Текст книги "Южный узел"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Глава 6. МИНИСТЕРСКИЕ КАВЕРЗЫ

Одна «Полтава» царила в голове у Сверчка. Стихи клокотали в ней и как бы рождались сами собой, помимо его воли. Он просыпался утром и лежал до полудня в кровати, записывая то, что успело набежать за ночь. Из всех времён года осень была самой урожайной, даже когда приходилось проводить её в Петербурге. Хотя города – мерзость! Особенно наша Северная столица.

Дожди, дожди, дожди! Но и здесь бес стихотворства не оставлял Сверчка. По окнам текли потоки, искажая отражение в стекле новой ртутной плёнкой, сквозь которую улица теряла чёткость, вытягивалась и округлялась. Но да зачем на неё смотреть? Пушкин писал целый день. Стихи ему грезились даже во сне, так что он вскакивал с постели и пытался нацарапать что-то впотьмах.

Когда голод заворачивал кишки кренделем, Сверчок спешил в трактир. Строчки гнались за ним или опережали на полквартала – приходилось догонять. Было смешно заходить и садиться за стол, потому что никто не замечал, как посетитель держит на верёвочке целую флотилию из слов, на скорую руку соединённых рифмами. Подавали есть, задевали за его сокровище ногами, а стадо разноголосых и разномастных восклицаний росло, набегало, звало с собой знакомых, и вот уже весь трактир начинал мычать, цокать, наполняться людской молвью и конским топом.

Прибежав домой, Сверчок загонял проклятые рифмы на лист и тем самым привязывал их к бумаге. Теперь они никуда не могли деться. Но голова всё выплёвывала и выплёвывала следующие. Набирались сотни строк за день. Иногда шла проза. Но, когда Пушкин брался за отделку, оставлял лишь четвёртую часть – остальное никуда не годилось. Шум и гам.

Черновиками можно было топить печь. Но он берёг, хотя сам не мог ничего разобрать. Над зачёркнутыми строками громоздились новые, тоже отвергнутые и жирно замазанные. Слова и словечки заполняли всё пространство листа, не оставляя живого места. Точно на спине наказанного крестьянина.

Траур по вдовствующей императрице, её пышные похороны – всё прошло мимо. Земные боги падают в Лету. Поэзия остаётся. Хорошо, что осень так отвратительна. В Италии с её солнцем и ярко-голубым небом он не стал бы трудиться. Слишком подвижен. Не сидит дома. А в Петербурге свинцовые тучи, слякоть и туман, точно держали Сверчка под арестом.

В эти-то дни, когда Пушкину было ни до кого, его стали особенно настойчиво тревожить делами давно минувших дней. Вспомнили «Гаврилиаду»! Уже семь лет как им самим забытую. И он не тот, и дела не те… Писать объяснения? Каяться? Когда голова аж разрывается от других рифм.

Что могли сделать ему за «Гаврилиаду»? Приговорить к церковному покаянию в монастыре на хлебе и воде. Год. Или полтора. Он выбрал бы Святые Горы. Однако можно ли там писать? И совсем не хотелось выглядеть неблагодарным в глазах императора. Ведь обещал! Ведёт себя как нельзя пристойнее – из последних сил. Сколько может прошлое догонять и хватать за руку? Он больше не безбожник! Не атеист. С тех пор как появился этот государь – нет.

Царь своё слово держит. Как же ему, Пушкину, не держать?

А как сказать правду? Стыдно.

Явилась мысль свалить на другого. На уже покойного, чтобы никто не пострадал от клеветы. Первым же днём сентября написал Вяземскому в надежде на перлюстрацию: «Мне навязалась на шею глупая штука. До правительства дошла наконец “Гаврилиада”, и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если князь Дмитрий Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность».

Горчаков? Кто поверит! Достаточно прочесть пару строк. А посему не поверили, призвали к главнокомандующему столицы Петру Толстому и заставили отвечать. «Не я, не моё». Сверчок был, как всегда, напуган сапогами и мундирами. Хотя хорохорился и готовился дерзить. Толстой – бывший «отец-командир» Бенкендорфа. Не забывает своих – тянет. Обзаводится сторонниками.

28 августа ответы Пушкина полетели к лагерю у Варны. Там что-то больно долго толклись. Видимо, государю было не до них. А потом пришло собственноручное письмо императора. Чтобы огласить его, Пушкина призвали в комиссию. Ужасно было тащиться туда, волоча за собой хвост из «полтавких» строчек, и на каждое слово, сказанное извне, выплёвывать мысленно куски поэмы.

Наверное, граф Пётр Александрович почёл стихотворца слегка не в себе. А может, пьяным?

Был он красавец мужчина, в летах, но статный и весьма сообразительный. Говорят, сроду ничего не читал. Поклёп, конечно. По лицу видно, не дурак. И не такой, как наши хитроватые мужики. Или чинуши, мыслящие лишь о размере взятки. Нет, хорошая такая рожа, чуть выше гарнизонной, чуть ниже придворной. Не интриган. Служака. Не без мозгов.

– Послушайте, юноша, – отечески обратился к Сверчку Толстой. Пушкин вспомнил, как много лет назад в этой же самой комнате таким же самым тоном с ним разговаривал покойник Милорадович.

Тогда Сверчку было чуть за двадцать. Теперь около тридцати. Но для людей старинных, ещё екатерининских войн, он оставался «юношей», и даже не почёл долгом обижаться.

– Послушайте, юноша, – важно повторил Толстой, – его величество повелел мне призвать вас. Вот что написано в ордере: «Сказать ему», то есть вам, «моим именем», то есть августейшим, «что, зная лично Пушкина, я его слову верю, но желаю, чтобы он открыл правительству, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем». Вот так.

Главнокомандующий смотрел на Сверчка. Сверчок – на главнокомандующего. Всем, до протоколистов, всё было ясно.

– Вас государь милует, – голос старика был скрипучим и вкрадчивым одновременно, точно он старался смягчить обычную командную грубость. – Неужели вы, видя такое благоснисхождение его величества, не объясните истины?

Пушкин надолго замолчал. Толстой его не торопил. Гадкое дело. Замять бы.

– Позволено ли мне будет прямо обратиться с письмом к императору?

Сей вопрос не застал старика врасплох.

– Конечно. Вот лист. Вот перо. Пишите.

Сверчок поколебался. Сел и очень быстро нацарапал нечто на листке. Потом поспешно запечатал своим перстнем и вручил послание главнокомандующему.

– Ведь вы гарантируете мне, что оно не будет вскрыто?

– На высочайшее имя? – поразился тот. – Как можно-с?

– И вы немедленно отошлёте?

– С присовокуплением протокола, – поправил старик.

Голова с плеч. Как же он дождётся ответа? Ни жить, ни умереть.

Пушкин вышел на улицу. Строчки куда-то разбежались. Видно, попрятались со страху. Поэт застучал тросточкой по мостовой, скликая их. И по мере того, как приближался к Демутовой гостинице, всё больше заматывался в кокон новых двустиший, всё хуже слышал звуки, доносившиеся извне. Дошло до того, что на проспекте его чуть не сбила извозчичья лошадь. Он отскочил и, даже не выругав седока, побежал к себе в 33-й нумер, боясь рассыпать по дороге рифмы.

* * *

Последние слова Марии Фёдоровны одновременно и тронули, и насмешили Бенкендорфа. Всё ещё видит в нём мальчика! Просила не меряться силами с Нессельроде: «Крепко сидит, как клещ. И, пока государь не разуверился в идеалах Священного союза, его не сдвинуть. А идеалы сии незыблемы, потому что наш Ангел взял с брата клятву, ты слышишь, Сашхен, клятву всегда быть верным…» ну и так далее. Ещё говорила о министрах: де все они ополчились на высший надзор. Будто он не знает! И просила уступать, прикидываться слабым. «Ты, Сашхен, всегда отвечаешь ударом на удар. Неумно. Уклонись. Пропусти. Сделай вид, будто не больно. А потом ударь, когда они не ожидают. И оттуда, откуда не ожидают. С мест. Из губерний. Покажи, что там чиновники за взятку родную мать продадут. Что, если их не напугать, дела встанут. Страхом русский человек живёт. Страхом. Если не Божьим, то государевым».

Всё это она говорила твёрдо, уча его в последний раз. А он уже тяготился и думал, отпустила бы скорее.

Оказалось, права. Во всём. Знала больше. Догадывалась о многом. Ах, как он её оплакал. И потом, когда удары пошли косяком, точно над его головой убрали защищавшую руку, вспомнил многократно и внутренне попросил прощения: «Дурак я, дурак».

Во время похорон государю было не до того, а сразу после, едва оправился, показал Бенкендорфу жалобу министров. На тридцати страницах. С указанием всех промахов, которые жандармские офицеры насовершали за два года. А кроме служебных упущений были скрупулёзно перечислены все пьянки, дебоши, случаи увоза помещичьих и мещанских жён, вся дикая гарнизонная глупость, которую явили его подчинённые, едва им в руки попала власть.

– Ну добро бы министры, – сказал государь почти по-дружески. – Я знаю, на что они обижены. Но ведь на местах воют. Что творят твои архангелы?

Бенкендорф отчасти был готов и развернул папку, которую принёс с собой в кабинет императора.

– Ваше величество перед выездом в поход велело мне проверить крестьянскую жалобу на генерала Измайлова.

Знаменитое дело. Мужички просили управы на богатого и сильного барина, который стращал всю округу. Работать заставляет даже в праздники. Девок забирает и портит. Дворовым слугам не даёт жениться. Держит гарем. Наказывает людей, заковав в колодки, ошейники и прочие бесчеловечные устройства. В имение никого не пускает. Капитана-исправника приказал схватить и выпороть. Уездного предводителя впряг в экипаж и на нём катался… Даже министра Балашёва, с которым зашла тяжба о лесе, без суда ограбил – все деревья вырубил и сплавил к себе по Волге.

– Самое любопытное, напомню, – продолжал шеф жандармов, едва сдерживая своё раздражение по поводу министерского доноса, – что мужики генерала Измайлова подали жалобу и в Сенат, и в августейшие руки. Ваш экземпляр сохранился. По нему мы и работали.

– А сенатский? – уже багровея, осведомился император.

– Не зарегистрирован.

Утерян? Не дошёл? Сразу разорвали? Сего Бенкендорф не знал, да и выяснять «его архангелам» не позволили.

– Итак, я имел счастье доложить вашему величеству ещё на борту флагмана «Париж», что из Ярославля от губернатора Яковлева пришёл ответ, будто все показания против Измайлова ложны, а мужики лишь желают, чтобы имение было взято в опеку. – Александр Христофорович перевернул лист с видом абсолютного хладнокровия. – В Ярославль был от меня послан жандармский капитан, который под видом бродячего торговца проник в имение и подтвердил все ужасы, о коих сказано в жалобе, вплоть до железных ошейников, присовокупив, что сей изверг заставляет дворовых девок прислуживать себе и своим приятелям нагишом…

– Довольно, – Никс оборвал докладчика. – Я приказал его судить.

– Губернская судебная палата вынесла оправдательный приговор. Зато были схвачены и после наказания кнутом посажены в местную тюрьму те из крестьян, кого Измайлов подозревал в доносе на себя.

«Хорошо, что нынче языков не режут и лбы не клеймят, – добавил про себя Бенкендорф. – А то бы изуродовали мужиков».

– Очевидно, губернатор и суд приняли взятки, – сказал император. – Приказываю перенести суд в соседнюю Костромскую губернию…

– А вы сие уже приказывали, – Бенкендорф бесстрастно перевернул ещё один лист. Вообще-то это ему положено было всё забывать. В конце концов, у него контузия! Но война. Поток дел. Чтобы не упустить нужного, император работал по 16 часов в сутки. Голова становилась, как решето. – Думаю, чиновники полагали, что, находясь на театре военных действий, вы выпустите дело из-под контроля, и оно как-нибудь замотается.

– И? – с заметной угрозой в голосе спросил государь.

– И Костромская судебная палата также вынесла оправдательный приговор. Хотели доносителям ноздри рвать и отправлять в Сибирь, в смысле доносителей, а не ноздри, но вы при восшествии на престол изволили отменить указ вашей августейшей бабки о ссылке крепостных по воле помещика. Засим дело встало. А жандармские чины, вторично посланные в имения Измайлова, доносят, что сей изувер лютует, питая страх скорого возмездия.

– О, Боже, – проронил Никс. – Что же там делается?

Александр Христофорович мог описать, но не стал, ибо государь и сам имел живое воображение.

– Немедленно моей волей арестовать Измайлова, имения взять под опеку и судить негодяя в Сенате… – император осёкся. – Именно в Сенате и был «затерян» первый экземпляр жалобы. – Что вы хотите мне доказать? – хмуро спросил он у Бенкендорфа.

– Что таких доносов, – генерал свесил в руке листки, исписанные рукой Вигеля, – на меня и моих офицеров будет ещё много. И чем глубже мы войдём в соприкосновение с местным чиновничеством, тем громче они завоют.

Император был заметно раздражён.

– Будто ваши офицеры и взяток не берут! Напротив. Вот случаи их злоупотреблений, пьянства, блуда и всяческой нечистоплотности. Таким людям вы поручили надзор?

Бенкендорф почувствовал, что у него начинается нервный тик в руке.

– А где мне других найти? – взялся возражать, иди до конца. – Беру людей, каких умею. Стараюсь следить за их нравственностью и добромыслием. Если нам хватает полиции, то где она обреталась в означенном деле?

Никс расстегнул пуговицу на воротнике.

– Плохи ли, хороши ли мои офицеры, – продолжал шеф жандармов, – но они свою работу делают. А что пьяницы и бабники, так и я с сими грехами сколько лет маюсь. Ничего не помогает.

Император сел за стол. Перед ним лежали две папки. Донос на высшую полицию. И результат её расследования по делу генерала Измайлова, которого ни один суд не желал взять за… Надо было решать. Чиновники грозили саботажем, если не уберут жандармов. Жандармы утверждали, что саботаж давно начался.

– У нас в тюрьмах практически нет виновных, – проронил Бенкендорф. – Суды вершатся за взятки. Несколько громких расследований, вроде дела Измайлова, дадут на время необходимую острастку. Потом надо полоть грядку снова, – шеф жандармов помедлил. – Если бы существующие законы хоть кто-нибудь исполнял!

– Кроме нас с вами, – усмехнулся государь. – Кроме нас с вами.

* * *

Сверчку было велено явиться во дворец для личной беседы с императором. Душа ушла в пятки. Сердце подскочило к потолку. Стоящие ошуюю трепещут, стоящие одесную радуются. Где стоял он?

Ещё носили траур. Уродливые чепцы с вуалями – у дам. Глухие чёрные галстуки и повязки на рукавах мундиров – у мужчин. Высоченные зеркала, которые одни могли бы составить гордость Зимнего, были задёрнуты крепом. Диваны в чехлах. Ковры скатаны. Дворец имел вид не столько погружённого в печаль, сколько готового к переезду.

Кабинет государя, куда провели поэта, выглядел каким-то… обугленным. Точно в нём не переставая топили камин. Чёрные ошмётки копоти осели на рамы картин, кое-где валялись закопчённые кусочки бумаги.

Его величество встал из-за стола. Он выглядел более обычного сутулым и бледным, с сильно запавшими глазами. Сверчку захотелось сказать что-нибудь доброе, утешительное.

– Очень прискорбно, что так случилось. Вашу матушку все любили…

– Да-а, – протянул государь, – Вдовствующая императрица была… – Он не нашёл слов и отвернулся.

«Неужели заплачет?» – поразился Пушкин. Марию Фёдоровну хоронили неформально. С воплями отчаяния и расцарапанными лицами. Давно такого не было. За три десятилетия вдовства она успела столько сделать для пансионов, сиротских и воспитательных домов, просто для обращавшихся к ней за помощью, что толпы шли и рыдали совершенно без понукания. А вечером на поминках – не за императорским столом, конечно, а в своём кругу и по кабакам – куча полковых и гвардейских чинов упилась в зюзю. Ибо многим, очень многим густые эполеты на плечи надела именно царица-вдова по просьбе жён, матушек, тёток. Приискивала местечки, советовала венценосным сыновьям то того, то другого нужного человека. Потеряв её, иные чувствовали, что лишились крёстной. Полиция всю ночь подбирала их по улицам, имея устное приказание никого не волочь в кутузку, а развозить по домам. Повязали одного лишь пехотного капитана, который бодал головой фонарный столб и, рыдая, спрашивал у деревяшки, кого теперь назначат вдовствующей императрицей? Кому сдались подданные и сироты? Что, в сущности, одно и то же.

– Вы не удивляйтесь, – Никс обвёл вокруг себя глазами. – Матушка приказала нам с братом после её смерти прочесть и сжечь все дневники, письма, журналы. Вот мы три дня и… – он махнул рукой. – У меня такое чувство, будто я второй раз похоронил мать.

Сверчок сглотнул. Он стал невольным свидетелем внутренней, не касавшейся его жизни царской семьи. И не потому, что лично ему доверяли, а потому, что сейчас именно он подвернулся под руку.

– Столько откровений, – протянул государь. – Особенно о царствовании бабушки. Великое время. И такие низменные, животные страсти…

Пушкин вспомнил рассказы Карамзина о попытках Марии Фёдоровны понудить почтенного историографа прочесть лекцию младшим великим князьям. После записки «О старой и новой России» писателя пригласили во дворец. Мальчишки не показались Николаю Михайловичу внимательными.

«Когда ваша великая бабушка…» – начал он.

«Великая? – перебил Никс. – А мама говорит, что она опозорила нашу семью».

Карамзин покашлял.

«Опозорила семью? Да, наверное. Но прославила Россию. Выбирайте, ваше высочество».

Судя по озадаченности государя, он не выбрал до сих пор.

– У вас её профиль, – проронил Пушкин.

– Как я счастлив, что только профиль! – воскликнул Никс. -Я не горжусь семейным сходством. И был бы без него счастливее. А ваши родители живы? – он резко изменил направление разговора.

– Оба, ваше величество.

– Цените, – отрывисто бросил император. – Даже если они обижали вас в детстве. Потом не скажешь: прости. Вы помирились с отцом?

Его величество имел в виду происшествие в 25-м году, когда старик Сергей Львович решил пожаловаться на сына в духовную консисторию: де не чтит… А Пушкин, в свою очередь, заявил, что родитель согласился за ним шпионить и доносить!

– Мой отец не хочет меня видеть.

– Дурно, – государь покачал головой. – Я ему прикажу. Он не осмелится возражать. Вы бы хорошо сделали, остепенившись. Найдя супругу. Порадовав родителей внуками. Глядишь, всё и уладилось бы. Насчёт вашего письма…

Пушкин подобрался. Он уже знал от графа Толстого, что государь буквально через два дня после приезда распорядился закрыть расследование. Поэту показали высочайшую резолюцию: «Мне это дело подробно известно и совершенно кончено».

Но что император скажет ему?

– Гадкие стихи, Александр Сергеевич, – проронил государь. – Я читал, и мне, взрослому мужчине, стыдно было. Вы вот, наверное, знаете об этом студенте… о мальчике, который в Москве написал скабрёзную пиеску…

Сверчок догадался, что речь об Александре Полежаеве. Парень с задатками.

– Вот я его заставил мне вслух эту мерзость прочесть. Он не смог. А вы бы смогли?

Пушкин прикинул: вряд ли. Пьяный молодой друзьям читал. И те аплодировали. А сейчас, на трезвую голову, после всего, что пережито и передумано…

– Я его приказал забрить в солдаты, – сообщил царь о Полежаеве. – Не вижу, что в нём щадить.

– Забрейте и меня, ваше величество! Я ведь просился в армию!

– Нужны вы там! – фыркнул император. – Сегодня ранец носить, завтра песни петь. Вы раскаиваетесь?

– Очень.

– Слава богу, – Никс кивнул каким-то своим мыслям. – Помолитесь, чтобы вас простили. Там. – Он быстро взглянул на потолок. Потом с минуту молчал, не зная, стоит ли говорить, но решился. – Я вас не имею права наказывать: не я оскорблён. Но, отпуская без наказания, как государь беру ваш грех на себя.

Сверчок сморгнул. Странные понятия у этого человека! Такие, к каким он сам другой дорогой добирался сквозь «лай, пенье, свист и хлоп».

– Не верьте тем, которые скажут, что это шутка, шалость, ничего дурного, – заключил император. – Дайте мне только слово отмолить.

* * *

Министрам было недвусмысленно указано, что доносы друг на друга недопустимы. Тем самым Александр Христофорович, ведавший всего-навсего отделением Собственной Его Императорского Величества Канцелярии и Корпусом жандармов, нечувствительно вводился в круг глав центральных учреждений. И тут же ставился как бы несколько над ними – ибо его-то ведомству позволялось и надзирать, и доносить.

Сие был провал. Для тех, кто готовил подкоп. Государь сделал выбор. История изувера Измайлова, дважды судимого, но вышедшего сухим из воды, оказалась как нельзя кстати.

– Вот вам и чиновники на местах, – распекал император членов Государственного совета. – Жаловаться на политический надзор они изволят!

Бенкендорф сидел скромно и разглядывал отражение люстры в отполированном ногте большого пальца. Ловил на себе негодующие взгляды и делал вид, что его происходящее не касается.

– Вы сумели на сей раз оправдаться перед государем, – сказал ему после заседания Дашков. – Но юстиция от ваших идей страждет.

Александр Христофорович был человеком впечатлительным. По трое суток после неприятного разговора мог вспоминать неловкость и повторять слова обидчика. Но умел, если надо, подобраться.

– Мне казалось, что юстиция страждет от неисполнения законов, – вежливо заметил он. И пошёл, внутренне мучимый придирками товарищей. Одинокий. Непонятый. Словом, очень интересный для дам.

Единственный, можно сказать, защитник целостности государственного механизма.

Дома защитнику, как водится, задали перцу, ибо писал он нерегулярно. Примирение было нежным. Рассказы о детях – увлекательными. Лизавета Андревна – пленительной и хозяйственной в одну и ту же минуту. Утром муж проснулся, довольный жизнью, и обнаружил у себя на сердце лишь две заботы. Прищучить Закревского. И начать серьёзный подкоп под Нессельроде, который не завтра, не вдруг даст плоды.

– Что вам удалось нарыть? – спросил он Канкрина, нанеся в дом министра финансов визит вежливости.

– Много польской грязи, – отвечал тот. – Сашхен, вы выглядите исключительно встревоженным.

Бенкендорф поведал о последнем разговоре с умирающей Марией Фёдоровной. Егор Францевич закивал. Для них обоих вдовствующая императрица была старой покровительницей.

– Надо держаться вместе. Всем, кого она тянула, – заключил Бенкендорф. – Ну так что за польская грязь?

Канкрин покрякал.

– Польша висит на казне, как оковы. Один миллион золотом. Ежегодно. И безвозмездно. Памятник благим намерениям покойного государя…

Ангел был уверен, что разделы – страшное преступление. Чтобы нас простили, надо платить. Деньгами. А кроме них посулами восстановить государственность и вернуть земли. Теперь руина прежней грозной башни, едва начав отстраиваться, застыла. Камень и мешки с песком отвезли к более срочным местам. Но рабочих оставили греться на солнышке и продолжали выдавать жалованье. Те привыкли бездельничать и ворчать.

– Но при чём тут Нессельроде?

Канкрин смерил более молодого товарища долгим взглядом, точно говорил: скоро сказка сказывается…

– Карла Васильевича покойный император приблизил, чтобы через него удобнее связываться с Меттернихом, австрийским министром иностранных дел, и вместе поддерживать политику Священного союза. Мой мальчик, я не слишком бегло говорю?

Шурка покачал головой. Канкрин был по уши погружён в навоз прошлого царствования. Нынешняя политика вся росла оттуда. Но и Бенкендорф многое помнил. Отчасти благодаря собственной службе. А ещё более – благодаря беседам высокопоставленных лиц за столом у Марии Фёдоровны, молчаливым свидетелем которых случался.

– Итак, Меттерних всегда оставался против приращения русской территории за счёт Польши, – продолжал Егор Францевич. – В последнюю войну Австрия заметно потеряла влияние на наш кабинет. Она будет стараться восстановить его. Во многом за счёт Польши. Когда там полыхнёт, мы будем нуждаться в помощи соседей, тоже владеющих кусками польской земли. Или, на худой конец, в их нейтралитете. Вот и повод для сближения.

Бенкендорф продолжал не улавливать, какое отношение к происходящему в Варшаве имеет министр иностранных дел.

– Вене выгоден взрыв у поляков. И Нессельроде не будет ему мешать. Часть информации, которую обязательно должен знать государь, остаётся у него без внимания и движения. До лучших времён. Ergo, – Канкрин возвёл очи горе, – если полыхнёт прямо сейчас, пока мир с турками не заключён, австрийцы будут очень довольны. Чем мы в более затруднительном положении, тем нужнее их помощь. Тем выше станут требования Вены, например, за посреднические услуги в переговорах.

Бенкендорф несколько минут молчал, соединяя соображения министра финансов со своими сведениями. Он уже знал, что покушение на Воронцова не было связано с Александером. Тот без тени раскаяния указал на польских патриотов в Дунайской армии. Александр Христофорович ещё сомневался, но, когда офицеров допросили, оказалось, что они, держа в голове план захвата Одессы – вот ведь бредовая идея! – считали последнее при Воронцове невозможным и хотели обезглавить город. Единственное сомнение вызывали их ссылки на австрийских эмиссаров, якобы готовых оплатить акцию. Теперь нити связывались.

– Нужно как можно скорее мириться с турками. И без посредничества Вены, – заключил Канкрин. – Тогда взрыв в Польше потеряет всякий смысл. Его перестанут подогревать извне.

Он ошибался.