Текст книги "Южный узел"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

– Неужели придётся остаться ещё на год? – негодовал Спозо. – Ведь мы получили прощальную аудиенцию. Как будет выглядеть наша задержка в глазах здешнего двора?

Похоже, дома это никого не беспокоило. Как и своевременная доставка жалованья мистеру Дисборо. А также его секретарю сэру Кеннеди, брату жены, и нескольким служащим.

– Даже не отваживаюсь спрашивать, сколько мы издержали?

– О-о! – Анна сделала страшные глаза. – Когда мы только ехали сюда, ты сам сказал, что Петербург очень дорогой город. Здесь ничего не производят на месте. Всё везут из Европы, стало быть, завышают цены.

– И всё же?

Леди Анна вспыхнула.

– Могу только сказать, что мы не накопили, – заявила она с завидным хладнокровием. – Однако мы стирали на дому, что экономило пятьдесят рублей в неделю. А мои платья были привезены из Парижа, здесь я не шила. Таким образом, мой гардероб сберёг нам 400 фунтов стерлингов. Их мы привезём в Олтон. В Твери я потратилась по десять рублей на тюфяки. Думаю, их ты не поставишь в вину?

Посол задумчиво кивал. Он спрашивал для порядка. Его беспокоили не расходы супруги, а складывавшаяся в высшей степени неясная ситуация. Анна прекрасно вела хозяйство. 10 тысяч фунтов стерлингов за дом в год, так 10 тысяч.

– Тебе не кажется, что наша задержка связана с тем капитаном? Ну помнишь? – леди Анна поместилась на ручке дивана, за спиной мужа, и начала массировать ему плечи. Эдвард только что приехал из дворца и не спешил снять синий с золотым шитьём дипломатический мундир.

– Дорогая, если ты станешь растирать меня не через рубашку, на бархате останутся следы твоих прелестных пальчиков. А так как здесь никто не может поверить в искренность супружеских чувств, то на меня станут смотреть как на чудака, который ездит к любовнице в форме и с лентой.

– Ты уходишь от вопроса, – леди Дисборо с силой нажала мужу на оба плеча, тот застонал. – Возможно, русское правительство в чём-то подозревает капитана Александера, а заодно и нас?

Эдварду сотню раз приходила в голову эта мысль, но он боялся даже обдумывать её хорошенько. Ибо раскрытие миссии официального наблюдателя грозило ему немалыми дипломатическими неприятностями.

– Возможно, дорогая, – сухо сказал он. – Но тебя это касается ровно настолько, насколько нам придётся раскошелиться на новую шубу.

– Ого-го! – невесело воскликнула супруга. – Где твоё жалованье, Эдвард? Я вышла за нищего?

* * *

Юсуф-паша отступал медленно. В день по шагу. Сегодня – почётная сдача всего войска с оружием. Завтра – неприкосновенность имущества жителей. Послезавтра – вывоз пушек.

В конце концов сошлись на том, что русские не возьмут город на саблю. Напротив, гарантируют жителям жизнь и скарб. Домов у них всё равно уже нет.

– Капудан-паша может отказаться, – визирь не был доволен тем, что рядом с ним, как бы не доверяя, держали другого важного османского вельможу. И это недовольство с каждым днём всё яснее давало о себе знать. – Если мы сдадим город, на какие гарантии с вашей стороны могу рассчитывать лично я?

Вот это уже был разговор по существу. Воронцов сделал Грейгу знак не вмешиваться. Прямодушие адмирала сейчас не играло русским на руку.

– Я спрошу у его величества о размере пенсиона, который наша казна сможет предложить вам, – дипломатично сказал он. – От себя добавлю, что в Одессе, где живут разные народы и всем есть место, мы предоставим вам убежище и один из особняков.

Юсуф пожевал губами. Размер пансиона его, конечно, интересовал. Но было и другое.

– Вы должны гарантировать мне, что я ни при каких условиях не буду выдан моему повелителю и не попаду в Стамбул даже после заключения мира.

– Такие гарантии мы имеем полномочия предоставить вам даже сейчас. – Воронцов снова сделал Грейгу знак молчать. Адмирал вёл переговоры победителя с побеждённым. А надо было – заинтересованного лица с заинтересованным лицом.

В каюте «Парижа» было нежарко. Окна открыты, в них залетал ветер с моря. На столе стояли чашечки крепко заваренного кофе. Лежали длинные трубки с янтарными чубуками. Всё располагало к беседе. И граф хорошо видел, как не хочется уходить отсюда Юсуфу-паше. Сейчас он пойдёт по жаре и будет толковать с упрямым, заносчивым, тупоголовым товарищем. Который почему-то уверен в помощи тех 25 тысяч, а они, шайтан, не двигаются с места, будто выжидают, когда русские возьмут город и уйдут! А англичане ещё уверяли, будто этот командующий станет затягивать осаду! Просчитались. Впрочем, визирю это на руку. Он никогда не увидит Стамбула! А хочет ли он его видеть? Его жён и детей казнят – у него будут новые.

Юсуф-паша удалился сообщить Капудан-паше. Как и ожидалось, тот встал на дыбы – требовал возвращения к первоначальному варианту. И тут визирь пошёл ва-банк: доверил старейшинам города весть, что жителей обещали пощадить. Те открыто вышли из подчинения Изет-Михмет-паше и заявили о себе как об особой стороне в переговорах. На следующий день они явились в русский лагерь, тряся седыми бородами и ожидая от самих гяуров услышать, что горожане, их жёны и имущество останутся целы.

– Кто они такие? – усомнился Никс. – Я вообще должен с ними разговаривать?

– Именно с ними и следует разговаривать, – заверил граф. – Это отцы города. Из уважения к белизне их голов люди сделают так, как они велят. То есть откроют ворота.

Подумав, его величество явился к старейшинам во всём блеске своего милосердия. И дело было решено.

Всё подпортил только Капудан-паша, наотрез отказавшийся сдаваться и затворившийся с горсткой воинов в цитадели.

– Вам не важна жизнь тех несчастных, кто ещё жив? – взывал к нему Юсуф.

Старики плакали, так как им обещали пощаду только при условии полной покорности. Если раздастся хоть один выстрел…

– Достопочтенный паша, вы всех нас хотите погубить!

Изет-Михмет остался непреклонен. На улицах и в руинах домов царил ужас.

Чтобы хоть отчасти смягчить сердце белого царя, ночью на русскую сторону галопом прискакал огромный конный отряд албанцев. Об их приближении известила дрожь раскалённой безводной земли, по которой копыта лошадей стучали, как по дну сковородки. Бенкендорф выглянул из палатки – его обдало жарким ветром и запахом конского пота. Чтобы вклиниться между незваными гостями и лагерем, Преображенскому полку и трём эскадронам гвардейских гусар было приказано спуститься с горы. Каково же было всеобщее удивление, когда турецкие кавалеристы спешились, сняли оружие, достали котлы и сели на землю. Они не то чтобы сдались, а просто перешли от Капудан-паши, следуя за своим родным предводителем Юсуфом, чтобы тот не очутился у русских как в плену.

Последний отказался вернуться в крепость.

– Я испробовал все средства, – сказал он Воронцову. – Остаётся вам испробовать свои.

– Вы полагаете, мы не могли провести штурм без договорённостей с вами? – впервые за всё время переговоров вскипел командующий.

– Я полагаю, что вы не смогли бы провести штурм без сопротивления с нашей стороны, – не смутился турок. – Сейчас вам даже кошка дороги не перескочит. Откройте дверь и войдите в дом.

Были взорваны ворота со стороны порта, и русские полки вступили в Варну с развёрнутыми знамёнами, барабанным боем и пением полковых труб. Картина, представившаяся их глазам, не поддавалась описанию. Города не было. Огонь батарей уничтожил целые кварталы. В развалинах кое-где прятались люди. Они не осмеливались ни сопротивляться, ни даже просто показаться победителям.

– Моё слово нерушимо, – сказал государь. – Передайте приказ по всем полкам: никто не выходит из строя. Никаких обид жителям.

Можно ли их было ещё чем-то обидеть? Когда войска подступили к цитадели, турки не оказали вообще никакого сопротивления. Флегматично сидели на брустверах и покуривали трубки, с абсолютной покорностью судьбе глядя, как неприятель занимает все уступленные позиции.

Только четыре сотни личных воинов Капудан-паши готовились взорвать себя в арсенале.

– Передайте Капудану, что из уважения к его храбрости мы позволяем ему выйти из крепости с этими безумцами, – заявил Никс.

Всё было кончено. От зловония, царившего на улицах, мутило самых крепких. Император держался в седле и даже не закрывал лица платком. Лошади, быки, бараны, человеческие трупы запружали улицы и разлагались на раскалённом летнем солнце.

Среди груд щебня, в квартале, выходившем на рейд, в глубине одного из разрушенных дворов пряталась православная церковь. Низкая, тёмная и старая. Никто не мог бы объяснить, как она уцелела, находясь на прямой линии огня. Государь спешился и прочитал благодарственную молитву.

– Прикажите служить.

Обедня на пепелище, в городе, заваленном трупами, произвела на Шурку сильное впечатление. Даже до слёз. Он думал о странностях судьбы, о том, почему ни один снаряд… А ещё больше о том, как сами мусульмане, страдая от жестокой осады, не пришли разрушить храм и побить камнями тех, кто, разделяя с ними тяготы, всё-таки бегал сюда и надеялся на победу русских?

Глава 4. СЕМЕЙНЫЕ ХРОНИКИ

Жорж никогда не был на борту военного корабля. С побережья его доставил катер «Архипелаг». Стогов, представивший Александеру кандидата в камердинеры, видел перед собой лохматого парнишку в соломенной шляпе и в длинноватых полосатых штанах с пузырями на коленях. Более всего юноша походил на сбежавшего огородника.

– Вы француз?

– Матушка француженка. Отец, – Жорж сделал неопределённый жест. – Так что можно сказать: я одессит. Моя фамилия Алексан.

Совпадение посмешило Джеймса.

– Я его за фамилию и выудил, – сообщил довольный Стогов. – Забавно, правда?

– Заба-авно, – протянул капитан, внимательно разглядывая вновь прибывшего. – И как же матушка растила вас одна?

– Здесь, на южных землях, дамская добродетель не в большой цене, – дерзко отозвался Жорж. – Женщин мало. Прелестных ещё меньше. Она вышла замуж за господина Тимма, директора Ботанического сада. Я, сколько себя помню, работал в питомнике…

– Отчего же не остались с отчимом? – Джеймс счёл правдивым замечание о колониальных нравах. В Новом Свете, в Индии, в Африке среди белых поселенцев всегда так. Однако следовало порасспросить ещё. – Агрономия в Крыму даёт верный хлеб. Вы могли бы трудиться на любой из аристократических дач и жить безбедно.

– Я хочу путешествовать, – юноша замялся и произнёс последние слова с заметной неловкостью. Как сокровенное. – Видеть мир. Не по мне сидеть на месте и ковыряться в земле. Да и новой семье моей матери будет без меня легче…

Последнее также походило на правду.

– Он хотел наняться матросом на торговый корабль, – вставил мичман Стогов. – Но сейчас война. Торговли никакой. Даже старые экипажи списаны на берег.

Александер окинул юношу с ног до головы оценивающим взглядом.

– Из вас вышел бы отличный моряк. Руки крепкие. А почему не поехали в Николаев? Военный флот…

– Не для меня, – Жорж сделал отрицательный жест. – Военные плавают, куда прикажут…

Джеймс рассмеялся. Он одобрял желание путешествовать, потому что питал его сам. Этот не привязанный ни к берегу, ни к нации парнишка будет полезен.

– Служба камердинера имеет свои хитрости, – сказал наниматель. – Отгладить батистовую рубашку – не то же, что посадить тую в горшочек из дёрна. И кстати, возьмите у корабельного столяра шкурку. Приведите кожу в порядок. Как вы станете накрывать на стол с мозолями и грязными ногтями?

Жорж якобы смутился. Год как он и лошадь чистил, и траншеи рыл. Так что распухшие от солнца красные пальцы говорили в пользу огородных упражнений.

– Ступайте за мной, – распорядился англичанин. – Я занимаю каюту секретаря адмирала господина Кёлера.

Стогов чуть заметно выдохнул. Его волнение могло выдать Жоржа в наибольшей степени. Сам, паршивец, и ухом не повёл. Незаметно послав мичману воздушный поцелуй, юноша двинулся за своим «новым хозяином».

«Наглый, как папаша», – неодобрительно заметил Эразм. От него не укрылось фамильное сходство, хотя Жорж, конечно, пошёл в другую масть. Мичман был искренне благодарен Бенкендорфу за возможность отмыться от истории на Невском. Но, будучи по природе человеком честным, он каждый раз сжимался, когда приходилось врать и разыгрывать роли. Из него вышел бы отличный жандармский офицер в провинции: надзирать за строгим исполнением законности. А вот ходить в чужой шкуре… На то потребно иное нервическое сложение.

Тем временем бывший актёр вовсю таращился по сторонам. Во-первых, естественно для новичка. Во-вторых, он и правда никогда ничего подобного не видел.

– Эти громадины строят в Николаеве?

– Корабль полностью повторяет судно британского королевского флота «Шарлотта», – наставительно сообщил Джеймс, – названное в честь принцессы Уэльской. До мелочей. Я могу ночью пройти его с закрытыми глазами и не перепутать ни одной лестницы.

Зря сказал! Но юный камердинер, кажется, не обратил внимания. Вокруг кипела новая, совсем незнакомая ему жизнь. Двигались куда-то моряки Гвардейского экипажа, отличавшиеся от остальных только чёрными куртками. Их каждый день муштровали на шкафуте, заставляя выполнять все необходимые пехотинцу ружейные приёмы, и сейчас после полутора часов изнуряющих упражнений вели есть кашу.

Вокруг деревянных котлов, подвешенных к балкам, собиралось человек по 25. Старший разливал по чаркам грог – крепкий чай, сваренный, как компот, с местными фруктами, а затем разбавленный ромом. Сахара полагалось по три желтоватых, очень твёрдых куска. Хочешь, запузырь в кружку, хочешь, сбереги в кармане на голодный час – пососал маленько, и легче.

Те, кто уже хватил грога, чинно выдыхали в рукав и начинали дружно скрести деревянными ложками по дну мисок. В похлёбку бросали мясо, в кашу – шмотки масла. Матросы не голодали. У Жоржа живот подвело. Хотя за последний год он ел куда лучше, чем в Воспитательном доме, но солдатский рацион в лёгкой коннице скуден. Уже мозоли на кишках натёр сухарями! К тому же ржаные без соли – верный понос. А соль здесь, как сахар, – каменная.

– Народищу-то! – изумился он. – Целый город!

– Чуть больше тысячи, – отозвался Джеймс. – Не зевай, на канат наступишь.

Каюта наблюдателя оказалась в кормовой части. Очень изящная, светлая, с ковром. «Хочу быть шпионом», – подумал Жорж. Он обозрел мебель с ножками, прикрученными к полу, и два гамака: один – для хозяина, другой – в углу и гораздо ниже привешенный – для слуги. Оба были покрыты клетчатыми шерстяными пледами.

– Одна радость: кровать заправлять не придётся, – подбодрил англичанин. – Всё равно сбивается от качки.

* * *

Графиня Воронцова чувствовала, что земля уходит у неё из-под ног, когда рядом появляется Раевский. И не так, как у молоденькой девочки, когда в ушах звон, виски ломит, а затылок начинает кружиться. Близость любимого человека делает женщину беспомощной.

А близость нелюбимого?

Но преследующего? Не желающего понять самых прямых, ясных слов?

Когда-то её счастье было почти безмятежно. Однако у всего есть предел. В час отчаянного позора, когда весь город ополчился на Лизу, она узнала о муже нечто такое, чего не могла забыть, как ни старалась. Он не то чтобы не смог ей поверить – уступил на время общественным представлениям о приличиях.

Даже спустя четыре года графиня помнила: есть граница, за которую Михаил не перейдёт. Он очень чувствителен к сторонней оценке. К тому, что и как о нём будут говорить. После истории с Пушкиным граф как будто и простил супругу, но с каким-то внутренним, непроговоренным между ними условием. Если только… хоть малейшая тень… Однако тени наводят без всякого повода.

Поэтому появление Александра Раевского в городе казалось Лизе катастрофой. А попытки объясниться – несущейся с горы лавиной.

– Зачем вы пришли?

Она не знала, что Ольга нарочно пускает Раевского в дом, чтобы дать тому возможность видеться с графиней. Сегодня Александр явился уже не на концерт, не в пёстрое собрание публики, где мог действовать только намёками. Особняк был почти пуст. Комнаты Елизаветы Ксаверьевны без слуг. Нарышкина где-то на первом этаже или в саду.

– Что вам надо? – Оставаясь наедине с этим человеком, Лиза чувствовала страх. Давний отголосок его неловкой попытки вернуть возлюбленную, когда она уже сделала выбор в пользу Михаила.

– Ты всё ещё отступаешь передо мной, – с явной горечью проговорил Александр. – Неужели боишься? Я столько сделал, чтобы ты…

Простила? Забыла? Полюбила вновь?

– Послушай меня, – горячим, гневным шёпотом взмолилась графиня. – Заклинаю. Опомнись. Ты делаешь мне только хуже.

Раевский наклонил голову на грудь, отчего стал похож на портрет Наполеона, когда тот со сложенными руками размышляет о неизбежности отречения от короны.

– А кто сказал, что любовь – благо? За столько лет я видел от неё одни несчастья. Но, Боже мой, кто-нибудь, когда-нибудь любил ли так полно и глубоко, как я?

Лиза готова была с жалостью дотронуться до его руки, но удержала себя.

– Нам нельзя видеться. Ведь ты понимаешь, да? – её голос звучал просительно.

Но кузен отчаянно затряс головой.

– Разве я много прошу? Только видеть. Ничего больше. А твой негодный муж отказал мне от дома.

– Отказал? – Елизавета Ксаверьевна не знала. Странно, что Михаил решился на такой шаг, не посоветовавшись с ней. А сколько она его просила! Даже умоляла больше не пускать Александра на порог. Неприлично! И вдруг перед приездом августейших гостей… Графиня догадалась. И догадка не принесла ей радости. Воронцов сделал так не ради неё. Город полон чужих людей. Он тоже боялся непредсказуемости Раевского. Его откровенного помешательства на любимой женщине. Не хотел лишних разговоров.

– Когда его сиятельство это сделал? – помертвевшими губами спросила графиня.

– Когда уезжал командовать к Варне.

Для мужа крепость стала наваждением. Он так рвался, что не заскочил даже проститься. А вот на письмо кузену время нашёл! За месяц Михаил только раз приезжал её навестить. Они едва успели побыть вместе. И то как-то наспех. Когда всё сложилось хуже, чем обычно, она взглянула на мужа и поняла: его это не беспокоит. Он весь там. И думает только об осаде.

– Прости, – его голос извинялся, но он сам нет. – Засела в голове заноза. Не могу отвлечься.

Как они измучили её! Кто мешал Александру любить кузину, когда та ходила в барышнях и едва ли не сама навязывалась ему в невесты? Кто мешает Михаилу любить её сейчас?

– Послушай, – Лиза всё-таки дружески взяла Раевского за руку. – Мне очень жаль. Но раз его сиятельство решил закрыть перед тобой дверь, мне вдвойне неприлично тебя принимать.

Кузен смотрел на неё, не понимая.

– А дети?

За долгие годы, что ему доставалось возиться с её отпрысками в Белой Церкви, малыши привыкли. И считали добрым дядей. Самым добрым из всей родни.

– Их отец не хочет тебя видеть, – Лиза помедлила. – Я не хочу уже много лет. Прости.

* * *

Министр финансов Егор Францевич Канкрин не ожидал когда-либо вновь узреть в своём кабинете Карла Васильевича Нессельроде. Ему казалось, что между ними всё сказано. Ни единого слова больше не может быть произнесено.

Ан нет. Карлик Нос вкатился на порог и фертиком продвинулся к столу.

– Давно не встречались? – На сей раз Егор Францевич не встал, не предложил Нессельроде сесть, не послал буфетчика за чаем.

Но гость упорно делал вид, будто не замечает откровенной холодности, даже враждебности со стороны хозяина.

– У вас возникли новые идеи насчёт моей родни? – осведомился Канкрин. – Возможно, я бастард эфиопского короля? И моей супруге следует опасаться чёрного младенца?

Нессельроде знал, что Егор Францевич тщательнейшим образом проверил его обвинение.

– Представьте себе, мои люди тоже ездили в Кассель. И нашли означенное еврейское семейство, – заявил министр. – Возможно, вас это огорчит, но дедушка-раввин решительно отказался признать и моего отца, и меня своими родственниками. Даже был возмущён.

Карл Васильевич знал, что уличён и должен стыдиться. Но, вот беда, не умел.

– Оказывается, мой отец, служа правителем канцелярии маркграфа, дал позволение нескольким еврейским семействам поселиться в Ганау, а чтобы от них отстали, прикрыться нашей фамилией.

– За большие деньги, я полагаю?

– Возможно, – Канкрин не терял присутствия духа. Откуда-то ведь его старик взял средства на обучение сына в Гессенском, потом Магдебургском университетах. Позволил защитить степень доктора права. Егор Францевич потёр длинный нос.

– Взятка сорокалетней давности, в другом государстве – всё, в чём можно заподозрить мою семью. И то недоказанная…

Что-то ведь заставило Франца Людвига бежать из Касселя и превратиться в простого надворного советника. Но сие одни догадки, да-с.

– Я знаю, что вы получили от III отделения кое-какие бумаги, – напрямую заявил Карлик Нос, – касающиеся меня?

Егор Францевич молчал.

– Я не ведаю, что там, – продолжал Нессельроде. Он надеялся, что собеседник невольно даст намёк. Но Канкрин крепился, как «гессенец в руках колонистов». Так, кажется, говорили в Новом Свете?

Как гессенец? Неожиданная догадка обожгла Нессельроде.

– Так ваш батюшка служил маркграфу Вильгельму?

Канкрин дёрнул острым подбородком.

– Своими обвинениями вы заставили меня хорошенько покопаться в семейной хронологии. Расспросить знающих людей. Ведь правитель канцелярии – не соринка. Теперь я понимаю, почему мой отец за всю жизнь слова не проронил о случившемся.

Карлик Нос подобрал губы кошелёчком.

– Так Ротшильды…

– Не имеют при мне никаких шансов, – отрезал Канкрин.

Маркграф Вильгельм питал простительную слабость к нумизматике. Другим нумизматом во всём Франкфурте был Мейер Амшель, торговец старьём. Разбогатевший, проникший во дворец с редкими монетами, подаривший их князю, ставший сначала его поставщиком, а потом банкиром. Именно Амшель придумал, как обогатить «добряка Вилли». Тот забирал подданных в рекруты и продавал Англии как наёмников для войны в колониях. Деньги за каждую голову получала не семья новобранца, а казна.

– Мой отец воспротивился этой практике. Ему пришлось бежать, – сухо сказал Канкрин. – Боюсь, его руки тоже не были чисты. Но то, что не пугает нас один раз и по маленькой, может ужаснуть, когда принимает громадные размеры.

Карлик смерил министра тяжёлым взглядом.

– Теперь вы намерены отомстить?

Егор Францевич поморщился.

– До Ротшильдов я не доберусь, а вам всего-навсего хочу указать на дверь.

– До Ротшильдов мне нет дела, – возразил Нессельроде. – Сорвалась одна договорённость, будет десяток других. Однако с моей стороны опрометчиво не предупредить вас, – он помедлил, – что, выставляя против меня сведения третьего отделения, вы рискуете. Под фундамент домика на Малой Морской подведена министерская мина. И когда она рванёт, господин Бенкендорф не сможет исполнять роль доверенного лица государя.

* * *

Флагман «Париж» стоял на якоре в Севастопольском порту, бок о бок с госпитальным 64-пушечным судном. Там делали операции и время от времени выкидывали за борт отрезанные руки и ноги. То ещё зрелище! После взятия Варны корабль отправился на кренгование в доках и вскоре должен был снова выйти в море.

– Русский Портсмут, – Александер на верхней палубе любовался панорамой ночного города. – Здесь снаряжается и зимует флот. – Джеймс обернулся к камердинеру, державшему в руках тёплый плащ. – Бывали?

Жорж покачал головой.

– Отчим не поставлял сюда саженцы. А жа-аль.

Действительно, отлогие берега казались пустынными. Пещерный Инкерман только прибавлял им диковатой красоты. Ветер шевелил ковыль на склонах, пробегая волнами по его серебряным метёлкам. С другой стороны белые домики спускались к порту, плотно облепляя берег.

– Похоже на Алжир, – констатировал Джеймс. – Надо посоветовать адмиралу Грейгу красить купола церквей ярко-синим. Что это? – он вздрогнул. – Цикады?

– Цикадам поздно, – возразил слуга, тоже прислушиваясь к неумолчному стрекотанию. – Маки, господин капитан. Сухие маки. Семена стучат в коробочках…

Александер передёрнул плечами, жестом требуя накинуть плащ. Холодно не было. Но они уже изрядно поглазели на полную луну и двинулись в каюту. Жорж привык к странностям «шпиона». Тот мог часами рассказывать о странах, которые видел, а мог вдруг среди разговора невзначай задать вопрос, способный изобличить приблудного юношу. Всё ещё проверял.

– Какие растения лучше всего прививаются в здешнем климате?

– Не поверите, японские. – Бывший актёр ещё в детстве усвоил правило: врать следует уверенно и, если можно, с подробностями. Они украшают текст и показывают тебя знатоком.

– А земля плодородна?

– Смотря где. В глубине полуострова есть яйлы с великолепной почвой. В степях тоже, но там мало воды. Бахчи разобьёшь, а сад нет.

– Я видел пихты и пинии внушительных размеров.

Жорж пускался объяснять, что в мягком ракушечнике выдалбливают особые ванны, куда сыплют землю, а уж потом сажают деревья… Всё это он слышал на привале от одного бывалого унтера, который чаял оказаться в инвалидной команде при таких ботанических садах – присматривать за саженцами. «Если туда ещё навозу…» – повторял тот.

Пока Жоржа проверяли, и речи не могло идти о том, чтобы залезть наблюдателю в бумаги. Об этом лжелакея предупреждали все – от отца до Стогова. Но молодость… В эти годы Александр Христофорович и сам если ещё не украл из Парижа любимую актрису Бонапарта, то, во всяком случае, к этому готовился… Словом, юноша сунул нос в «секретное шпионское барахло».

Вернее, в то, что лежало в верхних ящиках стола Александера. На слишком доступном месте, чтобы поверить, будто где-нибудь за деревянной панелью обшивки каюты не скрывается тайник для менее невинных документов. Пока же молодой улан нашёл абрисы крымских гаваней, списки кораблей с составом экипажей. Описания баз – Николаева, Одессы, Севастополя – и множество дельных заметок. Например: «Мне довелось увидеть русских пехотинцев купающимися. В сравнении с нашими бравыми парнями они не производят впечатления. Хребты, кожа и кости. Их рацион весьма скуден: сухари и кислая капуста, приправленная уксусом. Но никому не приходит в голову жаловаться».

Или: «Русского крестьянина забирают прямо из деревни, где он живёт до двадцати пяти лет, никогда не видев моря. Ему велят стать моряком. И уже через полгода он карабкается на ванты, ходит по мачтам, подбирает паруса».

Наконец, «Солдат много, они повинуются беспрекословно, поэтому для управления большим стопушечным кораблём с тысячной командой достаточно шестидесяти офицеров».

За такие невинные рассуждения ни одна полиция не схватит наблюдателя за руку. Но вместе они давали цельную картину военного механизма – на Балтике то же, что и на Чёрном море, – отлаженного до совершенства, однако наделённого внутренними пороками конструкции.

Жоржу остро захотелось, чтобы непрошеный покровитель прочитал шпионские откровения. Но копировать времени не было, и так Джеймс ушёл из каюты, только чтобы не дышать паром и углём, пока слуга, размахивая пудовым утюгом, выглаживал кружевные манжетки. Батист влажным не оставишь, вот только что прыскал водой – уже пересохло.

Молодой человек распахнул окно, чтобы проветрить. С нижних палуб слышались пение и перезвон кадильных цепочек. Служили вечерню, и матросы, стоя на коленях между пушками, подтягивали молитвы. В Воспитательном доме Жорж всеми силами прогуливал это время: за что благодарить? А в полку, близ смерти, привык. Всё выходило у места, и Бог оказывался добр не вообще, а именно к нему, раз кто-то из товарищей уже не сядет в седло, а ты бодр, весел и готов скакать на край света… Без задней мысли юноша подтянул пение. Вошедший в комнату Александер только посмотрел внимательно, но ничего не сказал.

* * *

Тем временем отец лжекамердинера подвергся самому отъявленному соблазнению. В спешно собираемый лагерь под Варной приехала Каролина Собаньская, якобы навестить генерала де Витта. Эта парочка даже августейших очей не стыдилась. Блистательная панна ходила под руку со своим маленьким кривоногим любовником, перепрыгивала через траншеи минёров, взметая над головой одуревших рядовых кружевные юбки. Витт галантно помогал ей перебираться через рвы и даже завёл в крепость, где, улучив момент, посадил в одну из бойниц и целовал без устали, к крайнему соблазну молодых офицеров.

– Безобразие, – откомментировал государь. – Приказать, что ли, Витту жениться?

– Не сейчас, – Бенкендорф едва сдержал досаду. – Стоит ли ещё один первостатейный армейский чин обременять супругой-патриоткой? Польской патриоткой, ваше величество.

Никс поморщился.

– Мне кажется, она продажна, и только. Нет, ну посмотрите, что вытворяют!

Собаньская грациозно шла по гребню стены, отставив в сторону батистовый зонтик, а Витт готовился в любую секунду поймать грешного ангела. Бенкендорф вообразил на её месте почтенную Лизавету Андревну и с немалым удовольствием признал, что не ему одному пора подумать о габаритах.

– Ишь, как подолом машет! – государя потянуло в Одессу.

Они и собирались буквально на днях. Ждали корвет. Никс очень не хотел тащиться по сухому пути – пылища, жарища, духотища… Только заход солнца позволял дышать без риска обжечь лёгкие. Вечером принято было и гулять, и купаться, и беседовать, и писать письма. Днём жить не хотелось.

Едва Бенкендорф вступил в палатку – а намерения у него были самые целомудренные: почитать и в койку, – как терпкий аромат розового масла засвидетельствовал присутствие чужого. Вернее, чужой. Каролина сидела на его складном ложе, разметав вокруг себя розовую шёлковую накидку с кисточками и прижимая к груди плетёнку, полную пыльной черешни. Она ела и сплёвывала косточки на пол. При этом надо было видеть как.

Более недвусмысленного предложения генерал не припомнил бы со времён Яны Потоцкой – тоже, кстати, польки.

Собаньская улыбнулась и повертелась на одеяле, показывая, что рядом с ней ещё можно сесть.

– Сударыня, вы не ошиблись палаткой?

Её розовые, нежные, как естество, губы изогнулись.

– Не-ет.

Бенкендорф знал, что Витт подкладывает свою пассию и даже не стыдится этого. Воронцов рассказывал. Ну да Миша твердокаменный.

– Мадам, – хозяин не сдвинулся с места. – Я готов вас выслушать. Но давайте сразу к делу. Не люблю мешать приятное с полезным.

Каролина закусила черешенку и потянула зубами за ножку.

– А я люблю.

За ним бы не задержалось взять кровать – благо лёгкая – и вынести вместе с Собаньской на улицу. Но Шурка хотел узнать, что дальше.

– Вы игнорируете мои донесения, – пропела она. – Я шлю, а от вашего ведомства никакого ответа.

– Разве вы состоите у меня на службе? – парировал Бенкендорф, а сам подумал: «Такую бы кралю на нашего английского шпиона…»

– Я состояла прежде, до попытки мятежа, в секретном комитете. Мои враги утверждают, что у меня злой язык. – Графиня разжала зубы, показывая завязанный узлом черешневый черенок. – Вы того же мнения?