Текст книги "Женщины его Превосходительства (СИ)"
Автор книги: Ольга Кам
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)
В глубине души, я понимаю, что все правильно.
Но для других. Не для меня.
На этой радужной ноте я засыпаю. Как раз, когда небо начинает переливаться серыми красками. Когда гаснут фонари, а воздух наполнятся предрассветным розовым туманом. Когда на улице начинают шуметь первые машины и открываться придорожные кафе. Когда на чужих кухнях закипает утренний кофе, расточая крепкий горький аромат, а в комнатах звенят электронные будильники. Именно в этот период, я проваливаюсь в глухой черный сон. Как в омут. Чтобы через несколько часов проснуться. Чтобы увидеть сквозь опущенные ресницы яркие лучи солнца и попытаться снова заснуть.
Для меня утро – это далеко не всегда утро. То есть, для него нет определенных часов. И оно не вписывается в привычные статистические рамки. Оно дерзкое и непослушное. Начинается, когда ему вздумается. И иногда принимает образ вечера. В общепринятых представлениях. Но мы-то с ним знаем о существовании друг друга. Когда я открываю глаза, наступает новый день. Мой график совсем не похож на график нормальных людей. И традиционное исчисление времени мне не доступно. Иногда я путаюсь в датах, часах, сутках. Все эти ингредиенты смешиваются как в хорошем алкогольном коктейле, после которого плохо соображаешь, что в действительности с тобой происходит.
Так случается и в этот раз. Мой сон нарушен. Мой сон, почти священный, разбит на тысячу, бл?дь, никому ненужных осколков. Растоптан в мелкое крошево. И утро, каким его представляют девяносто процентов населения, врывается в мое сознание. Яркими солнечными лучами, звуками работающего в соседнем номере пылесоса и тихими разговорами горничных в гостиничном коридоре.
Но помимо этого, оно проникает под кожу вместе с осторожными ласковыми прикосновениями. Растекается жарким возбуждением по венам и пульсирует в висках. Не открывая глаз, медленно втягиваю носом воздух.
Чтобы почувствовать знакомый запах туалетной воды.
Чтобы убедиться, что это не игра моего воображения. Есть утро. Есть разговоры горничных в коридоре. Есть теплые ладони на моих бедрах. И едва уловимые поцелуи вдоль позвоночника.
– Сейчас принесут кофе, – его слова у самой шеи. Тихие и трепетные. Будто хрустальные. Голос низкий и глухой. – Будешь?
Первая фраза. После месяца молчания. Как будто нет ничего особенного в его появления в номере. Неожиданного. Без звонка и предупреждения. Будто бы нет ничего особенного в его легких поцелуях. Таких сдержанных, словно у нас впереди бесконечное количество минут. Пленительных и заманчивых. Словно именно так я и привыкла начинать новый день. С него. С его объятий. В его объятиях. Чувствуя кожей его улыбку. Вдыхая его запах. Разделив на двоих предвкушение близости. Желания и возбуждения. Под кончиками его пальцев. Внизу живота.
– Когда ты вернулся? – спрашиваю. Не открывая глаз и не шевелясь. Спрашиваю, изображая в голосе ровно такой же пофигизм, как у него. Будто нет ничего необычного в его ласках. Дразнящих и приглашающих. С каждой минутой все более настойчивых и требовательных.
Пока не становится ясно, что пить кофе в ближайшее время мы не будем.
Есть вещи, о которых знаешь наперед. И которые не хочешь менять.
Глупо менять хороший секс на даже очень хороший кофе.
– Пару дней назад, – жесткий воротник его рубашки царапает шею. Безразличие в словах царапает нервы. А равнодушие разносит в хлам всю надуманную мной романтику. А также последние остатки сна и терпения.
– Ты не позвонил, – я не имею в виду весь прошедший месяц. – Я могла быть не одна.
Романов замирает. Всего на секунду. Чтобы сбросить, разделяющую нас простынь. Чтобы обнять за плечи и развернуть меня к себе лицом. А потом дотронуться губами до скулы. И сдуть прядь волос.
Если он и слышал, что я сказала, то его это мало заинтересовало. Как всегда.
Он говорит:
– Ты всегда спишь обнаженной? Или и правда, кого-то ждала?
Он так близко, что между нашими губами остается всего каких-то пару ничтожных сантиметров. Которые очень легко преодолеть. Чуть подавшись вперед.
Чего я, конечно, не делаю.
А просто смотрю в его серо-голубые глаза. Изучаю внимательно тонкие черты лица и чувственный изгиб приоткрытых губ. Касаюсь пальцем ворота его рубашки и медленно расстегиваю верхнюю пуговицу. А за ней следующую. И следующую. Пока не добираюсь до пряжки ремня.
С удовольствием отмечаю, какой эффект производят на него мои незамысловатые действия. Как расширяются зрачки, и темнеет взгляд.
– У меня целый месяц не было, – сообщает он между поцелуями. – Тебя.
Для человека, у которого чего-то или кого-то не было, он выглядит слишком хорошо. С сияющим взглядом, золотым загаром, и отливающими бронзой волосами. Слишком хорошо, чтобы можно было подумать, будто он и вправду весь месяц провел не на отдыхе. От него до сих пор пахнет солнцем и соленым океаном.
В таких случаях от досады полагается закусывать нижнюю губу. И не давать развиваться мысли дальше. Дальше к песчаным пляжам, душным ночам, ледяным напиткам и лазурному прибою. Звездным ночам, лунной дорожке и жарким объятиям.
Особенно, когда в нарисованных картинах нет тебя. Это вдвойне обидно. Чуть ли не до слез. И на языке сами по себе начинают вертеться упреки. Пока еще мысленно, но в полной готовности сорваться и стать озвученными.
– Хорошо отдохнул? – это все, на что меня хватает. Потому что задавать вопросы иного характера не входит в мои обязанности.
Романов игнорирует мой вопрос. Отделывается быстрым «Вполне». И пресекает дальнейшее развитие беседы. Тем, что входит в меня. Резко и глубоко. Подхватывает за талию и прижимает к себе. Прикусывает тонкую кожу на шеи, а потом целует.
Мы трахаемся в самом прямом и грубом смысле этого слова. Перекатываясь на кровати и сминая под собой простыни. Не обращая внимания на стук в дверь и громкий голос официанта. Обслуживание номеров и утренний кофе. Которому, видимо, предстоит остыть. А официанту уйти.
Он сверху, а я провожу языком по его ключицам. Царапаю спину. Выгибаюсь. К нему навстречу. Обвиваю его ногами и тихо выдыхаю «Еще»
Еще. Еще. Еще. Пока не обязательно думать о чем-то еще. Пока достаточно того, что есть. Пока каждое его движение растекается по телу горячей волной. Пока сердце стучит в одном с ним ритме. Быстро. На пределе. В предвкушении.
Потом. Потом будет холодный кофе и его внимательный взгляд через стол. Все такой же отстраненный и цепкий. Будет он в небрежно наброшенной белоснежной рубашке на голое тело и не застегнутых брюках. В тишине гостиничного номера. Будут две чашки кофе. И вопрос между делом. Между нами. Между мной и им. Услышав который я крепче сожму тонкий фарфор и потянусь за сигаретой. Скользну взглядом по его запястьям и увижу, как бьется пульс в вене. Учащенный и сбивчивый. Хотя его губы будут плотно сжаты, взгляд останется чужим, а голос ровным. Но пульс…
– Ты была в больнице. Что случилось?
Глава 23
Итак, я сижу за столом, поджав ноги и опустив взгляд. Мои ладони крепко сжимают чашку с остывшим кофе, а между пальцами зажата сигарета. Которую я так и не прикуриваю. Ее кончик подрагивает. Едва заметно. Словно в предвкушении. Словно ей тоже интересно, что же случится дальше. Какова будет альтернатива из двух предложенных вариантов. Моя версия.
Сидеть так неприятно. Неприятно чувствовать его взгляд. Изучающий и настороженный. Неприятно понимать, что это фиговая игра, в которую я совершенно не умею играть. Как оказалось. А в начале казалось, наоборот. Его вопрос действует как контрастный душ. Так словно тебя окатили ледяным потоком. От чего резко сужаются и начинают вибрировать сосуды. Так что немеют губы. И темнеет в глазах.
Меняю положение ног. Вытягиваю их и закидываю одну на другую. Беру себя и зажигалку в руки. И щелкаю колесиком. После чего выпускаю тонкую струйку дыма и делаю маленький глоток черного кофе. Жидкость растекается по небу и застревает в горле. Оседает горечью на языке. А я выдаю сногсшибательную улыбку. Самую лучшую, на какую только способна. Самую лучшую и самую откровенную в своей жизни. Самую легкую и самую непринужденную.
– А ты что за мной следишь? – нараспев. Чуть капризно. В старых добрых традициях мелодраматичного жанра. И похуй что краска сходит с моего лица. Как утверждала моя матушка – все дело в освещении. Главное найти правильный угол обзора. Например, поймать щекой слепящий солнечный луч. И тогда никто не обратит внимания на твой цвет кожи. Ты будешь вся в лучезарном сиянии, а не в полном дерьме.
Но от слепящих солнечных лучей слезятся глаза. Сетчатку режет, и хочется зажмуриться. В любых приемах есть свои минусы. Я допускаю ошибку. Делая еще один глоток, морщусь будто бы от горячего кофе. Хотя тот давно остыл. Чтобы иметь возможность опустить взгляд и взять передышку. Сморгнуть влагу. И дать глазам отдохнуть. Набрать воздуха и продолжить:
– Если следишь, зачем спрашиваешь? И так должен все знать.
Он скрещивает руки перед собой и отворачивается. Брезгливо отодвигает от себя кофе. Уверенна, остывшей бурдой, в отличие от меня, он давиться не будет. По крайней мере, один из нас двоих остается верным своим привычкам.
– Как ты это пьешь? – коротко бросает он, озвучивая мои мысли. – Я не слежу за тобой. У тебя есть счет, которым ты пользуешься. Поэтому еще раз. Что с тобой случилось?
Стоит ему повторить вопрос, меня передергивает. Будто это не вопрос, а ядовитая змея. Смертельно ядовитая. В период активной агрессии. Но агрессии в его голосе нет. Есть принудительные, нетерпеливые интонации, которые словно подталкивают тебя в спину. К ответу. К единственному правильному ответу, заключающему в себе правду.
Но, наверно, я к такому не готова. Я молчу, обдумывая разнообразные варианты. Я молчу, и сигарета тлеет в моих пальцах, пока не обжигает самые кончики. Я затягиваю паузу, как петлю на шее висельника. На своей шее. Я молчу, а он ждет. Смотрит, не отводя глаз. Своих очень сияющих этим утром глаз.
Но в следующую секунду это уже не так. Почти сразу после моих слов. Мои слова, словно разбивают вдребезги это сияние. После чего остаются только острые осколки.
Я говорю:
– Передозировка.
Я говорю:
– Случайно вышло, – и тушу в пепельнице сигарету. Будто ставлю точку.
– Дура, – сквозь зубы тут же комментирует Романов. – Если это действительно так. Если не так и я об этом узнаю, никогда больше не поверю ни одному твоему слову. У тебя есть еще один шанс этого не допустить. Будем считать, что я ничего не слышал. Итак?
Если верить языку жестов – ото лжи всегда закрываешься. Непроизвольные движения руками, перевернутые ладони, прикрытый рот. Ложь никогда не дается легко. Любая. Во имя, во спасение, из лучших побуждений. Какой бы она не была. Тело всегда будет против. Такие сигналы хорошо воспринимаются другим собеседником. Особенно, если собеседник наблюдательный. А в этой способности Романова я не сомневаюсь.
Поэтому поднимаю вверх руки и, криво улыбнувшись, выдаю:
– Вечеринка, шампанское, кокс в туалете. Отменный кокс. В таких количествах, что текут слюни. Хорошая музыка, очень хорошая музыка. И целая ночь впереди. Сложно выжить после такой. А мне удалось.
Я жду аплодисментов. Пусть относительно давно, но у меня такие ночи случались. Что и говорить, они были не в пример нынешним. Вместо аплодисментов, я получаю полный разочарования взгляд. Словно подзатыльник, от которого клацают зубы. Он приподнимает брови и на несколько секунд закрывает глаза.
Будто бы удивлен услышанному.
Будто бы не понимает.
Будто бы не верит.
Или не принимает.
Мой запас красноречия кончается на этом взгляде. На его разочаровании. Опускаю руки на гладкую поверхность стола. Опускаю глаза. Опускаю детали, которыми бы могла еще с ним поделиться. Как это бывает. И что при этом чувствуешь.
Отворачиваюсь к окну. К небу, к шикарному виду на утренний город.
Я знаю, что поступаю неправильно. Не с моральной, этической или человеческой точки зрения. Врать Романову – это стратегически неверное решение.
Тем более так грубо.
Тем более глядя в глаза.
Тем более, что он и так знает достаточно.
Тем более что он все равно мне не поверит. И обязательно проверит. А потом ткнет носом. Так же грубо, как только что я ему соврала.
Но все это не идет ни в какое сравнение с тем, чтобы произнести чертовы слова о свой беременности. Которой больше нет.
– Я рад, что ты хорошо провела время, – после продолжительной паузы произносит он. Так спокойно и равнодушно, что мне кажется, будто больше вопросов не будет. Будто мои слова его не удивили, а лишь подтвердили его мнение обо мне. Иногда важно оставаться в образе. Придерживаться его.
Он накрывает мою ладонь своей рукой и ласково проводит по тыльной стороне. Ласково улыбается. Ласково смотрит в глаза. Так ласково, что это выглядит неестественным. В его исполнении. Перестаю дышать. Просто набираю полные легкие воздуха и замираю. Не в восхищении. В предчувствии. Нехорошем. Так тихо бывает перед грозой. Или бурей. Не уверена, что данное свойство природы можно перенести на человека, но его молчание и невозмутимое спокойствие напрягают. Они натягивают нервы, как кожу на барабане. И вроде бы ничего необычного, кроме этой звериной ласки в его глазах.
Чтобы хоть как-то повлиять на ситуацию, я одергиваю руку и поднимаюсь.
Чтобы придать ситуации иную окраску и направить ее в другое русло, распрямляю плечи и тихо говорю:
– Уходи, а? Мы же вроде уже закончили? Если нет, так давай быстрее. У меня дела.
Ровной интонацией. Без намека на дрожь в голосе. Без намека на скрытый смысл. И провокацию. Так легко, будто я вправду этого хочу. По крайней мере, точно не против остаться вновь в одиночестве.
Но больше всего мне хочется подойти и обнять его сзади. Сомкнуть ладони на животе и потереться щекой о плечо. Поцеловать в шею и сказать что-нибудь дико глупое и наивное. Не по теме. Не к месту. И ни к этому дню.
Но менять тактику уже поздно. Как и совершать всякие легкомысленные поступки. На грани идиотизма.
– Какие? – он смотрит туда же, куда и я. Вдаль. За окно. На город. И говорит так же, как я – тихо и спокойно. Совсем без эмоций. Совсем. Рубашка на нем расстегнута. Белоснежная рубашка, оттеняющая золотистый цвет кожи.
– Да, какая тебе, бл?дь, разница? – через плечо, лишь немного повернув голову в его сторону. – Я в душ. А когда вернусь, то либо тебя здесь больше не будет, либо ты будешь в постели.
Его улыбка становится шире. И злее. В изгибах губ совсем не остается дружелюбия. Оптимизма. Симпатии. И что там еще бывает у нормальных людей, когда они улыбаются.
Непроизвольно отступаю. Надеяться на то, что сейчас все каким-то чудесным образом благополучно для меня закончится, то же самое, что прыгать без парашюта и верить, будто умеешь летать. Проще говоря, бесполезно. Это ясно по его глазам. И по их ледяному блеску. И по улыбке, в которой ничего не осталось.
Романов молча достает телефон и кладет его перед собой. Дотрагивается до сенсорного экрана. И секунду размышляет, задумчиво сдвинув брови. Мысль о душе загадочным образом исчезает. Растворяется от эффекта его неторопливых жестов. И тяжелого молчания. Не двигаясь, наблюдаю за ним. За каждым его действием.
– Все же проясним один момент, – наконец, говорит он и быстро набирает номер. – Прежде, чем вернемся к постели.
Когда он начинает диктовать мои данные невидимому собеседнику, на ум не приходит никакого другого слова, кроме как «пи?дец». Всему. Он диктует мою фамилию и уточняет, что она может быть другой, он диктует дату рождения и называет адрес больницы. А затем приблизительное число месяца и даже мои приметы. И потом уже коротко бросает:
– Жду ответа в течение десяти минут, – и отключается. Смотрит на меня. Вскользь. Не особо внимательно. И насмешливо интересуется: – Может быть, пока попросить принести еще кофе? Или хочешь позавтракать?
Стараясь не обращать внимания на подкатывающую тошноту и слабость в коленях, захожу в ванную комнату и включаю горячую воду. Огромное зеркало тут же покрывается матовым слоем пара, а воздух наполнятся микроскопическими водяными частицами.
Стараясь не обращать внимания на мелкую дрожь по всему телу, я скидываю с плеч тонкие бретельки сорочки и говорю:
– Нет аппетита.
В проем неплотно закрытой двери, я вижу, как Романов поднимается и неторопливо проходится по номеру, убрав в карманы руки. Останавливается у окна, возвращается к дивану. Он что-то тихо напевает и, похоже, находится в не самом плохом расположение духа. Или это мое отсутствие так на него влияет. А может быть, он просто в предвкушении.
Мобильный телефон продолжает молчаливо покоиться на столике. Но ровно через десять минут от начала отсчета, прозвучит сигнал к действию.
Я не хочу задумываться, чем кончится сегодня мой вечер. Я встаю под горячие струи воды и нажимаю на дозатор геля для душа. С удовольствием вдыхаю нежный аромат душистой пены, медленно растираю ее между ладонями, так чтобы получились тысячи цветных пузырей, а потом сдуваю их. Они разлетаются по душевой кабине и лопаются в каплях воды. А я улыбаюсь. И собственно, морально я готова послать все и всех на далекие четыре стороны, потому что, мне плевать, чем закончится сегодня мой вечер. Уже плевать. Возможно, если бы ни его тихое мурлыкание, во мне бы родилось сожаление. А так только мыльные пузыри.
У меня есть свойство недооценивать ситуации. И людей. Мне всегда кажется, что хуже уже быть не может. В действительности, хуже всегда может быть. Там еще полно свободного пространства.
Прокрутим пленку немного вперед и выпустим из душа благоухающую меня в холодный молчаливый номер. Холодный, потому что дверь на балкон немного приоткрыта, и ветер свободно разгуливает по помещению, наполняя его утренней прохладой и городским шумом. Молчаливый, потому что, несмотря на присутствие Романова, тишина будто концентрированная. Она утратила любые эфемерные формы и приняла вполне ощутимое воздействие на кожу. Колючее и болезненное. Я уже знаю, что контрольный звонок прозвучал. Возможно, это случилось, когда я тщательно маскировала тональным кремом покрасневшие веки. Или когда растирала полотенцем влажную кожу. Когда подсушивала волосы. Или когда уговаривала себя не нервничать понапрасну. Потому как все, что могла я уже совершила.
По выражению его лица, понимаю, что дело плохо. По крепко стиснутым скулам, по плотно сжатым губам и потому как переплетены его пальцы в замок. До побелевших костяшек.
Он говорит сквозь зубы:
– Ты была беременна, – если бы злости можно было присвоить степень, то это была бы высшая. Люксовая. Самая престижная. У него сбивается дыхание. Слова получаются рваные и дерганные. Будто их пытаются удержать на очень короткой цепи, а они скалятся и рвутся вперед. – Объяснись.
У меня еще есть шанс действительно объясниться. Попытаться. По крайней мере, попробовать начать. С истоков. С бессонницы, плохой памяти, дурного характера и нежелания вносить систему в свою жизнь. Патологического нежелания.
Но я только киваю. Вместо всех возможных действий я лишь киваю и делаю шаг назад, увеличивая между нами расстояние. На всякий случай. А так как тишина продолжает стремительно наполняться лишь громкими ударами моего сердца, добавляю:
– Была, – сначала для того, чтобы просто не молчать, а потом, чтобы как-то узаконить сей факт. – Не от тебя. Не переживай.
Можно подумать это чем-то мне может помочь.
В таких случаях важно остановиться. Остановиться, пока не поздно.
Но уже поздно.
Он делает движение навстречу. А я от него. Сердце стучит так, что я слышу его звук в висках. Каждый удар. Каждый сумасшедший аритмичный удар. Мое бедное сердце захлебывается, а я ничем не могу ему помочь.
– Ты не принимаешь таблетки, – и снова шаг вперед. Но когда я пытаюсь повторить свой маневр, то чувствую стену. За спиной. И прижимаю к ней ладони. И поднимаю голову, чтобы встретиться с его взглядом. В котором осталось мало чего человеческого. Только всепоглощающая бешеная ярость.
Пересохшими губами:
– С тобой всегда. Экстренного действия.
Можно подумать, это чем-то мне может помочь.
Последнее, что я слышу от него, это сдавленную фразу:
«Я тебя сейчас ударю».
Лучше никогда в своей жизни не слышать подобных интонаций от человека. Особенно, когда находишься с ним один на один. В пустом гостиничном номере. Особенно, когда за спиной стена и никаких шансов сбежать. Угроза призвана оставлять шанс на спасение. Она обозначает границы терпения. Устрашает и предупреждает. Он же не угрожает. Больше ставит перед фактом.
«Я тебя сейчас ударю».
Это последнее осознанное мной предложение. Потому что дальше все сливается в набор малопонятных и уж тем более малоприятных слов и действий.
Играть с Романовым, это даже не играть с огнем. Тот хоть иногда, но прощает. Романов – нет.
Он быстро сокращает между нами спасительные метры и подхватывает меня за талию. В этот момент я ожидаю острой боли, а получаю крепко сжатые его ладонями запястья. Я выкручиваюсь и вырываюсь, когда он, не прилагая никаких усилий, тащит меня к балкону. Шальная и слишком страшная мысль пронзает мое сознание. От ужаса начинаю орать на пределе своих возможностей. Пронзительно и отчаянно. Повисаю на его руках, согнувшись пополам. Лишь бы не попасть туда, к ограждению, за которым без малого двадцать пять этажей и несколько секунд свободного полета.
На пол летят чашки с недопитым кофе, столовые приборы, металлический поднос. Телефон, пепельница, пачка сигарет. Вдребезги разбивается сервировочная ваза, и свежая роза одиноко остается лежать на полу среди острых осколков. Шторы обрываются, карниз с грохотом устремляется вниз.
– Не надо, пожалуйста, – упираюсь ногами в пластиковые рамы балконных дверей, пытаюсь вырваться, освободиться, но все бесполезно. Он легко справляется со мной, и мы оказываемся на широком гостиничном балконе. На котором легко помещаются плетеные кресла и прозрачный низкий столик. На котором, наверное, очень приятно летом пить кофе, смакуя великолепный вид на город. Город под ногами. Такой крошечный, с тонкими веревками улиц и миниатюрными машинами. Игрушечный. Нереальный до головокружения.
Холодный ветер тут же принимается усердно лизать мою кожу и бросать волосы в лицо. На такой высоте всегда ветер. Дыхание перехватывает. Перерезает. Так что невозможно сделать вдох.
– Пожалуйста, – голос срывается на хрип. Надтреснутый и невыразительный. Прячу лицо, чтобы только не видеть яркой рекламы зубной пасты на противоположной стороне улицы и неоновой вывески нового лазерного шоу. Чтобы не видеть красочных таблоидов, приглашающих посетить эксклюзивную выставку. Чтобы не видеть эту бесконечную высоту, которая как бы подчеркивает твою незначительность. Выразительными штрихами. – Я все объясню. Только не надо. Ну, пожалуйста.
Мимо. Мои мольбы не имеют на него никакого действия.
– Объяснишь, а это станет для тебя хорошим стимулом быть со мной откровенной.
Романов легко перекидывает меня через ограждение, на узкий карниз. Настолько узкий, что чтобы удержаться на нем приходиться встать боком. Он разжимает мне ладони и прикладывает к перилам.
– Держись, – командует он, после чего отпускает руки и отходит назад. – Запомни, ковра-самолета у тебя нет.
Под кончиками пальцев моих босых ног парадный вход в гостиницу с туго натянутым бардовым тентом. Стоянка с припаркованными машинами и швейцары в изумрудных ливреях.
Я до боли стискиваю пальцы, когда чувствую, как стопы скользят по металлической поверхности. Под уклон. Если сорвусь, то, как раз упаду на какую-нибудь элегантную морду Бентли. Или Линкольна. Или Крайслера. Прямо на белоснежный капот.
До истерики, как и до машин, у меня ровно один шаг. Уверенный шаг вперед.
Чувствую, как слезы обжигают щеки. Как сдавливает тугим обручем горло. Как подкашиваются колени. И еще крепче хватаюсь за перила. Закрываю глаза, чтобы не смотреть вниз. И стараюсь, очень стараюсь успокоиться. Но меня трясет так, словно по телу пустили разряд электрического тока.
И вдруг он уходит. Тихо прикрыв за собой дверь. А я остаюсь. Под сильнейшими порывами ветра, в тонкой сорочке, с внешней стороны небоскреба. На узком карнизе. Тет-а-тет со своими молитвами.
Которых совсем не знаю.
Ни одной.
Все начинается и заканчивается на слове «Пожалуйста». Но Кто? Что? Просто пожалуйста. Просто не надо. Просто прекрати.
Через минуту он возвращается с пачкой сигарет. Облокачивается рядом на перила и неторопливо прикуривает.
– Пожалуйста, – снова повторяю я онемевшими губами. Свое заветное слово. Тихо и почти неслышно.
От напряжения пальцы затекают, и с каждым мгновением удержаться все сложнее.
Романов будто этого не замечает. Неспеша курит и даже не смотрит в мою сторону. Словно наслаждается хорошим, ясным днем.
Стоять на узком карнизе в моем состоянии не самая удачная затея. Но когда ничего другого не остается приходиться стоять. И держаться и как-то справляться с собственными подгибающимися коленями. Хотя бы для того, чтобы ничего более существенного не случилось: кардинально нового изменения в положении.
Надпочечники усиленно выделяют адреналин. Гормон стресса, страха и боли. В такой концентрации, что кровь словно закипает. Обмен веществ работает, как центрифуга, разгоняя организм до невиданных скоростей. Реактивных. Практически космических.
Адреналин задает темп, стимулирует мышцы, приводит мысли в порядок. Он подстегивает к действию сознание, в разы увеличивает сердцебиение и заставляет биться пульс в ритме хип-хопа. Чтобы мобилизовать все силы. Даже если они на исходе. За счет подавления всех иных процессов. Никогда ничего не бывает за просто так. Чем-то всегда приходиться жертвовать.
И ведь только кажется, что в этом нет ничего особенного. Что это естественно. В то время как адреналин с легкостью может заменить наркоту. По своему воздействию. Воздействию, от которого сносит крышу. Напрочь.
– Ни одному человеку не понравится, когда из него делают идиота.
Слышу. Чувствую его слова. У-ра-вно-ве-шан-ные. Как, бл?дь, весы правосудия. До миллиметра.
– Мне жаль, что приходится объяснять тебе это таким способом.
Мне жаль, что у тебя ни х?я нет других способов.
Мне жаль, что в тебе нет лояльности. Ни капли.
Мне жаль, что я не могу тебе об этом сказать. И дело не в нежелании или страхе. А именно в невозможности. Слишком плотно сжаты губы. И зубы. Так что слова между ними как в тисках. Расплющены и обездвижены. Беззвучные слова ненужных сожалений.
Мне жаль. Мне тоже чертовски жаль.
Потом я сама себе объясню, что мне все это показалось. Что не было момента, когда я не могла воспроизвести ни звука. От страха. Или стресса. Подумаешь, на каких-то несколько минут. Как раз пока он стоял, не замечая меня, и смотрел на солнце. Щурился и курил. Опираясь локтями на перила, за которые я так самонадеянно цеплялась.
Я бы даже этого не заметила. Если бы мне не хотелось в тот миг орать во всю мощь своих легких. Не важно что. Но как можно громче.
Романов делает последнюю затяжку, бросает окурок в воздух и внимательно следит за его падением. Я могла бы его повторить. Падение. Не такое плавное, не такое аристократичное, но с тем же смыслом. Вниз. На асфальт. С ускорением, рассчитанным на вес моего тела.
– Больше не надо так…
Не договаривает. Обрывает. И снова молчит. Дает время проникнуться своей просьбой. Если это можно назвать просьбой.
Я больше не повторяю свое бессмысленное «пожалуйста». Оно будто бы приклеилось к языку и застыло мертвым грузом на его кончике. Я не пытаюсь что-то исправить и как-то уговорить его прекратить этот спектакль. Все мое внимание сосредоточено на крепко сжатых пальцах и холодных металлических перилах.
Все эти воздушные бесконечные метры под моими ногами никак не способствуют откровенности. И даже слезы высохли на хрустящем ветру, оставив за собой неприятную резь в глазах.
«Плачь только тогда, когда твои слезы смогут оценить по достоинству».
Инструкция для тех, кто никогда не стоял под презрительным холодным взглядом на узком карнизе. На высоте нескольких десятков метров.
При подобных обстоятельствах человека легко опустить на колени. В соплях. Слюнях. И слезах. Все правила и наставления непринужденно летят на х?й. Лишь бы самой не полететь вслед за ними. Остальное как-то забывается. Теряется. Рассыпается.
После таких краш-тестов обычно остается груда металлолома.
Пару раз растерянно моргаю, чтобы сфокусировать зрение на далеком рекламном щите на противоположной стене дома. Девушка с него приветливо мне улыбается белоснежными зубами. Подбадривает. Приказывает собраться и перестать трястись. Весь ее вид говорит о том, что жизнь прекрасна. А проблемы надуманны.
– Договорились?
Договор – это очень условное название данному действию.
Он делает шаг в мою сторону и протягивает руку. Всего лишь простое движение рукой. Но такое красноречивое. Как бы приглашающее.
– Иначе тебе придется научиться летать. Поняла?
Проблемы надуманны, но моя жизнь не потянет еще одну глупость. У нее тоже есть своя допустимая масса снаряжения. Превысив которую, можно запросто сломать весь механизм.
Я говорю:
–Да.
Не разжимая зубов, не разжимая пальцев и не отрывая взгляда от рекламного щита. Чтобы взяться за его ладонь, мне надо отпустить одну руку. Мне надо на один короткий миг отказаться и оказаться. Чтобы взяться за его ладонь…
Но у меня адреналиновый передоз, у меня уверенность в собственных силах, а не в его. Потому что у него за последние пять минут не было пяти микроинфарктов. Он стоит на балконе, и его вены не захлебываются от чрезмерно интенсивного сердцебиения.
Я говорю:
– Только не трогай меня. Не прикасайся.
Я даже не кричу. В моем голосе нет высоких пронзительных интонаций, указывающих на панику. В нем только мольба. «Не трогай и не прикасайся». Я не шевелюсь и не пытаюсь за него ухватиться. Глотаю горькую слюну и осторожно отступаю назад как можно дальше от края. От края, за которым… серая лента улицы. Еще сильнее сжимаю пальцы, так что на кистях проступают вены, а костяшки белеют. В легкие забивается ветер. Его так много, что невозможно сделать вдох. Я глотаю его словно воду, но все равно чувствую острую нехватку кислорода.
– Аня, дай руку, – Романов берет меня за запястья и чуть сжимает, от чего колени у меня подгибаются, а ступни скользят вниз. На губах кровь, на зубах скрип эмали. Перед глазами улыбчивая девушка с рекламы.
– Бл?дь, да не трогай же ты меня! – его прикосновение срабатывает как катализатор. Катализатор крика ужаса.
Пока я так стою, у меня все хорошо. Хорошо в том смысле, что я еще не внизу. Любое изменение положения тела грозит мне срывом, и я понятия не имею, как теперь решить эту проблему. Проблему моего возвращения на твердую землю. Или хотя бы на площадь более одного квадратного метра.
