать ничего лучше, как:

– Спасибо, что пришла.

Фыркает в ответ.

– Она моя сестра. Это тебе спасибо, – и тушит окурок о подошву. – Мне пора.

– Постой, – поднимаю на нее глаза. Встречаемся взглядами. В пустоте. – Может быть, тебе что-то нужно?

Ее губы растягиваются в заинтересованной улыбке.

– А что у тебя есть?

– Ничего, кроме денег.

– Что-то тебе не сильно они помогают по жизни. Ну, дай раз у тебя наступила эра милосердия.

Отдаю ей купюру. Она прячет ее во внутренний карман. И прикладывает два пальца к виску. Вроде как козыряет.

– Я верю, что люди не просто так появляются друг у друга. Не просто встречаются. В этом мире ничего не происходит просто так. Сегодня опять не мне твоя помощь нужна. Два-один.

Провожаю ее взглядом. И тихо спрашиваю вдогонку.

– А за что один?

Она оборачивается и бросает через плечо:

– За сестру, золотце. За сестру.

Потом я долго гуляю по торговым галереям. Хожу бесцельно из магазина в магазин. Что-то покупаю. Чего-то не покупаю. Действия, не имеющие ни смысла, ни цели. Так… нежное убивание времени. Способ изобразить занятость. Это всегда лучше, чем ничего.