Текст книги "Южный узел"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Спозо рассеянно кивнул.

– Это уже не важно. Стоит государю выехать из столицы, и бог знает, что начнётся. Я же показывал тебе меморандум.

Леди Анна кивнула. Несколько месяцев после заговора 14-го муж неусыпно собирал сведения. Составленный им отчёт имел множество непонятных для неё формулировок. Но кое-что она запомнила: «Заговор – это не деятельность кучки молодых офицеров. Это борьба за власть между троном и знатью в стране, где третьего сословия не существует. Семена бунта рассеяны глубоко и широко по всему государству. Возможно, новому императору удастся сбить огонь, но погасить его он не в состоянии. При восшествии на престол он мог бы немедленно казнить мятежных офицеров и затем сделать некоторые уступки знати, придя к согласию с ней. Но он показал ей штык, и штыком ему придётся править. По приговору пострадали члены 150 важных семейств. Это ли не открытая война с дворянством? В ней император полагается на войска, но офицеры – те же дворяне. Одно можно сказать с уверенностью: внутренние конвульсии неизбежны».

Леди Анна потёрла переносицу. Ей всё труднее становилось шить по канве.

– То же самое ты говорил, когда начиналась война с Ираном.

– Персы нас подвели, посмотрим на турок. – Спозо вовсе не собирался вступать с супругой в парламентские дебаты. – Собирайся. Нам следует покинуть столицу, пока не стало жарко.

* * *

Над предложением Нессельроде Егор Францевич думал ровно сутки. И так, и эдак выходило нехорошо. Против совести. Но есть ли у министра совесть?

И как позволить себя шантажировать? Ведь Ротшильды – только пробный камень. Владея подобными бумагами, Карлик теперь по любому поводу начнёт грозить разоблачением.

Егор Францевич рассматривал себя в зеркало: блёклое остзейское лицо. Видно, в Лифляндии нашлось немало охотников на бабушкины кастильские очи. Может, потому отец и сбежал, что не считал деда своим родителем? Теперь разве разберёшь?

А как с детьми? Они-то кто? Мать русская, отец лифляндский счетовод? Вот, оказывается, откуда у него тяга к финансам!

Министр всегда ощущал в себе особую связь с деньгами. Не пустую, как у всех: чем больше, тем лучше. Промотал и ладно. Нет, он чувствовал их, хотя сам никогда богат не был. Ему мнились поток золота и бумаг, они извивались змеиным телом в тёмной глубине Танатоса. Были живыми. Он даже начинал болеть, когда с ними творилось неладное: менялся ли курс, упадал ли фунт, поднималась ли марка.

Его мечтой было сделать рубль полновесным, наполнить истинным содержанием. Тогда и только тогда возможны реформы, о которых говорит государь: выкупать помещичьих крестьян, переводить в государственные, пока число последних не превысит половины, и вдруг, в один миг, освободить, раздав земельную собственность из того, чем сейчас владеют.

Для этой цели он мог сделать только свою работу. А уж государь – свою. И назначенные им люди, например тот же Киселёв, – свою. Все полагают, что Корпус жандармов нужен против внутренних заговорщиков. Но тот, кто сопричастен большому делу, знает: жандармами попытаются удержать страну в повиновении, когда пробьёт час. Когда помещики возропщут, а бывшие холопы захотят пожечь их усадьбы, да и самих развесить на деревьях. Посему надо трудиться. И неужели ему, Канкрину, помешает дедушка раввин?

Имелась особая статья. Супруга. Егор Францевич женился поздно, не раньше, чем выслужил генеральские эполеты. Его доход был скромен. Но перспективы блестящи, что радовало будущую родню. Барышню выдали без особого восторга с её стороны за немолодого, седоватого, сухого, насмешливого субъекта. И Егор Францевич не ждал от жены ничего, кроме терпения и внутренней покорности судьбе.

Оказалось, что терпение потребно ему. Такой болтливой женщины свет не видывал! Она не замолкала даже в постели. И во время родов между приступами продолжала докладывать акушерке городские новости.

По первости муж регулярно зарабатывал головную боль. Но потом привык. Мычал что-то невразумительное, кивал, пытался вставить слово, пока не понял: этого не требуется. Супруга в восторге, что наскочила на молчуна, что на него можно безнаказанно обрушивать потоки сплетен, догадок, суждений, пересказов прочитанного (читала, конечно, не она сама, ей сообщали бесчисленные подруги). Ему оставалось лишь по временам уточнять:

– Мария Алексеевна, это кто? А Анна Юрьевна? Ты, матушка, не забывай фамилий и титулов, а то я путаюсь.

Этим он ещё больше восхищал жену: слушает, следит за нитью, ему небезразлично, что она мелет, не то что в отцовском доме. Сподобил же Бог таким добрым мужем! И хорошо, что немец, – не бьёт. Чего плакала, выходя? Дурёха! С перепугу, наверное.

Сам же Егор Францевич обнаружил, что под бубнение Катерины Захаровны очень недурно работалось. Её монотонный голос неведомым образом сочетался с цифрами. А когда она патетически вскрикивала: «И тут он сказал…» или «Вообрази картину, княгиня в обмороке, а жениха и след простыл», следовало громко щёлкнуть костяшками счёт, возвращая их в исходное положение.

Словом, благодаря жене Егор Францевич знал все светские новости, не отрываясь от работы.

И что теперь ей сказать? «Милочка, я обманул твоих родителей, когда просил твоей руки». Глупо как-то.

Поймёт не поймёт? Примет ли? Кругом бездна предрассудков. Но надобно было решать. И решаться. Ведь обещал Нессельроде подумать. А подумав, понял: есть два человека, которых он не станет обманывать. Государь, ибо доверяет. И жена, ибо доверилась. Если он скажет правду, его не смогут шантажировать. А там – будь что будет.

* * *

Чтобы получить искомую волю от страха, Егор Францевич на другой же день поехал с докладом. Его величество выглядел хмурым, осунувшимся, нервным и поминутно цеплялся к мелочам.

Канкрин приписал дурное расположение духа усталости. Стоило повременить с признаниями. Но вот беда: Нессельроде временить не будет.

– Вы укладываетесь в изначально заявленную сумму? – спросил государь, который мало что смыслил в расчётах. Но пытался. Правда, не всегда к месту.

– Безусловно, – кивнул министр. – Хотя долгая, нешустрая осада крепостей, например Варны и Браилова, ежедневно увеличивает расход…

– Каков же вывод? – насупился Никс.

Вот тут бы и ввернуть про Ротшильдов. Но душа не принимала.

– Увеличивать налоги опасно. Все волнения внутри страны начинаются во время затяжных войн.

– Если вы говорите о займе…

Егор Францевич решился.

– Ваше величество, долг обязывает меня сказать вам: мой дед, как оказалось, был раввином.

Государь непонимающе уставился на докладчика. При чём тут? И каким боком?

– В Риге. Мы ничего не знали, – продолжал министр.

«Это я всех загонял, – решил Никс. – У людей ум за разум заходит».

– Я внук раввина.

– А я алкоголика, – император не сдержал ворчливости в голосе. – Замечали, что мне не подают ничего крепче сельтерской? Дедушка постарался. Так к делу. Мы покроем дефицит при затяжной войне? Или вы убеждены в необходимости займов?

Канкрин собрался.

– Я убеждён в их крайней вредности в настоящий момент. Я расплачивался после 14-го года и знаю… Внешние займы питают экономику в дни мира. Но худо, если отдавать приходится солдатскими головами. Ваша прабабка Елизавета Петровна сильно подорвала бюджет, заключая субсидные конвенции. Так её втянули в Семилетнюю войну. А бабка Екатерина отказалась принять от Англии деньги и послать в Америку экспедиционный корпус во время войны с колониями. Её предусмотрительности мы обязаны Крымом.

Всё это государь знал и без него.

– Так вы убеждены, что играть стоит на свои? – улыбка тронула хмурое лицо Никса. – Я того же мнения.

Подъехав к собственному дому, Егор Францевич понял, что жестоко наказан за неповиновение. Навстречу простучала колёсами карета Нессельроде. Экипаж свернул в боковую улицу, но довольное лицо Карлика на фоне розовых атласных подушек Канкрин рассмотрел хорошо. Стало быть, враг побывал у него с визитом, и нетрудно догадаться зачем. На сей раз ему нужна была хозяйка, которой, в отличие от государя, муж пока ничего не решился сказать.

Достойная дама сидела в гостиной. Её круглое лицо, вечно горевшее нетерпением рассказать новость, застыло в гипсовую маску. Губы помертвели.

Было ещё утро. Дети спали. Мать вошла в их комнату и долго всматривалась в лица. Вдыхала влажный, горячий воздух закрытой спальни. Вот сейчас начнут вставать, смеяться, плескать друг на друга водой из умывальных тазиков. Выйдут к завтраку. Тогда нянька распахнёт окно… Катерина Захаровна глядела на свою кровь и не понимала, где тут чужая? Почему ей надо стыдиться? Её муж – честный человек. Не захотел отказаться от неё, сестры государственного преступника Никиты Муравьёва, когда шло следствие. А ведь были такие, кто отворачивался от своих жён из-за родни.

Она слышала, как по лестнице поднимается хозяин. Тяжело и неохотно. А когда он вошёл, не имела сил встать навстречу. Только подняла глаза и постучала рядом с собой по стулу. Егор Францевич сел. Впервые в жизни его болтливая половина не находила что сказать. Только взяла мужа за руку и выдавила, глядя в окно, где недавно проехала карета Нессельроде:

– Какой гадкий человек.

* * *

Можно ли найти в Зимнем спокойное место, чтобы сосредоточиться? Александр Христофорович давно бросил попытки. Ни сад под стеклянным куполом, ни анфилада парадных залов второго этажа, ни даже лестницы в жилых покоях не обеспечивали вожделенного одиночества. Везде сновала публика. А с тех пор, как он стал заметной персоной, на него пялились, в какую бы оконную нишу, в какой бы угол за полуоткрытой дверью он ни забился. Да и неприлично ему теперь прятаться по углам.

Однако подумать следовало. Все нити, за которые он тянул, чтобы понять, кто именно подал донос на Воронцова, сходились к Нессельроде. Тем не менее Бенкендорф пока не видел причины кроме неприязни к нему лично. За Чернышёвым, Александр Христофорович отмёл и другую подходящую кандидатуру – министра внутренних дел Арсения Закревского, хотя их отношения со времени учреждения высшего политического надзора были из рук вон. Создайте в государстве две полиции и попробуйте разделить их функции, что получится? Бардак.

Арсений настаивал на том, что тайный сыск должен находиться в его ведомстве. Как было при покойном государе. Но, простите, тогда же и проворонили заговор 14-го, возражал Бенкендорф. Новый государь хотел, чтобы высшая полиция подчинялась его канцелярии. Но Корпус жандармов – внутренние войска – очевидно, соперничал с полицией Закревского, и за него шла главная драка.

– Что тут делить? – кипятился Бенкендорф. – Вам – дела уголовные, нам – политические.

Арсений Андреевич надувался, как рыба-ёж, и резонно отвечал, что из уголовных дел жандармы на месте стараются раздуть политику. «Дабы оправдать своё существование», – неизменно вворачивал он. А любое политическое преступление так или иначе отягощено уголовщиной.

Словом, они делили шкуру, а медведь ещё бегал, рычал и нападал на поселян.

Но от Закревского крупной подлости Бенкендорф не ожидал. Его самого Арсений Андреевич затоптал бы с превеликим удовольствием. Однако гадить Воронцову – их общему старинному другу – не стал бы ни при каких обстоятельствах.

Бенкендорф вообще знал очень немного людей, способных нагадить Воронцову. И тот факт, что среди них находился Пушкин, свидетельствовал не к чести поэта.

* * *

Елизавета Михайловна Хитрово принадлежала к числу тех женщин, которых годы не то чтобы красят – примиряют с несовершенством натуры. Она выдалась в папиньку, только что не крива на один глазок. Её тучное тело требовало не корсетов, а белых лосин, обтягивающих ляжки и живот. А круглая физиономия – белой же ермолки, в которой так часто изображали Кутузова. Этой фигуре не соответствовали ни тонкий ум, ни острый язык дамы, которые вкупе с манерами львицы превращали её в арбитра светской жизни.

От отца Елизавета Михайловна унаследовала и умение двигаться к цели по шахматному полю двора, не сбивая выпирающими боками важные фигуры. Прибыв в столицу, она обзаводилась новыми полезными знакомствами и возобновляла старые родственные связи, подзабытые за годы «австрийского пленения». По матери мадам Хитрово принадлежала Бибиковым, а потому генеральша Бенкендорф, как ни старалась, не была избавлена от визитов этой дамы, хотя муж и советовал держаться на расстоянии. Или хоть держать язык за зубами.

Последнее Лизавета Андревна умела лишь отчасти и жаловалась, что светские кумушки всегда знают, как навести разговор на скользкие предметы.

– Тогда помалкивай, – говорил Шурка.

Но сегодня он не только благословил поездку жены в дом бывших родственников на Моховой, где до приезда дочери из Вены коротала время Елизавета Михайловна, но и навязался сопровождать. Чем несказанно удивил супругу.

Теперь они чинно пили чай за круглым розовым столиком в полосатой гостиной, украшенной громоздким портретом фельдмаршала и другим, поясным, императора Александра. Под обоими стояли живые цветы. Мадам Хитрово в кои-то веки была в простом тёмном платье, правда оголявшем плечи, но к этому давно все привыкли, в белой кружевной наколке на волосах и даже в газовом платке, туго перетягивавшем место между головой и телом, которое принято называть шеей.

– Я вижу, генерал, что вы прислушались к моим вчерашним словам, – хозяйка заулыбалась, снова готовая погрозить Бенкендорфу пальцем.

Гость также сдержанно улыбнулся, не то подтверждая, не то не соглашаясь с её предположением.

– Вы почти всё время проводите возле высочайших особ, – продолжала Елизавета Михайловна. – Каким редким семейным благополучием наделил их Господь! Даже простые люди, выбирая подруг по собственной воле, почти никогда не пользуются подобным счастьем.

– Такова человеческая природа, мадам, – развёл руками Александр Христофорович. – Мы никогда не довольствуемся тем, что имеем. Но в попытке поймать большее можно всё потерять.

– Как вы правы! – всплеснула руками Хитрово. – Золотые слова. Вот я ещё не старых лет, а уже дважды вдова. – При этом она кокетливо повела плечом, показывая, что её бы хватило и на третьего, и на четвёртого мужа.

Беда, если Лизавета Андревна возьмётся ревновать. Но, к счастью, на взгляд супруги, в «старушке Хитрово» было очень мало от Мессалины и очень много от наивного самолюбования человека, которому никогда не говорили правду в глаза.

Между тем достойная дама сделала озабоченное, печальное лицо:

– Неужели этому буржуазному счастью на троне пришёл конец?

– Какие же к сему причины? – Александр Христофорович продолжал разыгрывать неведение.

– Вы знаете их лучше меня, – снова улыбнулась Хитрово. – Ах, как хорошо, что пост окончен. Сейчас принесут варенец с миндалём и выбогских кренделей.

Жена под столом наступила Бенкендорфу на ногу. Никаких кренделей. Да и орехи в сахаре…

– За одиннадцать лет можно устать от супруги, – продолжала хозяйка. – Тем более что дамы просто атакуют его величество. А он отнюдь не враг женских чар.

– Уверяю вас…

Елизавета Михайловна отмахнулась.

– Не уверяйте. Например, вчера на балу подошла ко мне леди Дисборо, такая рыжая дылда в веснушках… и говорит: «Видели вы дам, которые наперерыв ловят каждое слово государя, как птенцы – червяка? Думаете, это конец семейным добродетелям? Наше посольство занимается этим уже месяц и не может прийти ни к какому выводу». Месяц!

Бенкендорф проклял свою поездку в Штутгарт.

– «Ах, эти женщины его развратят! – Елизавета Михайловна продолжала передразнивать англичанку. – Даже я, добродетельнейшая из смертных, не могу побороть чувство ревности по отношению к вашим кокеткам, которые считают, что имеют равные со мной права обожать императора!»

– Карамзин писал, что британцы – утончённые эгоисты, – наконец, Лизавета Андревна улучила момент вставить слово, и, кажется, к месту.

– Эта дамочка предъявила мне претензии за то, что мы зовём рахит «английской болезнью», – сообщила хозяйка дома. – По её словам, на острове чудесный климат, а её соотечественники отличаются цветущим здоровьем. Так и сказала: «цветущим».

– Н-да, – озадаченно протянул Бенкендорф, – за пару месяцев, что я провёл в Англии, день-два были без дождя…

Все засмеялись.

Лизавета Андревна с удивлением смотрела то на мужа, то на Хитрово, не понимая, когда Шурка заговорил с хозяйкой дома так по-свойски, чересчур доверительно, как с короткой знакомой. А её, дуру, предостерегал!

Елизавета Михайловна тоже заметно расслабилась. В этот момент в распахнутую дверь вбежал годовалый розовощёкий карапуз и с разбегу кинулся бабушке на руки. За ним не поспевала бонна. Она постеснялась войти и застыла на пороге, глядя, как мадам Хитрово и маленький Эльстон застыли в объятиях друг друга.

– Дети – наше живейшее удовольствие, – растроганно сказала Елизавета Михайловна, передавая младенца на руки няньки. – Даже чужие, – она словно спохватилась.

Александр Христофорович хлопнул себя по коленям, что всегда служило у него признаком скорой развязки.

– Мадам, – произнёс он очень серьёзно, – вчера вы говорили от имени дворов. Не стоит ли поговорить от вашего собственного?

Хитрово выжидала, вопросительно глядя на собеседника.

– Вам покровительствует прусский королевский дом. Как вы находите, будут ли пожертвования на маленького князя Эльстона столь же щедрыми, как сегодня, если отношения государя и государыни разладятся?

Елизавета Михайловна никому не позволяла на себя давить.

– Я воспитываю этого малютку, оставшегося сиротой при живых родителях, и очень к нему привязана. Только и всего.

– Но что если пожертвования пресекутся? Как вы тогда поступите? – настаивал генерал.

Мадам Хитрово не выдала своего беспокойства.

– Не думаю, что принц Вильгельм окажется столь забывчивым. Ведь речь о его ребёнке.

– Как вы сумели его убедить, – напомнил Александр Христофорович. – Однако найдутся те, кто захочет убедить в обратном. При нынешних отношениях в августейшей семье Вильгельм часто бывает здесь. Видится с сыном. Связь порвать нелегко. Но когда визиты станут редки, сугубо официальны? Вы понимаете?

Она понимала. В ней боролись противоположные чувства. Недаром говорят: любовь к внукам – самая сильная.

– Дитя всё равно останется здесь, – глухо проговорила Елизавета Михайловна. – Я поделюсь с ним последней горбушкой хлеба. – Эта смешная молодящаяся женщина была способна на сильную привязанность.

Бенкендорф склонил голову.

– Подобного развития событий можно избежать, мадам. Вам самой выгодно, чтобы в императорской семье царил мир.

Елизавете Михайловне стало неловко за то, что вчера она говорила противное.

– Я лишь передавала мнение дворов…

– И я благодарен. Но теперь будем играть вместе, – генерал широко и радушно улыбнулся. – Мои офицеры могут собирать слухи. Но у меня никогда не было и не будет вашей власти их распространять. – Вот теперь он поднял палец. – Сделайте так, чтобы общество отвернулось от княжны Урусовой. Чтобы её избегали. При таком поведении это нетрудно. Пусть убирается в Москву.

Мадам Хитрово несколько минут обдумывала сказанное. Потом кивнула.

– Пожалуй, это достижимо. Нужно только, чтобы ей отказали от нескольких домов. Но как быть с Завадовской? Она живёт в Петербурге и является при дворе чуть не каждый день.

Александр Христофорович пожал плечами.

– О падении Влодек позаботятся её же соплеменники. Стоит им показать интерес, как интерес государя угаснет.

На обратном пути в карете Лизавета Андревна испытующе смотрела на мужа и молчала.

– Чего? Ну, чего? – наконец всполошился Шурка.

Жена только покачала головой.

– Как тебе это удалось? – наконец сказала она, точно записывая на его счёт очередную пакость. – Ты заставил мадам Хитрово – заставил, понимаешь? – действовать низко.

– Думаешь, у меня получилось? – озабоченно переспросил муж.

Потом положил ладонь на скрещённые руки жены и добавил уже другим голосом:

– Я знаю, что тебя беспокоит. А если бы с нами? А если бы про нас? Благодари Бога, что мы никому не нужны.

* * *

Канкрин встретил Бенкендорфа на докладе у императора. Он нарочно приехал в четверг, в день, назначенный начальнику III отделения, и после вполне предвидимой головомойки у государя увлёк Александра Христофоровича прочь из приёмной.

– Вы уже вторую неделю выглядите крайне озабоченным, Сашхен.

Шеф жандармов пожал плечами: поход.

– Нет, тут дело не в походе. У вас, простите, как у полковой лошади при виде круга, хвост начинает плескаться по ветру от одного слова: война.

«Молодость. Много воспоминаний».

– Вы ведёте какую-то игру, – напрямую заявил министр финансов. – А я не у дел.

«Вот уж никогда бы не заподозрил нашего счетовода в склонности к интригам», – подумал Бенкендорф. Но общее прошлое в салоне вдовствующей императрицы и крайнее уважение, которое он питал к Егору Францевичу, заставили генерала искать пристойных выражений для отказа.

– Вы уверены, что хотите принять участие? Дело не самое чистое.

Канкрин кивнул. В тот роковой день, когда страсти поулеглись, он спросил у жены:

– Матушка, как называется книга Гофмана, которая валяется у тебя на столе?

– «Повелитель мух», – немедленно отозвалась Катерина Захаровна и тут же пустилась пересказывать содержание, известное ей, кстати, тоже понаслышке.

«Что ж, господин повелитель мух, – думал её благоверный, – поиграем? Мне самому интересно, что внук раввина сделает с сыном португальской баронессы?»

– Я уверен только в том, – сказал он Бенкендорфу, – что мне нужно всё, имеющееся у вас на Министерство иностранных дел.

Жирный куш. Такого запроса Александр Христофорович не ожидал.

– Вернее, на Нессельроде? – уточнил он. Неужели Канкрин вошёл в столкновение с Карликом? Ценное приобретение для его собственной коалиции.

– На Нессельроде, – храбро кивнул Егор Францевич.

– И вас допёк?

Снова глубокий кивок.

Шеф жандармов сделал вид, что раздумывает, взвешивает «за» и «против».

– Мне потребуется ответная услуга, – наконец проговорил он. – Государь на юге обозрит Одессу и окрестности. Я хочу, чтобы вы по своей финансовой части наилучшим образом отозвались о неусыпном попечении графа Воронцова.

Канкрин задумчиво кивнул. Он не имел ничего против Михаила Семёновича. Граф тащил на горбу наместничество и ухитрялся в дни крайнего падения оборота южных портов обогащать население за счёт пароходной компании.

– Я дам самый лестный отзыв, – проговорил министр. – Жаль, что на Воронцова написали донос. Ещё прискорбнее, что государь его принял. Уж не от Нессельроде ли? Не один ли зуб у нас с вами болит, ваше высокопревосходительство?

Александр Христофорович сдержанно ухмыльнулся.

– Мои материалы – ваши.

Они таинственно пожали друг другу руки и разошлись с чувством удачно заключённой сделки.