Текст книги "Южный узел"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Бенкендорф кивнул, но из вредности уточнил:

– Какие?

Арендт снова замялся.

– То, что убивает его величество, сейчас сидит рядом с ним. Это и яд, и спасение. Или… любое другое.

Генерал снова вошёл в кабинет.

– Мадам, – обратился он к Александре Фёдоровне, деловито менявшей ледяные компрессы на голове мужа. – Вам сейчас не надо быть здесь. – «Ему только хуже». – Врач проследит. Кризис миновал. Через полчаса, не далее, его величество снова будет на ногах.

Шарлотта беспомощно оглянулась. Ей совсем не хотелось оставлять Никса, но и не нравилось, как он весь сжимался от её прикосновений.

– Ступай, дорогая, – ласково проговорил император. – Я действительно уже в порядке. Скоро зайду к тебе.

* * *

К вечеру того же дня государь поправился и перевернул сутки вверх дном. То есть вызвал к себе всех, кто не успел доложиться утром. В том числе и Александра Христофоровича.

«Скоро ночью работать начнём!» – ворчал тот. Он собирался на концерт с женой и тремя старшими дочерями. Аню пора было вывозить и показывать – не на балы, конечно, десять лет девчонке, – но в театр.

Шурка утешил себя одной мыслью: чем раньше, тем лучше. Он взял с собой заветную коробку и намеревался обратить дело в шутку, если его величество не поймёт.

Доклад не был коротким. Бенкендорф командовал императорской квартирой на предполагаемом театре военных действий, а это целый табор: гвардейские полки, охрана, обслуга, на месте присоединятся ещё торговцы. Словом, много, много подробностей. А когда они с императором более или менее разгребли плотину и будущая картина лагеря вырисовалась в голове у шефа жандармов, государь спросил:

– А это что?

– Да так, посмешить хотел. Мои-то олухи как опростоволосились.

Дальше Бенкендорф в лицах рассказал историю обнаружения магазина на Невском. Смеялись до слёз. Император изволил открыть крышку и обозреть найденное.

– Это что? – В его руках был изящный костяной фаллос, выполненный с удивительной точностью и снабжённый ручкой.

– У турок принято. Надо же девушкам в гаремах чем-то себя занимать.

Опять смеялись.

Дальше явились перья: страусовые, павлиньи, из хвоста цапли. Снова немой вопрос.

– Ну я ещё понимаю пушистые. Но острые?

Святая простота!

«Чего только не придумают!» – было написано на лице Никса. Он подцепил со дна наручники.

– Кто-то из твоих олухов забыл?

Пришлось разуверить и снова пояснить.

– В Париже придумали. Игра с пленными красавицами. Внутри вклеен овечий мех, чтобы случайно не пораниться.

Император вдруг помрачнел.

– И зачем вы всё это принесли? – его взгляд стал тяжёлым.

– Тут есть китайские акварели, – не сплоховал генерал. – Старые. На шёлке. И набор фарфоровых чашек для рисовой водки. – Шурка, как фокусник из шляпы, извлёк из короба крошечные белые стопочки с весьма возбуждающими синими картинками на стенках. – Я полагал в коллекции Эрмитажа…

Это и было главным открытием.

– В какой коллекции? – не понял государь. – Разве в Зимнем…

Александр Христофорович пожал плечами. Сам-то он познакомился с ней ещё пажом. И, конечно, не с благословения вдовствующей императрицы. Пришлось платить служителям, проникать тайно, ночью, со свечой. Целое приключение для 11-летнего мальчика.

– Великие художники рисовали. Рубенс, Дюрер. Целое собрание гравюр.

Сказать, что его величество был удивлён? Потрясён? Шокирован? Просто он двух минут не думал о существовании подобных вещей.

– Это при бабушке началось? – едва сдерживая гнев, спросил император.

Вали всё на Екатерину Великую!

– Нет, – беспечно отозвался генерал. – Ещё с Петра. В Кунсткамере и не такое увидеть можно. Так сказать, отрезанные головы и не только.

Государь поморщился. Ну раз с Петра…

– А ваша августейшая бабка только прибавила к коллекции антики. В Помпеях нашли. Да и у нас в Крыму прямо под ногами валялись. Люди во все времена…

Людей Никс понять мог. И даже понимал. Но целая коллекция постыдной дряни!

– Многие государи собирают. Август Сильный Саксонский, например, коллекционировал пояса верности. Из Крестовых походов. В Дрездене хранятся вместе с оружием и латами. Мы когда город освобождали…

Тут Бенкендорф вспомнил, что его казачки творили с поясами, – надевали на шаровары и прыгали на руинах. Нет, об этом не стоит.

– Август был человек развратный, – вслух сказал он. – Приказал отчеканить на реверсе монеты интимные прелести своей фаворитки графини Коузель. У нумизматов считается редкостью. Тут есть такой талер. Думаю, копия.

Государь не без опаски взял в руки серебряную монетку прошлого века. Повертел. Сначала не понял, что изображено. Потом осознал и покраснел до корней волос. Да не может такого быть!

Однако есть.

– Зовите Оленина.

Директор Академии художеств проводил почти всё время за разбором эрмитажных коллекций. Он явился через полчаса. Его оторвали от описей, чем сильно обеспокоили и даже разозлили. Маленький умный крот, Алексей Николаевич, казалось, только что выполз из норки или просто высунул на свет розовый, дрожащий от негодования носик.

– Правда ли, что в Эрмитаже имеются развратные коллекции? – прокурорским тоном осведомился государь.

Оленин перебегал чёрными глазами-бусинами с императора на шефа жандармов, не понимая, в чём дело.

– Ещё ваша блаженной памяти бабушка…

– Оставим бабушку в покое, – отрезал Никс. – Собрания есть?

– В каждом музее… – Оленин протёр стёкла очков с палец толщиной. – Наше сравнительно бедно…

– А почему? – недостаток коллекции возмутил Никса. – Они пополняются?

– Уже более десяти лет нет новых поступлений. Покойный государь в конце царствования не проявлял попечения…

– Дурно, – подытожил Никс. – У всех есть, а у нас, как всегда… Извольте взглянуть на находки офицеров III отделения. Китайские акварели. Кажутся старыми.

Оленин брезгливо заглянул в коробку.

– Сравнительно поздние. Только что на шёлке. Прошлый век. У нас есть гораздо древнее.

– Принесите, – распорядился государь. – И эти возьмите. Лет через сто они станут редкостью. А что про Рубенса?

Оленин стал топтаться на месте.

– За ним придётся посылать в Грузино, к графу Аракчееву. Там есть такой особый остров с павильоном…

– Увольте, – прервал государь. – Недопустимо, что часть императорской коллекции передана частному лицу. Рубенс дорог и редок.

– Тициан, Ван Дейк, – добавил Оленин.

– Забрать всех. И вернуть на место. Дюрер. Целая папка.

– Дюрером его светлость не интересовался.

– Я поинтересуюсь. Доставить вниз.

Когда директор Академии художеств ушёл, очень выразительно косясь на Бенкендорфа, государь бросил:

– Не могу понять, как серьёзные, даже талантливые люди…

Тут Александр Христофорович вспомнил про давно лежавший у него донос на сочинителя Пушкина со скабрёзной поэмой. А ведь бойко и весьма изящно. Если бы целью острословия автора не становился предмет священный, грязи неприкосновенный, стоило бы посмеяться и забыть.

Бенкендорф пока ни слова не сказал императору о поэте. Хватит на сегодня открытий. Обошлось без обморока, и ладно.

Глава 6. РУССКИЙ БОГ

В Демутовом трактире, где французская элегантность уживалась с крайней неопрятностью – деревянные косяки отставали от стен, а в перекошенные рамы дуло, – Пушкин поселился стена о стену со старинным другом Вяземским. Правда, апартаменты князя были не в пример роскошнее. А Сверчок, что Сверчок? С тех пор как его простил государь, он болтался без дела. Пробовал писать и выходило не худо. Но прежних гонораров ждать не стоило. Наша публика умильна, сочувствует гонимым. Если бы его продолжали держать в ссылке или даже судили по делу 14-го… Теперь, если за перо вновь возьмётся Бестужев-Марлинский, друг Рылеева, которого закатали в Сибирь, но, слышно, отпустят на Кавказ – вот у кого попрут тиражи.

Легенда делает имя. А Пушкин жил тихо, имел примерное поведение, хвалил новую цензуру за послабление авторам и… заметно сдувался, несмотря на то, что писать стал лучше, самостоятельнее, не под Байрона. Всякий это чувствовал, но… нет остроты, скандала, вызова. А потому Сверчок пробовал, как встарь, езжать к проституткам, кутить с молодыми гусарами, мальчиками 17 лет. Но и мальчики нынче не те. Каждого слова стерегутся. Орут вполголоса. Пьют без расслабления души и мыслей. Без сердечного единения, как бывало с теми, с другими, которых нынче нет.

А потому и пить обрыдло.

Вдруг война. Явилось чудо, какого не ждали. Вот он, случай напомнить о себе. И не стихами – делом. Избочениться, наскандалить, чтобы во всех гостиных ахали и пересказывали друг другу с краснотой щёк, с дамским хихиканьем и восхищённой завистью. Тогда и тиражи пойдут. Вот «Гуан» по 11 рублей за строку. А будет по 22, он точно знает!

Раззявил рот. Отказано.

Пришёл Жуковский. Помялся.

– Государь намерен вас беречь.

Те тоже берегли!

И вот Сверчок ни в рудниках на цепи, ни в армии на лихом коне, а значит – нигде. Между небом и землёй. Нет ему приюта.

Василий Андреевич потоптался и ушёл. А Пушкин слёг. Заболел от обиды и волнения. Нервная лихорадка. Валялся жёлтый, как лимон. Ему пустили кровь, отчего человек с другим цветом лица побледнел бы, а наш арап приобрёл оттенок коричневатой дешёвой бумаги. Изредка являлся Вяземский. Разговаривал отрывисто, с плохо скрываемым упрёком: отказ задел и его. Потом уезжал в город, хлопотал, но впустую.

– Отчего тебе не сходить к Бенкендорфу? – жалобно ныл поэт. – Если попросить…

Князь Пётр обрывал сразу:

– Какое мне дело до Бенкендорфа, будь он хоть трижды добр? Неужели они нам помогут?

Сверчок морщился и отворачивался. Перо валялось на полу. Приходил издатель Соболевский толковать о тиражах и виньетках. Толклись подозрительные карточные знакомые, они легко давали в долг, зная, что со следующей публикации он непременно отсыплет сполна, и две, и даже три тысячи. Пушкин тяготился ими: присосались, как пиявки. Бежал бы куда глаза глядят!

– Нынче же поеду в Париж, – заявлял он, беспечно закидывая руки за голову. – Французы – наши союзники. Неужели откажут в паспорте?

– А в Париже что делать? – возражал Соболевский. – Думаете там работать?

– Напитываться впечатлениями, – смеялся Пушкин, но невесело, даже зубов не видать. – До осени далеко, а у меня случка с музой в сентябре. Пишется в деревне. В глуши. Здесь ни строчки не будет…

Дверь растворилась, и в комнату вступил князь Пётр Андреевич, имевший вид победный, но всклокоченный. Волосы торчком, очки запотели, физиономия довольная, хотя и саркастическая донельзя.

– Свершилось! – Он проводил время с шаловливой девочкой Россети, чьи черкесские глаза могли и обещать, и отбрить, как саблей. – Моя!

Сверчок в неистовом восторге соскочил с постели.

– Шампанского! Бегите вниз! Пусть запишут на мой счёт!

«Длинноват же у тебя счёт, братец!» – подумал Вяземский. Он проводил карточных друзей Пушкина насмешливым, неодобрительным взглядом.

– Ну! – нетерпеливо потребовал тот. – Как? Где? Подробности!

Соболевский почёл за благо откланяться. Намечалась оргия по случаю удачной охоты. А он был не любитель.

– Подробности опустим, – веско бросил Пётр Андреевич. – Много лишних ушей. Скажу только, что любит, как смеётся: зло, с досадой. И что я был не первый.

Шампанское, готовое в руках Сверчка ударить в потолок, зашипело и потекло по смуглым пальцам.

– И кто же сей счастливец? – озадаченно протянул поэт.

Князь нахмурился.

– Я прямо не спрашивал. Но по обмолвкам ясно, кому фрейлины приносят дань своей невинности.

– Каков! – возмутился Пушкин. Потом замотал кудлатой головой, не соглашаясь с собственным суждением. – Не может быть. Он совсем другой.

– Такой, именно такой, – поддразнил приятеля Вяземский. – Берёт как с крестьянок. Право первой ночи. Мы все для него крепостные.

Пушкин не мог связать одно с другим и внутренне продолжал не соглашаться, хотя наружно и поддержал Вяземского.

– Но хуже всего, – князь Пётр снял очки и протёр их носовым платком, – что она его всё ещё любит. Вернее, – он поколебался, стоит ли говорить, – любит именно его, а все остальные…

Вяземский с досадой, не чокаясь, осушил бокал. Потом выдохнул в рукав, как будто пил водку. Сверчок смотрел на друга с искренним состраданием.

– Не говори, – попытался успокоить он. – Сравнение будет в твою пользу…

– Вот только утешать меня не надо! – рассердился князь. – Не тот повод. И не вздумай проболтаться княгине Вере.

Сверчка удивил его страх.

– Твоя супруга и сама не промах. Станет ли тебя стыдить мелочами? А зря ты женился.

Пётр Андреевич кивнул.

– Зря не зря, а дело прошлое. Вера – истинный друг. Да и хорошо иметь под боком законную блядь. Ты-то, гляжу, к Олениным зачастил. Хочешь всех и себя в первую голову уверить, будто влюблён?

– Я и сам пока не знаю, – Пушкин вернулся в кровать. – Какие глаза! Простые, как у ребёнка, вся душа видна до донышка.

– Кстати, тоже фрейлина, – заметил, ожидая предсказуемой реакции. – Гляди, когда окажется, что в бутоне уже побывал червячок, имей довольно ума не блажить об этом на каждом перекрёстке.

Кровь бросилась Сверчку в лицо.

– Нет. Не может статься. Твоя Россети глазами во все стороны сечёт. Мудрено ли, что ты не нашёл мёда в улье? А Аннет робкая, я сию породу знаю. Если уж тебе нужна вакханка, поедем к Закревской. Графиня принимает ночь-заполночь. А чистых не тронь!

Обида друга насмешила Вяземского.

– А что как я приударю за Аннет?

Пушкин задохнулся от возмущения.

– Не посмеешь!

– Почём тебе знать?

Они бы продолжали перебраниваться, если бы дверь в комнату наотмашь не распахнулась и внутрь размашистым шагом не вступила гренадер-баба в чёрном шёлковом бурнусе, капюшон которого она даже не считала нужным накинуть на голову.

– Сударыня, в Италии есть дерево, которое местные жители дразнят бесстыдницей, – сообщил Вяземский.

– Это платан, – не смущаясь, отозвалась графиня Закревская. Она сухо кивнула бывшему любовнику и повернулась к постели Сверчка. – Болеть? – гнев и обида слышались в её голосе. – Или пить? – чёрные глаза обратились на бутылку шампанского. – Сударь, я вас забираю к себе. Иначе увёрткам не будет конца. Мне сказали, вы играете сутки напролёт. Дурно.

– А ваш муж, мадам? – насмешливо осведомился Пётр Андреевич. – Неужели он потерпит любовника под своей крышей?

Аграфена Фёдоровна величественно повернулась к нему.

– А кто его будет спрашивать? К тому же вы удивитесь, князь, но Александр Сергеевич мне не любовник. Друг, советник, даже сводник, может быть, но никак не любовник.

С этими словами великанша сгребла Пушкина в охапку и, не слушая возражений, понесла к двери.

– Ты всегда хотел, чтобы женщины таскали тебя на руках! – нёсся вслед голос Вяземского.

* * *

Анна Алексеевна Оленина очень хотела бы походить на графиню Закревскую, если бы не боялась всеобщего осуждения. Ей бы понравилось, если бы о ней сказали: «дама с прошлым». Но она была барышней, причём барышней на выданье. А барышням прошлое не полагается. Иначе настоящее никогда не превратится в будущее.

Недавно её познакомили с Пушкиным. Но он менее всего мог заинтересовать девицу, хотя и оказывал ей знаки внимания. Сначала рассеянные. Потом по мере посещения дома родителей всё более и более заметные. Это раздражало и дразнило одновременно. Потому что не могло привести ни к чему серьёзному. Но любопытство заставляло Аннет тратить время на то, что никогда не принесло бы плодов, – на разговоры с поэтом.

Они встретились на балу, который давала мадам Хитрово. Елизавета Михайловна держала сочинителя под руку и подводила ко всем гостям, точно угощая невиданным лакомством. Сверчку это не нравилось. Он то кусал ногти, то бормотал дерзости: «Вот вам Пушкин, он весь сахарный, а зад у него яблочный, его разрежут и всем дадут по кусочку».

Расслышав, Аннет рассмеялась. Он посмотрел на неё недружелюбно и уставился в пол.

«Вот неприятный человек, – подумала фрейлина. – Хотя, говорят, гений. И государь его отличает. Потому-то все из кожи вон лезут, чтобы услужить ему. Не его, Пушкина, а монаршего внимания ради. Как у нас всё пошло!»

Насилу расцепив руки с Елизаветой Михайловной, Сверчок забился в угол и стал наблюдать за танцующими, отпуская язвительные замечания. Если бы Аннет слышала, что он назвал её горбатой, писклявой и неопрятной, ни за что бы не подошла.

Оробевшую девушку поманила мать.

– Ступай, отличи нашего поэта, пригласи его в контрданс.

Анне Алексеевне захотелось забраться под стол, но она повиновалась. Небрежность, с которой Пушкин спросил, где её место, лишний раз доказывала его равнодушное пресыщение общими ласками.

«Чем мы, несчастные, платим за своё рождение в женской доле? – думала Аннет. – Вечным презрением своих господ и хозяев. Что несносно. И унизительно».

Тут Пушкин должен был сделать фигуру в танце и пошёл в её сторону.

– Ваши ножки достойны китайской принцессы, – сказал он, с удовольствием наблюдая, как барышня скользит туфельками по паркету. – Мало кому из петербургских красавиц были бы впору ваши башмачки. Да вы Золушка!

Аннет смутилась.

– Скоро ли вам замуж? – без малейшего стеснения расспрашивал поэт. – За кого изволите? А когда выйдите, станете ему изменять?

Мадемуазель Оленина покраснела до корней волос.

– Что за вопрос? Нет, конечно. Ведь я поклянусь перед Богом.

– А он вам станет, – безжалостно заявил Сверчок. – И не потому, что вы чем-то плохи. Напротив, вы прекрасны. Но сие священное право мужчин. И я ещё не видел ни одного, кто бы им не воспользовался.

«Какое самодовольство!» – с гневом подумала Аннет.

– Даже те, кто выходит замуж по страсти, не могут знать своей судьбы, – возразила она вслух. – Обязанности жены требуют более самоотречения и снисходительности, чем самой пылкой любви. Муж будет часто забывать о своих клятвах, часто увлекаться другими. Но жена преступит ли законы долга? Может ли пренебречь мужем? Никогда.

Сверчок с некоторым удивлением посмотрел в лицо партнёрши.

– Вы редкое создание, – проговорил он. – Но от ваших слов бросает в дрожь. Стало быть, важен не муж, а обеты в церкви?

– В чём поклялась, от того не отступлюсь уже, – вздохнула Аннет. – Хотя и выйду с холодной головой. Да и сама ещё не знаю за кого.

– Вы редкая девушка, – повторил поэт, провожая её на место.

Слова молодой Олениной тронули его до глубины души. Такая в них слышалась сила и одновременно покорность судьбе. Однако выходило, что муж не имел большого значения. За кого бы ни выдали. Это пугало и вместе с тем обнадёживало.

На Анну Алексеевну поэт произвёл странное впечатление: он был некрасив, а в манерах много неделикатности. Арапский профиль портил и без того обезьянье, подвижное лицо. Но вместе с тем ей почудилось понимание и сочувствие в его словах.

Аннет подошла к матери не чтобы поделиться, а чтобы укрыться возле неё. В этот момент рядом возникла хозяйка дома, до неприличия голая мадам Хитрово.

– Вы слышали, Анна Марковна, что Пушкину отказано от дома Урусовых, – обратилась она к мадам Олениной.

– Как так? – всполошилась почтенная дама. – А мы его принимаем. – Что он снова натворил?

– Он? Ничего? – Елизавета Михайловна обмахивалась огромным, прямо-таки египетским веером. Минутами казалось, что именно павлиньи перья опахала и составляют весь её сегодняшний гардероб. – Но Урусовы прочат княжну Софи в фаворитки императору. С тех пор, ну вы сами знаете… А Пушкин в Москве часто у них бывал и, говорят, ухаживал за всеми сёстрами. Называл их «три грации». Теперь же путь ему закрыт.

Анна Марковна фыркнула:

– Какой скандал!

К чему относились её слова, к тройной влюблённости поэта или к участи княжны Софи, дочь не поняла. Её покоробило только, что все так свободно рассуждают об императорской семье. «Вот подтверждение моих слов, – подумала она. – Муж, что бы ни делал, в своём праве. А супруга изменит ли долгу? Никогда».

В этот миг двери распахнулись, и в залу без сопровождения прошествовала графиня Закревская. Она никуда не ездила об руку с мужем.

«Смелая дама, – отметила Аннет. – Но за эту смелость приходится платить репутацией. И не потеря ли репутации делает даму смелой?» Она сама уже очертила для себя границы, за которые не перейдёт. И возникший в зале женский ропот, сопровождавший бесстыдную Аграфену, только подтверждал правильность подобного выбора.

Графиня пересекла зал и вышла на балкон. Там она намеревалась сидеть и дуться, ожидая, кто из мужчин не струсит и явится её развлекать.

Медная Венера не отказывала себе в праве посещать светские собрания, но делала это больше из желания побесить окружающих, чем из интереса. Вращаясь в свете уже более десятка лет, она, кажется, всё уже видела, но так и не растеряла своей откровенной, ни в какие ворота не лезущей красоты. Клеопатра перед самоубийством!

Аннет с неудовольствием заметила, как Пушкин, едва увидев Закревскую, сорвался с места и устремился к ней, заняв место верного пажа. От мадемуазель Олениной не укрылось, как хозяйка с досадой хлопнула себя веером по ладони и так согнула перья, словно намеревалась их сломать.

– Поразительная наглость! Её не приглашали! А ведь пойди я на балкон, возмутись, и она же задаст мне вопрос: почему её, супругу министра внутренних дел, обошли карточкой.

«Вот как они из-за него дерутся! – подумала Аннет о Пушкине. – И даже не спросят: кому он на самом деле рад? С кем побеседовал бы от сердца?»

К ней подошла черноглазая Россети и по фрейлинской короткости взяла под руку.

– Похоже?

Анна Алексеевна сразу поняла, о чём говорит товарка. Точно так же при дворе дамы окружали и гнали государя, как дичь. В этом было что-то ложное, неискреннее.

– И в том, и в другом случае всё основано на тщеславии, – шепнула смуглянка. – Пушкин танцевал с вами, и, глядите, вы вдруг стали интересны множеству кавалеров. Вон стоят, как гончие, с высунутыми языками.

Аннет неприятна была такая грубая откровенность.

– С его величеством довольно и одного снисходительного слова, – продолжала Россети, – чтобы те, кто вчера вас не замечал, начали стелиться.

– Это гадко, – оборвала Оленина.

– Гадко, да сладко, – рассмеялась собеседница. – Советую попробовать. Ведь вы намереваетесь же когда-нибудь выйти замуж.

* * *

Оставалось всего несколько дней до отъезда, и леди Дисборо всё печальнее вздыхала, проходя по комнатам своего особняка. Здесь протекло четыре года. Сюда она приезжала, восхищённая обхождением добрейшего императора Александра в первый год их с мужем миссии. Здесь узнала о его смерти на юге – вот роковой для русских край! Здесь пережила нелепый мятеж 14 декабря. Бесконечное следствие и стоны знакомых, трепетавших за близких. Бедная Софи Волконская! Её обожаемый брат оказался одним из главных злодеев.

С этим домом на Английской набережной было связано столько воспоминаний, столько роковых дней, что покидать его сегодня, несмотря на радостную надежду увидеться с детьми, казалось ошибкой. Но муж твёрдо сказал: едем.

– Вспомни, как мы тряслись два года назад, когда мятежники бегали по льду буквально у нас под окнами. Поверь, будет хуже.

Ей так и не удалось выведать у него, что именно он знает. Но Спозо почему-то был уверен: поход – роковая затея. Если государь хочет остаться жив, он должен сидеть в столице – караулить корону. Но сей последний, по слухам, оставлял сына на брата Михаила и брал с собой жену. Вот неразлучная пара! А говорили, а намекали, а строили предположения…

Леди Анна была довольна. Ей нравилась императрица. Безобидная, как божья коровка. Ну кому она помешала? Явно не мужу.

Вчера Спозо привёл к чаю незнакомого ей капитана Джеймса Александера, только что прибывшего в Петербург. Пробило пять. Мужчины, оживлённо разговаривая, вступили в столовую. Эдвард представил гостя. По виду типичный француз. Даже странно было видеть на нём красный английский мундир. Двадцать пять. Служил в Бомбее, потом в Иране. Сначала в войсках Ост-Индской компании, там адъютантом при посланнике в Персии полковнике Макдональде, сопровождал секретаря миссии капитана Кемпбела, встретил и препроводил в Лондон бывшего посланника при шахском дворе сэра Уиллока…

Всех этих господ Анна знала как очень приятных и останавливавшихся у неё в доме. А вот об Александере слышала впервые. Создавалось впечатление, будто он, как пчела с цветка на цветок, собирал с них мёд, а потом раскладывал по сотам.

– Много езды, – заключила леди Дисборо. – И при каждом вы что-то вроде порученца?

Джеймс сдержанно улыбнулся.

– Порученца, охранника, стража – любое слово подойдёт.

«И будет одинаково неверным», – отметила про себя Анна. У молодого человека лицо скорее замкнутое, чем открытое. Он может придать ему любое выражение, но каково оно на самом деле?

Подали сласти из Мармалы.

– Местные их очень любят.

Было видно, что гость уже пробовал на Востоке.

– Персы лакомились ими даже в лагере шаха под Тебризом.

– Вот поэтому они проиграли войну, – рассмеялся Эдвард. – Слишком изнежены.

– Возможно, – капитан снова улыбнулся. Леди Анна отметила, что у него совсем маленький, дамский рот с частыми, беличьими зубами. Оливковое лицо, чёрные кудри, чёрные же глаза, тонкие усы, словно наведённые сажей. Точь-в-точь как у персидских принцев на гравюрах. «Поэтому его и используют на Востоке», – подумала хозяйка.

– Я был наблюдателем при персидской армии, – сказал Александер, чтобы рассеять её сомнения. Он уже давно, посмеиваясь, следил за умственными усилиями посланницы, ясно отражавшимися на лице. – Успел съездить на Балканы, посмотреть турок под Браиловом. Теперь назначен наблюдателем уже с русской стороны.

Почти официальный шпион! Анна едва не всплеснула руками. Но излишние жесты приняты только в России. Дома на неё посмотрели бы с осуждением: надо снова привыкать.

– И вы думаете получить разрешение здешнего правительства приехать на театр военных действий?

– Уже получил.

– От кого же?

– От господина Нессельроде.

– Дорогая, – Эдвард едва заметно коснулся руки супруги. – Что за допрос ты устраиваешь нашему гостю?

– Ну интересно же! – не смутилась Анна.

– Действительно, – поддержал её капитан. – Наши бесстрашные леди имеют полное право знать, с кем свела их судьба. Поверьте, мадам, всё, что я делаю, абсолютно открыто. Правительства поддерживают друг с другом договорённость допускать наблюдателей на театры военных действий.

– Много ли русских офицеров в Бомбее?

Джеймс снова рассмеялся и снова почти не показал зубов.

– Вам надо служить дознавателем в полиции, – похвалил он. – Интерес любой державы, и вы знаете это не хуже меня, в том, чтобы как можно больше узнать о соседях и как можно меньше рассказать о себе. Для нас русские и в Тегеране-то были крайне неудобны.

– А в Стамбуле?

– Также.

– Значит, вы едете шпионить, – леди Анна вовсе не осуждала гостя. Дипломатические миссии на многое открывают глаза.

– Да, – кивнул капитан. – И самое любопытное, что все об этом знают. Вчера ко мне в лавке на Невском подошла эта полька, Влодек, кажется, она замужем за Завадовским. И показала парижскую газету. Там написано, будто Англия посылает против русских две эскадры. В Чёрное и в Балтийское моря. Бомбардировать Севастополь и Петербург. «Такую взбучку русские не скоро забудут» – собственные слова моей собеседницы. Сколько бы я ни опровергал слух, она оставалась при своём. Я спросил: почему из всех англичан графиня выбрала именно меня? Удивление: «Но ведь вы же назначены господином шпионом?»

Когда сотрапезники отсмеялись, леди Анна спросила:

– Отчего же в таком случае вас не арестуют? Не препроводят в крепость?

– В этом нет нужды, – пожал плечами Джеймс. – Я действую официально. Поверьте, русские приложат усилия, чтобы показать мне всё с наилучшей стороны. А уж моё искусство состоит в том, чтобы разузнать, как дело обстоит в реальности.

– Здесь это непросто, – отозвался Эдвард. – Дома мы так привыкли свободно выражать своё мнение, что полагаем, будто и на континенте люди ведут себя похоже. Однако Россия – деспотическая страна. Толпы полицейских, и все уши направлены на вас.

– Да, – кивнул Александер. – Я с этим столкнулся. Русский жандарм может стать кем угодно: вашим ямщиком, слугой-французом, матросом на корабле, парикмахером, доктором… Персы беспечнее. Турки уже кое-что умеют. Но здешние жители, о, они достигли большого совершенства. Сохраняя внутреннюю, вполне азиатскую, тиранию, они переняли множество уловок у европейцев. Думаю, это и погубило Наполеона.

– Совсем недавно мы были союзниками, – протянула леди Дисборо. – И по наружности остаёмся ими до сих пор…

Александер пожал плечами.

– Не заставляйте меня отвечать за политику кабинетов, сударыня. Мы великая морская нация. Русские – народ сухопутный. Нам тесно. И если молодой император этого не понимает, его будут учить. И персами, и турками, и поляками, а, если понадобится… то и нашими собственными силами.

* * *

Любил ли князь Пётр Андреевич Вяземский Пушкина? Сей вопрос являлся у него самого поминутно. Он никогда не завидовал, как Марлинский, не изображал независимости, как Грибоедов. Ведь те, и хуля, оглядывались на Сверчка.

Он же, Вяземский, дружил.

Опекал, направлял, хлопотал. К нему в дом измученный светскими приключениями поэт приползал отбросить ножки. И его принимали, что немало для бездомного, безголового, вечно попрекаемого беспутной жизнью гордеца.

Вяземский знал главное: его друг талантлив. Как сильно? Этому границ не ведал никто. А потому надо прощать, терпеть, утешать. Подавать руку помощи. Но иной раз и его снисходительность подвергалась испытаниям. Как, например, удержать в голове все пушкинские привязанности? Сверчок живёт с Закревской, сватается к Олениной и бегает от Хитрово. То есть под покровительством у жены министра полиции. Ищет брака с дочкой директора Академии художеств. И позволяет себе кидать в печь письма самой влиятельной дипломатической дамы столицы. При этом держится с ними, как с деревенскими подружками Осиповыми, что и неправильно, и опасно.

А ещё завёл дружескую переписку с начальником III отделения и уверяет, будто Бенкендорф обещал взять его на войну в своём штате, для чего выхлопочет чин камергера. Чистой воды выдумка! Сам наплёл, и сам поверил. Теперь заболел с горя, услышав отказ государя. Лежит, охает и трогателен до невозможности.

Пётр Андреевич даже собрался посетить шефа жандармов, чтобы изъяснить недопустимость подобных игр с Пушкиным, – ведь он, как дитя, всё принимает за чистую монету. Заодно Вяземский хотел напомнить о себе: сколько можно болтаться без чина? Пусть дадут хоть придворный! Для сего князь готовился записаться волонтёром в армию. Оказать храбрость, заслужить поощрение, а там – дорога будет открыта.

Но Бенкендорф не принял посетителя уже во второй раз. Как нет дома, когда экипаж у крыльца? Собирается в театр? Пусть обождёт.

Однако Александр Христофорович в своей жизни наожидался и настоялся в передних. Он терпеть не мог Вяземского. Хотя ни разу слова худого с ним не сказал. Так бывает, глянешь на человека и сразу знаешь: не твой. Поддерживал клевету на Воронцова. Дурно отзывался о высшем политическом надзоре. Мало? Извольте. Ведёт себя, как отпрыск царя Давида. Считает, что по рождению перед ним должны распахиваться все двери. Хочет давать советы, а служить – нет. Ибо вся их служба в советах. Не можешь работать, не лезь с идеями. Годность – основа империи.