Текст книги "Южный узел"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Глава 2. ЗАКЛЯТЫЕ ДРУЗЬЯ

Александр Христофорович был более чем доволен. На виду у всей армии государь посещал её величество. Одесса, полная иностранных представителей, готовых в любую минуту встрять в переговоры с турками – только их и ждали! – созерцала частые приезды его величества к семье, совместные прогулки по городу в экипаже и верхом на взморье. Имеющий глаза да увидит!

Всякий, мечтавший подбросить в царское седло шуструю наездницу, должен был на время проститься с надеждой. Как и те посольства, которые уже приготовили дары, чтобы сделать из фаворитки британскую или австрийскую «подданную».

Этот раунд был выигран. Но покушение на командующего под Варной говорило, что второй уже давно начат, а мы, как всегда, не поспеваем.

Имелись три нити. Турки, часть которых вовсе не жаждала тайных переговоров. Положим, Капудан-паша знает о пересылках через стену и решил устранить визави своего врага Юсуф-паши, чтобы в корне пресечь саму возможность внутреннего предательства.

Вторая нить шла к нарядным особнячкам самой Одессы, откуда выпорхнул донос на Воронцова. И третья возможность, как бы сие ни было неприятно брату Михайле, – англичане. Наши неявные противники. Если Варна падёт, будет открыта прямая дорога во внутренние провинции Порты, а оттуда к Адрианополю и Стамбулу. Покушавшийся сказал: с корабля. На корабле у нас – официальный британский наблюдатель.

Единственные, о ком Бенкендорф пока ничего не мог узнать, – турки. И, хотя именно они всех бы устроили в роли тайных убийц, начинать следовало с тех, до кого дотягивались руки.

Поэтому первое, что сделал Александр Христофорович ещё в лагере, – посетил палатку никчемнейшего из генералов, графа Александра Ланжерона. Французский эмигрант, осевший в России ещё со времён революции. Пустоголовое дитя фортуны! Судьба нянчится с такими, поскольку не может вверить их самим себе.

Завидев Бенкендорфа на пороге своего вовсе не уставного шатра – хорошо что расписные турецкие ковры не лежали у входа, – Ланжерон возликовал:

– Его величество призывает меня?

– Зачем? – опешил Шурка. – Поблизости нет ни одного французского города, покорение которого император хотел бы прикрыть французским же именем.

Ланжерон надулся. Никто не прощал ему осаду Парижа! Эти выскочки винили дальновиднейшего императора Александра Павловича за то, что тот доверил взятие города коренному французу, дабы падение вражеской столицы у жителей не связывалось с русскими именами. Ангел вступал во Францию как друг и освободитель. Его армия тоже. Видимо, теперь в цене прямота и грубость. Посмотрим, чего они добьются!

– Я вот пишу мемуары, – сообщил Ланжерон почти с угрозой. В смысле, занесу на страницы, потом сто лет не отмоетесь.

– Достойное занятие на театре военных действий, – кивнул Бенкендорф.

– Да, знаете ли, – важно согласился хозяин. – Пороховой дым способствует оживлению памяти. Такие картины перед глазами встают. Когда я ещё молодым волонтёром приехал в лагерь к князю Потёмкину…

Больше всего Шурка не любил ветеранских рассказов у костра. Врут! Бессовестно и с упоением! Екатерина с ними полонез танцевала. Светлейший князь советовался, как Очаков брать. Пуля, пробившая Кутузову глаз, предназначалась лично им. Да, и главное: всех Суворов трепал за ухо и называл своими лучшими учениками!

– …князь Потёмкин беспардонно заставил меня ждать.

«Немудрено командующему».

– На улице. Перед палаткой. С адъютантами.

«А мог бы и под арест взять. Шатаются по лагерю всякие».

– Вот он умер, а я напишу, – мстительно заключил граф. – И кто посмеётся?

– Про графа Воронцова вы тоже написали, – ввернул гость. – Но государь не поверил. Так кто смеётся? – Он смерил собеседника взглядом, не обещавшим ничего хорошего. – В следующий раз, когда соберётесь сочинительствовать доносы, вспомните, чьё ведомство их читает. Или вы вообразили, что граф Нессельроде подал бумагу мимо моих рук?

Ланжерон сел на стул. Потом встал. Потом опять сел. Его суетливые движения должны были убедить собеседника в несерьёзности, даже комичности этого человека.

– Я не виноват, – заявил он. – Меня подставили. Де Витт. И Нарышкин. Воспользовались именем. Я жертва коварства. Такая же, как Воронцов. Даже хуже. Я пострадавший. Вы должны меня защитить.

«Ещё чего!»

– Сударь, – сказал Бенкендорф устало. – Вчера на его сиятельство покушались, что на фоне доноса, не оправдавшего надежд доносителей, выглядит крайне неприятно.

Ланжерон вытаращил глаза. Ему прямо, без обиняков, заявляли, что его подозревают.

– Вы в своём уме? – сморгнув, спросил он.

– А вы? – Бенкендорф пошёл к выходу из палатки, где остановился и нарочито строго заявил: – Мои люди наблюдают за вами.

Напугал до медвежьей болезни. Если угроза исходила от одесских неприятелей графа, чего друг не исключал, то сейчас они затаятся, переждут, чтобы не быть обнаруженными. Значит, с этой стороны Михаил может какое-то время не опасаться удара.

А если не от них?

* * *

Вечером к Бенкендорфу в особняк Льва Нарышкина проник Эразм Стогов. Сам хозяин дома толокся в лагере под Анапой, а то бы удостоился от старого приятеля пары ласковых. Нашёл, с кем связаться! И на кого поднять голос!

Стогов прибыл на шлюпе «Быстрый» и намеревался, доложившись, на нём же отправиться к эскадре. Официально он сопровождал офицеров с «Рафаила» в Севастополь. Ну, и завернул по дороге.

– Каковы ваши наблюдения?

– Пишет злодей, – отозвался майор. – Рисует.

– Чего рисует-то? – не понял шеф жандармов. – У них карт нет?

– Каждую бухточку, каждую мель. Трёхвёрстку составлять можно.

– Хороший наблюдатель, – похвалил Бенкендорф. – Нам бы таких.

Стогов не почёл долгом обидеться. У англичанина – своё дело, у него – своё. Он был рад-радёшенек новому заданию. После случая на Невском остальные офицеры отделения только что не забрасывали его фантиками от конфет. Смеялись. А чего смеялись? Сами по таким местам не хаживали? Полно врать.

Вдруг шпион. Поедет на корабле Грейга. Маршрут Александера ушлые специалисты построили ещё в Петербурге.

– Зовите мне этого, Соломина-Скирдовского, – распорядился тогда Бенкендорф. – Бывший флотский. Такого и надо.

Получив от Мордвинова больше инструкций, чем мог запомнить, Стогов ринулся к Николаеву. На полторы недели опередил и императорский поезд, и своего ненаглядного британца.

Грейг, получивший все необходимые письма, принял жандарма, конечно, без восторга. Мало ли что тот нароет? Но Эразм рыл только в одну сторону. Копать под адмирала ему ещё не позволяла старая выправка.

– Как наблюдатель связывается со своими? – Ночной вид Бенкендорфа был комичным. Он сидел среди развороченных перин, в батистовой сорочке и в колпаке с кисточкой.

А перед ним стоял едва не навытяжку морской офицер в чёрной плотной куртке и с клеёнчатой шляпой в руках.

– Да вы садитесь.

Стогов сел, теперь гораздо увереннее, чем когда-то при первой встрече, в кабинете шефа жандармов.

– Связь была?

– Не могу точно сказать, – Эразм замялся. – Он встретился с какими-то рыбаками. Не то болгарами. Не то греками. И передал им деньги. Якобы за форель. Но мне мешочек показался тяжеловатым для рыбы. И форель на камбузе для гостя не готовили. Я нарочно кока расспросил.

– А бумаги были? Тетради?

– Никак нет.

Очень не хотелось думать, что на Воронцова покушались англичане. Но ведь он сам говорил, что его переговоры в Лондоне прошли не так гладко, как хотелось бы.

* * *

Между тем Воронцов не рассказал другу о важном. Он всегда был скрытен. Не по природе. От воспитания. Это у нас люди, как двери, – вот-вот слетят с петель, криво висят и хлопают на ветру. А в приличных странах… Кроме того, Михаила Семёновича за тридцать лет службы школили и больно били по самолюбию, особенно покойный Ангел. Поэтому теперь он не мог вот так, с порога, первому встречному… ну хорошо, старому другу, которого тридцать лет держал у сердца как самого близкого…

Пуганая ворона куста боится. Шурка вечно при государе, а государя Михаил Семёнович опасался как источника непредсказуемых гонений. Если бы ему не удалось оправдаться по доносу? Опять Голгофа? Недовольство? Придирки?

Накануне покушения граф был неприятно удивлён явлением у него в шатре молодого английского офицера, который без особого труда проник в лагерь, миновал редут, часовых и даже охрану около входа.

– Вы напрасно вините своих солдат, ваша светлость, – Джеймс улыбнулся, как обычно, не разжимая зубов, одними уголками рта. – Моё искусство как раз и состоит в умении никого не тревожить. Если бы вы знали, сколько раз я исчезал и возвращался в лагерь персов под Тебризом.

– Этим и объяснялось их упорство на переговорах?

Михаил Семёнович не относился к тем людям, которых можно застать врасплох. Казалось, даже с походной кровати он вставал в мундире и с чистыми воротничками. Истинный джентльмен. Даже странно было видеть на нём русские знаки различия.

По какой-то роковой ошибке Воронцов родился здесь и всю жизнь вынужден был терпеть этот каприз мироздания. Хотя его вкусы, привычки и предпочтения тяготели к Британии. Так, во всяком случае, Александеру аттестовало графа лондонское начальство. Но оно и в Грейге видело только англичанина… Воронцов же коренной русский, и если у Грейга порой проскакивало чужое, от долгих лет жизни и службы на чужбине, то что же говорить о человеке, в котором варварство лишь усыпили хорошей дозой воспитания? Неизвестно, в какой момент натура прорвётся.

– Чему обязан вашим визитом? – осведомился Воронцов, указывая гостю на лёгкий складной стул возле стола. Вежливость прежде всего.

Джеймс подождал, пока хозяин сел сам, и только тогда последовал его примеру. Надо соблюдать субординацию.

– Вы не оставили мне выбора, – с лёгким упрёком сказал он. – Поскольку уклонялись от встреч со мной. Хотя у меня были рекомендательные письма к вам от ваших английских друзей.

Михаил Семёнович коротко усмехнулся.

– В моём положении генерал-губернатора неуместно встречаться с официальным представителем иной державы. Надеюсь, вы это понимаете?

Александер кивнул.

– Теперь в положении командующего это ещё более неуместно. Однако встреча необходима.

– Кому? – Морщины на лбу Воронцова сошлись к переносице.

– Нашей стороне, – не стал спорить Джеймс, – но если вы благоволите выслушать меня, то заметите, что и вам она небезынтересна.

Настырный парень! Михаил Семёнович знал о его присутствии во флоте и всеми силами старался не принять у себя. Но когда ты кому-то очень нужен, придут и найдут.

– Ваши родные живут в Англии, – продолжал Джеймс, – и их благополучие напрямую зависит…

Вот этого не следовало говорить. Из-под опущенных бровей графа сверкнул гневный взгляд.

– Я думал, Англия – конституционная страна, где права подданных ограждены законом, – его длинные губы тронула усмешка. – Благоволите перечислить мне, что именно может грозить моему батюшке, бывшему послу, проживающему на покое в Лондоне, и моей сестре графине Пемброк с её отпрысками? Я хотел бы составить список и переслать его вашему кабинету с требованием объяснений.

Джеймс молчал. Он совершил ложный шаг. Попытался оказать давление на человека, который хорошо знал британскую систему и чья семья невероятно высоко стоит не только здесь, в России, но и там, в Англии.

– Вы меня неверно поняли, – попытался оправдаться гость. – Мне и в голову бы не пришло угрожать вашим достойным родственникам, граф.

Михаил Семёнович откинулся на спинку стула, скрестил руки и хрустнул суставами пальцев.

– Мне остаётся только умолять вас забыть мои неловкие и оскорбительные слова, – продолжал Джеймс. – Я неудачно выразил мысль. Я всего лишь офицер и исполняю приказы…

– Вряд ли вам приказали шантажировать меня, – сухо кивнул Воронцов. – Но ведь что-то же вам приказали? Переходите к сути. Я слушаю.

Капитан собрался с мыслями.

– Вы сами видите, как разворачиваются события. Вашу армию преследуют неудачи…

Граф поднял брови.

– Какие?

– Ну, не преследуют удачи, – Александер дёрнул тонким усом. – Вы топчетесь перед Варной. У вас взяли корабль.

Михаил Семёнович пожал плечами.

– Тогда что беспокоит ваш кабинет?

– Если Варна падёт и русские войска двинутся к Стамбулу, равновесие Европы покачнётся.

Граф начал тихо смеяться.

– Открыть вам тайну? Здесь, точно так же, как и в Англии, никого не интересует равновесие Европы, – Воронцов помедлил. – Но есть существенная разница. Остров окружён водой. Он ни с кем не граничит непосредственно, и ему дела нет до бед континента. Мы же имеем с турками обширную границу и вовсе не хотим, чтобы прямо по ней прошло обрушение нашего немирного, очень хлопотного соседа. Например, у меня в наместничестве окажутся толпы беженцев, которые, хуже саранчи, съедят всё на своём пути, – Воронцов помолчал, раздумывая, следует ли говорить гадость. – Нам едва удалось восстановить «равновесие» с персами. Хотя, как мы оба знаем, его раскачали отнюдь не в Тегеране.

Александер чувствовал, что беседа трагически не удалась, но был обязан договорить всё, что ему поручили.

– Ваши английские друзья просят вас не форсировать сдачу Варны.

Граф поморщился.

– У меня много друзей. От чьего имени вы говорите?

– Премьер-министр герцог Веллингтон…

– Мы переписываемся напрямую. Он сам военный человек и не стал бы склонять меня к нарушению присяги.

Джеймс кусал губы.

– Вы будто не слышите меня, – с упрёком сказал он. – Перечитайте внимательно его последнее письмо и сопоставьте с письмом вашей сестры. В России вскрывают почту, тем более иностранную. Разве могут корреспонденты говорить прямо? Ваш зять граф Пемброк член палаты лордов. Он мог бы при определённых условиях занять пост секретаря по иностранным делам.

– Я досчитаю до десяти и только потом позову часовых, – сказал Воронцов.

Джентльмен во всём! Пошёл к походной кровати и даже не обернулся.

Когда лёгкое движение воздуха с улицы подтвердило Михаилу Семёновичу, что гость вышел, он взял походный сундучок, отыскал последние письма из Лондона и стал их внимательно перечитывать. Теперь, после в высшей степени неприятного разговора, граф заметил многое, на что раньше не обратил внимания и о чём следовало поразмыслить.

* * *

Такое чувство, что государь удавился бы, если б не бриг «Меркурий». Вечное место в строю русского флота – он спас не только честь черноморцев, но и жизнь заметно приунывшего Никса.

Грейг опять всё проворонил и опять вынужден был пробавляться донесениями да видом сильно кренящегося на правый бок 44-пушечника, который с дырявыми от ядер парусами и половиной команды гордо хромал мимо строя кораблей-красавцев. Костылей не хватало!

Оказывается, пока Алексей Самойлович жёг неприятельские суда на стапелях, турецкий флот всё-таки вышел в море. Не хотел, но вышел. 18 боевых кораблей. Не сражаться, боже упаси! Султан приказал отконвоировать новые фрегаты с верфей…

Однако стоило флагману войти в гавань, как глазам разгневанного Капудан-паши представились обгорелые остовы судов на рейде и разворочанная ядрами верфь. Население портового города бегало с вёдрами вокруг своих домов. Горящие стапеля никого не интересовали.

В тот миг Омер-паша много доброго сказал о гяурах. От гнева перед глазами встала белая полоса и слепила – шканцев не видно.

Наудачу, прямо в море, недалеко от… бултыхался в противном течении русский бриг. Занесло бедолагу. Шёл к Трабзону, а вышел к Босфору. Течения надо знать, раз зовёте море своим!

Капудан-паша выслал два корабля: 110-пушечный и 76-пушечный, чтобы взять в клещи и потащить аж до Стамбула. На сей раз пощады обещать не мог. Возвращения домой тоже. За сожжение… хоть и не «Меркурием» учинённое, повесят команду прямо на рыночной площади – порадовать правоверных.

Даже в переговоры не вступал. Сами сдаваться станут, не возьмёт. Только головами.

Но бриг почему-то сдаваться не думал. Открылись оружейные люки, гяуры бегали по палубе с зажжёнными фитилями, нимало не смущаясь надвигавшихся громад.

Смерть – их сестра!

Со 110-пушечника ударил выстрел. Но что за несчастье – мимо «Меркурия», угодив в свой же 76-пушечник, уже заплывший за спину вражеского корабля.

Нет победителя, кроме Аллаха! Ванты и грот-мачта были снесены. А бриг-малютка открыл с обоих бортов трескотню. И что не выстрел, то кучно. Или по снастям, или у ватерлинии – качает же!

Кто и как учит неверных стрелять на наклонных досках палубы, Капудан-паша не знал. Но стреляют они бегло, а перезаряжают быстро.

И хотя урон, нанесённый двум горам, взявшим «Меркурий» в смертельные объятия, был значителен, у него самого паруса в рванину, а палуба полна трупов. Его расстреливали три часа, а он всё держался на плаву, всё ругался и отплёвывался железом, как кусачая весенняя муха.

Даже зло Капудан-паши чуть опало. Храбрость, пусть и чужая, достойна восхищения. О, Аллах, почему ты не даёшь таким людям рождаться на нашей стороне? Зачем они русским?

Всё время, пока шла перестрелка, на бочке с порохом у грот-мачты лежал заряженный пистолет. Когда неприятельские суда приблизились и у «Меркурия» не осталось шансов уйти, капитан Казарский позвал офицеров. Об истории с «Рафаилом» они не знали. А узнай, что она меняла?

– Господа, в уставе нет пункта о сдаче корабля. Мы обязаны…

– Подпустим поближе и рванём, – подал голос самый младший… – Разве у турок есть ещё один 110-пушечник?

Все закивали. Убить сразу два таких корабля – редкая удача. Да ещё в виду остального флота.

Приготовились умереть с честью. И многие умерли. Больше половины команды. Уже трудно стало исполнять манёвры. Уже приближалось время подпустить неприятеля, а если можно, спутаться снастями. В этот момент канонир на носу схватил удачу – пробил в 76-пушечном… Неприятель был полностью обездвижен. А течение, которое до того безуспешно нащупывали, само как-то начало выволакивать «Меркурий» из клещей.

Бог любит храбрых? Бог любит всяких, но особенно тех, кто на него полагается. Не выносит только отчаявшихся. Да ещё Никола – морской старик – вовсе не чужд азарту, потому что проволок «Меркурий» мимо всего турецкого флота, а тот не осмелился даже преследовать, настолько был потрясён участью самых больших и сильных кораблей.

Как дошли до своих? Парусами только полы мыть. Сквозь 60 пробоин вода устала хлестать. И кусал локти Грейг – опять не ему. И плакал от счастья молодой император. Спасли! И честь, и славу, и всё на свете!

Двойное жалованье, повышение в чинах, каждому в герб по пистолету – в память о том заряженном на бочке с порохом. Матросам денежное довольствие. А бриг в доки, пусть чинят и только попробуют не починить. Вечное место в строю.

* * *

Елизавету Ксаверьевну Воронцову называли красавицей. Та смеялась. Да, мила. Но красавицы это те, которые ходят, как по морю нарядные императорские яхты. Зато она нравилась. Душевно, и не каждому. А кому откроется. Ночная фиалка среди залитых солнцем роз.

И всё же именно её любили. Чему Лиза уже не удивлялась. Только хотела покоя, тишины и почтения. Именно почтения. Ведь каждый, кто смотрел на неё, вспоминал не то, что она графиня, супруга генерал-губернатора, мать семейства, а что её четыре года назад воспел Пушкин. Поэт, конечно, первостатейный, но и наглец тоже. Смотрели, повторяли про себя «Прозерпину», «Дневное светило», «Талисман» и воображали, какова-то она без блеска, в «томном сладострастии», когда ей «смертный мил».

Это унижало. И не только саму графиню. С некоторых пор Лиза заметила, что муж чувствует чужие, оскорбительные взгляды на неё. Казалось, Михаил простил, знает о невинности жены. Тем не менее. Ему было больно. Ложная репутация супруги роняла и его в грязь. Каково понимать, что окружающие, глядя на твою жену, видят её голой? Примеривают на себя? Воронцов бесился. Замыкался, разговаривал холоднее и отстраненнее. Что мучило Лизу.

Особенно ясно это стало с приездом небольшого двора, сопровождавшего императрицу Александру Фёдоровну. Конечно, всех разместили наилучшим образом. Хозяйка не ударила в грязь лицом. А гостья выказала самую пленительную благодарность, но… Елизавета Ксаверьевна знала, что стоит ей выйти от государыни, которую она, кстати, посещала каждый день, и с десяток дамских языков напомнят доброй Шарлотте, с кем она только что говорила, какой тут был скандал, и, если бы не положение графини, её вовсе не стоило бы пускать на августейший порог.

– Этот порог её собственный, – Александра Фёдоровна умела напомнить каждому его место. – Не забывайте, что графиня уступила нам свой дом.

Но вода камень точит. И Лиза даже в глазах государыни время от времени замечала огонёк оскорбительного любопытства.

Между тем она с ног сбилась, всё устраивая к августейшему удовольствию. Принимать императорскую чету, сотни гостей, иностранных представителей – большая честь, но и непереносимая ответственность. Тем более что в городе графиня оставалась без мужа.

Лиза поселилась в особняке Ольги Нарышкиной. Считала свояченицу подругой. Та не возражала. Напротив, поддерживала иллюзию. А сама незаметно вбивала клин между наместником и его женой. Обращала внимание графини на всякую неловкость или нервозность со стороны Михаила. Ему же, когда бывал в городе, смешком рассказывала о том, кто ухаживал за супругой. Особенно неприятно было выслушивать это об Александре Раевском, бывшем адъютанте Воронцова, кузене Елизаветы Ксаверьевны, близком друге её семьи… И пора бы указать на дверь, да не выгонишь.

– Говорят, Александр Николаевич вновь приехал? – Дамы вертелись перед большим круглым зеркалом в красноватой деревянной раме, закреплённой на двух пиках, как на спицах. – Странно, что он не в армии и не просится.

Лиза нахмурилась. Ей вовсе не нравилось присутствие кузена в Одессе в тот момент, когда муж находился далеко, и все её поступки – она предвидела – будут ему перетолкованы в самом дурном смысле.

– Зачем он пожаловал?

Ольга беспечно закинула голову в тюрбане с муаровыми цветами.

– Кинуться в ноги государю, просить новой службы. Ведь многие, кто прошёл по делу 14-го, прощены и возвращены в полки.

– Нет, – графиня задумчиво покачала головой. – Я его знаю, он служить не станет. Не может перенести над собой начальников.

– А начальниц? – Нарышкина лукаво заулыбалась. На полосатом диване корешком вверх валялся парижский журнал «Галатея», куда она поминутно заглядывала. – Это нестерпимо! В моде зигзаги, а мы все в цветах! Только платье успеет до нас дойти, как уже состарилось!

Лиза тоже перелистала несколько страниц.

– И на тюрбаны гонения. Ограничимся перьями.

Издание было прислано из лавки вместе с туалетами. Однако дамы подвергли критике каждую «новинку». На их лицах ясно читалось отчаяние.

– Нам не в чем выйти, когда государь объявит бал!

То, что объявит, не подлежало сомнению. Её величество слишком любит танцевать и чувствует себя после морских купаний гораздо лучше прежнего.

Ольга ворохом собрала туалеты и без всякого почтения всучила юной итальянке, привёзшей товар.

– Вот эти два ещё туда-сюда, и то если мы постараемся.

Девушка пыталась возражать, но её выставили за дверь. Какая наглость!

Были избраны наряды холодноватых стальных оттенков с рукавами – бараньими ножками и с покрывающими их отлогими воротниками.

– Думаю, мы всех затмим, – решила прекрасная егоза, беря графиню под руку.

– Даже петербургских дам.

– В особенности петербургских.

Обе засмеялись. Им впору было дружить, если бы Ольга не строила завоевательных планов. Она напоминала суетливую птичку: нижняя губка подобрана, маленькое тельце поминутно колышется, как огонёк свечи в шандале. Лиза чуть завидовала её стройности. Сама она округлилась и достигла того состояния, когда уже никто не скажет о даме: «молоденькая», но употребит слово «моложавая».

* * *

Тем не менее любили именно её. Нет, Ольгу тоже. Вон полицмейстер граф Пален перед отъездом в действующую армию пал на колени, умолял бежать с ним. А всего-то два раза поговорили…

Но Лизу – Лизу держали глубоко в сердце. Четыре года прошло, а Пушкин всё пишет элегии – будто встрепенётся среди рассеянностей жизни, вспомнит забытый идеал и снова с головой нырнёт в очередные дамские кружева, потому что память жжётся.

Ночью в открытое по жаре окно влетел камешек. На нём записка: «Я тут». Почерк знакомый до отвращения.

Графиня встала и затворила балкон. Новый ударился в стекло. Третий… десятый. Александр Раевский не был терпелив. Но если что-то считал своим, то уже не мог отпустить даже по слёзной просьбе.

– Что вам надобно?

– Спуститесь.

Молчание.

– Или я влезу.

– Вы с ума сошли. – Графиня накинула батистовую шаль с гладью – вышивка тяжелей ткани.

– Думали, я останусь в Белой Церкви, когда вас нет?

– За что вы меня преследуете?

– Я люблю вас. И вы, что бы ни говорили, любите меня. Это непоправимо.

– Непоправимо только ваше заблуждение. – Как её измучила наглая уверенность других людей, будто она их любит! Разве не в её воле разбираться со своим сердцем?

Раевский горько рассмеялся. Как она мечтала о нём когда-то! Как хотела быть рядом! Теперь всё дым. Не осталось ничего, кроме страха, что его ночной визит станет известен. Даже не спросила о детях, а они у бабушки в Белой Церкви. И не кто-нибудь, Александр возится с ними, пока мать-кукушка в Одессе принимает полимперии!

Высокая фигура кузена скрылась за чахлыми кустами акации. Лизе было больно смотреть, как ссутулился и потерял прежний лоск её кумир. Её первая любовь. Её мучитель, которого она за столько лет не сумела отогнать. Которого, несмотря на все мерзкие поступки, терпела и прощала, оправдывая неуместной страстью.

Но сегодня бедный полковник повёл себя чересчур дерзко. Город полон людей. Что они станут говорить о ней? О Михаиле? Нельзя, чтобы Александр оставался тут.

Между тем Ольга с горсточкой семечек пристроилась окном выше и была крайне раздосадована отсутствием продолжения. Она бы не упустила случая. Александр красив. Много красивее Воронцова. Верен столько лет. И столько лет страдает. Ах, неужели трудно вознаградить?

* * *

Чем больше Михаил Семёнович вчитывался в письма из Англии, тем очевиднее становилась правдивость слов Джеймса Александера. Его действительно просили. Обиняками Веллингтон. И робкими намёками сестра. Можно было сделать вид, что он не понимает. Но тогда нарушатся тонкие связи, столько лет соединяющие его с островом.

«Мой Минга, – обращалась Катя, повторяя детские попытки брата произнести неслушающимся языком русское имя. – Ты знаешь, как много теперь зависит от тебя. Георг всегда мечтал принять участие в администрации, что даст Сиду возможность, когда тот подрастёт, претендовать на более высокие места». Что сие значило? Что он, как когда-то отец, бывший посол в Лондоне, начнёт действовать вразрез с интересами собственной страны? Невозможно.

Ведь то было при Павле, при тиране. И Михаил до сих пор старался не задавать себе вопрос, имел ли батюшка право. Тогдашний государь отнял у них все имения в России. Удивительно ли, что дипломат ввязался в интригу по свержению монарха?

Или никакой разницы? Павел или его сын. Тридцать лет назад или сейчас. В России как не было, так и нет конституции. Как жили, так и живут рабы, которыми могут торговать помещики. Стыдно. И страшно.

Беда в том, что сам Михаил Семёнович находил разницу, для стороннего наблюдателя почти несущественную, а для того, кто по уши завяз в родной грязи, очень даже заметную. Среди оттенков тёмного – чуть светлее.

Но даже если бы её не было, вправе ли он нарушать долг? «Верность, никогда не колебимая». Все ли Воронцовы держались родового девиза?

Графу становилось невмоготу от собственных мыслей. Значит, там, на острове, полагают, что могут управлять им? Что нашли уязвимые места? Дом. Отец. Семья сестры… Старый Семён Романович когда-то не пожелал вернуться в Россию – боялся не того, что его накажут, а вообще. Избрал Британию как единственное место на земле, где права человека защищены законами. Полагал, что там он в безопасности. Даже если опасность и не угрожала.

Но вот выходило, что особой разницы нет. Политика даже старого друга Михаила Семёновича – Артура Уэлсли, герцога Веллингтона – сделала нечистым на руку. «Не укрыться городу, стоящему на вершине горы» – так, кажется, в Библии?

Нет, ему не укрыться. Ни от своих, ни от чужих. Что стало ясно ещё во время последнего пребывания в Лондоне, когда обнаружилось, что интересы русского и английского кабинетов совпадают далеко не во всём. А ему поручено их согласовать по самому щекотливому вопросу – греческому.

Помимо официальных консультаций премьер-министр герцог Веллингтон навестил старого друга дома, в Уилтон-хаусе. Чудный замок, владение семьи графов Пемброков. Здесь доживал век Семён Романович. Здесь Катя растила детей. Здесь Минге были всегда рады.

А вот Лизе не очень. Она не говорила, но муж чувствовал, как жена сжимается. Точно её каждый раз экзаменуют. Точно Кате всё кажется, что за братом могли бы присматривать лучше. Особенно тяжело было после истории с Пушкиным. Графиня Пемброк и не хотела, а поддевала золовку.

– Послушай, – тихо сказал ей Михаил. – Она же ни в чём не виновата. Я прошу тебя.

В тот момент Лиза подняла на них глаза, и стало ясно: она понимает, о чём беседа.

Прошлогодний приезд вроде бы обошёлся без колкостей для жены. Но сам Михаил не мог привезти домой утешительных для царского сердца договорённостей. Англия выказывала недовольство. И чем дальше, тем явственнее. На Востоке Россия и без того усилилась. Если ещё и Греция…

– Позволь говорить с тобой начистоту, – заявил сэр Артур, раскуривая сигару и ставя на столик перед камином по рюмке бренди. – А давненько мы так не сиживали?

Воронцов кивнул. Дружеские связи стоят дорого. Но со временем и они провисают, как канаты.

– Мне не понравился мой визит в Россию на похороны вашего императора. Слишком много манёвров. И везде меня заставляли таскаться в мундире. Я от этого отвык.

Граф пожал плечами. Таковы традиции.

– Ваши государи слишком требовательны. Последний был, по крайней мере, хорошо воспитан…

– Артур, ты знаешь, каково мне было с покойным…

Да, ничего хорошего сказать он не мог. Хотя, конечно, великий человек. Победитель Наполеона. Миротворец Европы.

– За что вы его недолюбливаете? – Уэлсли действительно было интересно. – Я не первый раз и не у тебя одного вижу такое выражение лица. Точно зуб болит, а сознаться неловко. Мне показалось, многие искренне оплакивали покойного императора.

– Да. Скорбь была сильной.

– Тогда почему?

Ну, не мог Воронцов объяснить. Надо жить, и долго жить в России, чтобы на своей шкуре прочувствовать. Не оправдал надежды? Чушь. А кто оправдывает?

– Он нас не любил, – просто сказал Михаил. – Хотя за что любить? Дрянной, неверный, необразованный народ. От хорошей жизни портится.