Текст книги "Южный узел"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Александр Христофорович усмехнулся и, чтобы отвлечься от неприятных мыслей, уставился на сцену. Пьеса давно шла своим ходом. И даже несколько раз срывала аплодисменты. Вернее, их срывал герой-любовник, парнишка лет 18-ти, чернявый, узколицый и рослый. Он безупречно трещал по-французски, явно не чувствуя в тексте препятствий, и строил такие уморительные гримасы, что становилось ясно: его талант не серенадный, а чисто комический.

– Сбегай, посмотри на афише написано, кто это? – Александр Христофорович отклонился к адъютанту, стоявшему, вернее, сгибавшемуся от смеха за креслом начальника.

– Парень – умора, – поделился тот и мигом исчез из ложи.

Да, всю труппу стоило везти в столицу из-за него. Ему бы «Недоросля» играть.

Закревская вынула из причёски розу и в полном восхищении швырнула на сцену. Её арапский любовник надулся.

– Сказано, Георгий Александров, – выпалил адъютант.

Ничего не говорящее имя. На сцену уже летели кошельки.

Особенно хорошо актёр декламировал. То нёс скороговорку, глотая фразы и торопясь, будто гнался за дилижансом. То вдруг замедлял темп и переходил на речитатив. В какой-то момент он едва не спел несколько предложений. И тут Александра Христофоровича точно разбил второй удар. Он привстал с кресла, вцепился руками в обитые бархатом перила и остолбенел. Дальше Закревская, Пушкин, зал, раёк – ничего не имело значения. Всё внимание сосредоточилось на кривлявшемся на сцене петрушке. И уже не речитатив, а голос, жесты, поступь – весь облик говорил за него.

Из-под тёмных бараньих кудрей – точно до последнего времени разыгрывал амура – смотрели дерзкие глаза Жоржины[5]5
  Роман молодого А.Х. Бенкендорфа с великой французской актрисой мадемуазель Жорж описан в книге «Личный враг Бонапарта».


[Закрыть]. Вот он повернулся. Вот пошёл, наклонился, чтобы поднять кошелёк. Правая нога чуть согнута, левая не касается коленом пола. Так делала она. Шурка думал: изящная выучка – оказалось природа.

Закончилось первое, второе действие. Бенкендорф не поехал домой. Велел адъютанту ждать в карете. Сам спустился за кулисы. Кто посмеет его остановить? Гримёрки все знакомы по старым похождениям. Он ещё надеялся приметить в Александрове черты Дюпора. Так было бы легче. Но ведь Жоржина тогда созналась… Он искал. Сказали: умер, большая убыль среди детей.

На лестнице генерал столкнулся с князем Мещерским, премерзким старикашкой, известным дурными наклонностями. Добро бы ещё шарился по актрисам. Нет, целил в херувимов. Полон дом изнеженных распутных мальчиков.

– Добрый вечер, ваше сиятельство, – Мещерский поклонился первым.

Бенкендорф едва кивнул и вдруг встрепенулся.

– Вы откуда?

– Помилуй Бог, здесь о таком не спрашивают, – князь попытался проскользнуть мимо, но Александр Христофорович заступил ему дорогу.

– Вы полагаете, я буду повторять?

Мещерский смешался.

– Здесь на всю труппу одно украшение. Зато какое! – Он не успел договорить. Бенкендорф очень аккуратно и очень крепко взял собеседника за старомодное жабо.

– Чтобы ноги вашей здесь не было.

Князь осклабился.

– Как угодно-с, как угодно-с! Я и не ведал, что вы тоже по этой части, – и засеменил вверх по лестнице. Догнать бы и вломить как следует!

Времени жаль.

Воспитанников втиснули в свободные гримёрки. Жорж, как звезда, занимал отдельную. Александр Христофорович толкнул дверь. Привык, что в подобные места можно без стука. И тут же одёрнул себя. Ведь не к пассии.

Юноша, сидевший у зеркала, картинно обернулся. У него было тонкое нервное лицо с навечно приросшей маской наглости. Слегка раздувающиеся ноздри, как у матери. И голубые – из ложи Александр Христофорович ошибся, – голубые глаза.

Жорж не был удивлён или смущён посещением столь высокой персоны. А если и был, уже хорошо умел скрывать. Он успел привыкнуть к восхищению собственным талантом. Вызов и ленивая грация – вот что замечал собеседник в первую минуту. Но Бенкендорф сам в былые времена слишком много дней и ночей провёл среди актёров, чтобы не понимать: любые манеры здесь напускные, любой глянец стирается от прикосновения пальца.

– Я пришёл, чтобы… – он запнулся.

Жорж внимательно смотрел на гостя, не считая нужным помочь тому выпутаться из неловкой ситуации. Наконец, поняв, что генерал сам не вытолкнет из себя вторую половинку фразы, проговорил за него делано утомлённым голосом:

– …выразить мне своё восхищение.

Александр Христофорович не любил, когда им помыкали. Тем более размалёванные мальчики.

– С чего вы взяли? – его тон был ледяным.

– Тогда зачем? – нимало не смутился Жорж.

А действительно, зачем? Кой чёрт его принёс? Бенкендорф машинально взял со столика пачку записок, перевитых цветными ленточками, за каждую из которых была вставлена визитка. Сплошь хорошие дома. Но двусмысленность приглашений его взбесила.

– Положите на место, – отчеканил юноша. – Нельзя читать чужие письма.

Гость криво усмехнулся.

– Наверное, вы знаете, что я по долгу службы читаю чужую корреспонденцию.

На лице актёра расплылась презрительная улыбка.

– И что же в ней можно найти?

Генерал не смешался.

– Из этой, например, можно заключить, что вас зовут очень высокопоставленные лица. Но присовокупление к карточкам личных цидулок говорит о роде услуг, явно не театральных, которые от вас потребуются.

Жорж вспыхнул. Его подбородок задрожал от гнева. Предательски похоже, Александр Христофорович ещё сомневался!

– Положите, – глухо, с угрозой проговорил актёр. – Это мой хлеб, и вы не имеете права читать мне мораль.

«Имею!» – чуть не сорвался гость. Но, по сути, парень прав. Какая мораль? Под шёлковой актёрской драниной кожа да кости. Ах, каким худым он сам был в эти годы!

– Я всё-таки не понимаю цели вашего визита, – выдавил из себя юноша.

– Поклянитесь, что не пойдёте к князю Мещерскому.

Ничего глупее сказать было нельзя. Но Жорж сочно расхохотался, запрокинув голову и разом как-то расслабившись.

– Н-нет! Клянусь честью, которой не имею! Как бы ни бедствовал!

От сердца у Бенкендорфа отлегло.

– Вы не будете бедствовать. И честь у вас есть, – проговорил он, понимая, что запутывает собеседника ещё больше.

Тот перестал хохотать. Его лицо стало серьёзным.

– Всегда знал, что я – наследный принц. Только меня матушка в навоз обронила.

– Не говорите дурно о вашей матери, – попросил Александр Христофорович.

Повисла пауза. Они уставились друг другу в глаза, и Бенкендорф должен был констатировать: парень понимает если не всё, то очень близко к истине. Однако внутренняя деликатность заставляет его разыгрывать из себя нагловатого болвана.

– Так она была королевой?

– Она была великой актрисой, – Бенкендорф помедлил. – Французской актрисой.

– И отца моего вы знали? – спросил Жорж уже без тени ёрничества.

Знал ли он самого себя? Ещё вопрос.

– Он искал вас, – не без труда проговорил Александр Христофорович. – Ему сказали, что младенцы, которых разобрали на лето перед войной по деревням, погибли.

– Погибли, – подтвердил Жорж. – Только я не поехал, у меня была горячка. И что же этот папаша так неприлежно искал?

Бенкендорфу захотелось сказать, что он от природы человек неприлежный. Но вместо этого вышло нечто жалобное и просительное:

– Вам только восемнадцать. Ещё многое можно исправить…

– Например, что? – враждебно насупился собеседник. Каких кренделей небесных ему посулят? После голодного детства с босыми ногами на каменном полу? После тычков, оплеух, унижений? После гостиных знатных дам, где он король на час и слуга на ночь? После слюнявых восхищений, как у Мещерского? Вот ведь люди уверены, что им не укажут на дверь. А он указывал!

– Вы хорошо ездите верхом? – осведомился гость.

Кивок.

– Фехтуете?

Конечно, их учили.

– Языки?

– Французский, итальянский, немецкий хуже.

Нехорошо, нельзя забывать язык предков.

– Я могу устроить вас в лейб-гвардии Уланский полк. Тот что в Гатчине. Конечно, рядовым. Но вы, я думаю, быстро пойдёте наверх. Ваше воспитание, манеры – порукой того, что офицеры не оставят вас вне своего круга. Я похлопочу. Война, поход – словом, первый чин не заставит себя долго ждать.

– У меня нет средств, – уныло протянул Жорж. – В полку надо себя содержать.

– Средства найдутся.

Щедро. Даже слишком. Соглашайся, дурак, твердил Жоржу внутренний голос. Благодари и кланяйся. Но какое-то глубоко сидящее упрямство запрещало принять подачку.

– Меня обещали взять в основную труппу. – Дерзости в этом ответе было больше, чем ума. – Я привык зарабатывать на себя сам.

– Вот таким способом? – Александр Христофорович взвесил на ладони пачку записок. – Уверен, приглашений будет ещё больше.

Жорж готов был кусать губы от досады, но не мог пересилить себя.

– Поступим так, – сказал Бенкендорф. Чего ему только стоило это спокойствие! – Вы выберите, какое из предложений привлекает вас больше. До отъезда в поход я в городе. Где меня найти, вы знаете.

* * *

Генерал вышел на ватных ногах и не знал, что оставил за спиной. Может быть, Жорж смеялся и вечером в кругу приятелей-актёров рассказывал о визите аж шефа жандармов. А может быть, плотно затворил дверь и долго рассматривал себя в зеркало. Трогал пальцами ямочку на подбородке, тонкую, как у отца, и повторял: «Да, нет».

В карете Александр Христофорович взял своё лицо ладонями и постарался растянуть на всю физиономию левую половину. Он был молод, беспечен, глуп. Он не знал, что надо продолжать искать. Или не хотел знать? Боялся хлопот. Неужели ещё тогда правый человек сидел в нём?

«Уходи, уходи, уходи! – взмолился Бенкендорф. – Это мой сын».

«И что с того? – возразил циник. – Ты мало сыновей по земле оставил? В каждой деревне. Пахарь-сеятель».

«Ну, этот, по крайней мере, нашёлся, – огрызнулся Александр Христофорович. – Значит, Бог так захотел».

Он прибыл домой поздно и, никого не будя, поднялся в кабинет. Здесь у стола стояла походная кровать. Раскладная. Как у государя.

Затеплил свечу. На столе опять выросла горка новых бумаг. Они не кончались. Преодолев брезгливость, генерал взял сверху лист, другой. До того ли? Лечь, даже не раздеваясь.

Имена привлекли внимание. Опять Пушкин. Свет клином сошёлся! Оказывается, ещё в Одессе – экая древность – он написал какую-то афеистическую мерзость в стихах, где непохвально отзывался о Пречистой Деве.

Дальше шли куплеты. Их Бенкендорф читать не стал. Завтра. Всё завтра. Он прочтёт и возмутится. А сейчас нет сил.

Глава 3. ОХОТНИЦЫ

Пахло мокрым снегом пополам со свежим солёным ветром, бежавшим с залива по Неве. Совсем недавно вскрылся лёд, как обычно, с чудовищным треском и нагромождением глыб друг на друга. Вода из Финского, с моря шла навстречу речной. Они сшибались под белым панцирем и начинали кипеть, будто со дна били ключи.

Посмотреть на ледоход сходились толпы зевак, мужики махали шапками, точно приветствуя царский поезд. Дамы выходили из карет, кавалеры соскакивали с подножек. На их лицах помимо воли расползались ни к чему не относящиеся улыбки, а в глазах поблёскивало нечто дикое. Точно и они, вопреки воспитанию, готовы были, как мужичьё, орать: ура! Зрелище пугало. Посольские экипажи объезжали набережную по ближним улицам. Вдруг крошево попрёт через парапет, да и народ шалый.

К счастью, светопреставление на реке продолжалось недолго. Через пару дней Нева бывала уже чистой. Успокаивалась, прозрачнела и несла светлые стеклянные струи в залив, ловя ими голубое в клочковатых облаках небо.

Вчера по обычаю, заведённому ещё Петром, полицмейстер переплыл реку на ялике, показывая горожанам, что переправа открыта. На середине он зачерпнул воду в серебряный стакан и отправился во дворец, где его ожидал государь в окружении свиты.

Его величество принял стакан, обёрнутый белой салфеткой. Опрокинул сразу, целиком. Подавил кашель, от холода аж зубы свело, и с улыбкой провозгласил:

– Чистая!

Город мог пить.

* * *

Если бы скромная и скрытная императрица Александра Фёдоровна знала, сколько важных лиц обеспокоено её частным делом, она сначала сконфузилась бы, а потом пришла в крайнее негодование. Но то, что для неё – полностью ушедшей в семью – казалось личным, сугубо интимным, только между нею и мужем, никак не могло быть признано на государственном уровне касающимся одних августейших особ. Напротив, для кого-то оно являлось признаком грядущей катастрофы. Для кого-то открывало лазейку наверх, сулило счастье, стоило только подобрать подходящую пассию и через неё влиять на государя.

Было бы наивно полагать, что Никс этого не понимал. Болезнь жены била его влёт не только как мужчину, но и как императора. Ведь Шарлотта, его Шарлотта, была слишком горда, чтобы просить, и слишком высокородна, чтобы выманивать. Окружающие считали, будто она просто нежна и слаба, чтобы давить на властного супруга. Но скажи она слово, и ей, матери его детей, он никогда ни в чём бы не отказал. Просто таково было её решение. Собственное. Выстраданное. Неизменное.

В ночь на 15 декабря, после страшного дня, государь поднялся к дверям спальни, чтобы посмотреть, как семья. Увидел в щель: дети лежат на кровати и делают вид, будто спят. А Шарлотта стоит в углу у киота и шепчет: «Господи, только спаси его! Я буду никем. Просто его подругой. Больше никем».

Он оценил жертву. В семье никто никогда не пытался на него влиять. Добровольно, а не по слабости. Никсу прикрывали спину щитом. И вот теперь стена рухнула.

Был случай, после 14-го. Уже в Москве, на коронации одна несчастная мать припала к стопам императрицы, моля о сыне. Едва оправившись после цепи припадков, Шарлотта сказала только: «Обратитесь к Александру Христофоровичу. Он может». Много потом толковали: как это? Бенкендорф может, а царица нет? Но Александра Фёдоровна, от рождения, от венценосного детства в Берлине, знала и умела то, что любая другая – век учись, не сумеешь. Она одним словом остановила на пороге их дома любое попрошайничество, даже святое, слёзное, за родных. Ибо в семье государь – суть человек и не должен встречать монарших дел, они остаются за дверью.

Между прочим, тогда Шурка действительно помог, потому что именно его, не мужа, попросила императрица. А её просьбы – приказ, и часто разбрасываться подобными требованиями она себе не позволяла. Цедила по чайной ложке: раза два в год. И шеф жандармов умел ценить царскую деликатность. Ему тоже не мешали работать. Не в последнюю очередь из-за этого Бенкендорф и взвился: «Девочку им!»

Он не был идеалистом и понимал: рано или поздно девочка будет. Но не сейчас. Дайте подготовиться. И подготовить, если надо.

* * *

Покои Александры Фёдоровны прятались в глубине Зимнего, на втором этаже, над кабинетом мужа. Порой из-под своих белёных, буквально на голову поставленных сводов император слышал, как жена на лёгких башмачках скользит от окна к ширме, от камина к столу, застывает перед высоченным зеркалом, крутится и так и эдак, примеряя наряды, постукивает в раздумье ножкой.

Ему нравилось минутами отрываться от бумаг и поднимать голову к потолку. Но с недавних пор Шарлотта то металась, едва задевая ковёр, то сидела тихо как мышка.

Государь мучительно сглатывал, проводя рукой по кадыку, и снова опускал голову к документам. У него потели ладони, и бумага становилась влажной, чернила пачкали подушечки пальцев, на них налипал золотой песок, которым пересыпали страницы.

Пойти сейчас к ней, вскинуть на руки, занести в дубовые двери – в синюю, васильками затканную спальню, где жёлтое грушевое дерево изгибает изголовье кровати в свиток… Лоб опять касался бумаг на столе. Над головой снова топали – кажется, супруга сердилась на наряд, не находила его красивым.

– Ваше величество. – Портниха не осмеливалась её тревожить, но, в конце концов, платье ещё не готово. Можно подогнать по старым, только вот… императрица всё время худеет. Костюм с прошлого маскарада уже висит, образуя на талии некрасивый напуск.

– Ваше величество.

Шарлотта торопливо вытерла лицо шалью и обернулась. Она знала, что и портниха, и введшая её в комнаты фрейлина запретят себе заметить красные глаза хозяйки. Женщины держали наряд на вытянутых руках. Воздух из форточки едва шевелил газ крылышек на плечах платья и раздувал пышные прозрачные рукава.

– Отнесите в спальню.

Восхитительный крой! Ярко-синяя юбка и лиф с белыми вставками. На секунду Шарлотта вообразила, какой красивой и желанной будет в этом платье, когда её волосы соберут в тяжёлый тёмно-русый узел, только на висках завив чередой ломких куделек. Как муж снова взглянет на неё. Как захочет её, и никого другого…

Ей всегда так нравилось то, что с ними происходило! С первой встречи. И за исключением страшных дней декабря, два года назад. Между тем они с Никсом только входили в долгую полосу из мутной холодной воды. Каждый готов был протянуть руку, чтобы поддержать плывущего рядом, и не делал этого только из боязни быть неправильно понятым.

* * *

На следующий день Бенкендорф очень деликатно опросил лейб-медиков. Оказалось, что они только рекомендовали быть поосторожнее. Никаких запретов, боже упаси!

Можно было ликовать и махать флагами. Но! Являлся новый болезненный вопрос. Вдруг его величество сам желает отдалиться от супруги? Одиннадцать лет брака – достаточный срок для притупления чувств.

Только вот его величество менее всего походил на человека с притуплёнными чувствами. А походил на огненный вулкан, чуть что плюющийся лавой. Подготовка к походу отнимала массу времени, и Александр Христофорович мог положа руку на сердце сказать: невыносим! Въедлив, недоверчив, готов сам сорок раз всё проверить и всех загонять.

Уже досталось Волконскому, Орлову, Чернышёву, Нессельроде, Канкрину, Дашкову, Блудову – и обратно в азбучном порядке. Уже все заметили, что государь работает дни и ночи, уже каждый задался ненужными вопросами, уже посмотрели на бедняжку-императрицу с осуждением. Мол, что творится? Приведи мужа в чувства…

Среди множества совершенно неотложных дел, которые никак не могли подождать до послепохода, было и посещение мастерской итальянского скульптора Гвидо Больони, которому заказали три мраморные статуи для зимнего сада в Аничковом. Венера, Елена и Леда. И надо ж такому случиться, что они оказались готовы! Очень не вовремя, по мнению Александра Христофоровича, которого государь, конечно, потащил с собой: де у него хороший итальянский и в мраморах он разбирается, проведя юность в Элладе среди патриотических разбойников.

Сам Никс разбирался гораздо лучше: великих князей лет с шести заставляли копировать картины в Зимнем. Мария Фёдоровна обладала недюжинными способностями: рисовала, резала по камню, лепила. Поэтому считала, что и детям по наследству перешло дарование. Может, не зря.

Мастерская Больони находилась на Миллионной улице. На третьем этаже, в настоящем парижском гренье (у нас не понимают, что это просто чердак), с трудом воспроизведённом под хмурым петербургским небом.

Пока поднимались, Александр Христофорович чертыхался про себя на каждом пролёте. Жена права: пора избавляться от брюха. Тяжело себя носить, сердце шалит, одышка. Какой был тощий: одни рёбра. Через живот хребет прощупывался. Как сейчас у Жоржа.

«Не теперь», – остановил себя шеф жандармов. Государь скакал впереди через три ступени, и надо было поспевать.

Мастерская под крышей имела с десяток слуховых окон и один большой эркер, озарявший светом всё пространство. Фигуры стояли среди творческого беспорядка: тряпки, куски засохшего гипса, инструменты – итальянцы не отличаются нордической аккуратностью, но статуи выше всяческих похвал.

С первого взгляда было ясно, что все три сняты с одной модели. Венера, сидящая в раковине, как в ванне. Елена, расчёсывающая волосы, так что они рассыпались по телу, как складки мокрой туники. И Леда верхом на лебеде. Присев на корточки, прекрасная дева сплеталась в страстных объятиях с крылатым демоном, чья шея очень деликатно выныривала у неё между ног.

Не то что государь, Шурка покраснел. Но с него быстро схлынуло. А вот император весь визит то косился, то оборачивался.

– Эта статуя несколько… откровенна, – скороговоркой заявил итальянец. – Я пойму, если вы её не купите.

– Нет-нет, копия восхитительного образца, – такой же скороговоркой отозвался государь. – Конечно, её купят. Возможно, не для Аничкова, это семейный дворец…

Зачем оправдываться?

– Но для собственной дачи подойдёт.

Да, в самом дальнем углу, за кустами. Страматища! Шурка так и увидел картину: гуляет её величество с зонтиком, в окружении дочерей, и о чудо!

– Ваше величество, – он выразительно посмотрел на часы.

Государь вздрогнул и заторопился.

–Да, да, уходим. К вам приедут и заберут работы. Все три. Что за сомнения? Блестящие пропорции. Трудно и вообразить совершеннее. Как древние мастера умели…

Итальянец рассыпался в благодарностях. Пропорции он не выдумывал и не копировал. Это натурщица. Ей только 15. Но она креолка, и её формы безупречны. Хотите взглянуть?

– О нет, модель и мастер – это святое. – Кажется, Александр Христофорович поторопился, потому что поймал на себе удивлённый и неодобрительный взгляд императора.

На лестнице он ещё больше озадачил Никса тем, что извинился и вернулся в мастерскую. Больони расставлял стулья.

– Я хочу, чтобы вы завтра же покинули столицу.

Скульптор едва не сел от неожиданности.

– Но мне сделаны ещё заказы…

– Вы получите втрое, только уезжайте. Девочка должна убраться с вами.

Кажется, Больони понял и замялся.

– Простите, ваше сиятельство, но этого никак нельзя сделать. Её нанял на службу ваш министр иностранных дел.

Такого Бенкендорф не ожидал. Какую службу? Фигурой в саду?

– Горничной при дочери. Его сиятельство хочет, чтобы та овладела итальянским.

Прекрасное объяснение!

– Где она?

Дверь в самом конце коридора. Девичья светёлка. Натурщица сидела за столом и спичкой с намотанной тряпочкой ковырялась в ушах. Похвальная аккуратность. Лицо у неё было глупое, как у козы в ленточках.

– Вали отсюда, девочка, – сказал Александр Христофорович на чистом итальянском языке. (У потомков Данте была замысловатая брань, которую Шурка почёл долгом выучить, когда в 1808 году ездил в Неаполь с тайным поручением). – Сеньор Больони продал тебя в притон. А тебе говорит, будто ты станешь горничной в приличном доме.

Испуг растёкся по лицу модели.

– У меня нет денег на дорогу. Всё, что мы зарабатываем, у хозяина.

Бенкендорф кивнул.

– Завтра утром за тобой придут двое жандармов, которые посадят тебя у Биржина на пироскаф. В Кронштадте также будут ждать, препроводят на корабль и вручат деньги до Италии.

Креолка кинулась перед ним на колени и пыталась поцеловать руку.

Спустившись на улицу, он ожидал не увидеть императорского экипажа. Николай Павлович никогда не был терпелив. Мог вспылить и уехать. Но нет. Карета стояла. Государь ёрзал.

– Где вы застряли? Куда вас вообще понесло? – Щёки у него до сих пор пылали.

– Мне показалось, что цена несообразно высока для мрамора такого качества, – невозмутимо отозвался Бенкендорф.

Его величество выдул ноздрями воздух с крайним неудовольствием.

– Вы меня позорите. Я не купец, чтобы торговаться.

Государь ещё какое-то время распекал его. Александр Христофорович делал внимательное лицо. А сам крутил в голове фамилию Нессельроде. Итак, Карлик. Натурщица – пробный камень. Пробьёт оборону, можно будет позаботиться о серьёзной благородной даме, которая даст ему прямой доступ к Хозяину[6]6
  Хозяин – прозвище императора Николая I, возникшее в высших чиновничьих и военных кругах России.


[Закрыть]. Между тем Хозяин… уже от статуй краснеет.

* * *

Как он мог сплоховать? Не заметить самого очевидного? Позавчерашняя простуда заняла всего один день – большего должность не позволяла. Особенно после месячного отпуска. Да-с, господа, и глава тайной полиции имеет право навестить родных. В Штутгарте, где служил послом брат Константин и умерла невестка Мари, оставив двоих детей. Так что путешествие не назвать приятным.

Шурка рванулся. Полторы недели! Курам на смех! Бывало, он за это время успевал доскакать из Парижа до Петербурга. А нынче от толчков в задницу разыгрался геморрой, бока болят и голова простужена – сквозняк.

Штутгарт встретил его мелким дождём. Ветер пригоршнями бросал капли в стекло кареты и мигом задувал свечку над изголовьем. Петербург ещё дремал, скованный льдом, а Вюртемберг просыпался для весны и первой зелени. Шурка распахнул дверцу кареты и на ходу стал вдыхать влажный тёплый воздух. Впрочем, вскоре завоняло раскисшим от слякоти конским навозом с мостовой и мокрыми помоями из мусорных ям.

По правилам следовало ехать сначала во дворец. Но Бенкендорф велел на квартиру брата. Особняк не был ни особенно роскошным, ни особенно большим. Жёлтый с белыми колоннами, крыша треугольником, ступени прикусывают тротуар. Сквозь гардины не пробивался свет. В первую минуту показалось: дом пуст.

Но выбежавшие встречать лакеи успокоили: де барин и дети тут, только… Это «только» Бенкендорф увидел собственными глазами. Константин сидел в гостиной и… не пил. Уж лучше бы он наматывал пьяные сопли на кулак. Тогда бы брат, по крайней мере, знал, что делать.

Костя его не узнал, даже не встал, когда дверь открылась. У Шурки сердце кровью облилось. Он словно увидел себя со стороны и в самом плачевном состоянии. На похоронах посол ещё держался, а дома взвыл, как потерянный младенец. Не знал ни счёта времени, ни что с ним на самом деле произошло. Всё казалось, что Мари рядом, что она садится в кресло, заводит разговор, зовёт детей, а те не идут. И он кричал, бил по столу рукой, требовал привести сына и дочь. А от них – чтобы они целовали мать и слушались всех приказаний. Шли гулять или, напротив, спать, получив её благословение.

Девочка плакала, а мальчик стал злым и отчуждённым, так сильно испугался. В любом случае детям здесь не место, решил Александр Христофорович.

– Костя, – он присел возле брата и снизу вверх заглянул ему в лицо. – Ты меня слышишь?

Больной, осунувшийся, с отсутствующим взглядом и всклокоченными волосами – Шурке вдруг пришло в голову, что примерно так он сам выглядел, когда его бросила французская актриса Жорж. Нервная лихорадка до видений и потери памяти.

Он взял брата за руку.

– Посмотри на меня! Это я. Посмотри. Давай обнимемся.

Константин вяло качнулся вперёд и даже попытался поцеловать брата в щёку. Шурка почувствовал, что щетина у того сухая.

– Ты должен плакать, – он тряхнул младшего, но не извлёк ни звука. – Ну же.

Константин замычал.

– Я сейчас тебе врежу. Я видел, какой мавзолей ты отгрохал Мари. И для себя место выкопал. Хорошо, дату собственной смерти не приказал на камне выбить.

– Не хочу! Не хочу! – Константин затряс головой. – Это ошибка. Мы должны были вместе… вместе…

И жить, и умереть. Бывают красивые семьи. Среди тысяч обычных. И хотя Костя с самого начала знал, что у Мари чахотка, но всё надеялся, что Господь подкинет ещё годок. Так прошло 14 лет.

Шурка крепко держал брата за плечи, заставляя разговаривать с собой, не отвлекаясь на тень жены, будто бы кружившую тут же по комнате.

– Смотри на меня. На меня! – требовал он. – Рассказывай мне. Её здесь нет.

Костя поперхнулся воздухом. Хотел возражать, а потом уткнулся брату в плечо, горестно и тяжело задышал, затрясся боками.

– Плачь! Плачь! – требовал Шурка, яростно стуча ладонями по его спине, будто выколачивая вместе со стонами потоки слёз.

– Мы собирались в июне во Флоренцию. Мари хочет…

– Хотела.

Это и прорвало плотину. Брат наконец разрыдался.

– Я заберу детей, – говорил старший. – А ты пока сдай дела. Твоя миссия окончена. Домой. Тебе лучше сразу на театр военных действий. Развеемся. Вспомним старое.

Обратно он возвращался с племянниками. Глядел на малышей, таких похожих на его собственных, и думал, как странно складывается жизнь. В четырнадцатом году, после свадьбы брата, подарил свою деревеньку. Была у него не родовая, выслуженная. Сосновка. Думал, зачем мне? Я перекати-поле. А тут семья. Настоящая. По любви. Может, на старости лет притулюсь. Теперь выходило: и дом у него, и к своим пятерым он везёт ещё двоих. Разве непонятно: единственное горе – смерть. Всё остальное поправимо.

* * *

22 апреля, в именины императрицы, бал был не самым большим и не самым пышным. Но, пожалуй, самым элегантным и изящным за целый год. На этот раз Эрмитажная галерея живописи обратилась в танцевальную залу. Просто удивительно, как хорошее освещение и гирлянды цветов преображают покои. Знакомые комнаты становятся волшебным чертогом, стоит только расставить вазы и вкатить кадки с пальмами.

В первый раз Александр Христофорович озаботился количеством свечей, прогорающих за один такой вечер.

– Мать, мы сколько воска тратим?

Он вступал в зал под руку с супругой. Лизавета Андревна была, как это, «в полном расцвете пленительности»? На его взгляд, расцвет пленительности у неё наступал ближе к зоре и далеко не в таких нарядах. Но следует верить художникам.

Чеканный профиль, нос с горбинкой, чёрные брови вразлёт, чуть поджатые губы. А ведь несладко ей с ним! И когда искоса бросает на него взгляд, легко прочесть: «Всю ты душу мою вынул». Шурка даже расстроился. Неужели он такой плохой муж? Ведь старается… Вспомнилось, как весной 24-го поехал на ту сторону реки навещать сестру, а Нева возьми да и вскройся. Пришлось три дня куковать. Даже весточку домой не пошлёшь.

Через трое суток явился. У жены было такое выражение лица, будто с грохотом упала рама и вылетели все стёкла. Лизавета Андревна решила, что супруг вздумал перебежать по движущимся льдинам. И утонул. Вообще-то в его стиле. Но годы…

Увидев мужа живым, она закричала от радости и упала ему на грудь, но в глубине глаз застыл вопрос: почему?

Почему не побежал? Нет, слава богу, что не побежал. Но всё же… С тех пор временами она как-то странно посматривала на него, точно решала: знает ли этого человека? Тот ли?

Впрочем, в ноябре всё встало на свои места. Страшное наводнение снесло полстолицы. Александр Христофорович ушёл на дежурство во дворец и, застигнутый бедствием, решил вступить в бурные воды, чтобы спасать страждущих.

Нырял и плавал на холоде весь день. Наконец добрался домой, где никто ни сном ни духом не знал о его геройствах. Накануне повздорили: не то напился, не то за кем-то ухлестнул – уже не помнил.

Лизавета Андревна встретила мрачно, но, увидев воду, текущую прямо на лестницу, ахнула, схватила за руку, потянула внутрь. Закричала на слуг, чтобы вёдрами грели воду и лили в ванну. А сам муж прилип к печке и наотрез отказывался двигаться, только на пол с него натекала преогромная лужа.

Когда Шурка уже отогревался, лёжа в невероятно большом корыте для белья, Лизавета Андревна вошла, присела на край и взяла его за руку.

– Ты прости меня… – Она сдула со лба влажную чёрную прядку. – Вечно я…

Узнала-таки! Он довольно заухмылялся, притянул жену к себе, едва не уронил в кипяток и, с трудом видя её лицо сквозь пар, целовал долго, без пощады. Ещё поживём.

– Так сколько воска?