Текст книги "Южный узел"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Граф Орлов – другое дело. Простодушен, но сметлив. В меру честен, без меры предан. Не болтун. От него мог изойти дельный совет. Всё-таки у Орлова свои сведения, у Бенкендорфа свои, если их соединить…

Алексея Фёдоровича он нашёл в Манеже. Генерал старательно гнул под себя норовистую лошадь. Кого другого кобыла давно размазала бы по опилкам с навозом. Но Орлов уродился богатырём, и коняга под ним едва не трещала. Ей, сердечной, и шелохнуться-то было трудно. Вон задние ноги совсем согнула, не смеет в сторону прянуть.

Бенкендорф распорядился подать себе любую лошадь. Скотина хорохорилась ровно столько, сколько её подводили, но, почувствовав на загривке привычную руку, разом успокоилась. Странное действие он производил на женщин и лошадей! И те, и другие нервные, норовистые, деликатные. Накройте храпящей кобыле ноздри – вот так трепещет любовница в миг предпоследнего блаженства. Дотроньтесь в тревожный час лошади до ушей – вот так не ослабляет внимания хорошая жена, ловит разом и тебя, и дом, и детей, и город, и опять тебя.

Нет, лошади его любят. И верят без остатка. Куда поведёт, туда, значит, и надо. А потому караковый мерин не стал дурить, вставать в свечку, чуя чужого седока, а без дальних околичностей отвёз прямо к Орлову.

– Вот так-так? – удивился тот. – Ты разве не на докладе?

Известное дело, он был на докладе и ничего хорошего не вынес.

– Алексей Фёдорович, поговорить надо, – гость взял кобылу графа за повод. – Диспозиция такая…

Далее в течение десяти минут он бегло излагал случившееся, пересыпая речь известными ему медицинскими терминами, – так выходило пристойнее.

Граф хмурился, кивал, точно щёлкал в голове костяшками счетов, но никак не мог свести дебет с кредитом.

– А-а я не понял, – любопытство всё-таки пересилило в нём почтительность, – почему не жить без детей? В своё удовольствие?

Бенкендорф смерил собеседника снисходительным взглядом.

– Ты государя с нами не ровняй. Мы где уроки получали? У маркитанток в обозе. А в августейшей семье просто не знают, что такое «своё удовольствие». Не положено.

Орлов долго молчал, переваривая услышанное. Потом выдавил из себя:

– Прискорбный факт. Но наше-то какое собачье дело?

Тугодум.

Александр Христофорович не счёл за труд объяснить как можно доходчивее:

– А ты прикинь, что будет, если, вместо нашей доброй, милой, никуда не лезущей Шарлотты, появится какая-нибудь Помпадура, и мы с тобой станем отдавать ей честь и от неё получать приказания?

Бенкендорф дал вопросу как следует утолкаться в голове у Орлова, а потом проследил, как по лицу собеседника расплылось крайнее неудовольствие.

– Сдаётся мне, друг любезный, что кто-то начал большую игру. А нас с тобой не зовёт. Донос на Воронцова – камень в мой огород. Погоди, и к тебе будут придирки.

– Да были придирки, – насупился граф, теребя уздечку. – Лошади в гвардии плохо перезимовали. Убыль немалая. А тут поход. Государь взвился, как василиск…

– Откуда он узнал?

– Я думал: твоя работа, – обиженно буркнул Орлов.

– Не моя.

– Тогда чья же?

– Того, кто подсунул вчера донос и, я чай, уже готовит длинноногую девочку на подтанцовки, – фыркнул Александр Христофорович. – Думать надо. Искать. А пока всеми силами отсекать от государя амурные угрозы. Хоть сам ложись.

Последняя перспектива посмешила собеседника.

– Я не прочь. Но удобнее всего действовать через министра двора князя Волконского. Ты и его подозреваешь?

По-хорошему надо бы. Но нет. Александр Христофорович был уверен: узнай грозный Петрохан о поползновениях против августейшей семьи, и сейчас же подавил бы чугунной дланью.

– Решено. Ты поговори с Волконским. Его дело следить: кто, какую и зачем государю подводит. И мешать. А мы её при первой возможности срежем.

Орлов принял поручение, словно речь шла о защите полкового знамени. И то сказать, на кону стояло большее.

Про себя Александр Христофорович понимал одно: чтобы спасти императорскую семью, понадобится развратить государя, и сделать это раньше, чем успеют другие.

Глава 2. ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ
АЛЕКСАНДРА ХРИСТОФОРОВИЧА
(после обеда)

Задумчиво постукивая перчатками по ладони, Бенкендорф вышел из Манежа. Зябко вздёрнул плечами, заставляя медвежий воротник на шинели встать дыбом – апрель не тётка, – и стал высматривать свою карету. Та подкатила раньше, чем он успел продрогнуть, и, сделав красивый круг, остановилась у ступеней.

С запяток соскочили два лакея, норовя подхватить барина под локти и уложить в сафьяновые недра экипажа, как пасхальное яичко в праздничную корзинку из итальянской соломки. Но генерал только отмахнулся и сам полез внутрь.

– В присутствие, – буркнул он. Что означало: на Малую Морскую в новое здание III отделения, где даже в кабинете пахло керосином от дешёвой краски и совершенно нельзя было работать.

«Ничего, – решил Александр Христофорович. – Скоро лето. Все окна откроем. Выветрится».

Карета застучала деревянными в коже ободами по булыжникам, и Бенкендорф подумал, что прежде, в молодых годах, не беспокоился о зубах. А последние при тряске ударялись друг о друга и натурально могли пострадать. Вот отчего его вечный соперник, старый бонвиван Чернышёв, закусывал платок. Запоздалое прозрение посмешило Александра Христофоровича.

Между прочим, военный министр, как и положено денди, первым перенял манеру ездить без гербов. После войны она вдруг явилась в Европе, где разбогатевшие на поставках лавочники мерились со знатью выездами, но не могли померяться древностью родов.

Нужды нет. Карету порядочного человека тотчас узнаешь по качеству кожи, которой она обита, по заклёпкам, по рессорам, по упряжи. Как по чистым воротничкам и манжетам узнают лицо своего круга. Его экипаж и без фамильных цветов отличали на улицах. Впрочем, Александр Христофорович понимал, что обязан этим должности.

Лошади встали. Встречать прибывшее начальство на ступени под чугунный балкон выскочили дежурный адъютант и чиновник по особым поручениям. В недрах дома дружно загудело. Приближение шефа всегда вызывает у служащих искренний и суетливый интерес к делам.

Александр Христофорович прошёл в кабинет. Вообще время обедать, но сегодня какой-то суматошный день. А в такой день возможность часок-другой поработать спокойно – большая роскошь.

– Чаю, – распорядился генерал. – И бублик. С глазурью. – Спохватился и крикнул в спину адъютанту: – Без глазури!

На столе, запиравшемся полукруглой, как бок бочонка, наборной крышкой, ворохом лежали бумаги. Всё, как вчера оставил. Даже пыль не скопилась. Но сегодня приходилось думать, отвечать на корреспонденцию и принимать решения, сообразно утренним событиям: под него подводят мину и делают это пока крайне умело.

«А посему остерегитесь, шибко остерегитесь рубить сплеча», – сказал себе Александр Христофорович и принялся за разбор почты.

Среди прочего были письма коллежского секретаря Пушкина. Это надо же себя так поставить, чтобы он, генерал-адъютант и кавалер, глава высшей полиции, отвечал коллежскому секретарю, бывшему коллежскому секретарю. Стыдобища!

Но император приказал. Да живи они хоть в Пруссии – тоже, кстати, военная, субординационная, беспрекословная монархия, – и он бы покочевряжился, показал, что подобные отношения неуместны. Оскорбительны для него, заслуженного, ранами и орденами отмеченного человека, к тому же в летах. Сорок семь – не двадцать. Министерское кресло должно бы, кажется, оградить его от подобного бесчестья.

Но слово государя – закон, и он будет-таки отвечать на письма, возиться, вникать в склоки издателей по поводу «похищенной авторской собственности», кому-то не пойми зачем отданных стишков и невесть где тиснутых безгонорарно. И это накануне похода, когда дел невпроворот. Одна главная квартира, которой он, Бенкендорф, начальник… Одна охрана государя, за которую опять же с него спросят…

А тут: «Милостивый государь Александр Христофорович… Моя пьеса… передал Соболевскому… напечатанная Погодиным…»

Какое ему до всего до этого дело? Генерал отбросил листок в дальний угол стола.

Каждая глава «Онегина» проходила через его руки в царские и обратно с высочайшим одобрением. Изволь читать. Скучно! Автор болтлив мочи нет. По любому поводу страницы на полторы уходит в сторону. Хорошо, что рецепта крыжовенного варенья в стихах не додумался приложить. Однако барышню жаль, истинно жаль. Добрая, доверчивая, таких в провинции пруд пруди. А этот хлыщ… и вот что важно: нигде не служит, никому ничем не обязан и как следствие в тягость самому себе.

«Ярем он барщины старинной оброком лёгким заменил…» Это смотря в какой губернии. Если при большом тракте, где мужики могут сами хлебом торговать, то, конечно, «раб судьбу благословил». А если в недрах срединных губерний, куда и почтовые голуби через раз долетают, то за такое благодеяние могут и красного петуха пустить.

Был в прошлом царствовании один такой Николай Тургенев, осуждён по совокупности показаний, сам в Англии, чуть Михайло Воронцова в дело не запутал. Образованный малый. Любил порассуждать, «как государство богатеет», для покойного императора писал трактат по экономике, советы давал правительству. Словом, Адам Смит из Погорелой волости. Заблудился меж трёх осин. Поехал в имение под Симбирском, посадил мужиков на оброк. Через год те оголодали и денег не несут. В чём, братцы, дело? «Вертай, барин, взад. Мы рожь продать не можем. Батюшка твой был у нас и покупщик, и вербовщик. В город возил, с купцами спорил, никогда нас не выдавал». Так что Онегин не благодетель своим людям, а лентяй. Лишь бы отмахнуться.

Но девку жаль.

– Он её развратит, – строго сказал государь по прочтении злополучного письма Татьяны. – Передайте автору: мне не угодно, чтобы на глазах у публики добродетель подвергалась таким искушениям. Пусть выдаст замуж за кого-нибудь из наших, из военных. И непременно представит ко двору. – Возможно, императору казалось, что под его личным приглядом с мадемуазель Лариной ничего дурного не случится. – И ещё, в «Северной пчеле» гадкий отзыв на Пушкина: ни силы, ни характеров… Отправьте разъяснение. Я же одобрил.

Бенкендорф мог понять его величество: русская словесность бедна. Вот государь и возделывает сад, из которого плодов не дождаться. Говорит, что в один прекрасный день русский язык процветёт, аки крин. Очень может быть. Но пока не видно.

Шестая глава была подана императору вместе с одой, почему-то адресованной друзьям: «Нет, я не льстец, когда царю хвалу свободную слагаю…» Что у вас, сударь, за друзья, если доброе слово о высочайшей особе набивает им оскомину? Уж не «друзья ли 14 декабря», как именует их сам Никс? Или те, кто держался с ними одних правил, но на площадь не вышел и затаился в тени?

Но государь был тронут. Прочёл. Спрятал в карман – жене показать. Пушкину велел передать искреннее благоволение и… строго-настрого запретил печатать. Смутился. «Он честно, бодро правит нами». Так-то, господин сочинитель: лесть ли, любовь ли, но незачем трепать высочайшее имя по страницам журналов.

Так чего на сей раз хочет Пушкин? Горит желанием ехать на театр военных действий. Почему сразу не в Париж? Ах, и в Париж тоже хочет, если в армию не берут. Балованное дитя! Государево балованное дитя!

«Если следующие шесть месяцев суждено мне провести в бездействии, то желал бы я бездействовать в Париже». Ну можно ли?

В дверь постучали. Адъютант умел делать это каким-то особым образом, выбивая костяшками первые три ноты марша преображенцев.

– Письмо из Варшавы от его императорского высочества великого князя Константина Павловича. С нарочным принесли.

Этот ещё зачем? От старшего брата государя глава III отделения вечно ждал подвоха. Если ты, сидя в Следственном комитете, своими руками зарывал улики на членов августейшей семьи, то не будешь чаять с этой стороны добра.

Бенкендорф взял нож для разрезания бумаги и без всякого пиетета распечатал послание варшавского адресата. Опять Пушкин! Свет клином сошёлся на сочинителях! В канун похода обсудить больше нечего!

«Генерал! Брат писал мне о желании господ Пушкина и Вяземского отправиться в действующую армию. Неужели вы и правда думаете, что сии персоны руководствуются святым желанием служить государю? Они известны как люди беспутные…»

Кто бы говорил!

«…нравственно испорченные. Они не имеют другой цели, как найти новое поприще для рассеивания своих низких идей, кои доставят им толпы поклонников среди молодых офицеров. Одним словом, они едут шалить, кутить и развращать».

Без вас не догадались! А скажите-ка лучше, ваше высочество, почему польская армия, вооружённая из нашей казны, остаётся дома, когда русское войско идёт в поход? Молчите? Ну, так я сам скажу: им не доверяют, и правильно делают. Не ровен час, повёрнут оружие и ударят вместе с турками нам в спину.

Вконец расстроившись, Бенкендорф ещё с полчаса шелестел бумагами, но не постигал их сути. Потом прищурился на часы, понял, что безнадёжно пропустил обед, и повлёкся домой в надежде: уж голодным-то его не оставят.

* * *

Вообще-то по Малой Морской до особняка Бенкендорфов – красы и гордости его нового назначения – было рукой подать, но министры пешком не ходят.

Добрейшая из смертных и самоуправнейшая из жён, Лизавета Андревна, встретила мужа не с половником и не с полотенцем, как бывало раньше. Теперь она сидела в гостиной за вышивальным столиком и мотала нитку из деревянной корзинки под крышкой. Хозяйка поднялась и приветствовала супруга полной довольства улыбкой, а не кислым выражением лица: «Опять тебя где-то носило!» Теперь его носило исключительно по делам должности, а должность была настолько высокой, что даже жена не имела права сердиться.

– Есть будешь?

– А осталось?

«Не говори глупостей». У них «оставалось» на пол-Петербурга, и, к чести хозяев, они не скупились для бедных семей. Лизавета Андревна сама завела такой порядок: отдавала не обноски и объедки, а сразу много и в разные руки. Муж не имел к этому касательства, у него своих дел…

Позвав буфетчика, хозяйка приказала подавать в столовую холодные закуски, пока повар торопится с горячим.

Они сидели за длинным столом вдвоём, на разных концах, как принято в очень богатых семьях. Слуги наливали и раскладывали еду. Сначала окорок – терзание желудка – с хреном и рюмку водки. Потом борщ со сметаной и чесночными пампушками. Муж хлебал, только что ложкой не скрёб, кишки сводило от остроты и вкуса. Потом, утолив первый голод, чуть откинулся и посмотрел на жену.

Лизавета Андревна тотчас встала со своего неуютного места и подсела поближе. Она бы хотела кормить его сама: нарезать, подкладывать, уверять, что ещё много. Спрашивать, горчицы или клюквенного варенья он предпочтёт к поросячьему боку. Вовремя поливать гречку стёкшим с мяса соусом, чтобы не вставала колом в горле. И, наконец, увидеть, как он, довольный, отодвигается от стола, чтобы не встать, упаси Бог, а просто скрестить ноги и сказать: «Ну?» Мол, что у вас нового?

Когда-то она была редкой красавицей. В родах и хлопотах многое растеряла. Но с тех пор, как их жизнь потекла, будто молочная река в кисельных берегах, Лизавета Андревна точно застыла на тёплом мелководье, и оно, плескаясь, смывало с её чела морщинку за морщинкой. Погасли тёмные круги у глаз, кожа наполнилась новым матовым сиянием. Прошлым летом их рисовала английская художница Элизабет Ригби, обронившая, что мадам Бенкендорф «в самом расцвете своей пленительности». Наверное, права?

Александр Христофорович взял в руку пухленькую ладонь жены.

– Неприятности?

«Ты даже не представляешь какие».

– Расскажешь?

«Потом».

Он спохватился.

– Я привёз тебе. Копию. Шестая глава. Этого, ирода…

С некоторых пор ему казалось, что Пушкин поселился у него в гостиной. Но дело обстояло хуже: Сверчок[4]4
  Сверчок – прозвище А.С. Пушкина, принятое в литературном обществе «Арзамас» и в кругу Н.М. Карамзина.


[Закрыть] обосновался у него в голове.

Лизавета Андревна читала «Онегина» одновременно с государем, а иногда раньше и выносила вердикты куда безжалостнее. В доме образовалась целая дамская ложа «Татьяна к добродетели». Жена, три старшие дочки – младшим рано. Езжала третья супруга министра Чернышёва, очень суетная, но властная бабёнка. Канкрина. Иной раз даже гренадерша Нессельроде, но редко, у неё свой салон. Никогда не показывалась только супруга Орлова, ханжа и плакса. Зато бывала старая княгиня Голицына, гусар-бабка, с настоящими седыми усами. Её вкатывали на крыльцо по пандусу, а дальше лакеи несли кресло на руках. Но разумом княгиня была бойка и совершенно ясна.

– Эк девку занесло, – тужила она о героине. – Ну да ничего, выправится. Лишь бы он, злодей, не вздумал на ней жениться. К чему такой муж? Имением не управляет. Не служит…

– Автор сам висит между небом и землёй, захотел изобразить таких же, – старалась примирить всё мнения хозяйка. – Да, хвала Создателю, их немного. Вот князь Вяземский из наших, а туда же.

Ой, матушка, как ты не права! Генерал обычно слушал вполуха и не встревал. Себе дороже. Но замечание про Вяземского его насмешило. Не наш, совсем не наш. И умеет это показать даже государю. Пушкин тож. Грибоедов тож. Древние роды, гордые. И где они теперь? На вторых, на десятых ролях. Кому принуждены кланяться? Всякой сволочи, которую надуло из-за границы в петровское окно с косой рамой.

Ты сама, мать, из каких? Казачка? Коромыслом перешибёшь? Да твоих предков у них на дворе секли. Ибо предки твои беглые, на вольные земли, подальше от барина. А муж твой кто? Остзейская рожа…

– Но нельзя и отрицать, что сочинитель умеет понять женские чувствования. – На этой фразе супруги генерал вернулся к реальности. – Достаёт до самого сердца. И умеет показать как на ладони.

Завтра с утра, перед поездкой в должность, он ей покажет, кто и чём достаёт до сердца. А вынимать ретивое на общее обозрение лучше бы не надо. Заплюют. Затопчут.

* * *

После обеда он работал дома. В своём кабинете. Прежний Шурка дорого бы дал за такой кабинет. Красное дерево, бронза, наборный паркет, ковёр, чтобы ноги не мёрзли. А какой стол? Не стол – царство!

На нём можно было выстраивать полки оловянных солдатиков и вести игрушечные сражения, благо сукно зелёное. Даже жаль загромождать его бумагами. Ну да будем считать их горами-монбланами со снежными вершинами…

А прибор, а свечи, а лампа в колпаке из венского стекла! Нет, всё это исключительно способствует труду государственного мужа. Не в избе, не на колене, не на сапоге… Стар он уже на голенище-то писать!

И как бы подтверждая, что поселился здесь всерьёз и надолго, Александр Христофорович приказал втиснуть к стене против окон любимый старинный шкаф – фамильную ценность. Саксония, XVII век, морёный дуб, резьба, щекастые путти, шаловливо выглядывающие из гроздьев винограда. Кое-где побитый. Но ведь двести лет! Если честно, то великая фамильная ценность была им же и обезображена, таскаясь за семьёй то в Гадяч, то в Воронеж, то в Петербург.

Шкаф разбирали, ибо нет лошади, чтобы потянула подобную тяжесть целиком, и нет таких грузчиков, даже владимирцев, чтобы смогли втащить его по лестнице, да и дверные проёмы нынче узковаты…

– Выкинь ты эту рухлядь! – сколько раз просила жена. – Прикажи мужикам порубить на дрова и стопить в печке.

Вот чем отличаются люди без корней! Дальше бабки никого не помнит!

– Рехнулась, мать? Это ж вещь! Наследство. Я его ещё кому-нибудь из дочерей в приданое всучу.

Лизавета Андревна вздыхала, но соглашалась отступить. В старые годы, когда житьё-бытьё было не столь пышно, муж ещё добавлял:

– Ничего, мать, у нас ещё где-то замок есть.

И она примирялась.

Теперь Шурка был близок к покупке уже лет десять как облюбованного Фалля, где и лес, и водопад, и море за соснами, и черничники – сколько хватает глаз. Вот замок ещё предстоит построить. Но она знает, как и на что. Чудный будет дом. С башенками, гербами, флагами, с подъёмными мостиками над импровизированными рвами. С цветниками по куртинам. С розовыми полосатыми маркизами над окнами. Не дом – игрушка!

Итак, после обеда Александр Христофорович работал в кабинете. И на тебе, притащились. Не могли утром доложить, когда он заезжал в присутствие!

Управляющий делами генерал Александр Николаевич Мордвинов. Нечто важное. И с ним не пойми кто, кажется, Эразм… и фамилия такая не ротердамская… Снопов… Сенцов… Соломин? По манерам из бывших флотских офицеров. Оба топтались внизу, пока хозяйка не изволила переполошиться и затребовать гостей в парадные комнаты.

– Извольте просить, – крикнул Александр Христофорович из кабинета таким недовольным голосом, чтобы всем сразу стало ясно: не вовремя.

Докладывать начальству тоже нужно с умом, улучив минуту. Сейчас дурачьё не получит ничего, кроме разноса.

Мундиры явились и потели у дверей.

– Чем обязан, господа? – Если опять Пушкин, он сам сбежит в Париж.

– Ваше высокопревосходительство, – солидно начал генерал Мордвинов, разглаживая пшеничные усы и примериваясь, куда бы опустить зад.

Шалишь! Приглашу. Но не сразу.

– Мы не осмелились бы беспокоить вас, так сказать, в недрах вашего семейства, если бы не крайняя необходимость…

Мордвинова он ценил. Старый служака. Калач тёртый. Перешёл из Особенной канцелярии Министерства внутренних дел, где в прошлое царствование пытались утвердить политический сыск, но явно всё прошляпили. Однако не каждый. С разбором. Имелись полезные. Не дурачьё вроде де Санглена с Балашовым, а те, кто ходил под ними. Люди с умом, с навыками. Только их, как водится, не слушали. Потом хотели выгнать. А он подобрал. Некоторых. Особо полезных.

Мордвинов принадлежал к их числу. Дело знал. И умел в отсутствие прямого начальства распорядиться своей волей. Но без самоуправства. Ровно настолько, насколько хватало его полномочий. Это особое искусство. Следует уважать.

Поэтому Бенкендорф сделал над собой усилие, возвращаясь в деловое расположение духа:

– Садитесь, господа, и докладывайте.

Гости опустились в кресла посетителей, придвинутые к столу с другой стороны. Мордвинов тяжело и увесисто, на всю генеральскую задницу. Его товарищ – на самый краешек – не по чину.

Сиживал и Шурка вот так, на краю. Стаивал навытяжку. Пускай теперь другие посидят, раз стоять он не требует.

– Дело вкратце таково, – покряхтывая, начал Мордвинов. – На Невском обнаружено престранное заведение. За Демутовым трактиром. Дом с зелёной крышей. Полуподвал.

– И что же там странного? – скроил недовольную физиономию шеф жандармов. – Дворники, что ли, всем скопом валенки сушат? Дух дурной?

Мордвинова замечание не смутило.

– Дух и правда дурной. Фигурально выражаясь. Заходят разные господа. Выходят со свёртками. А магазина нет.

– Так пошлите кого-нибудь разведать, – фыркнул Александр Христофорович. – В чём беда?

– Мы уже неделю ведём наблюдение, – оправдался собеседник. – Вот майор Стогов…

«Точно, Стогов! Я же помню: Скирдов-Обмолотов».

– Майор Стогов, ему поручено, попытался было проникнуть. В партикулярном платье…

Бенкендорф нахмурился. Он терпеть не мог методов конторы де Санглена, где офицеры не раз переодевались во фраки, расхаживали по городу под покровом ночи и вызнавали расположение умов. Курам на смех!

– А кинжал под кринолином вы не прятали? – враждебно осведомился Александр Христофорович.

– Понимаю ваше отношение. – У Стогова при обыкновеннейшей внешности оказался глубокий сильный голос. Ясное дело, бывший флотский офицер – ветер перекрикивать. – Не мог же я постучать в подозрительное место, облекшись мундиром. Явившись там как офицер отделения, я бы только спугнул злоумышленников.

– Злоумышленников? – усмехнулся Бенкендорф. – А с чего вы взяли, будто они злоумышленники? Вывески нет? Да на половине лавок такое намалёвано…

– Там и лавки нет, – осмелел Стогов. – Ничего нет, ваше высокопревосходительство. Дверь чёрная. Забрана свиной кожей. Ни молотка. Ни колокольчика. Постучал. Спросили пароль. Я ретировался.

Пароль? Вот с этого надо было начинать. На Невском? За Демутовым трактиром? Куда ходят все эти… братья братьев 14 декабря. Впрочем, кто туда только не ходит!

– Желательно провести обыск, – подытожил Мордвинов. – Для чего испрашиваем ваш ордер.

Вот это правильно. Сразу бы так, господа. И бумаги с собой привезли? Мордвинову цены нет. И доклад в письменном виде?

Александр Христофорович изобразил подпись, но заметил, что с донесения следует снять две копии: для архива и на высочайшее имя.

– Государь обязательно полюбопытствует, что вы там найдёте. Так надо всё дело показать лицом, от начала.

Посетители закивали и, получив желаемое, ретировались, исторгая из уст благодарности и извинения. «Хорошие ребята, – подумал Бенкендорф. – Главное, что не о Пушкине. Остальное перемелется».

* * *

Вечером Александр Христофорович собирался в театр. Его облачили в общевойсковой генеральский мундир – не голубым же светить! Без лент и с умеренным числом наград. Георгий, Александр, ну и парочку иностранных, хватит. Для Андрея нужна полная кавалерия, да и не тот случай. Государя не будет: супруга нездорова, матушка давно не изволит выезжать, лучшие новинки ей и так привезут на Эрмитажную сцену.

В Малом нынче комедия Мариво «Обман в пользу любви». Играет не основная труппа, а прибывшие из Москвы выпускники Воспитательного дома. Черти чему детей учат! Языки, фехтование, декламация – это для какой жизни? Добро дворянам, добро в Смольном монастыре и Шляхетском корпусе. Но подкидышам… Лучше бы готовили благонамеренных мещан.

Теперь изволь думать, на что эту развесёлую публику стоит употребить? Девок разослать гувернантками, парней забрить в солдаты. На большее фантазии не хватало. Один срам!

Даже супругу с дочками не возьмёшь.

– Извольте мирно читать, что я привёз со службы, – распорядился он. – И приметьте, как герой разбранил героиню за неуместную торопливость с письмом. Я бы желал, чтобы вы понимали, каковы могут быть последствия чрезмерной откровенности со стороны девиц.

– Но почему мы не можем поехать? – восставала против очевидного Би-би, старшая падчерица.

Как быстро они растут! Помадки, ленточки, кружево – уже барышни. Где женихов искать? Хорошо ещё, что мода стала не в пример пристойнее. Во дни его молодости… если кавалер сквозь английский батист не мог разглядеть ног дамы от щиколотки до, извините… говорили, что она не умеет одеться. Теперь он бы им запретил. Решительно запретил. Нечего порядочным девушкам ногами сверкать. Слава богу, репс и жаккард сами по себе плотны…

– Вам, мадемуазель, я особо хочу заметить, что без благонравия…

– Мы бы хотели ехать, – робко поддержала сестру младшая, Олёнка. Его душа, его подраночек, самая нежная девочка в мире.

Был случай. Он увозил жену с детьми из Водолаг. Налегке до Харькова, а оттуда уже в дорожной карете – чистый путь на Петербург. От бабушки что за дорога? Лесом да берегом реки. Зима. Сугробы. Мать с отцом тянут вечную беседу, не то шутят, не то бранятся, не то трунят друг над другом.

Вдруг среди деревьев точно хлопушка взорвалась. И кучер стал заваливаться с облучка в снег. Разбойники? Да нет, так, оголодавшие люди. Но с самыми дурными намерениями. Трое мужиков. Щерятся. Один осмелился подхватить лошадь под уздцы.

Сколько раз Шурка говорил: нечего в Водолагах делать! «Мы привы-ыкли».

– Пригнитесь. – Он запустил руку под изголовье, где крепился накрытый ковром скарб, и потянул на себя саблю. Всегда возил близко. Его ли учить, как зацепить ножны хоть сундучку за железную обивку, и сдёрнуть их, высвободив клинок?

Сам не успел опомниться, как всё кончилось. Двое осели в снег. А первый, что подхватил лошадей, на них же кровью и нахаркал. Генерал победно обернулся. Из саней, не мигая, смотрели три пары глаз. Катя плотоядно щурилась на сцену побоища. Вдруг Олёнка вырвалась из рук матери, прыгнула в снег – он ей выше пояса, – подбежала к отцу, обхватила ноги, дрожит, как лист:

– Больше так не делай…

Шурка оторопел. Ждал ликования. Ну перед кем ему ещё красоваться?

– …у тебя такое лицо…

Нет, эта девочка дорогого стоит. И, если Катя росла жар-птицей, в мать, то сестра – тоненьким подснежником. Озябла на прогалине. Не накроешь тёплыми руками, наклонит голову к земле и согнётся навеки. Хорошо, что нашлись его руки.

– Мы хотим ехать! – твердили барышни.

– Неприлично, – отрезал отец. – Я пекусь о вашей репутации.

– Да оставь ты их, – вмешалась Лизавета Андревна. – Я сама им что надо растолкую и что не надо запрещу.

Жена встала, придирчиво оглядела наряд супруга. Поправила Георгиевский крест у ворота. Чуть подёргала за ремень: он понял намёк и втянул живот. Теперь с иголочки. Может отправляться.

Театр он любил. «Волшебный край!» В старые годы ему не было дела ни до Фонвизина, ни до Княжнина, ни до Шаховского. Зато Дидло не надоедал. Балеты занимали более остального. Девчонки дрыгали ногами. Камер-паж, флигель-адъютант, полковник… он пялился.

Теперь пялились на него. Вернее, на мундир. Надо уметь не обольщаться.

Много раскланиваясь – ведь теперь все норовили забежать вперёд и поприветствовать, – Александр Христофорович прошёл в свою ложу. Нестройный гул из оркестровой ямы настраивал его на самые благостные воспоминания. Генерал вытянул ноги, сложил руки на животе и стал переваривать поздний обед, воображая здешние закулисные резвости десяти-двадцатилетней давности… Теперь не то, заключил он, просто потому, что больше в резвостях не участвовал. И всем сердцем сожалел, как старуха на завалинке, наблюдая девичий хоровод.

Вот! Нашёл слово. Тот, правый, поджимал губы по-старушечьи. А он? Вдовствующая императрица говорила, что Шуркина ухмылка лезет на уши. Так и есть. На левое ухо. Справа же – мачеха заставляет Золушку разбирать фасоль… Немедленно пресечь!

Бенкендорф стал рассматривать яруса и балконы. Полно народу, и, в отсутствие императорской семьи, все смотрят на него. Приятно? Уже надоело. «Я не медведь и плясать не буду!»

Его глаза зацепились за крайнюю ложу у самой сцены. Там восседала Венера-искусительница – меднолобая Аграфена Закревская. Вот баба не стареет, как была чайной розой, так и осталась! Во всём её облике читался вызов. Даже призыв: иди сюда и покажи, на что способен.

Бенкендорф одобрял подобных женщин. Львица, отдыхающая от полуденного зноя. Возьмёт то, что ей нужно, и не подумает никого смущаться. Скромность, стыдливость, неведение – уздечки, которые слабые мужья надевают на тех, с кем природа поделилась первобытной силой. Такая если прокатит, то уж прокатит.

Графиня была без супруга, что немудрено при её поведении. Однако рядом с ней сидел какой-то смуглый субъект во фраке. И он имел наглость из ложи поклониться Александру Христофоровичу как знакомому. Бенкендорф сощурился и обомлел. Пушкин. Точно Пушкин! Его что, целый день будет преследовать этот вертопрах? То в мыслях, то наяву?

Тут шеф жандармов задумался: а что лично для него значит роман Пушкина с мадам министершей? Может Арсений Андреевич, по просьбе жены, оказать сочинителю покровительство в каком-нибудь деле? И если да, то какая выйдет министерская пря! Из-за коллежского секретаря. Забавно!