Текст книги "Южный узел"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

– А ты прикинься глухим, – ехидно посоветовала Лизавета Андревна. – Когда я денег спрашиваю, у тебя отлично получается.

Язва! Никогда он денег не прятал. Но вам волю дай – всё на тряпки изведёте!

Прикинуться не удалось. Вяземский натерпелся и весь пылал от негодования.

– Вы обещали похлопотать перед государем об отправлении меня и Пушкина в действующую армию. И что же? Отказано. Мне и Пушкину! Из всех охотников – мне и Пушкину!

Между тем Бенкендорф докладывал императору. И даже присовокупил своё суждение, чего при наличии гневного письма Константина Павловича из Варшавы делать не следовало. Но в силу особых отношений генерал мог себе позволить.

– Ваше величество, сии люди, конечно, известные шалуны. Однако, если их приручить: дать чин, орденок на шею, поощрить издательскую деятельность, – шеф жандармов не сказал: «подкинуть деньжат», их перед походом не было, но и последнее средство не исключалось, – они могут стать полезны…

Император помолчал.

– Вы правы только насчёт Пушкина, – наконец сказал он. – Шкодлив, как младенец. Но благодарен. Остальные же… Опыт показывает их крайнюю ненадёжность. При первом нашем промахе, при первом окрике из Европы, при малейшем недовольстве тамошних газетчиков они развернут парус и искренне, заметьте искренне, начнут поносить то, чему сегодня готовы служить и присягать.

Позже, в миг страшных польских испытаний, Бенкендорф вспомнил слова государя. Малейшее недовольство Европы…

Следственный ли комитет повлиял на императора? Знание ли потаённых, не открытых гласно пружин заговора?

– Как-то передайте через Жуковского, чтобы больше нас не тревожили, – заключил Никс.

Александр Христофорович и передал. Кто же ожидал, что князь так взбеленится?

– Вы видите в нас просителей! – восклицал он.

На лице генерала было написано: «Раз вы просите…»

– Докучных мух, – продолжал Пётр Андреевич. – Между тем мы в своём отечестве и в своём праве. С тех пор как его величество взошёл на престол, мы не подали правительству ни единого повода для недовольства. А вы обращаетесь с нами как с подозрительными личностями.

Мягко сказано.

Бенкендорф встал, прошёл к секретеру на другом конце кабинета. Открыл нижний ящик и аккуратно достал лист серо-синей бумаги, испещрённый тугим убористым почерком. С расстояния Вяземский узнал руку Булгарина и про себя выругался.

Жестом хозяин пригласил его прочесть. «“Московский телеграф” есть издание оппозиционное и своей оппозиционности не скрывающее. В нём беспрестанно помещаются статьи, запрещённые цензурой, и выдержки из иностранных книг, в России не допущенных. После разгрома возмущения 14 декабря это, быть может, один из последних очагов скрытого, а лучше сказать открытого, недовольства, питающегося ненавистью к благодетельным начертаниям правительства. Чему причиной не столько редактор Полевой, сколько его меценат и покровитель князь Вяземский, ядовитый характер которого способен разъедать железо».

Гость с негодованием отбросил от себя лист.

– Если ваше суждение основано на доносах господина Булгарина, который стремится погубить иных писателей и иные издания…

– Правительству нет дела до внутренних журнальных войн, – Александр Христофорович убрал листок столь же аккуратно, сколь вынул. – Поэтому сие доношение редактора «Северной пчелы» осталось у меня в кабинете, а не пошло на высочайшее имя.

– Я хотел прямо обратиться к царю, – заявил Пётр Андреевич. – Это моё право. Родовое. Не выслуженное. Я русский князь, и моя дорога не к вам, сколь бы доброжелательны вы ни были. Мой путь прямой: на царя, на Россию.

«Мы в своё время на сёдлах краской малевали: на Париж!» Этого Александр Христофорович не сказал. Он вернулся к секретеру, отпер другой, несравненно более высокий ящик и извлёк оттуда большое, с красной сургучной печатью письмо.

– Вы напрасно подозреваете, будто о вашей просьбе служить не было доложено императору. Вот причина, по которой государь уклонился от приглашения вас в Дунайскую армию.

Перед Вяземским лежало несдержанное письмо Константина Павловича.

– Я не знаю ваших трений с цесаревичем, – произнёс шеф жандармов, – но поверьте, его гнева достаточно.

– Достаточно, чтобы закрыть русскому князю дорогу в русскую армию? – вспылил Вяземский.

«Что я с ним нянчусь?» – не похвалил себя Бенкендорф.

«Издевается, – думал Пётр Андреевич. – Как на дыбе косточки перебирает».

– Его высочество сердит на меня за перевод на русский язык польской конституции, что я сделал по приказу покойного государя. Его величество хотел…

– Но более не хочет.

С минуту оба смотрели в глаза друг другу. Странное это ощущение, когда тебя видят и не видят одновременно.

– Даже если и так, – уже понимая всю тщетность своих усилий, проговорил Вяземский. – Россия строилась моими предками в не меньшей степени, чем предками его величества. И моё право её защищать не меньше, чем его обязанность. Я сказал бы всё это лично государю, если бы между коренными русскими и их царём не встали…

«Договаривайте», – Александр Христофорович пожалел, что, по совету жены, не притворился глухим.

– А когда на то пошло, – твёрдо заявил Вяземский, – вот вам правда. За что в последние годы не любили покойного государя? За то, что он отстранился от соотечественников. И окружил себя… Вам это может быть обидно…

«О, нисколько».

– На престол вступил новый государь, и что же? Кто у нас теперь русские? Нессельроде? Витгенштейн? Адлерберг? Чёрт Иванович?

Бенкендорф не дрогнул щекой.

– Аракчеев был русским. Ближе к покойному государю не найти.

– Вы не понимаете…

«Отлично понимаю».

– Вы, например, в двенадцатом году что делали?

«Чего я только не делал».

– Я слышал про ваши подвиги, – с раздражением бросил Вяземский. – Думаете, тогда защищали страну, теперь можете навязывать ей свою волю?

Александр Христофорович поморщился.

– У меня нет своей воли. Я лишь содействую исполнению воли государя, – он вскипал медленно. Раньше загорался как порох. Теперь его следовало донимать и час, и два, чтобы наконец взорвался и наговорил дерзостей.

Уже и Би-би бочком проникла в кабинет напомнить папа, что второй акт на носу. А Вяземский всё не унимался. Всё отстаивал своё родовое право чудить перед турками, гарцевать в латах и грозить Константинополю. Всё давал понять начальнику III отделения, что тот перед ним хуже, чем никто, – пёс без имени. И ему, Вяземскому, дело до царя, никак не до псаря. А его, природного князя, свели на псарню, где, как бы ни был вежлив наёмный холоп, обустроивший всю царскую свору на немецкий лад, Рюриковичу без надобности. Ибо его стезя – поверх служилых голов. Прямо на красную дорожку, к златому крыльцу.

Лизавета Андревна дважды ходила к дверям кабинета подслушивать. И вернулась в гостиную, где, не смея дохнуть, сидели дочери и племянница, разряженные, как куколки из модного магазина – в платья из белого муслина и бархатные накидки с гарусом.

– Сейчас будет смертоубийство, – предупредила она. – Только молчите.

На лице Би-би отразилась мстительная радость.

– Думаешь, папа не сдержится?

– Какой, – мать махнула ладонью. – Помните, как отец в Водолагах зарубил разбойников?

Старшие закивали.

– Такое же выражение лица. Господин Вяземский его через слово «немцем» честит.

Олёнка встала и тихонько пошла к двери. Щёлочка была небольшой, но через неё доносился только голос посетителя. Отец молчал. И, заглянув поглубже, она поняла почему. Тот еле крепился. От контузии Бенкендорф глотал буквы, что проявлялось только при сильном волнении. Но показывать это сейчас он считал унизительным.

– Папа́! – Дверь хлопнула. Младшая мадемуазель Бибикова возникла на пороге и очень требовательно воззрилась на Александра Христофоровича.

– Я сейчас! – голос отца прозвучал уверенно и сердито.

От сердца отлегло: справляется.

– Господин Вяземский, – Бенкендорф обратился к гостю. – Думаю, вы облегчили душу, вылив на меня ведро грязи, которое, по вашим собственным словам, предназначалось государю. Я счастлив был бы ещё некоторое время послужить вам плевательницей, но, увы, супруга с дочерьми ждут, – Александр Христофорович поклонился. – Ах да, напоследок...

Третья бумага из секретера легла перед посетителем. Пётр Андреевич не без внутреннего содрогания увидел своё стихотворение «Русский Бог», набело переписанное и отосланное другу Александру Тургеневу. Сразу становилось с ног на голову всё, сказанное об отечестве: «Бог всего, что есть некстати…»

– Вы никогда не поймёте, что есть наша любовь-ненависть, – бросил Вяземский. – Ясно, что вас обидело…

 
Бог бродяжных иноземцев,
К нам зашедших на порог,
Бог в особенности немцев,
Вот он, вот он, русский Бог…
 

– Нимало. Вы полагаете, я не помню, кто по рождению? Или буду, вопреки истине, доказывать, что русский? Пока вы обнаруживаете подобные чувства, в этом имени немного чести.

Вяземский задохнулся.

– Думаете, что чтение чужой корреспонденции спасёт трон?

– Нет, – Бенкендорф покачал головой. – Но покажет, с кем имеем дело. Знаете, на театре бывает, когда актёр играет и сам себе верит. Зрители поневоле обманываются.

Не прощались. Вяземский вышел, хлопнув дверью. В мраморном вестибюле, спускаясь по чугунной лестнице, он даже не заметил скромно одетого юношу в длиннополом, с чужого плеча рединготе и с кучерской шляпой в руках.

– Вы что, на ярмарку нарядились? – сверху лестницы послышался голос Олёнки.

Молодой человек в ответ насупился, но поклонился.

– Вы к папа? – настаивала девушка. Вообще-то она редко показывалась перед посетителями. Но сегодня гости были что-то очень странными. – Лучше приходите завтра. Он сильно не в духе. Видели, какой до вас сердитый господин ушёл?

– А кто это? – осмелился юноша.

– Русский бог, – рассмеялась барышня.

Юноша был сбит с толку. Он внимательно рассматривал младшую мадемуазель Бибикову, точно был и рад ей, и не смел восхититься.

– Его высокопревосходительство ваш батюшка?

– Отчим, – покачала головой барышня. – Мне здесь нельзя. Это неприлично.

– Вам влетит?

– Ещё как!

– От отца?

Олёнка засмеялась и затрясла головой.

– От матушки. Папа ни на кого даже голос не повышает. Приходите завтра.

Жорж ушёл почему-то очень довольный, что девушка на верхней степени лестницы – падчерица Бенкендорфа, не дочь.

* * *

Между тем Сверчок благоденствовал в дружеских объятиях графини Закревской и уверял себя в том, что ему никто не причинит зла, пока его пассия имеет достаточно влияния на мужа.

Да, да, их связывала дружба. Так бывает между пресыщенной умной женщиной с богатыми задатками и молодым одарённым мужчиной, которым нечего предложить друг другу, кроме полного, абсолютного понимания.

Аграфена была не только лакомым куском, но и крепким орешком. Об неё легко ломали зубы и покойный государь Александр Павлович, и супруг, и десятки кавалеров, чьи имена сохранила лишь светская хроника, а сама красавица мигом выкинула из головы. Она не помнила зла, но всегда искала новизны ощущений. Сейчас менада лежала на оттоманке, покрытой леопардовыми шкурами, и бесстыдно подставляла теплу камина обнажённые бока. Её, как Марию Магдалину, покрывали только распущенные рыжие волосы, в руках поигрывал хрустальный бокал токайского, тигровым глазом светившегося сквозь огонь.

– В кого мне влюбиться? – капризно выгнув губы, спросила Аграфена. Её не смущало, что рядом сидел мужчина, минуту назад напрягавший силы, чтобы доставить ей удовольствие. Одного всегда мало, а графиня достигла такого развития желаний, когда мало и двоих.

– Помилуйте, – расхохотался Пушкин. – Вы так довели бедного Батюшкова до сумасшествия?

Закревская задумчиво кивнула. Батюшков её не интересовал. Мужчина – как ребус. Его любопытно разгадывать, но потом, когда уже взять нечего, какой прок держать возле себя?

– Я спрашиваю: кто в нашем скучном свете мог бы меня поразить? – требовательно повторила она. – Спрашиваю вас, поскольку наши оценки часто совпадают. Итак?

Сверчку стало не по себе. Ему точно заявляли, что сам он уже не годится.

– Итак, – повторила Аграфена. – Разберём имеющихся. Достоинства. Недостатки. Позабавьте меня.

– Да хоть в Вяземского! – вспылил Пушкин. – Чем не кавалер? Чем не калиф на час? – последней фразой он выдал своё раздражение.

– Князь Пётр скучный, – фыркнула Аграфена. – Сухарь. Я его терпеть не могу. К тому же у нас было.

Собеседник знал и бесился.

– Сузим круг. С кем у вас не было, сударыня?

Аграфена надолго задумалась.

– А ведь верно, – наконец сказала она. – Кого ни возьми: прошлое, прошлое, прошлое. Кстати, не всегда приятное. Говорят, государь наконец нарушил свои семейные добродетели? Мне никогда не приходилось развращать девственника. Ну, почти… Жена не считается.

* * *

День был ветреный. Досада трепала обоих. Пушкин и Вяземский из гостиницы Демута отправились гулять в Петропавловскую крепость. Нашли место!

Ругали правительство за то, что их не берут на войну. Ещё больше Бенкендорфа с его холодно-вежливой манерой отказов.

– Всё у нас так! – сказал Пётр Андреевич, обнимая Сверчка. – Время идёт, а ничего не меняется. Мы как не были нужны, так и не будем. С умом, с душой, с талантом. Николай Тургенев прав, навеки покинув отечество.

Оба были оскорблены выше всякой меры. Гулять в Летний сад не пошли. Там в заветный час бывала Оленина с матушкой и тёткой. Сегодня не до неё. Душа навыворот. Слёзы из глаз. И то, и другое горькое, не для барышень.

В крепости как-то спокойнее. Говорится о вечном. О Петре. О наших, которые здесь… которых здесь…

Остатки ледяного крошева всё ещё бились о стены. По гребню шёл крестный ход. Оба хвастались друг перед другом афеизмом, и оба, не сговариваясь, пристроились сзади, шли с опущенными головами, крестились.

С Финского в полнеба двигалась туча. Синяя, низкая, тяжёлая. Град ударил внезапно, когда из-за реки ещё лупило солнце. Стучал по камням, по лицам, по золотым окладам икон, по шёлку хоругвей.

– Здесь было, – подал голос Вяземский.

Отстали от хода, спустились в ров, где из земли ещё торчали остатки деревянных столбов, два года назад поддерживавших виселицу. Вяземский достал перочинный нож и стал отколупывать от пеньков щепки. По пяти для каждого. На память.

– Как ты только такое мог говорить? – с упрёком бросил князь. – «Добрый, благородный человек!» А ведь он же их и вешал.

Пушкин понурил голову. Всё правда. Всё.

– Никогда сего нельзя ни забыть, ни простить. Ведь от них и могилы не осталось. Я их не оправдываю. Однако и правительству надо же иметь хоть начатки совести…

– Вы два дурака, – сказала им Аграфена Закревская, к которой Сверчок чуть не силком притащил друга после прогулки. – Почему государь должен дать вам возможность служить? Потому что вам этого хочется? Вы полагаете, у него в разгар подготовки похода только и дел, что вас пристраивать?

Она откровенно смеялась их несчастью и замешательству. Её послушать, так выходило, что ничего особенного не случилось. Но случилось!

Пушкин и Вяземский сидели в китайской гостиной графини, стены которой были забраны ориентальными шелками, а по углам стояли громадные фарфоровые курильницы.

– Бенкендорф оскорбил меня, – насупился Пётр Андреевич.

– Стреляться будете? – рыжие брови Венеры сошлись над переносицей. – Он вас не оскорбил, а правду сказал. Все как с цепи сорвались: война, война! – Закревская дружески взяла Сверчка за руку. – Фу! Какая ледышка! Гуляли без перчаток. – Поэт стиснул её пухлую белую ладонь так, что на подушечке остались следы его длинных ногтей. Но Аграфена даже не поморщилась. – Вас я ещё понимаю, вам надобны поэтические впечатления. А что надобно вам, князь? – она обернулась к Вяземскому. – Помаячить вблизи царской палатки? Обратить на себя внимание?

Тот случай, когда понимание обидно.

– Окажите правительству услуги на том поприще, на котором сильны, – отчеканила Аграфена. – На журнальном. Тогда вас заметят и поощрят.

Конечно, она была умна. Но Вяземский уже расположился дуться. Литераторы, как дамы, не прощают невнимания. А когда месть состоится, недогадливые мужланы только руками разведут: как? за что? За то самое, судари. За то самое.

– Мы уже больше не стремимся в армию, – сообщил как большой секрет Пушкин. – Мы поедем в Париж, даже без паспортов. В трюме корабля. Вот будет потеха! Натянем нос Чёрту Ивановичу!

Аграфена перевела взгляд с одного на другого.

– И ко мне вы пришли за деньгами? – невинно поинтересовалась она. – Полагаете, я заложу бриллианты, чтобы отправить вас туда, куда Николай Тургенев имел ум уехать ещё до всего?

Друзья были огорошены её язвительным тоном.

– Или вы равняете меня с доверчивой губернаторшей Воронцовой? – продолжала графиня. – Собрать сумму для вашего бегства в Константинополь. Бедняжка ничего не знала. Но незнание – не щит. Ведь не щит от злых языков, не так ли, Александр Сергеевич?

Пушкин заёрзал.

– Вообще-то, Аграфена Фёдоровна, – сказал, набравшись смелости, Вяземский, – мы надеялись, что ваша дружба к нам обоим подвигнет вас выхлопотать для нас у супруга паспорта на проезд.

Закревская зашлась искренним безудержным смехом. Неясно, правда, что её больше развлекло: само предложение или слово «дружба».

– Я могу это сделать, – отсмеявшись, сказала она. – Потому что Арсений Андреевич мне никогда не откажет. – И тут же погасила огонёк надежды. – Но не сделаю. Ибо это ударит по его карьере. Неужели вы думаете, что я стану рисковать ради вас положением супруга?

Вообще-то именно так они и думали. Тем более что поведение самой графини внушало подобные мысли.

«Не хочет терять статус», – решил Вяземский.

«Она продолжает оставаться неравнодушна к мужу», – удивился Пушкин.

– Господа, – сказала Аграфена, поднимаясь. – Я рада вашему визиту, но больше не могу уделить вам время. Мне жаль.

– Нам тоже. – Вяземский встал.

Но Пушкин продолжал сидеть и смотреть на Медную Венеру, точно увидел её впервые. Неужели она жалеет о своём семейном очаге? Да полно! Он давно холоден, затоптан и залит отнюдь не слезами.

– Вы, сударыня, очень странны, – наконец проговорил поэт.

– Не страннее многих.

* * *

Её супруг, генерал-адъютант и министр внутренних дел граф Арсений Андреевич Закревский, работал у себя в кабинете. Ему дела не было до того, кто и зачем посещает Аграфену Фёдоровну. Романы жены, открытые для всех в свете, беспокоили его ровно настолько, насколько сама кающаяся время от времени Магдалина от них страдала.

Их отношения не могли быть поняты со стороны. Тем более теми, кто в надежде на снисходительную пылкость жён проклинал «дружбу тяжкую мужей» или делал вид, будто мужей вовсе не существует.

Между тем Арсений Андреевич очень даже существовал. И существовал безбедно. Настолько, насколько может быть безбеден министр, вынужденный охранять свою должность от посягательств. Он всегда трудился честно. Дежурным генералом Главного штаба, генерал-губернатором Финляндии, и теперь, когда его вознесли до министерского кресла. Но служба службе рознь. Трудно управлять полицией, если под боком есть другая – более высокопоставленная и привилегированная. Следящая за самими министрами!

Подойдя к будуару жены, граф по привычке трижды постучал в дверь ногой. Он был невысокого роста, плотный, заметно лысеющий и всегда терялся рядом со своей неземной половиной. Однако эти двое были трогательно преданы друг другу и умели прикрывать общее – ничем не поправимое – горе: одна – легкомыслием, другой – внешним равнодушием.

– Как ты себя чувствуешь? – Аграфена усадила Арсения в кресло. – Сейчас подадут горячего сбитня с пряниками. – Она никогда не упускала из виду, что он любит медовые, а мятные в рот не берёт.

– Кто у тебя был?

– Два сочинителя, – отмахнулась графиня. – Прошлое и… прошлое.

– Я очень рад, что ты не скучаешь, – кивнул Арсений Андреевич, взяв из её рук чашку, пахнущую липовым цветом. – Чего они хотели?

– В Париж, – беспечно отозвалась Аграфена. Её рука поигрывала кистями алого шёлкового шлафрока, накинутого поверх алого же британского неглиже.

– Ты так их и принимала?

Рыжие брови супруги сошлись к переносице.

– С каких пор тебя это смущает?

Арсений делано рассмеялся.

– Ты всегда и всех умела смутить, кроме меня. Иногда мне жаль, что я смущаюсь так редко.

Оба замолчали. Аграфена взяла руку мужа и стала перебирать его короткие пальцы. Что тут скажешь: три контузии – не шутка, и минутами Арсений едва ноги таскал. Но у них была дочь, и, несмотря ни на что, они хотели оставаться вместе.

– В Париж, говоришь? – Арсений Андреевич уютно скрестил туфли. – Озорничать? – Он даже не знал имён литераторов, но был уверен, что оба – отъявленные озорники. Разве с сочинителями бывает иначе?

– Они рвались в армию. Бенкендорф, кажется, посмеялся над ними. Запретил от имени государя. Возможно, чересчур грубо.

– Совсем обнаглел! И он, и его жандармы. Лезут во всё, мешаются у всех под ногами, а сами глупцы, пьяницы, распутники, бездельники… – министр не нашёл пристойных ругательств и от негодования начал притоптывать по ковру.

Функции двух ведомств путались, их главы наступали друг другу на полы генеральских шинелей и уже изрядно устали от этого.

– Сейчас государь отправится в поход, – задумчиво проговорила Аграфена. – Бенкендорф уедет за ним. Вы можете на приволье поразмыслить над положением вещей, учесть все случаи нарушений прав внутренней полиции и подать на высочайшее имя доклад. Который, я думаю, не преминут поддержать и другие министры.

* * *

Тем временем Бенкендорф уже извёлся ждать вестей от Жоржа. Ни слуху, ни духу. Неужели решил в труппу? И как сказать жене? Улучил момент, когда сидели вдвоём у камина. Она мотала английскую цветную шерсть. Он смотрел на огонь.

– Ты совсем плох. Уже который день, – начала достойная дама. – Что стряслось?

Александр Христофорович покрутил головой, убедился, что девиц нет рядом. Подсел к супруге, стараясь держаться левым боком, и… ухнул, как в воду с обрыва.

Против чаяния Лизавета Андревна не стала блажить. Взяла мужа за руку и участливо спросила:

– А ты чего ждал?

Он смешался. Ну как? Хорошая же перспектива. Он бы мальчишку из улан за уши наверх потянул. Не всякий день предлагают блестящую будущность. Папаша нашёлся, и не подзаборник какой-нибудь – полный генерал, со средствами.

«Ты где раньше-то был, папаша со средствами?» – ясно читалось на лице жены. Но вслух рассудительная дама сказала совсем другое:

– Он боится тебе показываться. В том смысле, что ты примешь за попрошайку. У него ведь тоже гордость есть. На себя примерь.

Выходило, она права?

– Тебе надо ещё раз к нему съездить.

– Мне? – задохнулся от негодования Александр Христофорович.

– Тебе. Не хорохорься. Сам виноват.

И более ни упрёка. Мудрая баба. Такая мудрость даётся только житейскими невзгодами. Хорошо, что половину из них они пережили вместе.

Бенкендорф поехал. Сам от себя не ожидал. Но поехал. Поход скоро. Мало ли как обернётся. Жорж уже и бросил его ждать. Хотел сходить в присутствие III отделения, но засовестился. Что о нём подумают? Кем сочтут? Просителем? Он и есть проситель. Найдётся ли что-нибудь горше для гордого, для молодого человека?

Но вот генерал явился собственной персоной.

– Вы подумали?

Жорж готов был броситься ему на шею. Но, конечно, вёл себя самым пристойным, учтивым образом.

– Я заходил… Вы были заняты… Хотел на днях снова…

– Нет нужды, – оборвал его Александр Христофорович. – Я всё устроил. Вас примут сегодня же. Собирайтесь.

Неуместное слово. У юноши не было ничего своего. Просто встал и ушёл.

– Не надо ли предупредить дирекцию?

В ответ на лице актёра нарисовалась такая горькая гримаса: «Да кому до меня дело?» – что Александр Христофорович почувствовал себя моложе и наивнее этого мальчика, глодавшего каменные хлебы.

– Вы можете до завтра остановиться у меня в доме, – сказал он, не добавив, но очень явно подразумевая: жена не против.

– Нет, благодарю, – учтиво отозвался Жорж. – Поклонитесь от меня супруге и передайте живейшую благодарность. Но я бы лучше сразу в казарму.

Шурка аж загордился: «Щепетильный и деликатный. Прямо, как я».