Текст книги "Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 43 страниц)

«Источник государственного избытка»

Повторим: благосостояние крестьян было главным залогом богатства помещика, и забота о поддержании хозяйства крепостных диктовалась в первую очередь не добротой сердца или просвещенностью ума владельца, а насущной экономической необходимостью. Мы уже говорили, что продукты питания были дешевы, столь же недорого стоили дрова, домотканый холст, овчины, из которых шилась зимняя одежда. В целом, прожить в России простонародью было значительно проще, чем в более цивилизованных европейских странах, где потребности намного превосходили возможности низших слоев населения. Отсюда частые комментарии иностранных авторов о более высоком качестве жизни русских крестьян и неизбежное в таких условиях противопоставление сытого рабства голодной свободе.

Прослуживший много лет в России французский посол Луи Сегюр писал: «Русское простонародье, погруженное в рабство, незнакомо с нравственным благосостоянием, но оно пользуется некоторой степенью внешнего довольства, имея всегда обеспеченное жилище, пищу и топливо; оно удовлетворяет своим необходимым потребностям и не испытывает страданий нищеты, этой страшной язвы просвещенных народов…

Помещики в России имеют почти неограниченную власть над своими крестьянами, но надо признаться, почти все они пользуются ею с чрезвычайной умеренностью… Во время моего долгого пребывания в России многие примеры привязанности крестьян к своим помещикам доказали мне, что я насчет этого не ошибаюсь… Ограничусь одним. Обер-камергер, граф, наделав больших долгов, вынужден был для их уплаты продать имение, находившееся в трехстах или четырехстах верстах от столицы. Однажды утром, проснувшись, он слышит ужасный шум у себя на дворе; шумела толпа собравшихся крестьян; он их призывает и спрашивает о причине этой сходки. „До нас дошли слухи, – говорят эти добрые люди, – что вашей милости приходится продавать нашу деревню, чтобы заплатить долги. Мы спокойны и довольны под вашею властью, вы нас осчастливили, мы вам благодарны за то и не хотим остаться без вас. Для этого мы сделали складчину и поспешили поднести вам деньги, какие вам нужны; умоляем вас принять их“. Граф после некоторого сопротивления принял дар, с удовольствием сознавая, что его хорошее обращение с крестьянами вознаградилось таким приятным образом… Тем не менее эти люди достойны сожаления, потому что их участь зависит от изменчивой судьбы, которая по своему произволу подчиняет их хорошему или дурному владельцу» [579]579
  Сегюр Л., де.Пять лет при дворе Екатерины II… С. 148–158.


[Закрыть].

Сегюру вторили и другие наблюдатели. Британцы, путешествовавшие по России, бывали, как правило, задеты тем, что быт русских крестьян выгодно отличался от привычного им на родине, особенно в Ирландии. Капитан Джон Кокрейн писал в 1824 году: «Безо всяких колебаний… говорю я, что положение здешнего крестьянства куда лучше состояния этого класса в Ирландии. В России изобилие продуктов, они хороши и дешевы… Здесь в каждой деревне можно найти хорошие, удобные бревенчатые дома, огромные стада разбросаны по необъятным пастбищам, и целый лес дров можно приобрести за гроши. Русский крестьянин может разбогатеть обыкновенным усердием и бережливостью, особенно в деревнях, расположенных между столицами» [580]580
  Cochrane J. D., captain.Narrative of a Pedestrian Journey through Russia and Siberian Tartary. L, 1824. P 68.


[Закрыть].

Испанский дворянин дон Франсиско де Миранда, родившийся в Венесуэле и выступавший за отделение южноамериканских колоний от митрополии (впоследствии один из французских революционных генералов), в 1787 году совершил поездку по России. Возле Вышнего Волочка он обратил внимание на множество новых срубов, выставленных на продажу. «Когда древесина свежая, она имеет красивый желтоватый цвет, – замечает путешественник – Справился у моего слуги и извозчика, сколько стоит такой дом, который можно купить в разобранном виде при въезде в любую деревню, и они сказали, что обычная цена всего лишь от 20 до 24 рублей». Миранда же обратил внимание на изобилие леса, который крестьяне могут вырубать беспошлинно, что позволяло им в самые лютые морозы поддерживать в домах тепло.

В печально знаменитой по Радищеву Спасской Полести путник «зашел в несколько крестьянских домов, построенных в том же духе, что и те, которые осматривал ранее; внутри они очень опрятны и удобны для жилья». Такую же прогулку Миранда совершил и у маленького городка Крестцы, тоже описанного Радищевым. «Посетил несколько крестьянских домов и обратил внимание, что они гораздо просторнее и чище, нежели в других частях России. – Дон Франсиско ехал с юга, через Малороссию, где впервые увидел мазанки. – А также заметил, что почти всюду имеется ткацкий станок, на котором ткут белое полотно из местного льна; из него шьют неплохую одежду для людей низшего сословия. Заплатил 30 копеек за чай, хлеб и т. д.; наблюдал за девушкой, доившей корову: она прятала от меня лицо, но в то же время выставляла напоказ свои ляжки» [581]581
  Миранда Ф., де.Путешествие по Российской империи. М., 2001. С. 214–217.


[Закрыть].

Простодушное кокетство деревенской девки, готовой порезвиться с иностранцем, – совсем не то же самое, что вид голодной бабы, месившей тесто «из трех частей мякины и одной несеяной муки» у Радищева. А ведь два описания разделяет всего пара лет. «Четыре стены, до половины покрытые, так, как и весь потолок, сажею; пол в щелях, на вершок, по крайней мере, поросший грязью; печь без трубы… и дым, всякое утро зимою и летом наполняющий избу; оконцы, в коих натянутый пузырь, смеркающийся в полдень, пропускал свет; горшка два или три (счастливая изба, если в одном из них всякий день есть пустые шти!). Деревянная чашка и кружки, тарелками называемые; стол, топором срубленный, который скоблят скребком по праздникам. Корыто кормить свиней или телят, буде есть, спать с ними вместе, глотая воздух, в коем горящая свеча как будто в тумане или за завесою кажется. К счастью, кадка с квасом, на уксус похожим, и на дворе баня, в коей коли не парятся, то спит скотина. Посконная рубаха, обувь, данная природою, онучки с лаптями для выхода. – Вот в чем почитается по справедливости источник государственного избытка, силы, могущества» [582]582
  Радищев А. Н.Путешествие из Петербурга в Москву // Столетие безумно и мудро. Век XVIII. М., 1986. С. 250–251.


[Закрыть].

То ли первый русский революционер намеренно сгущал краски, то ли стандарты чистоты и благополучия у авторов были разными. Трудно сказать. Но, приводя хрестоматийное описание крестьянского быта по Радищеву, все-таки стоило бы сопровождать его зарисовками из других источников, тем более что ни французский посол, ни английский морской офицер, ни испанский путешественник – друг свободы не отличались слепой подчас доброжелательностью Виже-Лебрён.

Кстати, о посконных рубахах. Марта Вильмот дает совсем другую картину: «Любуюсь всеми без исключения крестьянами: их причудливо-разнообразной одеждой, их веселыми живописными группами. Часто можно увидеть деревенскую девушку в головном уборе, шитом золотом, в серьгах, с браслетами из блесток, видимо, играющую роль первой красавицы… Когда молодая крестьянка преподносит вам кувшинчик молока, яйца или орехи, то маленькая корзиночка, где они лежат, всегда покрыта полотенцем, оба конца которого украшены шитьем из красных и белых ниток, имитирующих кружево… О, Доротея, почему ты не можешь… нарисовать оригинальное платье цвета индиго, с широкими белыми рукавами, с застежкой на спине и вышивкой по всему подолу… – это необычайно очаровательное и фантастическое зрелище» [583]583
  Письма сестер М. и К. Вильмот из России… С. 222, 224, 229–230.


[Закрыть].

С Мирандой, Сегюром и Кокрейном соглашался Роберт Бремнер – публицист, под влиянием статей А. Н. Герцена заключивший договор на написание обличительной книги о России. Во времена жесткого политического противостояния с николаевским режимом и восторженной поддержки европейских революций он отправился в Россию, чтобы собрать материал. Текст вышел далеко не лицеприятным, тем более интересно его свидетельство: «В целом… по крайней мере что касается просто пищи и жилья, русскому крестьянину не так плохо, как беднейшему среди нас. Он может быть груб и темен, подвергаться дурному обращению со стороны вышестоящих, несдержан в своих привычках и грязен телом, однако он никогда не знает нищеты… Мы склонны воображать себе, что уж если наши крестьяне нищенствуют, то мы можем по крайней мере тешить себя уверенностью, что они живут во много большем довольстве, чем крестьяне в чужих землях. Но сие есть грубейшее заблуждение… В тех частях Великобритании, которые, как считается, избавлены от ирландской нищеты, мы были свидетелями убогости, по сравнению с которой условия русского мужика есть роскошь. Есть области Шотландии, где народ ютится в домах, которые русский крестьянин сочтет негодными для своей скотины» [584]584
  Bremner R.Excursions in the Interior of Russia. L, 1839. V. 1. P 154–155.


[Закрыть].

Что касается грязного тела, то тут с Бремнером не согласился бы Пушкин. «Ваш крестьянин каждую субботу ходит в баню, – говорит в «Путешествии из Москвы в Петербург» воображаемый спутник героя, англичанин, – умывается каждое утро, сверх того несколько раз в день моет себе руки» [585]585
  Пушкин А. С.Собрание сочинений. М., 1962. Т. VI. С. 434.


[Закрыть]. О том же писала Лебрён. Чистоплотность русского простонародья подчеркивала и мисс Вильмот: «На небольшом лугу против моего окна около 150 мужчин и женщин косят траву. Все мужчины в белых льняных рубахах и штанах (это не выдумка, штаны действительно белые), а рубахи подпоясаны цветным поясом и вышиты по подолу ярко-красной нитью. Вид у них очень живописный; лгут те иностранцы, кои изображают русских крестьян погруженными в праздность, живущими в нищете… Если, сравнивая два народа, посчитать основными вопросами те, что относятся к условиям жизни (достаточно ли еды, есть ли жилище, топливо и постель), то русские, вне всякого сомнения, окажутся впереди. Да, они рабы, однако в интересах самих господ хорошо обращаться со своими крепостными, которые составляют их же богатство; те помещики, которые пренебрегают благосостоянием своих подданных и притесняют их, либо становятся жертвами мести, либо разоряются» [586]586
  Письма сестер М. и К. Вильмот из России… С. 277.


[Закрыть].

Можно с усмешкой констатировать, что если самодержавие в России было ограничено удавкой, то крепостное право – топором и красным петухом. Подчас эти ограничения оказывались очень действенными. Но был и другой способ, державший помещиков в узде. Пайпс не без оснований замечал: «Особенно важно избавиться от заблуждений, связанных с так называемой жестокостью помещиков. Иностранные путешественники, побывавшие в России, почти никогда не упоминают о телесных наказаниях… Пропитывающее XX век насилие и одновременно высвобождение сексуальных фантазий способствуют тому, что современный человек, балуя свои садистские позывы, проецирует их на прошлое; но его жажда истязать других не имеет никакого отношения к тому, что на самом деле происходило, когда такие вещи были возможны» [587]587
  Пайпс Р.Указ. соч. С. 200–201.


[Закрыть]. Религиозные запреты значили для огромного большинства жителей страны больше, чем указы. Отношения, построенные на вере и традиционных нормах морали, были весьма далеки от криминала. В противовес своему деду-самодуру Прончищеву Сабанеева описала две соседские помещичьи семьи, мирно уживавшиеся с крестьянами.

Первые – господа Крюковы – обитали в небольшом имении Даньково по другую сторону реки и служили наглядным примером тишины и согласия. «У даньковского барина мужики забыли, что они крепостные и рабы; ни крику, ни расправы не было в этом уголке Тарусского уезда, – писала мемуаристка. – Помещик управлялся со своим народом какими-то ему одному присущими приемами и средствами. Народ этот копошился возле него, как муравьи в муравейнике» [588]588
  Сабанеева Е. А.Указ. соч. С. 345.


[Закрыть].

Другие соседи – господа Леонтьевы – приходились Прончищевым родней. Описание их жизни удивительно напоминает картину быта доброй помещичьей семьи из второго тома «Мертвых душ» Гоголя. Николай Васильевич дал своим героям греческую фамилию Костанжогла, таким образом подчеркивая нетипичность этого явления для России. Принято считать, что Гоголь уничтожил большую часть рукописи второго тома, поскольку не мог писать сусальные картинки, не соответствующие действительности. Однако реальная жизнь вмещала то, что отказывалась вмещать литература – добрых господ Леонтьевых:

«Леонтьевы с самого начала их женитьбы жили в имении своем сельце Корытне. Соседи считали их большими чудаками… Сергея Борисовича осуждали за то, что он перебаловал свою дворню, отпустил много мужиков на оброк; дескать, не справится, расстроит имение… Но дело было в том, что он ничего не выдумывал и действовал в жизни, руководствуясь своими внутренними убеждениями. Он не имел в виду, отпуская мужиков на оброк, опережать свое время с тенденциями либерализма, а дать льготы мужику было просто ему сочувственно.

И правда, что крепостные у них в доме жили привольно… На них был особенный отпечаток мирной жизни и душевного спокойствия. Они тоже неусыпно трудились в кругу их домашнего обихода, и их дом был точно улей, в котором работа кипела с раннего утра…

Детей у Леонтьевых было очень много, и их воспитание составляло цель жизни их родителей. Как свободна была тетушка Марья Петровна от увлеченья французскими и чужеземными вообще гувернерами и гувернантками! …Марья Петровна, отлично знакомая с иностранной литературой, не искала там, однако, авторитет, читала также творения наших отцов церкви и умела извлекать из них более для себя света и пользы. И она воспитала детей своих в духе нашей православной церкви: без педантства или ханжества, но с теплым упованием на милосердие Божие… Ее отношение к простому люду было трогательное; деревенские бабы несли в Корытню в барские хоромы своих больных; она собственноручно обмывала раны, купала золотушных детей. Она ввела оспопрививание между своими крестьянами и сама умела производить эту операцию без помощи фельдшера» [589]589
  Там же. С. 390.


[Закрыть].

Современные исследователи сходятся во мнении, что главным злом крепостного права была не жестокость помещиков и не бедность крестьян – вещи, как мы видели, весьма спорные, – а отсутствие закона в сфере, регулировавшей отношения барина и его холопа. То, что целый клубок социальных связей как бы выпадал из правовой зоны, порождало массу злоупотреблений. Однако надо учитывать, что понятие «закон» в XVIII веке носило не только юридический, но и религиозный характер. При подушной переписи человека спрашивали, какого он закона, имея в виду какой веры. И ответ был: греческого (православного), магометанского, латинского (католического) или иудейского. Только наиболее образованные догадывались, что слово «закон» подразумевает еще и правовой акт.

В традиционном обществе практически вся жизнь контролировалась либо религиозными нормами поведения, либо обычным правом – то есть правом, основанным на обычае. Собственно законодательство в современном смысле не носило тогда такого тотального характера, как сейчас, и проникало лишь в те бреши, которые освобождала для него традиция. Отношения между помещиком и крепостным не регулировались юридическими актами в деталях. И это несло в себе известное зло. Вспомним, как генерал Измайлов был дважды, вопреки воле Николая I, оправдан судами двух губерний. На основании имевшегося законодательства суды не находили в действиях помещика состава преступления. Призвав самодура к ответу именным указом, монарх поступил вопреки существовавшему законодательству, ибо оно не оговаривало, что может, а чего не может помещик в отношении своих крепостных. Находясь в юридическом вакууме, Николай I вынужден был опираться на мораль и традицию – вещи, к сожалению, легко нарушаемые. В начале главы мы показали, как во второй четверти XIX века указы постепенно начинают проникать в эту прежде недоступную сферу.

По мере развития юридического сознания и усложнения законодательства государство все настойчивее вмешивалось в отношения бар и крестьян. Симптоматично, что все принятые акты были запретительного характера, ограждая холопов от произвола господ. Здесь интересы дворянства и интересы верховной власти приходили в столкновение. Каждая из сторон считала, что защищает крестьянина от хищных рук другой. Между двумя «благодетелями» мужик оказывался, как между молотом и наковальней. Однако этот же противовес порой помогал ему выжить, ибо селянин искал защиты от барина у государственных инстанций, а защиты от податей и рекрутчины под крылом у таких рачительных хозяев, как Суворов.

Помещик более всего желал видеть себя в своих имениях самодержавным владыкой. Отсюда часто употребляемый оборот «подданные» в адрес крестьян. Государство же стремилось одернуть его и показать, что он не более чем вербовщик и налоговый агент среди населения, которое только живетна его земле. Возникало неразрешимое противоречие – спор из-за подданных. Если помещик стремился закрыть свои владения от взоров власти, то государство, напротив, – проникнуть за непроницаемый барьер. Указ Елизаветы Петровны 1741 года, разрешавшийкрестьянам не приносить присягу, если они находятся на работе в поле, был воспринят и в дальнейшем трактовался как отказ крепостным в праве присягать. С этого момента верховная власть будто бы перестала рассматривать частновладельческих крестьян как подданных империи и стала видеть в них только собственность помещиков. Это был крайне опасный прецедент, абсолютно не соответствовавший букве закона, но желательный для дворян. Нечто похожее произошло и с указом 1767 года о запрете крестьянам подавать жалобы в собственные руки императрицы. Нашлось немало толкователей, которые с охотой понимали его как запрет жаловаться вообще.

Образованные дворяне вроде княгини Дашковой субъективно сознавали себя просвещенными монархами в своих вотчинах и не прочь были разыгрывать эту роль перед гостями. Тем неприятнее для них становилось напоминание верховной власти о своих претензиях на крестьян. Раздражение Екатерины Романовны, возникавшее всякий раз, когда государство вторгалось с налогом ли, с требованием ли рекрут в жизнь ее крепостных, объяснялось не только заботой, но и подрывом реноме маленького императора. Мы говорим об этих амбициях, потому что они типичны для помещиков и потому что власть, иногда уступая им, все же никогда их не прощала и не забывала при малейшей возможности перетянуть одеяло на себя.

«Недобрые молодцы»

В повести Пушкина «Дубровский» молодой дворянин, разоренный богатым соседом, становится разбойником, возглавив отряд бывших крепостных. Комментаторы всегда обращают внимание на романтичность сюжета, подчеркивая невозможность подобных событий в реальной жизни. Между тем история знала бар-разбойников, с шайкой собственных холопов нападавших на путников на большой дороге. Правда, руководствовались они чаще меркантильными интересами в отличие от благородного возлюбленного мадемуазель Троекуровой.

Так, знакомый нам по делу Салтычихи Николай Андреевич Тютчев, бежав от опасной любовницы с молодой женой в имение Овстуг, занялся там, по слухам, настоящим разбоем. Он не только обирал соседей в умелых тяжбах за земли, но и пристрастился к грабежу. Овстугские крестьяне рассказывали, будто их барин рядится в атамана разбойников и с ватагой своих же ряженых дворовых нападает на проезжающих купцов [590]590
  Экштут С. А.Роман душегубицы // Родина. 2002. № 3. С. 55.


[Закрыть].

Но гораздо чаще хозяева и их дворовые объединялись противреальных разбойников, способных разорить не только барскую усадьбу, но и деревеньку-другую. Это особенно заметно на окраинах империи, где по соседству жили беспокойные кочевые народы, могли заглянуть казаки или волжские удалые молодцы на «расписных челнах». До губернской реформы 1775 года воинских команд на местах было мало и помощь от ближайшей администрации могла опоздать.

«С наступлением каждого лета, когда леса были уже одеты густою зеленью, появлялись разбойники, – вспоминал мемуарист М. А. Дмитриев. – В самый тот день, когда мне минул год, 23 мая 1797 года, дошло известие до моего деда, что будут к нему разбойники… Дед мой всегда был наготове: каждый год, с наступлением весны в деревенском его доме, на стенах залы и передней, развешивались ружья, сумы с зарядами, сабли и дротики с кольцами и на крепких бечевках; а по обеим сторонам широкого переднего крыльца вколачивались сошки с перекладинами и на них раскладывались колья и рогатины. Итак, врасплох застать его было невозможно! При первом известии о приближении разбойников ударили в набат; крестьяне, бывшие в поле, прискакали на господский двор; дворовые все вооружились. Дед мой надел на себя кортик… велел отворить ворота и ждал разбойников на крыльце.

Между тем моя бабушка, мать и тетки переоделись в платья дворовых женщин, чтобы не быть узнанными, и вместе с нами, малолетними, попрятались в саду и других местах. На этот раз обошлось, однако, благополучно. Разбойники в числе двадцати человек, вооруженные с ног до головы, подъехали верхами к околице и, подозвав караульщика, сказали ему: „Поди, скажи Ивану Гавриловичу, что мы не испугались бы его набату, да у нас лошади приустали“. – После этого они, ввиду всех, объехали около деревни, под горою, и отправились далее. Но в тот же день получено известие, что они ограбили под Сызраном мельницу и сожгли ее» [591]591
  Дмитриев М. А.Мелочи из запаса моей памяти // Русские мемуары. XVIII век. М., 1988. С. 424.


[Закрыть].

Почему дворовые предпочитали поддерживать господ и оборонять имение, вместо того чтобы после разорения дворянского гнезда удариться в бега? Казалось бы, вторая модель поведения логичнее. Дело в том, что ни разбойники, ни казаки, ни тем более восставшие инородцы не гарантировали холопам жизнь. Чаще всего, взяв имение, победители убивали его обитателей, невзирая на социальные различия, и на дереве возле сожженного дома холопы висели рядом с хозяевами. Эта черта особенно ярко проявилась во время пугачевщины, когда множество дворовых, крестьян и горожан пало жертвой шаек мятежников [592]592
  Мадариага И., де.Указ. соч. С. 430.


[Закрыть].

К самому началу Крестьянской войны, вероятно, году к 1773-му, относится случай, описанный Лабзиной. На маленькое имение ее матери, располагавшееся под Екатеринбургом, ополчились жившие неподалеку башкиры. У небогатой вдовы и горстки ее дворовых не было сил защититься от более чем двух сотен «гостей», и хозяйка усадьбы решила дело иначе. «Мать моя жила чрезвычайно тихо, – вспоминала мемуаристка. – Одно было ее встревожило: татары против ее восстали и хотели землю отнять, будто ей не принадлежащую». Соседи предупредили вдову, чтобы она поскорее скрылась в город, но той некуда было бежать. «Что мне от Бога определено, от того не уйти, – ответила она. – …Меня не обидят и татары, когда Бог – мой защитник, я давно ему предалась». После этого разговора хозяйка имения принялась готовиться к приему гостей: «…велела варить пива как можно больше; вино у нас было свое, наливки разных родов. Итак, недели через две приехали башкирцы, человек двести, все верхами, и старшина их с пятьюдесятью человеками въехали прямо на двор. Мать моя призвала в помощь Бога, взяла нас за руки и вышла их встретить на крыльцо».

Ласково приветствовав приезжих, хозяйка пригласила их в дом, но поскольку стояло лето, то они предпочли остаться во дворе. Тогда мать мемуаристки усадила башкир на ковры и приказала выкатить бочки с пивом, вином и наливками и разносить обед. «Между тем стала со старшиной говорить, за что они ее, вдову, хотят обидеть с малыми детьми: „У меня нет другого защитника, кроме Бога, которого и вы знаете; Он один наш Отец. Он как меня сотворил, так и вас, то не страшитесь ли вы Его правосудия? Куды ж вы меня сгоните с земли? Я у вас же буду жить и посвящу вам себя на услуги. Есть и между вами любящие Бога, и я везде буду спокойно жить… я всех считаю ближними моими“. И взяла нас за руки и сказала: „Судьба сих сирот у вас в руках: хотите их сделать несчастными или счастливыми?“ Они начали между собой говорить, чего мать моя не разумела». Между тем поспел обед, хозяйка начала сама обходить гостей и потчевать их: «Покушайте хлеба-соли вдовы, которая всегда готова быть вам другом». Такое обращение смутило башкир, и в конце обеда старшина встал и «со слезами сказал: „Будь спокойна, наша добрая соседка и друг: мы теперь не враги твои, а защитники; вся наша волость к твоим услугам, требуй от нас за причиненный тебе страх и беспокойство чего хочешь“. Мать моя подошла к старшине, обняла его, заплакала и сказала: „Мне ничего не надо, кроме дружбы вашей и ваших добрых сердец“. Они все в голос закричали и открыли свои груди: „Вот они здесь!“ И так, пировавши целый день, уехали уж ночью. И с тех пор мать моя жила с ними в добром согласии, и они со своей стороны делали всевозможные ей ласки. Всякий праздник приезжали к ней в гости, привозили гостинцы и ее к себе звали, особливо на свадьбы. И мать моя никогда не отказывала им» [593]593
  Лабзина А. Е.Воспоминания // Россия в мемуарах. История жизни благородной женщины. М., 1996. С. 21–22.


[Закрыть].

Это уникальный случай. Мать Лабзиной была настоящей подвижницей: очень религиозной женщиной, много помогала каторжным, ссыльным и убогим. Кротостью ей удалось то, чего другие не могли добиться силой. Куда чаще между жителями пограничных имений и враждебной внешней средой происходили настоящие столкновения с пальбой и кровопролитием. Графиня А. Д. Блудова записала со слов старых дворовых: горничной Авдотьи Харитоновны, буфетчика Ивана Сергеевича, бывшего суворовского сержанта, и лакея Гаврилы Никитича – истории о волжских разбойниках, нападавших на имение ее бабушки в Казанской губернии.

«В рассказах ли Гаврилы, или в моем собственном воображении удалые молодцы, которые плыли „вниз по матушке по Волге“, промышляя по-своему и слагая звучные песни свои, были довольно увлекательные лица, и мне становилось жаль подчас, что прошло то бурное и славное время». Речь шла о конце 70-х – начале 80-х годов XVIII века, когда пугачевщина уже отгремела, а губернская реформа еще только вступала в свои права и по лесам пряталось много разгромленных банд, а на Волге нет-нет да и появлялись «расписные челны». «Бывало бабушка, Катерина Ермолаевна, когда жила вдовою в Танкеевке Спасского уезда, Казанской губернии, созовет всех дворовых и молодых крестьян, наберет, таким образом, отряд человек в 300 или 400, раздаст им охотничьи ружья, пистолеты, патроны, поставит две маленькие пушки у ворот усадьбы; канава вокруг сада исполняет должность рва, и бабушка с маленьким сыном засядет в своей импровизированной крепости, ожидая осады неприятеля. Большею частью этим и кончалась беда». Добрые молодцы проплывали мимо, а обороняющиеся прятали оружие до следующего раза. Но однажды пришлось в самом деле пострелять.

«В приволжских деревнях мужики позажиточнее большей частью откупались от молодцов, выходя на берег с хлебом и солью, с шитыми золотом и шелком полотенцами и ручниками, на которых, кроме хлеба, лежали и деньги, собранные всем миром и подносимые добрым молодцам; а разбойники, имея своего рода честь, почитали недозволенным нападать на таких слабых и сговорчивых людей. Но бабушка имела тоже свои понятия о чести и достоинстве барыни-помещицы и не соглашалась на такие сделки с неприятелем. Пока жив был дедушка, его огромная псовая охота служила обороной усадьбе и острасткой для разбойников. Но после него экономические расчеты заставили уничтожить весь этот штат… Воинственные псари превратились в мирных ткачей вновь увеличенной и усовершенствованной полотняной фабрики. Разбойники знали все это и решили наказать Екатерину Ермолаевну за ее гордость и несговорчивость. Однако, из презрения ли к женщине, или из рыцарства, они объявили заранее поход на нее. Высадившись большою шайкой на заливных лугах имения, они кинулись к усадьбе. Крик, плач и вой поднялся в деревне, которая лежала против самой усадьбы, на другом берегу пруда; а Катерина Ермолаевна, велев зарядить пушки и ружья и палить в добрых молодцов, как только станут подходить, отправила верного слугу к ближайшему пикету с требованием помощи; но нескоро мог пробраться посланный и нескоро, даже на подводах, приехала военная команда. Во все это время Катерина Ермолаевна с замечательным присутствием духа и распорядительностью выдержала нешуточное нападение разъяренных разбойников, и не будь этих двух пушченок, ей бы, вероятно, несдобровать; однако Бог помог. Команда пришла вовремя, и деревня и усадьба уцелели. С тех пор эти две пушки служили уже только украшением… да в торжественных случаях из них палили холостыми зарядами в виде салютов» [594]594
  Русский архив. 1889. Т. I. С. 53.


[Закрыть].

Обратим внимание, как часто в имении из господ находились только женщины с малолетними детьми. Они вступали в переговоры с инородцами, устраивали оборону, палили из ружей, организовывали крепостных для отпора грабителям. Это были либо вдовы, либо жены служивших далеко от дома дворян. В предшествующую эпоху, до манифеста 1762 года, в селах из хозяев оставались главным образом помещицы. Иными словами: на уровне управления русская деревня долгое время представляла собой бабье царство.

Жившая уже совсем в другую эпоху мемуаристка романтизировала волжских разбойников, «в похождениях которых слышалось и увлекательное удальство, и даже какое-то дикое великодушие… Чуялось ли это смутно ребенку, – признавалась она, – но волжские недобрые молодцы остались навсегда в моей памяти с почти героическим оттенком… Оружие спрятано, расшива (лодка) с золоченой кормой и носом несется быстро на своих натянутых парусах; сидят по ее бокам смирно и лениво молодые купчики. Хозяин в щегольском полукафтане или полушубке, с шапкой набекрень распоряжается, будто торговцы едут на ярмарку. Но непохож этот удалой соколиный взгляд, эта молодецкая осанка, эта ловкая, быстрая походка на скромного купеческого сына: это он, молодой атаман, это его шайка с ним, и как затянут они песню, да гаркнет он своим звонким голосом: „в темном лесе“, так по всему берегу и забьется сердце у мужиков, и пока несутся звуки, удаляясь, утихая, замирая на водах, стоят они да крестятся и откликаются и старый, и малый, а парней иногда в душе и тянет туда к Волге, к разгулу этой заманчивой жизни, между тем как молодухи сожалеют о девке-красавице, что сидит на палубе, разодетая в парчовом шушуне, с длинною лентой в длинной косе, и на нее так дерзко и любовно поглядывает удалой атаман. Признаться, мне совсем не жаль бывало, а скорее завидно этой невесте (как я полагала) разбойника, которая делила с ним опасности его тревожной жизни» [595]595
  Там же.


[Закрыть].

Через поколения дела минувших дней затягиваются облагораживающей реальность дымкой. Для Блудовой в устах стариков-лакеев прошлое превращалось в такую же яркую сказку, как истории об Иване-царевиче или Кудеяре-атамане. Столкновение с настоящими разбойниками произвело бы на нее отталкивающее впечатление. Лабзина, еще девочкой с матерью ходившая в острог «помогать несчастным», описывала виденное: «Я с нею относила деньги, рубашки, чулки, колпаки, халаты, нашими руками с нею сработанные. Ежели находила больных, то лечила, принашивала чай, сама их поила, а более меня заставляла. Раны мы с ней вместе промывали и обвязывали пластырями. И как скоро мы показывались в тюрьму, то все кричали и протягивали руки к нам, а особливо больные… Случается там часто, что на канате приводят несчастных, в железах на руках и на ногах, и она тотчас идет, нас с собой берет, несет для них все нужное и обшивает холстом железа, которые им перетирают руки и ноги до костей» [596]596
  Лабзина А. Е.Указ. соч. С. 18–19.


[Закрыть].