Текст книги "Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины"

Автор книги: Ольга Елисеева

«Выйти замуж – не напасть…»

Бывали, впрочем, и такие случаи, когда почтенные отцы оказывались счастливы принять в дом любую супругу, лишь бы сын женился-переменился. Мы уже говорили, насколько предпочтительнее для родителей считалось залучить в семью жениха или невесту «своего круга». И дело не только в знатности или богатстве, но и в общих свычаях-обычаях, делавших врастание нового члена в род более безболезненным. Москвичи старались выбирать москвичек – то была коренная русская знать, часто противостоящая придворным «выскочкам» с тугим кошельком и короткой родословной. Петербургские семьи, напротив, чувствовали себя большими европейцами и вытравливали из своего быта все, отдававшее «московщиной». Прибавим к этому, что уроженцы Смоленской губернии долгое время ощущали себя поляками и до середины XVIII века старались «брачиться» меж собой или в Польше. А еще была бескрайняя русская провинция, из которой, по удачному выражению Гоголя, «три года скачи, ни до какой границы не доскачешь». Она-то до начала XIX столетия продолжала выбрасывать на ярмарку невест самые неожиданные экземпляры.

Один из подобных курьезов описала Сабанеева. Молодой князь Николай Петрович Оболенский, к немалой горести московских тетушек, был, как тогда говорили, объявлен женихом. «Княжна Волконская. Сирота, единственная наследница громадного состояния, жила и воспитывалась где-то в деревенском захолустье у опекуна» – вот все, что смогли узнать сплетницы. Между тем отец жениха и сам ничего толком не ведал: «Эта княжна Волконская, верно, с неба… Из Уфы, из Оренбурга или из Самары». Его сын давно «жил отдельно от отца, был совершеннолетний, имел свое собственное крупное состояние покойной матери и обращался очень жестоко с крепостными людьми. Часто являлись эти несчастные, бросались в ноги к князю-отцу, прося помилования и защиты».

После приезда в Москву нареченная молодого князя посетила дом будущего свекра. Невеста прибыла в двух экипажах с верховыми гайдуками по обеим сторонам кареты. Ее сопровождали мамушки, нянюшки в ярких шелковых сарафанах и душегрейках, карлицы, казачки, лакеи в фамильных ливреях. «Вся эта прародительская челядь следовала за своей госпожой в парадную гостиную и остановилась на почтительном расстоянии, выстроившись амфитеатром перед ней, когда княжна села на диван… Невеста была в белом атласном утреннем капоте с собольей опушкой, в жемчугах и бриллиантах. Жаль, что успели сшить ей европейское платье на Кузнецком мосту; она была бы гораздо лучше русской боярышней. На вид ей было лет двадцать, высокая, полная, круглолицая, с прекрасными карими глазами, яркий румянец поминутно вспыхивал на свежем ее лице от смущения и застенчивости. Когда князь заговорил с ней, она успела уже оправиться и отвечала ему просто и разумно; голос у нее был мягкий, грудной и приятный. Подали кофе, но разговор не клеился, и ей, и всем было неловко; в ней было совершенное отсутствие светских приемов, умения держать себя в обществе» [415]415
  Сабанеева Е. А.Указ. соч. С. 412–414.


[Закрыть].

Мнение членов семьи склонилось в пользу гостьи: «Было бы хуже, если б княжна была только провинциальна… Прекрасная партия, прекрасное имя и совсем еще молодое создание; она его (мужа. – О.Е.) смягчит, будет иметь на него хорошее влияние». Но отец жениха только вздыхал, ибо участь невестки совсем не представлялась ему в «розовом свете».

Старая пословица гласит: «Выйти замуж – не напасть, да как бы замужем не пропасть». Брачная жизнь не сулила никому роз. В те времена, как и сейчас, молодые стремились жить отдельно. Если, конечно, позволяли состояние мужа и приданое жены. Показав супругу в доме родителей и для приличия погостив некоторое (часто весьма значительное) время, новый глава семейства уезжал в одну из деревень, где новобрачные без помех вили свое гнездо. Если муж служил, он мог обзавестись квартирой – казенной или собственной, а кто побогаче, то и домом, где супруга оказывалась полновластной хозяйкой. В случае дальности места службы или трудности пути жена оставалась в доме у родителей супруга. Теперь его родня считалась для нее более близкой. Уход в дом своих отца и матери выглядел неприлично, как будто она оставила мужа или муж выгнал ее. Жить в одиночестве в деревне для молодой дамы тоже считалось неблагопристойно. Требовались пожилые родственники, предпочтительно с мужниной стороны.

Вообще деревня виделась лучшим лекарством от всех болезней, сердечных в том числе. Здесь новобрачные могли привыкнуть друг к другу, вместе «одичать» и помаленьку смириться со своей участью. Для детей же трудно было представить место здоровее и привольнее. Недаром первое, что сделал Дмитрий Ларин после венца, – увез жену в сельскую глушь.

 
И, чтоб ее рассеять горе,
Разумный муж уехал вскоре
В свою деревню, где она,
Бог знает кем окружена,
Рвалась и плакала сначала,
С супругом чуть не развелась;
Потом хозяйством занялась,
Привыкла и довольна стала.
Привычка свыше нам дана:
Замена счастию она.
 
 
……………
Она меж делом и досугом
Открыла тайну, как супругом
Самодержавно управлять,
И все тогда пошло на стать.
Она езжала по работам,
Солила на зиму грибы,
Вела расходы, брила лбы,
Ходила в баню по субботам,
Служанок била осердясь —
Все это, мужа не спросясь.
 

Хозяйственные заботы и домашняя власть – два законных права русских барынь. В глазах многих они стоили самой пылкой романтической страсти и не одну сотню дворянских дочек примирили с потерей столичных Грандисонов. Порой барышни и не подозревали, какое господство, а вместе с ним ответственность за дом окажутся у них в руках после замужества. К моменту издания указа о вольности дворянства 1761 года, когда представители благородного сословия получили право не служить, сложилась устойчивая система управления имениями, которая насчитывала не одну сотню лет. Мужчины пребывали на государевой службе, а хозяйством занималась женская половина семейств. Часто находясь в разъездах или походах, дворянин просто не имел времени вникать в дела вотчины. За него надзор осуществляли мать, жена, тетки, сестры и т. д. Для того чтобы не распустить холопов и сохранить доходность имений, требовались характер, смекалка, воля и оборотистость. Романтические Тани Ларины быстро превращались в боярынь Морозовых, а то и в Кабаних благородного происхождения.

Марта Вильмот писала об одной из знакомых княгини Дашковой: «Писарева – истинно русская. Она необычайно гордится своим недоверием к людям… Однако нужно отдать ей должное: эта женщина чрезвычайно практична и так умела в делах, что управляет винокуренным заводом своего родственника. Получая прибыль от этого завода, единственного источника доходов, тот проживает все с семьей в Петербурге, а Писарева вершит все дела в деревне» [416]416
  Письма сестер М. и К. Вильмот из России // Дашкова Е. Р.Записки. М., 1987. С. 336.


[Закрыть].

Необычайной коммерческой сметкой обладала, например, А. А. Полторацкая, урожденная Шишкова. Или «Полторачиха», как ее именовали в народе на манер Салтычихи. Выйдя замуж с небольшим приданым, она сумела сколотить приличное состояние в четыре тысячи душ, строила винокуренные заводы, брала откупа. В молодости Агафоклея Александровна подделала завещание, по которому ей перешло наследство одного из родных. За что чуть не попала под суд и, когда следствие удалось замять, поклялась вовек не брать пера в руки. Поэтому все ее бумаги вел секретарь, а домашние были убеждены, будто Полторацкая не умеет ни читать, ни писать. Муж – отставной генерал – не вмешивался в ведение хозяйства, во всем подчиняясь красавице с железным характером. Агафоклея Александровна имела более двадцати детей, все они беспрекословно повиновались ей даже тогда, когда под конец жизни мать уже не могла ходить и, лежа в кровати, продолжала управлять вотчинами. Властная и подчас жестокая, она была тем не менее верующей женщиной, много жертвовала на церкви, построила великолепный собор в городе Старице. А когда настал час умирать, нашла мужество на публичную исповедь. В те времена прилюдное покаяние воспринималось как шаг большого смирения, ведь врать на пороге вечности умирающая не могла. Полторацкая призвала в зал своего дома – роскошного дворца, построенного Растрелли, – крестьян, соседей, семью и при стечении народа повинилась в содеянных грехах. Ее исповедь потрясла присутствовавших внутренней силой, исходившей от дряхлой обездвиженной женщины. На ее последний вопль: «Православные, простите меня, грешную!» – зал единым духом ответил: «Бог простит».

Но таких характеров были единицы. Вернемся к простым смертным. Ведя расходы, разъезжая по сельским работам, забривая крепостных в рекруты, госпожа Ларина не вторгалась в привычную сферу интересов мужа. Она делала то, чем занимались ее мать, бабушка и прабабушка, также не спрашивая своих благоверных, прежде всего потому что и спросить часто было некого. Не стоит думать, будто сразу после указа 1761 года дворяне оставили службу и отправились в имения благоденствовать. По крайней мере еще лет семьдесят, а то и целый век привычка удерживала подавляющее большинство представителей благородного сословия на службе. Вне чиновной схемы дворянин не представлял свою жизнь успешной. Отставка была связана либо с почтенными летами, либо означала неблаговоление свыше, опалу, крах карьеры. Во второй половине XVIII века мужчины очень редко покидали пост по склонности к тихой сельской жизни. Чаще всего в деревне они оказывались уже в зрелом возрасте, уставшие от службы и с расстроенным здоровьем. Не у многих при этом возникало желание с новыми силами приниматься за хозяйство. Большинство охотно передоверяло хлопоты женам – более молодым и ретивым. Именно это и произошло с госпожой Лариной:

 
…муж любил ее сердечно,
В ее затеи не входил,
Во всем ей веровал беспечно,
А сам в халате ел и пил;
Покойно жизнь его катилась.
 

К известной самостоятельности женщин приучало и то, что их приданое не переходило в собственность мужа, они распоряжались им сами. Это явление русской жизни часто ставило в тупик наблюдателей-иностранцев. «Тебе следует знать, – писала Кэтрин Вильмот сестре Гарриет, – что каждая женщина имеет права на свое состояние совершенно независимо от мужа, а он точно так же от своей жены. Следовательно, брак никоим образом не является объединением денежных интересов, и, если женщине, имеющей большое поместье, случится выйти замуж за бедняка, она все равно считается богатой, в то время как муж может сесть в долговую тюрьму, так как он не имеет права ни на один фартинг из ее состояния. Это придает любопытный оттенок разговорам русских матрон, которые, на взгляд кроткой английской женщины, пользуются огромной независимостью в этом деспотическом государстве». Пожалуй, кротость в данном случае уместнее было бы назвать бесправностью. По британским законам, муж не только располагал имуществом жены, но и мог, в случае неверности, продать ее в публичный дом. Чем иногда пользовались представители низших сословий, чтобы свести концы с концами.

«Сначала я решила, что мужчины заколдованы, когда перед обедом, собравшись в кружок, они демонстрировали табакерки или зубочистки – подарки жен на именины, – продолжает Вильмот, – а жены точно так же хвастались подарками от мужей: турецкой шалью, вышитым ридикюлем, сережками или браслетом. Но еще сильнее я удивилась, когда спросила о даме, которая еще не вернулась в Москву, а ее муж ответил, что у той какие-то дела в ее поместье на Украине. Владелица решила продать усадьбу, так как ее удаленность от поместий мужа создает большие неудобства. Если группа дам о чем-то беседует, можно быть уверенным, что это – дела, дела, дела» [417]417
  Там же. С.316.


[Закрыть]. Ей вторит Марта: «Русские женщины полностью и нераздельно владеют своим состоянием, и это дает им совершенно невозможную в Англии свободу от своих мужей. Не потому ли счастливые семьи встречаются там гораздо чаще? Нет, думаю, причина кроется в более высокой нравственности. Здесь возможность женщины распоряжаться своей собственностью серьезно препятствует намерению мужа тиранить или покинуть жену… Очень часто можно услышать разговор двух молоденьких, хорошеньких, глупых и кокетливых женщин, беседующих между собой о продаже земель, душ (крепостных), о „поместье моего мужа, из которого мы поедем в мое поместье, где я хочу сделать некоторые улучшения“ и т. д. или о делах госпожи такой-то в Сенате, хороши они или нет, о ее овсе, пшенице, ячмене и т. д., выгодно проданном в этом году, и очень часто о ее винокуренном заводе, доходов от которого недостаточно, чтобы оплатить туалеты» [418]418
  Там же. С. 337–338.


[Закрыть].

Виже-Лебрён отмечала, что в Москве «даже самые знатные дамы самолично приезжают за покупками», и приписывала это живописности рынка, «где всегда множество прекраснейших и редкостных фруктов» [419]419
  Виже-Лебрён Э. Л.Указ. соч. С. 106.


[Закрыть]. Осмелимся предположить, что не одно желание полюбоваться виноградом и персиками влекло хозяйственных матрон в торговые ряды. Многие считали своим долгом оставаться в курсе цен, чтобы лукавый управляющий не обсчитал господ.

Такое разделение имущества супругов порождало у мужчин характерный образ мыслей, при котором они не считали богатства жены безраздельно своим. Достояние каждого находилось не во владении, а как бы в совместном пользовании. А. Т. Болотов писал: «Я хотя не искал себе слишком богатой невесты, каковую получить за себя и не надеялся, но и слишком на бедной жениться мне тоже не хотелось, а особливо потому что и собственный мой достаток был… весьма-весьма незнаменит. Почему и твердил я всегда, что хорошо бы, когда мой был обед, а женин ужин» [420]420
  Болотов А. Т.Указ. соч. С. 76.


[Закрыть].

При таком раскладе мужья нередко оказывались под каблуком у состоятельных или молодых и красивых жен. Вспомним рассказ Томского из «Пиковой дамы» о том, как его бабушка-графиня во время поездки в Париж «проиграла на слово герцогу Орлеанскому что-то очень много».

«Приехав домой, бабушка, отлепливая мушки с лица и отвязывая фижмы, объявила дедушке о своем проигрыше и приказала заплатить.

Покойный дедушка, сколько я помню, был род бабушкина дворецкого. Он ее боялся, как огня; однако, услышав о таком ужасном проигрыше, он вышел из себя, принес счеты, доказал ей, что в полгода они издержали полмиллиона, что под Парижем нет у них ни подмосковной, ни саратовской деревни, начисто отказался от платежа. Бабушка дала ему пощечину и легла спать одна, в знак своей немилости.

На другой день она велела позвать мужа, надеясь, что домашнее наказание над ним подействовало, но нашла его непоколебимым. В первый раз в жизни она дошла с ним до рассуждений и объяснений… Куда! дедушка бунтовал. Нет, да и только!»

Сцена, в которой муж выходит из повиновения, тем и хороша, что контрастировала с его обычным положением, которого Пушкин не описывает, но о котором читатели должны были догадываться из опыта своих семей.

«Видно, я теперь в другой школе»

Однако были и совсем противоположные примеры. Некоторые мужья, начитавшись Руссо, пускались со своими женами в воспитательные эксперименты. Мы рассказывали о значительной разнице в возрасте между супругами. Получив под венцом девочку 15 лет, зрелый и чиновный муж нередко находил, что бедняжка воспитана не так, как ему хотелось бы, и начинал перевоспитывать жену по своему вкусу. Яркую зарисовку брака своих родителей оставил П. В. Нащокин, отец которого – настоящий русский барин, буйный и своевольный – необычайно интересовал Пушкина.

«Я никогда не слыхивал от матушки никаких жалоб на покойника мужа, напротив, она всегда отзывалась о нем с самохвальным довольством и некоторой гордостью, – писал мемуарист. – Впрочем… он обращался с ней не слишком нежно, что по тогдашнему времени нисколько не противоречит привязанности и любви… Взял он ее за себя совершенно ребенком, ей не было пятнадцати лет. Первые годы супружества она сопутствовала ему во всех тогдашних походах, была даже при осаде Очакова и Бендер. Приучал ее к пушечным выстрелам, сажая на пушку и выстреливая из-под нее. Приучал также и к воде, которую она всегда боялась, и вот каким образом: посадив ее с грудным ребенком в рыбачью худую лодку, сам греб веслами по Волге в бурное грозное время…

Пользы же от оного воспитания никакой не было, ибо двадцать лет спустя после смерти батюшки матушка все еще боялась воды и, когда случалось ездить по набережной в Петербурге… всегда прилегала к противолежащему углу и с ужасом взглядывала на воду, крестилась, прочитывая спасительные молитвы. Стрельбы ж не перестала бояться тоже. При каждом выстреле в царский табельный день… всегда вздрагивала и от страху никак не могла доделать пасьянса» [421]421
  Воспоминания Павла Воиновича Нащокина // Прометей. Историко-биографический альманах серии «Жизнь замечательных людей». М., 1974. Т. 10. С. 287–288.


[Закрыть].

Однако не каждый Воин встречал свою Клеопатру, безропотно сносившую «уроки мужества». Иногда коса находила на камень, и при внешней покорности жены муж не мог добиться от нее желанного поведения.

Печальную историю своего брака поведала в мемуарах А. Е. Лабзина, в первом замужестве Карамышева. До известной степени ее драма – драма целой эпохи, когда традиционные ценности приходили в столкновение с идеями Просвещения. Тринадцатилетней девочкой, воспитанной в строгой религиозной семье в провинции, она вышла замуж за молодого ученого – вольтерьянца и безбожника, вернувшегося со стажировки в Париже. Трудно было представить себе людей более разных. Однако им предстояло жить вместе, ибо, даже когда родные молодой супруги поняли, что совершили ошибку, они строго-настрого запретили ей оставлять мужа.

«И ты знаешь ли, мой друг, против кого идешь? – сказал героине дядя. – Против Бога. И можешь ли ты разорвать те узы священные, которыми ты соединена навеки?.. Разве ты думаешь, что ты одна в свете терпишь так много? Поверь, моя любезная, гораздо несчастнее и хуже есть супружества, и есть такие жены, которые оставлены сами себе, без друзей, без подпоры, а к тебе еще милосерд Создатель наш – дал тебе друга истинного в свекрови твоей» [422]422
  Лабзина А. Е.Указ. соч. С. 42–43.


[Закрыть]. Прекрасное утешение для юной жены, на глазах которой муж откровенно ухаживал за другой!

Между тем положение было трагично. О том, нравится или не нравится Анне Евдокимовне господин Карамышев как мужчина, и речи не шло. Тем более что мать невесты на смертном одре попросила зятя какое-то время «поберечь юность» дочери, на что тот без особого энтузиазма согласился. Двадцатипятилетний кавалер, недурной наружности, привыкший во время обучения за границей к весьма вольному обращению с дамами, Карамышев себя не стеснял. При нем жила племянница-любовница – веселая, «без предрассудков», которая обожала дядю и говорила, что без него умрет. Впрочем, переняв новый дух, она ничего не имела и против Анны Евдокимовны. Жизнь втроем устраивала две стороны треугольника. А бедная девочка первое время по наивности вообще не понимала, что происходит на ее глазах.

«После ужина мы пошли спать. Она (племянница. – О.Е.) стала с дядей прощаться и заплакала. Он встревожился и сказал ей: „Отчего ты, моя милая, огорчаешься? Я знаю, твоя любовь ко мне так велика, что тягостно для тебя и ночь проводить, не видавши меня. А жена моя с радостью бы осталась при матери своей: вот какая разница между вами. Я не допущу, чтобы ты где-нибудь спала, кроме нашей спальни“. Я молчала, а няня моя зарыдала и вышла вон, сказавши: „Вот участь моего ангела!“ Муж мой чрезвычайно рассердился… А племянница ему сказала: „Я боюсь, чтобы она не сказала вашей матушке…“ Я сказала: „Для меня мудрено, чего тут бояться, когда вы любите вашего дядю? Я и сама моих дядей люблю и не боюсь, ежели весь свет узнает о моей привязанности“. И я сие искренне от доброго сердца говорила, не зная порочной любви». Через некоторое время Анна Евдокимовна пошла посмотреть, «спокоен ли муж», и нашла его, спящего на одной кровати с племянницей, обнявшись. «Моя невинность и незнание так были велики, что меня это не тронуло» [423]423
  Там же. С. 30–31.


[Закрыть].

Конфликт Анны Евдокимовны с мужем лежал не в плотской, а в духовной сфере. Девушку учили полностью повиноваться супругу, который, в свою очередь, повинуется Богу. Но что делать, если муж не видит ни в чем греха, а его требования к жене идут вразрез со всем прежде полученным ею воспитанием? «Наступил Великий пост, – вспоминала она, – и я, по обыкновению моему, велела готовить рыбу, а для мужа мясо, но он мне сказал, чтоб я непременно ела то же, что он ест. Я его упрашивала и говорила, что я никак есть не могу, совесть запрещает, и я считаю за грех. Он начал смеяться и говорил, что глупо думать, чтоб был в чем-нибудь грех. „И пора тебе все глупости оставить, и я тебе приказываю, чтоб ты ела!“ И налил супу, и подал. Я несколько раз приносила ложку ко рту, и биение сердца, и дрожание руки не позволяло проглотить; наконец стала есть, но не суп, а слезы, и получила от мужа за это ласки и одобрение. Но я весь Великий пост была в беспокойстве и в мучении совести» [424]424
  Там же. С. 41–42.


[Закрыть].

Горше всего для молодой жены было стремление Карамышева разлучить ее с родными и няней, не позволяя старому окружению приближаться к дому. Вероятно, он считал их «изуверами» и на свой лад хотел защитить девушку от «дурного» влияния. Но это привело лишь к еще большему непониманию. «Я бы вас любила, ежели бы вы не отнимали у меня того, что мне всего на свете драгоценнее, и не разлучали меня с теми, кто мне любезен», – говорила ему Анна Евдокимовна.

Стремясь просветить невинность жены, а возможно, и просто заставить ревновать, Карамышев на ее глазах предавался страсти с племянницей. «В день, где мы сиживали одни, бывали такие мерзости, на которые невозможно было смотреть, – жаловалась Лабзина. – Но я принуждена была все выносить, потому что меня не выпускали. Я от стыда, смотря на все это, глаза закрывала и плакала». Желаемого муж не достиг, только еще больше ужаснул и отпугнул супругу. Та поняла, что ее заново учат, воспитывают, образовывают. Но направление этого образования было ей не по душе. Вполне естественная просьба Карамышева: «Вы не должны говорить моей матери все, что происходит в твоем сердце и между нами», – повергла жену в трепет. «Я сделалась точно деревянная», – признается она.

В разговоре с няней девушка сделала неутешительный вывод: «Видно, я теперь совсем в другой школе. Первое мое учение приносило сердцу радость и спокойствие, а нонешнее – делает скорбь и уныние. Вам бы должно прежде меня научить, как жить с мужем, да потом выдавать». Упрек справедлив. Но что же Анна Евдокимовна услышала в ответ? «На кого вы жалуетесь? На мать?…Всякий человек должен быть готов на всякие кресты, и все надо с покорностью сносить. Нельзя пользоваться только сладким, надо вкусить и горького» [425]425
  Там же. С. 32.


[Закрыть].

По молодости и горячности героиня решила, что ей предстоит выбрать между Богом и мужем. Но родные объяснили: долг повелевает жене подчиняться супругу, каким бы дурным он ни был, и не оставлять попыток к исправлению заблудшей души. Наставляя ее перед дальней дорогой, тетка сказала: «Надо непременно с покорностью подвергнуть себя всем опытам, которые на тебя налагает муж… Ты уж должна жить под его законами. Мы сами так делали для мужей… Главная твоя должность будет состоять в том, чтоб без воли его ничего не предпринимать. Вторая твоя должность – любить и почитать мать его и требовать от нее советов. Ежели тебе будут предлагать книги какие-нибудь для прочтения, то не читай, пока она не просмотрит». Почти то же самое сказала дочери на смертном одре мать: «В выборе друзей не надейся на себя, а предоставляй выбирать новой твоей матери (свекрови. – О.Е.), которая из любви к сыну даст тебе добрых друзей и опытных, от которых ты будешь научаться. Не скрывай от нее ничего, что будет происходить в твоем сердце… Даже и того не скрывай, кто с тобой что говорить будет: она будет из этого познавать людей и показывать тебе, с кем ты можешь быть в связи, с кем не можешь» [426]426
  Там же. С. 37, 28.


[Закрыть].

Кажется, ни одна из сторон развернувшегося противостояния не помышляла, что человек наделен свободой воли. Ни апеллировавшие к Закону Божию родные, ни просвещенный муж Создается впечатление, что каждый, кого Лабзина встречала на пути, осуществлял над ней некий воспитательный эксперимент. Не последнюю роль в этом сыграл М. М. Херасков, писатель, журналист, крупный масон, вице-президент Берг-коллегии, прямой начальник Карамышева и его покровитель. По прибытии из сибирской экспедиции муж привез Анну Евдокимовну в дом четы Херасковых, которые приняли в ней большое участие.

«Мои благодетели, увидя мою молодость, взяли меня, как дочь, и начали воспитывать… Для меня сие воспитание было совсем новое: говорили мне, что не все надо говорить, что думаешь;…не слушать тех мужчин, которые будут хвалить; не выбирать знакомств по своему вкусу; любить больше тех, которые будут открывать твои пороки, и благодарить». Мемуаристка передает слова Хераскова: «Я уверен, что ты будешь открывать свои мысли, намерения и даже самые малейшие движения сердца, разговоры твои с кем бы то ни было, особливо с мужчинами… Твое шествие в мире теперь только начинается, и путь, по которому ты пойдешь, очень скользок; без путеводителя упадешь, мой друг. Теперь – я твой путеводитель, данный Богом. Счастлив тот человек, который в молодости не сам идет, а есть проводник!» Лабзина признавалась, что воспитание в доме благодетеля было для нее «чрезвычайно тяжко», хотя и не перечисляла, чему, кроме морали, ее учили. «Бывали такие времена, и я так была зла, что желала смерти моему благодетелю. Любить его я долго не могла, а страх заставлял меня и стыд делать ему угодное. Он часто меня стыдил при всех, рассказывая мои глупости, но через семь или восемь месяцев я начала чувствовать к нему любовь, день ото дня возрастала моя привязанность и чистосердечие» [427]427
  Там же. С. 46–47.


[Закрыть].

Бросается в глаза почти дословное совпадение наставительных речей матери, тетки, няни и Хераскова. Лабзина под конец жизни была убеждена, что полуграмотные сибирские родные и просвещенный вельможа учили ее одному и тому же. Если заранее не знать, кто говорит, невозможно отличить крепостную старушку от видного розенкрейцера. Все требовали от девушки откровенности и осуществляли жесткий контроль над «малейшими движениями сердца». Кажется, все равно было только мужу, который, попав в столицу, окунулся в работу по Горному корпусу, карточную игру и любовные приключения. «Муж мой тогда никакой власти надо мною не имел», – писала мемуаристка. «Ты глуп и не знаешь цены этому ангелу!» – говорили ему.

Только через три года, после отъезда Херасковых в Москву, супруги Карамышевы переселились в нанятую квартиру и зажили вместе. Со временем Анна Евдокимовна кое-как освоилась с семейными обязанностями и даже привязалась к супругу, который, несмотря на беспутный нрав, искренне ее любил. Однако его представления о браке были совсем иными, чем у жены. Переехав в Петербург, он тут же завел любовниц, что, впрочем, не мешало ему оказывать законной супруге знаки внимания. Так делали многие, более того: именно так было принято в свете. На упреки героини муж отвечал, что любит ее, но не хочет слыть дикарем и провинциалом. Он даже предлагал жене найти ей хорошего любовника из своих друзей, чтобы она не скучала. Конечно, Анна Евдокимовна с гневом отвергла подобную низость. «Ежели б не мать твоя и данные мне правила, то я не знаю, что б из меня вышло!» – раз в сердцах сказала она. «А что бы из тебя вышло? – отвечал Карамышев. – Только то, что ты б себе нашла по сердцу друга, с которым бы ты могла делить время. Я сам тебе позволяю, а ежели хочешь, то и сам тебе выберу. Выкинь, мой милый друг, из головы предрассудки глупые… Нет греха и стыда в том, чтоб в жизни нашей веселиться! Ты все будешь моя милая жена». «Ты хочешь для того меня видеть беспутной, чтоб я тебя не укоряла! – воскликнула героиня. – Но знай, что я твоим советам не последую и добродетели моей ни за что в мире не потеряю!» [428]428
  Там же. С. 60.


[Закрыть]

У этой истории нет хорошего конца. Ни муж, ни жена не сдвинулись в своих взглядах ни на йоту навстречу друг другу. Анна Евдокимовна продолжала противостоять супругу-искусителю до тех пор, пока он не скончался. Вторым браком она была замужем за известным масоном С. Ф. Лабзиным, морализаторство которого, как и духовные установки ее петербургского благодетеля М. М. Хераскова, отдают известной долей фальши. Но именно с этими людьми Анна Евдокимовна нашла утешение, полностью переплавив детский религиозный пыл в мистическое богоискательство. Несмотря на то, что повторное замужество продолжалось тридцать лет и считалось образцовым, у нас не поворачивается язык сказать, что героиня достигла счастья. Ее представления о себе как о мученице, житийные нотки в повествовании говорят о большой гордыне, развившейся на почве исступленной борьбы с чужим грехом. Возможно, поэтому исследователи, соприкасавшиеся с «Записками», не питали к героине симпатии, несмотря на пережитые ею горести.