Текст книги "Южный узел"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Часть II. ЮЖНЫЕ ЗВЁЗДЫ

Глава 1. ПОД ВАРНОЙ

– А я тебе скажу, почему мы здесь до сих пор топчемся, – Михаил Семёнович Воронцов обернулся к другу. – Артиллеристы у нас… – Граф никогда не выражался. – Я вчера призвал генерала Трузса. Чуешь фамилию?

Оба засмеялись.

– Других-то нет, – развёл руками Бенкендорф. – Сам знаешь, что у нас в полках за дрянь.

Воронцов насупился.

– Не бросались бы вы людьми, не сидели бы здесь, как в заднице. Кто Ермолова с должности снял? Кто его в Москве держит? Алексей Петрович – артиллерист от Бога. Мне ли тебе говорить?

Упрёк не полюбился. Шурка сделал кислую мину.

– Михаил, послушай моего совета, никогда не упоминай про Ермолова при государе.

– Да что он сделал-то! – едва сдержался граф. – Присягу промедлил? Выжидал, как дело в Петербурге повернётся? Так кто не выжидал? Почему одним попущено, а других взашей?

Бенкендорф понимал, что придётся говорить. И говорить неприятное. Однако за четверть века они всегда оставались друзьями, что бы между ними ни случалось. С последней встречи Воронцов окончательно поседел. Стал больше сутулиться и как-то нездорово вздёргивать плечами, жаловался на приступы лихорадки. Впрочем, много ещё осталось от прежнего сухощавого красавца, чей благородный вид и нездешняя джентльменская манера держаться поражали окружающих. Сам Шурка полюбил его не за них. Добрый, очень щепетильный человек, хотя и скрытный.

– Миша, есть нерасторопность. А есть измена, – сказал он. – Не спрашивай меня шибко. Я по Следственному комитету тебе всего открывать не могу. Государь Ермолова оставил в должности, несмотря на явные улики. Если бы при нападении персов Алексей Петрович показал, что стеной сторожит Кавказ, на все россказни против него закрыли бы глаза. Я тебе говорю. Но Ермолов попятился. Пришлось слать Паскевича. И тот с чужими войсками, которые, заметь, его не хотели и не признавали, отбился. Да как отбился! Погнал персов аж за Эривань. – Скептическое выражение на лице Воронцова разозлило собеседника. – Теперь Ермолов сидит в Москве и всех, прости за выражение, обкладывает… Эривань – сарай сараем, нечем гордиться. Так чего же ты, спрашивается, её не взял, раз там тыны из глины?

Михаилу Семёновичу не хотелось спорить. Ему Ермолов из Москвы писал другое. Но теперь уже ничего не исправить. Оставалось ждать, когда смягчится государево сердце. А Алексей Петрович только сыпал на рану пригоршни каменной соли, его насмешки тут же подхватывались публикой.

Говорили, что они с государем, тогда ещё великим князем, впервые схлестнулись в Париже в 14-м году. Августейший брат на манёврах послал Никса выразить артиллеристам своё неблаговоление. Тот, как водится, вздумал повысить на генерала голос. Ермолов, экий богатырище, смерил мальчишку тяжёлым взглядом и бросил: «Ваше высочество слишком молоды, чтобы кучиться, а я сед, чтобы слушать».

Не это ли причина взаимной неприязни? Не месть ли со стороны государя?

– Я тебя уверяю, что нет, – Бенкендорф легко понимал ход мыслей друга. – Любви между ними, конечно, быть не может. Ибо Ермолов друг Константину, а Константин в деле заговорщиков по уши. Но государь умеет обуздывать свою неприязнь. Научился. А вот Алексей Петрович, как доносят из Москвы, нет. Его послушать, так все дураки…

Воронцов почти рассмеялся: правда, из писем так и выходило.

– Конечно, он не должен Паскевича «Ванькой» называть. Но неужели государь думает, будто Ермолов соучаствовал…

– Пять маршей до столицы, сам прикинь, – кивнул Бенкендорф. – Открыл бы границу, ушёл бы за лаврами. Войска Кавказского корпуса его бы поддержали. Император Стены!

Граф задумчиво кивнул. В Ермолове опасаются честолюбия, древнеримских замашек. Считают, будто он мнит себя новым Бонапартом. Может, и правы. Но ему-то, Воронцову, что делать? Доверять таким, как Трузс?

Палатка командующего продувалась сквозь поднятые пологи. Июль. Пекло. Когда Бенкендорф передал другу предложение возглавить осаду Варны, тот был счастлив. Теперь навалились дела. И старые, по управлению наместничеством, и новые – по осаде. Минутами не рад, что взялся.

– Ты посмотри на неё, – Воронцов отогнул матерчатый край так, что стали видны укрепления Варны. – Чудесный город.

Шурка был согласен. Разорять не хочется. Тем более в такую погоду.

– Наши наладились бить по минаретам, я запретил. Люди спасаются.

Варну не брали ещё ни разу. Девственница. Войти в неё – всё равно что без спроса хозяев проникнуть в сераль. А между тем не турки здесь живут, не их земля, не их город. Белый с красными черепичными крышами, с куполами мечетей, с бесчисленными лестницами и арочными переходами. Весь в цветах. В одуряющем аромате роз.

И природа щедрее, лето дольше, чем у нас. Оттого изобилие льнущей к ногам зелени. И вода – бирюзовое стекло, быстро уходящая в глубокую синеву, аж глазам больно. Особенно хороша по отмелям. Будто на блюде. Эти-то отмели и не позволили флоту адмирала Грейга подойти к крепости и начать осаду с моря.

– Коварно тут всё, – усмехнулся Михаил. – Для мира. Не для войны. Помнишь про нимфу Цирцею? Того и гляди, разнежимся, превратимся в свиней, а нас съедят.

– Между прочим, именно ты разрешил солдатикам купаться, – хмыкнул Бенкендорф. Палатка командующего стояла на самом краю холма, обрывавшегося каменистыми скатами в море. За расщелины цеплялись крошечные гнутые сосны. Внизу, на белой песчаной косе, очередной полк, свободный от рытья траншей и подведения снарядов, по свистку офицера бросался в воду. Гиканье, свист и плеск долетали аж до гребня.

– А пусть себе, – махнул рукой Воронцов. – Зачем мучить людей? Да и где они ещё увидят такое море?

Каков был в Париже, таков и остался. Бенкендорф завидовал другу. Вроде одних лет, а Михаил моложе. То ли грязи на него налипает меньше? То ли сам он из другого дерева?

За палаткой, впритык к краю утёса командующий поставил складное кресло. Ни с какой стороны его не видно, сидит, смотрит на море. Улыбается.

– Только не говори, что и ты ходишь купаться?

– На рассвете, – признался Михаил. – И ночью.

Шурку поразила одна мысль:

– А ты не сбежал ли сюда, голуба? От наместнических дел?

Граф засмеялся, как будто его застали с ложкой у банки варенья.

– Вон мои дела, на столе, кипой лежат. Надоели, смерть. Ещё и доносят…

* * *

Воронцов прискакал в лагерь в коляске, за три дня проделав путь из Одессы. Обошёл расположение, поговорил с офицерами. Узнал, сколько нас, а сколько турок, присвистнул. Стал думать. Недаром десять месяцев топчемся. Нужны проломы. Стену обрушат только сапёры. Стало быть, просить у государя сапёрный батальон. А тут ещё этот Трузс! Турецкие пушки, оказывается, хороши и дальнобойны! Да они все позапрошлого века. Турки их вкатили на стены и покрывают наши траншеи…

Отвести людей из траншей. Тут возмутился государь. Насилу уговорили. Однако в сапёрах не отказал. Дал аж гвардейских. Только делайте что-нибудь!

Вообще на его величество действовали разумные доводы. Конечно, Ермолов прав: любит «кучиться». Но любит и саночки возить. Когда Шурка в Одессе сказал про донос, у графа руки затряслись: «Я же… Да пусть смотрит! Тоже нашёлся! За своё же хорошее… Лучше бы я сидел, не высовывался! Пусть бы все по уши в грязи тонули! Пили бы гнилую воду! Меня же и накажут!» Ангел его бил. Теперь новый начал?

Новый был мрачен. Сразу при встрече высказал недовольство. И сам поехал проверять. Пробовал воду из скважин. Кивал: жаль, глубже пока не можем. Топал по тротуарам. Диабаз – тяжёлый камень. А ракушечником мостить не годится. Под городом рыть не стоит, дома осядут. А если разбирать остатки старого турецкого замка Хаджи-бея? Уже жители растащили на дома? Шустро.

По мере объяснений лицо светлело. «Своих неприятелей знаете?» Кивок. «Чем ответите?» – «Ещё скважин пробью».

Тогда ли Никс решил поручить Воронцову осаду?

19 августа наши наделали глупостей. Государь и наделал, кто же ещё? Не терпелось. Пусть посмотрит на результаты. Посчитает в головах. Да, и, главное, незачем было доверять команду поляку, пусть и личному адъютанту, полковнику Залусскому, которому дали для разведки боем несколько эскадронов конных егерей и два батальона пеших.

С моря корабли Грейга мешали туркам подойти, так они пожаловали по сухому пути и встали целой армией напротив крепости. Вот что такое промедление! Залусский должен был всего-навсего прощупать границы их лагеря. Наскок -отскок. Сколько Шурка сам таких делал! Зла не хватало смотреть. Чуть подзорную трубу под ноги не кинул. Постыдился государя.

Зато тот на чём свет ругал беднягу-полковника: промедлил отступлением, не собрал людей, запутался, отходя, в кустарнике. Подставил головы своих под сабли мигом выскочившей турецкой конницы. А офицеры… Да, офицеры молодые, необстрелянные. И солдаты гвардейской пехоты, сколько ни тренируй, а всё в первом деле.

– Что это? Что! – Никс едва не топал ногами. – Где это видано! Кто их учил?!

Сам же и учил. На манёврах в Красном Селе. Но война – не манёвры. Александр Христофорович сохранял непроницаемое лицо. Только обронил:

– Прошу заметить, люди, под пулями не бывавшие.

– Да они поиск совершить не могут!

– Могут… при хорошем командире.

Государь воззрился на Бенкендорфа, аж глаза из орбит полезли.

– Ах, раз вы хороший командир, то поезжайте, подберите их и завтра повторите манёвр.

«Сие не манёвр». Но возражать не стал. Поехал. Егеря чуть не плакали. Убитыми более половины батальона. Сказал Залусскому пару ласковых.

– Почему оставили пехоту без прикрытия? Сами ускакали с кавалерией? Для вас те, кто на двух, а не на четырёх ногах, не люди?

Вместо растерянности и стыда в глазах полковника плеснулась ненависть. На мгновение. Но Бенкендорф заметил. Зря государь им доверяет. Бросят и ускачут. Сарматы хреновы!

В довершение ко всему было потеряно ещё и полковое знамя.

Это известие совершенно раздавило императора.

– Я не считаю возможным завтра повторить атаку, – прямо сказал Бенкендорф, когда тот собрал в палатке совещание. – В батальонах господствует дух уныния. Младшие офицеры потрясены поражением. Турки будут нас ждать, а людям трудно сражаться на земле, где лежат тела их же вчера убитых товарищей.

Государь помолчал.

– Когда на то пошло, то и вовсе надо бы их расформировать, чтоб не позорили…

– Ваше величество, – взмолился бывший командир Егерского полка генерал Бистром, ушедший на повышение, на дивизию. – Я знаю этих людей. Только неопытность командиров…

– Знамя потеряли, – сопел Никс. – Что вы о них ещё скажете?

– Знамя – не голова, – подал голос до сих пор молчавший Воронцов. – Мне пришлось командовать Нарвским полком, который вот так же корили знаменем. А люди просто попали под перекрёстный огонь: друг друга вытаскивали, оружие не бросили, даже пушки выкатили… Я за каждого потом мог поручиться. А принял – хуже них не было. Теперь из лучших.

Его величество ещё недовольнее засопел, но возражать не стал. Видимо, великим князьям рассказывали историю Нарвского. Теперь овеянного славой, трубящей в серебряные полковые трубы, бравшего Париж…

Бисторм благодарно посмотрел на Воронцова. Государю мало кто дерзал возражать. Тот быстро отучал от подобной привычки: взгляда бывало достаточно. Но Михаил Семёнович даже не возражал – рассказывал.

– В лейб-гвардии и солдаты, и офицеры из молодых, войны не видевших. Так было угодно вашему августейшему брату. Все обстрелянные в армейских полках.

Не графу сейчас сообщать, почему так. Покойный монарх не хотел, чтобы в гвардии, войди генералы в заговор, они могли рассчитывать на рядовых, прошедших с ними от Москвы до Парижа. На этом провалился Милорадович. Гвардейцы его не знали. А он-то думал… поехал уговаривать… Впрочем, его император простил. Мёртвого простил. А с живого, может, и спросил бы.

Тогда, 14 декабря, необстрелянность мятежников спасла трон. Теперь, на войне, молодость гвардии оборачивалась против русской стороны.

– Учить надо, – спокойно заключил Воронцов. – А в пекло успеется.

– Нет знамени – нет полка, – заявил император. – Генерал Бистром завтра зачитает им приказ. Личный состав будет отдан 13-му и 14-му армейским егерским полкам. Пусть учатся.

Бистрома чуть удар не хватил.

– Мой полк, – повторял он. – Мой полк…

Но мирволить никто не позволил.

– Каковы ваши намерения, генерал? – император был темнее тучи.

«Приятно, что вы спрашиваете о моих намерениях, а не о своих», – чуть не сказал Воронцов. Попробуй покомандуй, когда у тебя на голове Главная квартира и за каждым чихом надо бегать спрашиваться.

Бенкендорф побаивался за друга. Слишком волен на язык. Слишком насмешлив. Уже прозвал императора со свитой «золотой ордой» – изобилие шитья на эполетах позволяло. И уже весь лагерь повторял. Понаедут с советами. Шли бы уж, не мешали делать своё дело.

– Я намерен ждать, пока генерал Шильдер не подведёт под стены взрывчатку и не проделает в них пару-тройку знатных проломов, – заявил Воронцов.

– И это когда будет? – нетерпеливо дёрнул головой император.

– Недели через две, – отрапортовал Шильдер – Мы ведём подкопы в трёх разных направлениях. Егеря будут прикрывать минёров беглой стрельбой. Вот, изволите видеть, я принёс чертежи и расчёты.

Никс полюбопытствовал. Иногда он забывал, что больше не инспектор по инженерной части, и углублялся в мелочи. Однако инженером был хорошим. Чертил и считал лучше любого.

– А здесь можно сократить, – карандаш пошёл по бумаге. – Если это земля, а не каменная гряда…

Спохватился.

– Даже если сократить, две недели, – покачал головой Шильдер. Он тоже решался отстаивать свою точку зрения: Никс сам его выбирал и сам когда-то ручался перед братом за годность этого офицера.

– Что же дальше?

– Сделаем вылазку в проломы, – отозвался Воронцов. – Но несерьёзную. Для вида. Чтобы напугать турок. И показать: конец близок. Тогда они легче пойдут на переговоры о сдаче крепости.

Государь похмыкал.

– А с чего вы взяли, что они вообще намерены сдавать крепость?

Тут Михаил Семёнович самым невинным голосом сообщил, что переговоры уже начаты им и командиром албанского гарнизона Юсуф-пашой. Император как стоял, так и сел. Подобного самоуправства у себя под рукой он не встречал и терпеть не собирался. Однако… надо же дать человеку сказать.

– В гарнизоне нет единства. Жители – болгарские христиане – на нашей стороне, – продолжил Михаил Семёнович. – Командуют сразу два паши. Один – комендант города Юсуф, родом албанец. Ему подчиняется албанская конница. Вы её сегодня видели в деле. Весьма боеспособна. Но воевать за турок не хочет. Сами турки подчиняются Капудан-паше Омеру. Он непреклонен. Но не имеет влияния вне цитадели. В такой мутной водице грех рыбу не ловить…

– И давно вы в сношениях с Юсуф-пашой? – Император медлил растоптать командующего в назидание потомкам.

– Как приехал под стены крепости, – с явным удивлением отозвался Воронцов. – Простите, ваше величество, но так всегда делают во время осады. Находят в неприятельском стане слабое звено и начинают ползучий обмен любезностями. Посулы, уверения, подкуп. А военная часть осады своим чередом. Так и Кутузов делал, когда я у него служил…

Никс тяжело вздохнул. Ничего-то мы не умеем! Слава богу, нарвались на одного знающего человека.

– При мне всё идёт плохо, – сообщил он Бенкендорфу. – По каждому поводу командиры бегают докладываться. Личная инициатива скована. Как бы мне ни хотелось побыть под вашей командой военным инженером, – снова обернулся государь к Воронцову, – но у вас без меня прекрасный военный инженер. И это теперь не моё место.

Генералы переглянулись, едва скрывая облегчение.

– Как вы полагаете, Михаил Семёнович, если я съезжу на пару дней в Одессу к семье, я ничего не пропущу?

* * *

Воронцов плыл, рассекая руками тёплую ночную воду. Она невесомым покрывалом окутывала его. Дома под Одессой воздух холодней воды. Не хочешь, а задрожишь. Здесь молоко в молоке. Ну, чуть освежает. Можно выбраться и, не вытираясь, ещё хоть час сидеть на берегу.

Впрочем, у него часа нет. Сто гребков туда, сто обратно. Всё, на что можно потратить время. Вспомнил, как плавали с женой на хуторе Рено. В июле вода светится. Но стоит ли сравнивать наши жидкие, зеленоватые огоньки со здешним заревом? Каждое движение отзывается мириадами звёздочек, а если глянуть в глубину, там просто горит.

Граф спускался на берег каждый вечер по крутой тропинке. Впереди с фонарём шёл слуга, в обязанности которого входило нести полотенце, похожее на парус, и лёгкие туфли, потому что его светлость терпеть не мог наступать на песок босыми ногами. Особенно после воды.

Сейчас слуга, сгорбившись, сидел у кромки прибоя. Рядом с ним на песке горел огонёк. Воронцов не боялся. Вокруг расположение русских войск, пикеты, часовые. На горизонте тёмными силуэтами с редкими огоньками – наши корабли.

Он был саженях в тридцати от берега, когда ему почудилось движение теней. Без звуков. Даже без особого колыхания воздуха. Фонарь оставался на месте. И это обмануло графа. Михаил Семёнович вышел, вытряхивая воду из уха и удивляясь на нерасторопность слуги, – туфли следовало подать, пока ноги ещё в воде. Заснул, наверное.

Ещё мгновение, граф наклонился над сидящей на песке фигурой, та качнулась в сторону. Михаил не успел ни отпрыгнуть, ни пригнуться – ему в мокрую грудь упёрлось дуло штуцера.

– З нами, – невидимый убийца хорошо говорил по-русски, но с характерным акцентом.

Воронцов попытался глянуть вокруг, чтобы определить, сколько нападавших. В спину ткнулся другой ствол.

Граф поднял руки. Его учили при любых обстоятельствах сохранять хладнокровие. Мало ли кому он нужен? Турки часто предпочитают странную манеру переговоров. Но его подталкивали к ближайшим зарослям дикой сирени, окаймлявшим бухту. В какой-то момент Михаил всей кожей ощутил: его убьют здесь, сейчас. А значит, нет смысла подчиняться.

Он схватился обеими руками за штуцер переднего незнакомца и, отводя дуло в сторону, дёрнул на себя. Прогремел непроизвольный выстрел. Задний тоже спустил курок, но, паче чаяния, Воронцов не почувствовал боли, обжигающей спину. У него в руках было вырванное оружие, правда уже разряженное. Но враг споткнулся и разлетелся вперёд. Не позволяя ему вскочить, Воронцов ударил убийцу прикладом по голове. Потом обернулся. Задний лежал навзничь. В его груди чернела дыра, но небольшая, так как если бы палили в спину.

За ним на песке стоял криво ухмыляющийся Шурка.

Вспомнил молодость!

– Я знал, что твои ночные ванны добром не кончатся. Ты генерал-губернатор и командующий. Какого хера тебя сюда понесло? – Друг подобрал полотенце и кинул ему. – Закутайся на манер патриция. Часовые уже бегут.

Солдаты посыпались на голову со склона и были готовы в темноте взять собственного командующего под арест – формы на том не было, лица в темноте не разглядеть. Потом кто-то умный предположил, что у господ генералов дуэль.

– Да и дерусь я с голым! – вспылил Бенкендорф. – Несите мёртвых в лагерь. При факелах глянем, кто такие.

Стали поднимать, и тут обнаружилось, что передний нападавший, которого Воронцов огрел по голове, ещё жив. Нет, череп Михаил, конечно, раскроил. Старая школа. Но несчастный ещё стонал и помаргивал веками.

– Положите, – распорядился Бенкендорф. – Поднесите фонарь. Вроде не турок.

Одет умирающий был, как все местные: в широкие штаны, чёрную расшитую жилетку и туфли с загнутыми носами. Оставалось удивляться, как в таких «лыжах» он спустился по тропинке?

– Кто вы? – потребовал Александр Христофорович, понимая, что пленный вот-вот отдаст концы. – Кто вас послал? Скажи, ведь издохнешь, как собака, а за правду Бог помилует.

Михаилу Семёновичу и в голову не приходило, что такие простые аргументы действуют. Несчастный повернул к нему круглое усатое лицо. Не то албанец, не то грек, не то молдаванин. Сколько таких в Одессе?

– Деньги дали. Сто рублей. Серебром.

– Кто дал? Турки?

Умирающий вздохнул – устало и как-то безучастно: мол надоели вы.

– Наши? Из Одессы?

– С корабля. – Его большие чёрные, как капли смолы, глаза отражали свет огня, но больше не двигались.

– С какого корабля? – Шурка понимал, что вопрос останется без ответа. – Вы слишком расторопный командующий, ваша светлость, – сказал он Воронцову. – Знаете как много адресов у тех, кто не хочет, чтобы Варну взяли?

* * *

Дом графини Собаньской на Приморском бульваре выделялся особой, вогнутой колоннадой, которая как бы открывала зрителю площадь. Множество особняков и вокруг, и напротив ещё только возводились. Никто не мешал разбить сад. Сколь бы чахлыми ни казались акации у подъезда, они давали тень, благословенную в каменистом, пыльном, открытом восточному ветру городе.

Хозяйка, дама далеко за тридцать, некрасивая, но пленительная, слыла в городе одной из первых законодательниц. О нет, не только моды. Вкуса, мнений, всей жизни, наконец. С ней даже генерал-губернатор и его очаровательная супруга не могли не считаться. У её ног по очереди перебывали и Ришелье, и Ланжерон, и маленький арапчонок Пушкин. Но свой выбор она остановила на скромном командующем поселённой конницы генерале де Витте. Человеке больших денег и скверной репутации.

Он обещал когда-нибудь на ней жениться… что, впрочем, не сильно волновало как саму Каролину, так и её ветреного донкихота. Полугрек-полуполяк, он жил минутой, ненавидел Воронцова и сейчас подвизался в армии, увеличивая поголовье лишних генералов, которым непременно надо было чем-то командовать, но которым не отваживались ничего поручить.

На этом фоне назначение главного соперника осаждать Варну воспринималось как личное оскорбление. Каролина только бледнела и кусала губы. Она с ног сбилась, собирая сведения для доноса. И на тебе: государь более чем доволен наместником! Стало быть, сильные же у Воронцова друзья! Что раздражало.

– Итак, вы видели и осаду, и государя? – спросила Собаньская у пришедшего к ней засвидетельствовать почтение керченского градоначальника Филиппа Филипповича Вигеля. – И как вы его нашли?

Вигель слыл в Одессе тёмной лошадкой. Ходил под рукой графа, но от него же не раз терпел оплеухи. Был послан при покойном государе доносить на Воронцова. И доносил. Новый император оборвал многие нити. Так что Филипп Филиппович остался без прежних покровителей – трепыхался, как рыба на отмели: и дышать не мог, и смерть не приходила. Не позавидуешь.

Но, поскольку доносительство открыто обнаружено не было – одни тайные знания, как у масонов, – граф ничего подчинённому и не предъявил. Терпел и не доверял. Вигель изводился. Искал новых хозяев. Подобрался бы к молодому царю – не прямо к самому, конечно, а бочком, бочком в секретное ведомство. Но там, как назло, засел Бенкендорф – Воронцову первый приятель. Так что теперь добрейший Филипп Филиппович не знал, что и делать.

Неспроста же он зачастил к Собаньской на поклон. Ждал от неё невесть каких прибытков.

– Видели вы его величество в лагере? – повторила графиня свой вопрос.

Филипп Филиппович огладил лысину.

– Я, как вы знаете, путешествовал на театр военных действий не ради собственного удовольствия, – начал он.

«Кто тебя спрашивает о твоём удовольствии?» – графиня ободряюще улыбнулась гостю.

– Я пытался уговорить графа снять меня с должности керченского градоначальника, ибо тамошние греки буквально пошли на меня войной…

«Дорогой Филипп Филиппович, – сказал ему тогда Воронцов. – Ну что это, право? Градоначальствовали в Кишинёве, не могли поладить с молдавскими боярами. В Керчи – с греческими купцами. Приложите усердие быть менее вспыльчивым. И те, и другие не желают сердить государя. Куда я вас отпущу? Кончится война, проситесь на покой. А сейчас некогда. Того и гляди, Варна на голову упадёт».

Некогда ему!

– Так вы видели государя? – нетерпеливо потребовала графиня. У неё сидело несколько дам, которым вовсе не интересна была история керченского градоначальства и тяжб с греками.

– Видел мельком. Его величество изволил заходить к Воронцову.

Все заохали.

– Так запросто? Какая честь!

Вигеля это задело.

– Я наблюдал день въезда государя и государыни в Одессу. Пышнейший праздник.

Собаньская поджала губы. Её не могли пригласить в силу неприличного для дамы положения. И теперь, хотя императрица живёт в городе во дворце наместника, несостоявшаяся пока госпожа де Витт её ни разу не видела! А графиня Воронцова, так та лицезреет каждый день! Не оскорбительно ли?

– Казалось, по улицам прошлась чума, – сделал страшные глаза Вигель. – Все на набережной. Толпой. Давят друг друга. Кричат. И главное – ни соринки. Я думал, море вычерпали поливать улицы, чтобы прибить пыль. Теперь-то, чай, императрица освоилась. А тогда ей с непривычки могло показаться, что мы неряхи. Чуть только она вышла на балкон, граф махнул перчаткой, и началась такая трескотня из всех пушек, ружей, пистолей. Что у кого было. Вот за это-то веселье его и назначили.

Хозяйка дома довольно кивнула. За что же ещё?

– Как вы нашли его величество? Правду ли говорят, будто он так красив?

И Каролина, и некоторые из дам её обычного окружения догадывались о предпочтениях Вигеля. И полагались на его глаз.

– Правду сказать, не пойму, в чём дело, – признался Филипп Филиппович. – Два года назад, когда я ездил в столицу и видел его величество вскоре после мятежа, он был худой, сутулый и какой-то жидкий. Откуда взялись рост, богатырские плечи, грудь колесом, высокое чело? Его точно держали под спудом. А сейчас он вырвался, – Филипп Филиппович промокнул платком лоб. – Увидеть раз и умереть.

Собравшиеся закивали. Собаньская насмешливо поджала губы. Снова не ей!

– А осада? Говорят, мы не преуспели?

– Варна – важный город, – развёл руками Вигель. – А мы всеми силами попёрли. Да что толку? Великий князь Михаил Павлович пытался брать наскоком. Положил полторы тысячи. Рыдал, как дитя, при виде убитых. Поломали любимые игрушки! Потом принц Вюртембергский не отличился. За ним князь Меншиков. Этому ядро пролетело между ног. Хорошо не оторвало.

Дамы захихикали.

– Теперь вот наш граф. Да сами знаете, каков он. Общественное мнение старой столицы всё за Ермолова. Называют и старика Раевского. Русского хотят. И не по названию. А ведь наш граф таков только по имени. Где родился? Где воспитывался? Душой и телом предан Англии.

Собаньская поморщилась. Гость сел на любимого конька. Но ей-то что с патриотических песен? Она полька. Её любовник с французской фамилией ещё дальше от назначения, чем прежде.

– Каков же прогноз? – нетерпеливо повела головой Каролина.

– А прогноз, моя повелительница, неутешительный, – вдруг став очень серьёзным, сообщил Вигель. – Если граф возьмёт-таки Варну, в чём я, как ваш преданный слуга, сомневаюсь ежесекундно, то государь будет выбирать, кому на следующий год доверить армию. Престарелому Вигенштейну, который давно просится на покой, или молодому, прыткому и к тому же русскому. Думается мне, что на фоне общего ропота…

Собаньская подняла руку. Она сознавала опасность и не хотела, чтобы гость проговаривал её вслух.

* * *

На борту 110 пушечного корабля «Париж» капитан Александер благоденствовал в компании адмирала Грейга. Флагман русского флота, названный в честь поверженной столицы Наполеона и в напоминание побед минувшей войны, теперь был принуждён курсировать вдоль берегов Порты, захватывать турецкие транспортники и бомбардировать верфи, уничтожая ещё строящиеся суда. Адмирал изнывал.

Он жаждал генерального сражения на море. Османы уклонялись. Грейг ругал их трусами и требовал подать сюда Капудан-пашу, абсолютно уверенный в грядущей победе.

А вот Джеймс уверенности не разделял, особенно после случая с бригом «Рафаил» – позора на весь флот. Что тут сказать? Сдались без единого выстрела.

Он полюбил толковать с расторопным старшим помощником Эразмом Стоговым. Три языка, долгая служба в Русской Америке. Тому было что рассказать. А капитану послушать.

Вечером друзья стояли на палубе, наблюдая, как матросы с разной работой – кто шил, кто починял сапоги – расселись на гакаборте в ожидании чего-нибудь эдакого от своего мичмана Ивана Ивановича Рыгайло, который покуривал трубочку и поощрял нерешительный молодняк удить с бота рыбу. Когда Иван Иванович чихнул, все разом сняли шапки и пожелали мичману крепкого здоровья.

– У них своя сказка, у нас своя, – сказал Стогов. – «Рафаил» сдали не капитан с офицерами, а взбунтовавшиеся матросы. Это надо знать.

– Разве капитан был арестован? – Джеймс сделал удивлённое лицо. Он уже в подробностях знал историю «Рафаила» и отписался домой, но хотел вытянуть что-нибудь особое, известное только в кругу самих флотских экипажей.

– Вы же видите наших морских, – пожал плечами Стогов и тут же спохватился, потому что построил фразу так, словно бы отделял себя от окружающих. – Вчера офицеры залезли на ванты смотреть дельфинов и повисли – ни вперёд, ни назад. Отличная мишень для неприятеля.

– Хорошо, что они стали только мишенью для брани доброго Алексея Самойловича.

Собеседники расхохотались.

– Точно так же и матросы. Их набирают из сухопутных, многих учат уже в плавании. На «Рафаиле» была молодая команда. Они и воды-то боялись. А тут турки.

Александер кивнул. По его сведениям, 44-пушечный «Рафаил» патрулировал побережье возле Трабзона с приказом немедленно лететь к основному флоту, чуть только покажутся суда неприятеля, чтобы Грейг мог начать преследование. Но ветер почти стих, течение было противным, и бриг понесло на юг, к вражескому берегу, откуда немедленно вышли несколько военных кораблей и окружили злополучный русский вымпел.

– У нас, как и у вас, в уставе нет пункта о сдаче корабля, – Стогов лениво раскурил трубку. – Ещё Петром Великим введено. Так и осталось. Корабль дороже команды. В самом прямом смысле.

Джеймс снова кивнул. Вот правило, которое ему, сухопутному разведчику, всегда казалось идиотским. Но сколько на нём нагорожено героической чепухи!

– Бедняга Стройников, капитан «Рафаила», собрал своих и спросил их мнения. Офицеры обещали принять бой. Но помощник побежал к матросам и стал кричать, будто капитан сошёл с ума и хочет их смерти. А турки обещают жизнь и возвращение в Россию. Матросы взбунтовались и отказались сражаться. Капитану не оставалось ничего, кроме как пойти в свою каюту, хлопнуть стакан водки, лечь на кровать и ждать развязки.

– И вы этому верите? – Александер внимательно смотрел в простодушное лицо Стогова.

– Нет, конечно, – Эразм пожал плечами. – Любой офицер скажет, что в случае бунта на борту должна была бы начаться перестрелка между верными капитану и мятежниками. Надо было застрелить помощника и парочку крикунов. Остальные бы подчинились. Если матросы взяли верх, почему ни капитан, никто из его офицеров не застрелились? Сдача флага хуже смерти.