Текст книги "Южный узел"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Ни о какой поездке к императрице и речи быть не могло. Под окнами живо собралась толпа. Всем хотелось видеть виновницу скандала, узнать друг у друга подробности и вообще поучаствовать… История вмиг обросла ужасающими комментариями. Де её сиятельство на полгода покидает мужа, чтобы жить с кузеном в имении матери. Все её дети – от Раевского. А граф молчал, потому что не смел обнаружить свой стыд. Видать, правду говорили и про Пушкина…

Хорошо, что Михаил всего этого не слышал. Но мог вообразить. Новость долетела до лагеря под Варной к вечеру того же дня. Словно ей приделали крылья.

* * *

Сказать, что Михаил Семёнович был раздавлен? Он получил письмо от правителя своей канцелярии. Прочёл. Застыл над текстом. Взял в руки карандаш. Стал крутить его и вдруг резко сломал пополам. Грифель посыпался на бумагу.

Объяснить случившееся было невозможно. Раевский всё-таки устроил скандал, которого граф так хотел избежать. Кровь бросилась Воронцову в голову. Хорошо, что он приучил себя никогда ничего не предпринимать в первую минуту. И даже избегать слов. Это и создало ему репутацию человека холодного.

Но не настолько же! Граф встал, нарочито вежливо отодвинув от себя стул. Потом со всей силы залепил ногой по столу. Складная конструкция отлетела в другой угол палатки. Бумаги легли на пол. Чернильница опрокинулась и забрызгала холщовую стенку. Воронцов начал ходить, сутулясь и заложив руки за спину.

В этот миг он ясно понимал, что командования армией ему не видать. Офицеры не станут слушаться опозоренного человека. Солдаты будут над ним смеяться. И всему этому стыду виной его жена!

При мысли о Лизе гнев снова охватил Михаила Семёновича. Он остановился и с трудом смог взять себя в руки. Был бы дома… Странное это чувство, когда готов убить другого человека. Не фигурально. А прямо пойти и задушить. Его слабость. Его больное место. Били, точно рассчитав.

Плакало его фельдмаршальство. Из-за дуры-жены. Из-за её подлых родственников. Что он ещё узнает, когда вернётся в Одессу? Сколько позора, помимо того, что уже есть, ляжет на его голову?

Государь получил известие тогда же. Думал всю ночь. Наутро позвал командующего в свою палатку. Секретарей и адъютантов выслал.

– Моё предложение относительно армии остаётся в силе.

Император обязан вести себя благородно. Но Михаил Семёнович понимал, каких слов от него ждут.

– Ваше величество, войска не может посылать на смерть человек, лишённый их доверия.

Минута тяжёлая для обоих. Графу точно присыпали пеплом лицо. А государь старался притушить глаза – уж больно его взгляд всех сверлит.

– Вы знаете, что произошло в Одессе, – уже мягче произнёс Воронцов. – Раевский публично оскорбил мою жену. А я вновь не имею права стреляться.

Это «вновь» возвращало его к истории с Пушкиным. Ещё тогда надо было нарушить все правила службы, помнить только об обязанностях благородного человека по отношению к самому себе…

– Что вы такое говорите? – возмутился Никс, которого слово «дуэль» приводило в негодование. – Вы наместник, генерал-губернатор. Это неприкрытое убийство. Закон запрещает…

Император осёкся, понимая, что сейчас собеседнику плевать на закон и даже на собственное генерал-губернаторство.

– Пощадите только жену, – требовательно заявил Никс. – Я убеждён, что гнусная выходка Раевского всецело на его совести.

Что это меняло? Лиза могла быть сто раз не виновата. Как с Пушкиным. И виновата в главном. Она сделала мужа мишенью для насмешек. У него отняли заслуженные лавры, надломили новый карьерный взлёт. Разве такое прощают?

* * *

– Я не хочу ехать в Одессу на корабле! – Никс казался непреклонен. – Вы помните, что стряслось с фрегатом «Флора»?

Император любил море, но без взаимности. Так, во всяком случае, шутил он сам. Неприятности начались давно: ещё в 1821 году великокняжеская чета отправилась навестить родных Шарлотты. Увеселительная прогулка по Балтике растянулась на шесть недель сплошного шторма – насилу выбрались на берег. С тех пор раз на раз не приходилось. Когда плыли, когда шли ко дну.

«Флора» возила императора в Одессу 21 августа на день рождения жены. Туда – чудесная погода. Обратно – дождь, град и необходимость поворачивать к порту.

– Никакого моря. Я хочу поспеть в Петербург к 14 октября, на именины матери.

Очень похвально! Но делать по степи 200 вёрст в жару? Только до Одессы. А там пару дней лежать пластом. В то время как на корабле можно просто сидеть и потягивать рейнское. Ну, это он о себе, не об императоре. Кто и когда видел его величество сидящим с бокалом? А жаль. Расслабляет.

В конце концов, сколько Никс ни брыкался, Бенкендорф уговорил его плыть морем. Тем более что линейный корабль, принявший всю их «золотую орду», назывался «Императрица Мария». Как не уважить?

При почти попутном ветре корабль вышел из Варны и полтора дня двигался самым благополучным образом. Сияло солнышко. О борт плескалась синева, переходившая на отмелях в зелень. Низко над волной летали чайки, выхватывая рыбу. То тут, то там появлялись стайки дельфинов, вызывая неизменный интерес у команды. Простодушные матросы бросались к борту, тыкали пальцами и вступали в споры.

– Агличане зовут их морскими свиньями…

– Сам ты свинья. Это фараонки. Слыхал, море-то как зовётся? Чермное.

В большинстве служивые соглашались, что именно тут Моисей раздвигал воды. Потому в Одессе есть евреи. А потонувшие слуги фараона превратились в морских ли собак, в дельфинов ли, в русалок – это уж кому как нравится.

Вечер тоже радовал тишиной. Но на закате солнца над горизонтом протянулась длинная красная полоса.

– Ночь может оказаться беспокойной, – сообщил капитан. – Будьте готовы к приступам морской болезни.

В темноте подул сильный ветер, волны расходились и начали заливать палубу. Высокий линейный корабль лишь немного возвышался над бурной пучиной. Его, как скорлупку, то вздымало вверх, то несло с чёрной непроглядной горы в бездну.

– Я всегда знал, что утону, – сообщил император тем ворчливым голосом, каким спрашивают у жены: где мой халат?

Александр Христофорович чувствовал себя виноватым. Ведь это он уговорил государя плыть.

– Нечем дышать? Тряска?

В этот момент ударившаяся о борт волна с такой силой залепила им в лица водяной пылью, что дыхание пресеклось. А «Императрица Мария», миновав очередной пик, полетела вниз, сотрясаясь всем корпусом.

К утру команда была уже вымотанной и валилась с ног. Дул сильный встречный ветер. Какое-то время корабль лавировал. Но потом капитан приказал спустить паруса и лечь в дрейф. Часть рангоута на бизань-мачте и часть такелажа были разбиты. Раскачивало так сильно, что люди не могли устоять на ногах, и работы по починке прекратились. Матросы заклинили руль, и корабль отдался ярости волн. Все кто мог улеглись в гамаки. Кто не мог – на пол и привязали себя верёвками к выступающим частям внутренней обивки.

– Не вздумайте ходить! – крикнул капитан высоким пассажирам. – Смоет. Или шатнёт, и вы разобьёте голову.

Справедливое предупреждение. Шурка уже пару раз врезался, и если бы не желание императора культурно выворачивать кишки за борт, тоже закрепил бы себя ремнём.

– Блюйте на палубу! – гаркнул капитан. – Всё смоет!

Чтобы услышать друг друга при таком сильном вихре, приходилось кричать прямо в ухо.

– Куда нас гонит?! – государь поймал капитана за куртку и притянул к себе.

– Боюсь сказать, ваше величество, но, кажется, в сторону Босфора. Мы прошли уже миль около шестидесяти.

Новость была ужасной. Ещё сутки такой погоды, и корабль выбросит на мусульманский берег.

Держась за поручни и выступающие углы, Никс протиснулся в свою каюту, кое-как влез в гамак и вцепился пальцами в верёвочные ячейки. Его лицо было изжелто-белым. А иногда зелёным.

– Призови всех, кто ещё может доползти, на совет.

Явились немногие. Некоторые просто застряли по дороге, припёртые к стене отвязавшимися предметами обстановки.

– Нас несёт на турецкий берег! – проорал государь. – Вы знаете мой приказ Сенату на случай плена.

Ну, конечно, в каждом представителе династии «Пётр Великий не умирал»! Чёрт дёрнул повторять указ столетней давности, изданный, кстати, перед неудачным Прутским походом? Буду в плену, никаких моих распоряжений не принимать, требований не слушать.

– Если плен неизбежен, что, по-вашему, турки потребуют за меня?

Уступить всё, что взяли в нынешнюю кампанию, разумеется. А кроме? Деньги? Отказ грекам в признании? Молдавские и валашские земли? Разоружение флота?

– Крым, – коротко заявил Воронцов.

– Это невозможно.

– Сколько людей живёт!

– Триста тысяч.

«Аз есмь пастырь добрый. Пастырь добрый полагает душу свою за овцы своя».

– Вы знаете морской устав. – Кроме графа, никто бы не осмелился сказать государю очевидное.

– Пистолет на бочку, – глухо проронил Никс. Требовал от других, требует и от себя. – Если, конечно, господа, вы согласны.

Офицеры «Императрицы Марии», до которых донесли мнение государя, согласились. Некоторые свитские, напротив. Но было видно, что Никс пренебрежёт их мнением.

Только через 26 часов сила ветра начала стихать. Он изменил направление и больше не гнал корабль к неприятельскому берегу. Экипаж смог выбраться на палубу и чинил порванные снасти.

– Ты что императору предложил? – Шурка отвёл Михаила к борту и крепко взял за плечо. – Взорваться? Это тебе жизнь больше недорога.

Воронцов смотрел на заметно опавшие волны. Героическая смерть после славной победы! Красиво. Но нет, ему предстоит пить свою чашу унижений. И пить её каждый день. Месяц за месяцем, год за годом.

* * *

В Одессе император оставался всего несколько часов. Чтобы поспеть, Шурка спал не более сорока минут. Потом облился холодной водой и отправился в карантинный замок, чтобы там на скорую руку переговорить с арестантами. Из Севастополя, специально пред светлые очи шефа жандармов, привезли Александера. Рядом с ним, стена о стену, содержался проклятый Раевский, схваченный полицмейстером за нарушение общественного спокойствия. С обоими Бенкендорфу надо было повидаться, прежде чем отлететь в Петербург.

Карантин – длинное низкое здание, белённое изнутри и снаружи, – более всего напоминал мазанку или, лучше сказать, сорок мазанок, приставленных друг к другу.

Надо было требовать шпиона первым, но долг дружбы и злость заставили Александра Христофоровича, едва войдя, гаркнуть:

– Сюда, этого… уличного крикуна… злодея!

Раевского ввели. Он выглядел странно. Не дерзкий, а как бы безучастный ко всему. За пару дней пребывания под арестом не брился и не мылся. Но не грязная рубашка насторожила генерала: свинских рубашек он не видел! Бенкендорфу бросились в глаза худое, уже как бы не совсем здоровое лицо и застарело тёмная кожа от бровей и до верхней части скул. Так бывает при лихорадке. Но арестанта не трясло.

– Его доктор осматривал? – бросил шеф жандармов.

Карантинный сержант закивал.

– А як же ж. Як тока прибув. У ёго мозги горять.

– Чего? – не понял генерал. Пришлось позвать местного коновала.

– Воспаление мозга, что непонятного? – с вызовом осведомился врач. – Сам себя не помнит. Несёт околесицу.

– И давно? – опешил Бенкендорф. Диагноз заметно менял ситуацию. Ну, бегал сумасшедший по городу… Мало ли что ему в голову взбредёт?

– Думаю, с месяц. – Доктор важно протёр очки. – Надобен покой и холодные компрессы на голову.

Ещё чего!

– Оставьте нас, – распорядился генерал.

– Вы же слышали, я болен, – заявил Раевский. Он сидел напротив стола, несколько развалясь и всем видом демонстрируя презрение.

– Я вот пошлю в имение ваших родителей узнать, сколько они заплатили карантинному костоправу, – бросил Бенкендорф. – А ну-ка встать, скотина!

Он не собирался церемониться. Хорошо, если сумеет удержаться от рукоприкладства.

– Всё никак не уймётесь? Зять ваш сослан в Сибирь, сестра там же. Вы с братом отсидели следствие в Петропавловке…

– Мы выпущены без предъявления обвинений…

– По высочайшей милости к вашему почтенному отцу!

С минуту оба мерили друг друга взглядами, полными холодной ярости. Приступ дорого дался Раевскому, он помимо воли рухнул обратно на стул.

– Чего вы от меня хотите?

– Хочу, чтоб вы здесь же, сию минуту рассказали, кто вас подбил публично оскорбить супругу генерал-губернатора?

Раевский хрипло рассмеялся. Его воспалённые глаза блуждали по лицу собеседника. И тот минутами ловил в них искорку безумия.

– А если я сам…

– Можете опустить ту часть разговора, где вы отнекиваетесь и рассказываете мне о своей горячей любви к Елизавете Ксаверьевне, которая якобы поставила вас на край сумасшествия, – проговорил Бенкендорф, у которого опять начинало закладывать ухо. – А также о личной ненависти к её мужу, недостойному такого сокровища. Будем считать, что я верю в вашу искренность.

На лице арестанта мелькнуло удивление.

– Да, я верю, что страсть заставляет нас делать вещи, которые со стороны выглядят безумными, – кивнул Александр Христофорович. – Но я не верю, что взрыв ваших чувств должен был непременно прийтись на момент прощальной аудиенции, когда её сиятельство ехала к императрице, по людному бульвару, в городе, полном придворных и военных чинов, а также иностранных дипломатов.

Раевский долго молчал. Потом глубоко вздохнул и проронил:

– Быть может, мне хотелось опозорить её мужа, раз мне отказали от дома…

– Быть может, – кивнул генерал. – Но вы опозорили также и женщину. Хуже, погубили её брак.

– Того и надобно! – воскликнул арестант. – Она с ним несчастлива!

– Быть может, – повторил Шурка, уже понимавший, что семейная жизнь его друга слишком зависит от внешних обстоятельств. – Тем не менее вы не сами выбрали время и место для своих позорных откровений.

Раевский отпирался, но как-то вяло и неуверенно, чтобы собеседник перестал давить.

– Я могу сделать так, что вы сгниёте в крепости, – серьёзно пообещал он. – Безымянным узником. Никто не узнает, где вы. – Шурка понимал, что говорит страшные слова, тем не менее готов был исполнить угрозу. – Когда-то, в Париже, я сказал вам: оставьте моих друзей в покое. Вы не послушались. Пеняйте на себя.

Арестант смотрел на генерала рассеянно, точно не мог сосредоточить взгляд на его лице.

– Но, если вы расскажете мне, кто сумел воспользоваться вашим горем, вашей страстью к графине и подсказал, как именно отомстить графу, я сумею добиться для вас после краткого заключения ординарной ссылки в Полтаву с запретом в течение нескольких лет появляться в столице.

Бенкендорф не поручился бы, что Раевский понял его. Пришлось несколько раз повторить. «Правда, что ли, головой скорбен?» – усомнился генерал.

– Мне позволят увидеть её сиятельство? – протянул арестант.

– Это невозможно, – покачал головой Александр Христофорович.

– Тогда я ничего не скажу.

Пришлось пообещать, заранее зная, что Воронцов не разрешит жене, даже если бы она захотела, навестить Раевского. К чему лишние толки?

– Здесь, в Одессе, её визит будет неуместным, – всё-таки Шурка предпочитал говорить правду. – Но после того, как вас вышлют, где-то в имениях, если ей самой будет угодно…

– Угодно. О, конечно, угодно, – простонал Раевский. – Она любит меня, не сомневайтесь. Много лет.

От такой уверенности впору было заколебаться.

– Итак, кто? Когда? При каких обстоятельствах? И, простите, за сколько?

* * *

Ответы повергли Бенкендорфа в глубокое уныние. Его опять обыграли. Нессельроде. Кому же ещё? Через две креатуры – де Витта и Ланжерона, которые и взяли на себя труд переговорить с обиженным Раевским. У столичного покровителя имелся свой интерес: продвинуть на место командующего Дибича – Самовар-пашу, как дразнили последнего солдаты.

«Опять я всё проворонил! – возмутился Шурка. – Да что за год такой?!» Он чувствовал, что разрывается. Не успевает одной рукой вести служебные дела, а другой – интриги. Только пребывание рядом с государем скрашивало картину. Но, если так пойдёт дальше, его лишат высочайшей доверенности. И он узнает об этом последним!

В таком гадком настроении Бенкендорф приказал увести Раевского и пригласить английского шпиона.

Александер вошёл очень спокойно. Вот кто даже в заключении сохранял армейскую выправку и чувство собственного достоинства. Чисто выбрит, даже белые воротнички рубашки из-под чёрного галстука выпущены на щёки, как два паруса.

– У вас на меня ничего нет, – заявил Джеймс. – И чем скорее вы меня отпустите, тем меньшим будет инцидент.

Бенкендорф усилием воли заставил себя сосредоточиться на новом посетителе. «Э, да я вижу, вам не до меня!» – было написано на полном понимания лице Александера.

«Очень даже, сударь, до вас», – разозлился Шурка.

– Я не сомневаюсь в доброте и милосердии нашего государя, – вслух сказал он. – Вас, конечно, отпустят. Но… не сразу. Только от вас зависит, в каких условиях вы проведёте ближайшие полтора-два месяца.

– Крыс больше напустите в камеру? – съязвил Джеймс.

– Камеры бывают разные, – парировал генерал. – Сейчас вы занимаете комнату. Притом отдельную. А есть ниже уровня моря. Там сыровато, и люди выходят с трухой вместо костей. – Он помолчал, давая англичанину оценить сказанное. – Есть просторные места заключения, там держат до двадцати соседей – воров и убийц. Они не любят офицеров, тем более иностранных.

Джеймс не позволял себе струсить.

– Видели земляные работы? – продолжал генерал. – Их выполняют военнопленные. Скажите, чем вы отличаетесь от турок?

– Тем, что я представляю союзников, – немедленно отозвался капитан. Если бы он принадлежал к робкому десятку, не избрал бы такую стезю. Его и персидской ямой было не запугать. – Всё равно вы меня отпустите. Рано или поздно. Мой кабинет…

– Согласен, – кивнул Бенкендорф. – Ваш кабинет станет за вас заступаться. А мы тем временем – делать вид, будто не знаем, куда запропал «официальный наблюдатель»? Уж не на «Блонде» ли он отчалил?

– Что вам нужно? – Джеймс считал обязательным прояснить позиции, а уже потом торговаться. – Лично на меня вряд ли что-то есть.

– Да, вы работаете очень аккуратно, – похвалил Александр Христофорович. Ему бы самому таких орлов!

– Я работаю давно, – вздохнул капитан. – А ваши, как медведи в смазных сапогах. Армейщина.

Следовало согласиться.

– Секретная службы его величества существует со времён королевы Елизаветы, – скромно заметил Джеймс. – Опыт. А вы когда спохватились?

– К сожалению, на вашей службе тоже много новичков, – заявил генерал. – Это даёт нам шанс. Появление «Блонда» у наших берегов оказалось как нельзя кстати. Те, кто думал, будто за одним британским кораблём последует целая эскадра, поспешили обнаружить свои планы. Мы их упредили.

По внимательному выражению лица Александера генерал понял, что вопрос для него не совсем незнакомый. Но по отсутствию беспокойства – лично его не касающийся. Ведь и кроме официального наблюдателя были эмиссары, добиравшиеся в гористую сердцевину Крыма подбивать татар к возмущению. А, помимо тех, агенты у поляков.

Татары готовили возмущение под Бахчисараем, но больше, чтобы пограбить. Начали резать караимов, хотели забрать себе их дома. Тут всех и повязали. Но если дать разгореться… Никто ничего не гарантирует, когда в тылу у воюющей армии начинается мятеж.

С поляками вышло интереснее. Напуганная словами шефа жандармов Каролина Собаньская решила спасти себя. Она выложила не только то, что Бенкендорф знал по другим донесениям, но и то, чего знать не мог, ибо в круг польских заговорщиков допускают только своих. Неясно, чего они хотели в Варшаве, да и сейчас ли намеревались действовать? А вот относительно Одессы строили наполеоновские планы. Вояж «Блонда» обнаружил столько желающих открыть британцам ворота! Польские офицеры, служившие в Дунайской армии, по словам Собаньской, готовились захватить порто-франко, чтобы обеспечить прямую помощь из Англии и Франции восставшим соотечественникам в коронных землях.

Собирались ли соотечественники восставать? Хотели ли европейские державы предоставлять им помощь? Наконец, по силам ли было горстке офицеров захватить город? Все эти вопросы повисали в воздухе. Следовало принимать во внимание и лживость доносчицы, и пылкое стремление поляков к самообману.

– Итак, я хочу получить конфиденциальную информацию, которая лично вас не касается, по двум данным пунктам, – сказал Бенкендорф. – Что вы знаете о готовившемся выступлении татар? И о связях вашей стороны с поляками?

Джеймс помолчал. Ему предлагалось говорить не о себе. И без протокола. Взамен – пристойное содержание в крепости до того момента, пока посольство не добьётся его возвращения. Сделка, как сделка. Если другие агенты повели себя неосторожно, он-то чем виноват? Тем более что всего капитан, конечно, не скажет. Но от него и не ждут.

– Что ж, – проговорил он. – Мне потребуется четыре сменных рубашки в неделю. Столько же панталон. Двенадцать пар чулок. Стёганое одеяло. Полотно для постельного белья. Прикомандированные прачка и швея. А кроме того, у вас редко метут и поднимают тучи пыли. Я хочу, чтобы мокрую уборку делали раз в день.

* * *

В четыре часа утра Бенкендорфу предстояло сесть в коляску рядом с императором. Шурка очень хотел повидать Лизу. Они были старыми друзьями, если о даме можно так говорить. Её матушка – частая гостья вдовствующей императрицы – вечно прихватывала с собой дочь, и воспитанник привык развлекать мадемуазель Браницкую то шутками, то игрой в волан.

Когда-то в Париже он сам познакомил Воронцова с Лизой и едва ли не сосватал их друг другу. Кто бы мог подумать, что брак двух достойных и милых людей окажется таким тяжёлым?

А теперь… неудобно и побеспокоить в неурочный час. Рассвет едва подкатывал к горизонту слабой белой полосой. Утренний ветерок пробирал по спине под мундиром. Пойти и швыряться камешками в окно? После такого скандала?

Но графиня приехала сама. Её двуколка остановилась прямо напротив карантинного дома. Кучер ссадил хозяйку на землю.

– Михаил тебе разрешил?

– Он не знает. – Лицо у Лизы не было ни бледным, ни потерянным, как раньше, когда стряслась беда из-за Пушкина. Только усталым. И совершенно погасшим. – Ах, Шура, что я наделала.

– Ты-то тут при чём! – возмутился Бенкендорф. – Я вытряс из Раевского. Ему приказали… Чтобы Миша не стал командующим… – Он осёкся, заметив, что графиню не особенно интересует ход интриги.

– Я напрасно вышла за него замуж, – проговорила она.

Страшные слова.

– Лиза… – возмутился генерал. – Да вы с Мишкой…

– Всё ложь, – отрезала графиня. – Показное. Поверишь ли, ничего нет. – Она прижала оба кулачка в чёрных лайковых перчатках к груди.

Бенкендорф чувствовал, что под ногами этой женщины разверзается пропасть.

– Если узнаешь обо мне что-то плохое, помолись.

Только в экипаже Шурка понял смысл её слов и чуть было не потребовал поворачивать. Но рядом клевал носом император. А вёрсты одна за одной наматывались на колёса.

Он не знал, что по возвращении из похода Михаил, мокрый от дождя, как был на корабле, вошёл в комнату жены. Графиня стояла на коленях на полу, разметав белое креповое платье и опустив голову.

– Надо ли что-то говорить, сударыня? – спросил муж.

Туго завитые локоны её тёмных волос отрицательно качнулись.

* * *

До Елисаветграда коляска неслась без остановок. Казалось, императора что-то тревожит.

– По всем расчётам, если мы будем неутомимы, то успеем к дню рождения матушки, – сказал он. – Но мне почему-то всё время кажется, что больше её не увижу.

Бенкендорф приписал это запоздалой реакции на корабельные страсти. Испуг настиг его величество спустя двое суток после того, как опасность миновала.

В Елисаветграде они только вдвоём отстояли ночное бдение, императору чуть полегчало, и дальнейший путь он держался покрепче. 14 октября, как и было обещано, государь прибыл в столицу и, никем не узнанный, прошёл утренними улицами во дворец. Его приветствовала Шарлотта, выехавшая из Одессы раньше, и дети. Поднялся визг. Но Никс искал глазами Марию Фёдоровну, а она не выходила.

Пришлось сознаться: вдовствующую императрицу уложили лейб-медики. Известие о взятии Варны привело пожилую даму в такое радостное волнение, что она целые сутки не могла ни о чём говорить, кроме этого. А потом пошла к дивану, опустилась на него и только выдохнула:

– Устала что-то.

Никто не верил в дурной исход, потому что за всю жизнь Мария Фёдоровна ничем не болела. Однако она была настроена твёрдо, как и в любых обстоятельствах:

– Семья, дети, надо прощаться.

Позвали и Шурку. С ним вдовствующая императрица благоволила говорить отдельно.

Он вошёл, опустился на колени перед кроватью. Не сдерживал слёз.

– Будет, – покровительница похлопала воспитанника по руке. – Я пятьдесят лет живу только в этом дворце. Вообрази, какая я старая!

Бенкендорф взял её руку. Пальцы старушки казались обсыпаны белой мукой. Сама она, когда-то огромная, чуть не с него ростом, теперь съёжилась. А формы-то, формы какие были! Наполеон завидовал Павлу, хотел, чтобы у его невест, Екатерины или Анны, развились такие же. Всё в прошлом…

– Ах мой милый, Августин, – пошутила императрица. – Наклонись.

Шурка нагнулся к её губам.

– Я очень благодарна тебе, – прошептала Мария Фёдоровна. – Ты обещал, и ты сделал. Теперь уйду со спокойным сердцем. У моих детей всё хорошо.

Ничего он не обещал. Как-то само выправилось.

– Ты должен знать, – старушка улыбнулась, отчего её белые щёчки пошли слабыми сухими морщинками. – Я всегда гордилась тобой. Всегда. Даже когда ругала. Теперь скоро встречусь с твоей матушкой, надеюсь, она мне не попеняет.

– Не говорите так, вы ещё крепки…

Мария Фёдоровна приложила палец к его губам.

– Я тебе тут оставила кое-какое наследство. Молчи, не маши руками. Я знаю, что ты давно собирал на этот водопад. Как, бишь, его зовут? Фалль? Ну вот Фалль от меня и получишь.

Бенкендорф опешил.

– У тебя теперь сколько детей? – посмеивалась императрица. – Семь?

– Восемь, – не без запинки признал генерал.

– Ишь ты, – задумалась она. – Видать, кто незаконный выплыл. Ищи-ищи, обрящутся. – Мария Фёдоровна постаралась вернуться к прежним мыслям. Хватка её пальцев снова стала крепкой. – Я умру, тебя некому будет поддержать. Не заносись. Не дразни министров. Будут напирать, покайся. Уповай только на дружбу государя. Делай, как говорю.