Текст книги "Игра в зеркала"

Автор книги: Ольга Шумилова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

Алану все еще не дали ответ. Но я умею ждать…

А пока… Координатора никогда не оставляют наедине даже с собой. Нового – тем более.

Время идет, и я, похоже, обустраиваюсь. Мой блок, теперь уже бывший, незаметно рассеялся по другим бригадам. Впрочем, кое-кто остался еще на «Полюсе». Моя Сеть редела, но я не спешила создавать новую. Не время…

Координатору положено высокое жалование, несколько помощников и заместитель. Последний мне был назначен из местного штата, на роль же первых большая часть руководства выбирало роботов.

Я предпочла живых.

Так что Чезе по-прежнему занимал стол по правую руку от меня. По левую располагался Селен, отказавшийся от моего предложения возглавить блок. Пешш, к моему удивлению, подал прошение на должность секретаря, мне же было, в общем-то все равно, поэтому информационный комплекс поступил в его распоряжение.

Больше всех нас удивила Алиссо, неожиданно выйдя замуж. Не зря Оско так радовался незнамо чему. Мне, похоже, они собирались сделать сюрприз, что вполне удалось. Благословив пару, я более чем серьезно посоветовала им найти более спокойные условия для воспитания детей.

Судя по тому, что сейчас передо мной лежали их заявления на уход, совету они вняли. Я не глядя подмахнула документы и отложила их в сторону. Секунду подумала и вызвала Пешша.

– Отошли с посыльным, – я кивнула на заявления.

– Сказать ренегатам, чтобы паковали чемоданы? – хмыкнул он.

– Без всяких сомнений.

День течет своим чередом, в кутерьме бесконечных дел, которых никогда не становится меньше. И звонок к окончанию смены вовсе не означает их конец.

В свою каюту я возвращаюсь к ночным вахтам, и хорошо, если к первой, а не третьей. Все мысли сосредотачиваются на непреодолимой притягательности водных процедур и подушки, но сегодня все по-другому.

В работе наступает странное затишье и, кажется, я иду к себе сразу же после ужина. И неожиданно понимаю, что стоило придумать себе парочку неотложных дел. Хотя бы затем, чтобы мысли разбуженными призраками прекратили разрушать с таким трудом построенное безразличие.

Сегодня… Какой-то особенный день. Время для особенных дел. Особенных…

В дальнем углу спальни брошена старая дорожная сумка. Она помнит сотни планет, тысячи таких же спален. Теперь она сама – память. Десятки кармашков – больших, маленьких и совсем крошечных, но только в одном заключена моя жизнь.

Тяну на себя застежку – и из темного зева показывается черный пластиковый уголок. Руки тянут на себя тонкую пластину и застывают на полдороги. Все то же имя. Все та же голография смотрит на меня сквозь века.

Сегодня – день особенных дел.

Пальцы нерешительно пробегают по строчке меню, останавливаясь на команде «Стереть», и… снова опускаются, как и десятки раз до этого. Пластиковый прямоугольник снова исчезает за закрытой застежкой.

Значит, это не настолько особенный день.

Сумка снова задвинута в угол. Память… Это единственное, что мне осталось. Непрошенные призраки вновь вьются вокруг, но спасительный звонок в дверь заставляет их отступить в тень и жаться по углам.

– Координатор, вам тут… – Чезе прямо с порога протягивает бланк сообщения по дальней связи. Мимолетное удивление («Почему не с посыльным?») сменяется опаской. Я осторожно беру бланк и пробегаю глазами по строчкам.

Сердце вздрагивает и начинает биться быстрее. Алан. Дождалась…

От Центрального «Полюса» до Северного – неделя пути. Всего неделя.

– Вы ведь рады? – Чезе все еще стоит в дверях.

– Заходи. Что ты как не родной… – делаю шаг вглубь комнаты, он входит следом. Закрывается дверь. – Конечно, рада.

– Тогда улыбнитесь.

Меня снова спасает звонок в дверь. На этот раз на пороге стоит Пешш и пытается что-то втолковать о расхождении в бухгалтерской документации. Прямо в дверях.

– Заходи, – снова подаюсь назад, пропуская еще одного гостя.

Документы снова пытаются перекочевать в мои руки. Вяло отмахиваюсь и бросаю считыватель на стол.

– Потом расскажешь. Завтра.

– Но…

– Без «но», – решительным шагом иду в спальню, достаю из сейфа едва початую бутылку и ставлю на стол.

– Вам же нельзя, – поднимает на меня глаза Пешш, как будто что-то в этом понимает.

– Плевать. У меня сегодня особенный день, – я аккуратно достаю пробку – это действительно хорошая выпивка. – И если вы не хотите, чтобы я дискредитировала новое руководство (вместе с вами, между прочим) недостойными выходками, пить будете вместе со мной.

– С вас станется, кто бы спорил, – буркает Пешш, тоскливым взглядом провожая упавший со стола считыватель с бухгалтерией.

Чезе укоризненно смотрит на бутылку, вздыхает и испаряется, явившись через несколько минут с пластиковыми стаканчиками. Пешш крякает, отбирает у меня бутылку и разливает желтоватую жидкость по стаканчикам (в мой попадает унизительно мало). Впрочем, я не возмущаюсь, и первый стакан мы опрокидываем быстро и молча. Они и не подозревают, насколько мало мне нужно.

Голова блаженно затуманилась, у края сознания замаячило блаженное забытье. Мужчины переглядываются и пытаются завести разговор на отвлеченные темы. Грожу отобрать у Пешша бутылку. Он пожимает плечами и наливает по второй.

На этот раз я позволила втянуть себя в разговор, по капле цедя свою порцию. Обсуждались виды на закрытие одной из самых судоходных трасс из-за блуждающего роя метеоритов, сгубившего уже не один корабль, и то, насколько из-за этого могут задержать корабль из Центра. Меня успокаивали. На всякий случай.

Алан… Я не разуверяла их в причине сегодняшней попойки, и позволила думать, что праздную. Я же забывалась, чтобы затоптать в груди сосущий страх. Страх потерять то единственное, что было для меня важным. Любимого.

Мой путь лежал далеко. И молчать дольше – значит предавать. И не только его. Ведь любовь… должна прощать? Я хотела идти с ним рука об руку, но… на свободе. Я возненавижу того, кто этой свободы лишит меня снова. И потому боюсь.

До боли в сердце боюсь обычного разговора, который может стать для нас последним. Мой светлый ангел может улететь от меня навсегда. Но… я решила. Ведь я воин. Ведь это правильно. Построенное на лжи счастье рассыпается сухим песком, всегда найдется крошечный червь подозрения.

Но самое главное не это.

Я должна быть хоть немного достойной его.

Пока же… Я трусливо растворяюсь в тумане забвения, потому что не могу иначе.

Продолжения я уже не помнила, и на следующее утро обнаружила себя дремлющей в кресле. Никаких ощутимых последствий вчерашний вечер не принес, как, впрочем, и эффекта. Меня по-прежнему грызла тревога.

Вчера действительно был особенный день.

Но не сегодня. И не завтра.

Вся неделя слиплась в один бесконечный тягучий комок, в котором работа и сон были единственными наполнителями.

А потом неделя закончилась и пришел страх. Чистый, незамутненный страх за каждое слово и движение.

– Леди… Леди, вы меня слышите? – передо мной стоит контролер отдела снабжения и с легким удивлением смотрит на меня.

– Да?

Мне вежливо и явно не в первый раз протягивают стопку актов для заверения. Невидящий взгляд пробегает документы по диагонали, пытаясь сосредоточиться. Бесполезно.

Световое перо забегало по темной поверхности, выводя «резолюции», пальцы оставили отпечатки в нужных местах, и меня наконец оставили в покое. Бумажки, бумажки, бумажки… Бесконечная череда документов – это то, чем теперь является моя работа. У Командора оказалось очень злое чувство юмора.

Впрочем, это уже не важно. Ничего уже не важно.

– Куратор… – по привычке срывается с чьего-то языка. Оборачиваюсь. Чезе со своего места заговорщицки подмигивает, что совершенно не вяжется с серьезностью его тона: – Все будет хорошо, куратор. Это просто перекрытая магистраль.

Слабо улыбаюсь, возвращаюсь взглядом к своему столу и замираю. На гладкой столешнице – розетка кристаллов сианита, пускающая прямо в глаза яркие солнечные лучики. Глупая радостная улыбка медленно возникает на губах. Постоянная спутница последних дней – тревога – растворяется в солнечной ауре полупрозрачных кристаллов. Камень детства, любимая игрушка и верный спутник малышей той поры, когда заботы взрослых кажутся непонятными и совершенно неинтересными. А растить своего собственного Солнечного Зверя – это важней всех дел глупых взрослых.

…

По щекам медленно текут непрошенные слезы, сверкая в золотистом свете, а невидящие глаза не могут оторваться от крошечного окошка в детство, безоблачно-счастливое, впитывая это счастье, не в состоянии, не желая оторваться.

– Куратор… Мы вас расстроили? – Чезе оказывается у моего стола, одаривая недобрым взглядом опустившего глаза Пешша. – Извините. Мы думали…

– Все хорошо, – торопливо оттираю непрошенные слезы, – Вы правильно подумали. Спасибо.

Я перевожу взгляд с одного лица на другое, на моих вечных «заговорщиков», и понимаю, что теряю слишком многое. От этого снова, в который раз, становится больно, так больно, что сжимается сердце. Чем я благодарю вас, искренне желавших дать мне хоть немного радости, а давших, сами того не подозревая, кусочек беззаботной легкости и незамутненного счастья самого лучшего детства на свете?

Спасибо вам. За все спасибо… И за то, что вы все еще рядом, больше всего.

* * *

В посадочном доке совсем немного народа – техники суетятся у подбитого утром метеоритом бота, утренняя вахта операторов расположилась за прозрачным колпаком диспетчерской.

Корабль не опаздывал, но мне казалось, что время превратилось в густую патоку, не желающую двигаться с места.

Полчаса, пятнадцать минут, десять… Резкий сигнал захода корабля на посадку прозвучал, казалось, целую жизнь спустя. Округлый рейсовый корабль медленно продвигался по доку, пока не занял отведенную площадку и не осел на ней всей своей грузной тушей.

Я старательно отмеряла длину и скорость шагов, чтобы не сорваться и не побежать. Должность, подери ее бесы…

К тому времени, как я подошла, Алан уже успел сойти с корабля, заметить меня и улыбнуться. Мы чинно пожали друг другу руки и, нацепив на лица маски официальности, направились на жилой уровень.

Для радости я выделила себе ровно один день. Наверное, он тоже. Потому что на исходе этого дня, сказочного в своей долгожданности, мы вдруг одновременно заговорили о неважной, совершенно неважной сейчас работе…

– Тебе здесь нравится? – начало положил простой вопрос, почти незаметный в своей естественности.

– Обычное место. Не хуже и не лучше других, – я сонно подпираю подбородок ладонью. – Но должность… Командор хочет моей смерти.

– Почему? Это повышение, – уверенно говорит Алан и потягивается, демонстративно обводя взглядом мою гостиную. – И апартаменты выделяют соответствующие.

– В Бездну такую радость.

Я вовсе не хочу портить безмятежную и шутливую легкость атмосферы, но тревога, щемящая сердце, прорывается в словах, в мыслях, лихорадочными огоньками вспыхивает во взгляде. И последнее выдает меня больше, чем что бы то ни было.

– Ладно, не обижайся, – Алан порывисто прижимает меня к себе и слишком серьезно говорит: – Я только хочу тебя поддержать.

– Спасибо, – я вдруг становлюсь такой же серьезной. – Давай не будем обо мне. Лучше… Расскажи, как Центр… Как «Полюс».

– Хорошо. Все хорошо, – Алан задумчиво перебирает мои волосы. – Ревизия ушла. Теперь что-то думают. Решают. Не знаю, официально еще ничего не объявляли, а слухи… Сама знаешь, что такое слухи: десяток очень правдоподобных и совершенно противоположных версий.

– Арроне молчит?

– Молчит, – Алан внезапно улыбается. – Очень сердито молчит.

– А… – звуки не желают складываться в слова, взгляд окрашивается горечью. Невысказанный вопрос срывается с торопливо сжатых губ, но мой собеседник умеет понимать эти вопросы.

– Это закрытое дело, но… Его уже закончили.

Молчание. Я не буду спрашивать, как. Я не хочу этого знать.

Молчание. Глухая, неудобная тишина.

Молчание…

– Какие планы на карьерный рост? – голос Алана кажется слишком звонким, слишком резким. Как и его вопрос. Но только для меня и моей нечистой совести.

– Никаких…

– Почему? Совсем неплохой старт для…

– Нет, Алан. Ты не понял, – поднимаю глаза. Смотрю долго-долго, как в последний раз, на тот случай, если раз действительно окажется последним. Я не хочу этого делать, до дрожи в пальцах, до боли в сердце. Не хочу и не могу! Но сделаю, потому что не могу так больше жить. Филин, Филин… Даже из могилы ты смог разрушить мою жизнь, хоть могила и сменилась на тюремную решетку…

– Я ухожу. Ухожу из Корпуса.

– Но почему? – искреннее недоумение на его лице на краткий миг сплетается с догадкой: – Это из-за перевода?

Может быть. Только дело вовсе не в иллюзорной обиде, выставленной напоказ. Отсюда просто легче уйти незамеченной.

– Нет.

– Тогда почему?…

– Ты веришь в легенды, Алан? – сегодня все происходит вдруг. И мой голос, неестественный в своем спокойствии, тоже звучит как-то вдруг.

Я говорю. Кажется, долго. Кажется, совсем не то, что хотела сказать. И голос мой сух и ломок от отсутствия жизни. Я боюсь выпустить эту жизнь на свободу, опасаясь того, что она может сказать. Передо мной снова проходит повесть моей по-дурацки изломанной жизни, слишком прочно вписанной в Полотно, но на этот раз – не только передо мной.

Меня слушают. Старательно, не перебивая. И – удивительно – слышат. Слышат именно то, что говорю я, а не здравый смысл. В рыхлую вязь неуверенного рассказа просачивается твердость. Я решила все много дней назад, осознала и смирилась с последствиями. Я все смогу. Даже если будет слишком больно…

Я замолкаю. И, застыв странным изваянием, жду. Просто жду ответа, не позволяя ни одной мысли нарушить показное умиротворение. Тишина и пустота…

– Знаешь, я ведь тоже ухожу из Корпуса.

– Я понимаю, – устало произношу я по инерции и вновь замираю.

– Навряд ли. Меня отзывают, – ироничная улыбка не вяжется со слишком серьезными глазами. Ну скажи что-нибудь. Скажи… – Я все не знал, как тебе сказать. И…

– Отзывают… Значит, домой?

– Да.

– Я могу… Поехать с тобой?

– Нет.

Тихий шепот камнем падает между нами. С трудом разлепляю губы:

– Я понимаю…

– Это зависит не от меня.

– Я… понимаю.

– Не понимаешь! – от его крика я вздрагиваю. Алан сжимает кулаки и часто дышит. В его глазах пляшут темные огоньки бессмысленного гнева. – Ким, мне все равно! Все равно, что было пятьсот лет назад! Нет больше Виры Нейн, есть только Ким Шалли, иначе ты бы мне никогда этого не рассказала! Но… – он выдыхает, тяжело, с усилием. – Я солдат. Мое задание окончено, я обязан вернуться. И тебя не пустят туда. Извини…

– Далеко и высоко? Там, где я никогда не была? – эхом откликнулось сознание, некстати и невовремя вспомнив другой, такой давний разговор… – А задание? Какое оно было? Или это тайна?

– Почему же… ты можешь знать, ведь сама от него страдала.

Тонкий лист писчего пластика касается моих пальцев. Стандартная форма, неизменная веками полутраурная кайма, мелкая виньетка «Степень секретности А». Судебный приговор. И печать о его исполнении.

Расстрел.

Ногти впиваются в ладонь. Мне не нужно смотреть на имя. Моим глазам нет нужды пробегать по сухим строчкам. Ведь мне все равно.

– Так ты… знал?

– Да.

– Нет, ты знал, кто он?

– Филин? Да, – его взгляд устремляется на стену, а на лице появляется выражение, которое я на нем никогда не видела – ничем не замутненная неприязнь, слишком холодная, чтобы быть ненавистью. – Меня приставили наблюдать за ним. Мы… были обеспокоены тем, что он затевает войну. А я… тем, что он затевает с тобой.

– Ты… знал?!

– Да, – опускает глаза и застывает в немой просьбе о прощении. – Ты знаешь, что такое быть исполнителем. Я не мог его спугнуть. Даже такой ценой…

Смотрю на опущенную голову, на отзвуки слишком явных чувств в почти скрытых от меня глазах и вдруг понимаю, чего именно не хватало.

– Ты ведь знал его. Вне… «задания». Так?

– В детстве мы были знакомы, – мне не понятны его колебания при ответе на прямой вопрос, но все же он отвечает. – Мы все знаем друг друга. В той или иной мере.

Простые, ясные и естественные слова. Пока не вдумаешься в их смысл. И не ужаснешься ему.

– А ведь ты проговорился, Алан. В детстве… Вы ведь одного возраста, так?

Он застывает. Белеют губы, в глаза закрадывается досада. Что же с тобой, мой светлый ангел?

Кто же ты?…

– Мы не… – под моим взглядом он сдается. – Почти. Я знал его, его брата, вел переговоры с матерью. Поэтому меня и приставили к нему. Следить. Или, если он окончательно выйдет из-под контроля, пресечь последствия.

– И ты сделал это?… – вопрос все же срывается с губ, хотя кому, как не мне, молчать…

– Сделал! – коротко и зло бросает он, не видя моего удивленного лица. – Сделал, потому что иначе было нельзя. Думаешь, я один раз говорил с ним? С его отцом? Да, я настоял на этом чертовом смертном приговоре, но ИНАЧЕ БЫЛО НЕЛЬЗЯ! Ты понимаешь, что было бы, когда Избранная выросла?! Вошла в силу?

– Она бы не стала его слушать, вот и все. Даже если бы росла под надзором его отца.

– Не стала бы слушать? Родную кровь?! Думаешь, все это было случайно?!

– Родную кровь?…

– Она его племянница в седьмом колене, потомок брата. Теперь веришь?

– О Боги… Но как, как это можно спрогнозировать?! Ведь невозможно…

– Невозможно? Разве ты не заметила, что даже у тебя, в твоем блоке, за ней присматривали? Еще один потомок, которому она приходится сестрой?

– За ней никто… О боги. Пешш.

Я уронила лицо в ладони, слыша, как рушится мой мир. Хрусткие ледяные осколки засыпали меня с головой. Осколки цвета льда… совсем как взгляд живого когда-то мужчины.

– Это было главное оружие, понимаешь? Неограниченная, непредсказуемая мощь, разрушающая мир!

Озарение яркой вспышкой осветило и в правильном порядке сложило наконец сухие столбики давно известных фактов, подвигнутое страстными словами. Я слушала, как рушится мой мир…

– И вы пытались ее уничтожить. С самых первых месяцев до родов, обеспечивая мне работу, – кривая усмешка расцветила лицо. – Не получилось, да…

Я слушала, как рушится мой мир. Снова и снова. Осколки все падали и падали с беспощадных небес, походя раня до крови, до полусмерти. Ледяная голубизна смешивалась с алым и пропадала в бурых грязных разводах.

– Неужели… Неужели это было так нужно? – шепот, горький шепот несуществующим эхом отдается в голове.

– Нужно! – вторит другой шепот, яростный и убежденный. – Ты не знаешь, что он делал! На его совести гибель миллиардов разумных – на его совести Распад! За это его и из…

Он останавливается, будто с размаху влетает в стену. Поздно. Все уже сказано. И несколько лишних фраз уже не изменят ничего…

– Распад? Как это может быть на чьей-то совести? – поднимаю глаза и встречаюсь с его глазами, в которых бушует стихия огня. Золотые волосы струятся по плечам, рождая свет, близкий риалте. – Кто он, Алан? Кто вы все? Только боги могут управлять умами смертных так. А вы не боги.

– Боги… Их дети… Ты ведь знаешь его отца? А ты знаешь, что он сын темного соланского бога и смертной ременки? А мать? Его мать – Мар, яар Кровавая! Его и его брата. И оба они – копии деда с материнской заносчивостью!

– И Эрик… И Избранная…

– Избранная – всего лишь проводник крови, родной крови. А он… Мать любила его больше других своих детей. Ему было дано место среди Младших темного круга, которых вы зовете темными ангелами. Место и сила! Ему все всегда давалось слишком легко! – ясных, когда-то безмятежно-ласковых глазах горит обида. – Да только в конце концов случилось то, что должно было: он зарвался. И случился Распад. После такого его не смогла защитить даже мать. Его лишили и места, и силы, изгнав в смертный мир и оставив лишь то, что давало возможность выжить. И еще – напоминание, которое не уничтожить ничем. Вычерненные волосы, кожа, и лицо, на котором пропечаталось все уродство его души. Жаль только, что не всей, а по мере вины – половину. Ему даже дали возможность искупить вину, снять с себя наказание! А он…

– А глаза так и остались голубыми… – невпопад, вдруг слетело с моих губ. Я вспоминала. Вспоминала книгу, читать которую отказывалась, вспоминала скупые строки о падшем ангеле, вернувшемся к отцу… «Обгоревшие крылья его были чернее сажи»… Когда-то, сотни лет назад, я думала, что у Филина был горб. А это были крылья… – Его вернули в смертный мир исправлять содеянное? Склеивать то, что сам же и разбил?… Жить среди смертных, изредка навещая отца? А ведь он почти склеил, почти исправил. Да и теперь пытался не допустить повторения пройденного…

Слова гладким бисером струятся между пальцев, нанизываясь на нить того мира, которого я никогда не знала. Сознание струится вслед за словами, легко касаясь тонких струн, прочитывая то, что уже нанизано на них. Вот откуда была та ярость, та боль… Ему ведь больно до сих пор. Было…

– Ким! Все не так. Ты поддалась на эту ложь…

– Алан… Уходи. Уходи, как собирался.

– Ким… я люблю тебя…

Ясные глаза, в которых всегда был свет искренности и правды. Он и сейчас верит во все, что говорит, ни разу не покривив душой. Улыбка, чья ласка согревала в самый лютый мороз. Какая же она бывает разная, эта улыбка… Золото волос и сияние истинного ангела, светлого ангела, ведь он им и является, и в этом нет сомнений. Но…

– Уходи, светлый ангел. Я не вижу между вами отличий.

В глазах печаль – но не слишком много. Мною жертвовали, меня разменивали на долг и честь, на необходимость чужой правды. А значит… Так уж ли я была нужна, нужна безупречному созданию света? Я не имею право на горечь, на сказанное вслух: «предательство». Я предавала себя сама, выстраивая иллюзии на том, чего не знала.

Никто не виноват. Ничто не виновато.

Даже ангел, склонившийся в искреннем сожалении и через минуту уже исчезнувший из комнаты. А может быть, и из мира. Смертного мира.

Горечь легкой пряной дымкой оседает на губах, во взгляде, на сердце. Никто не виноват. Вокруг меня – осколки мира, в котором было понятно все. Осколки цвета неба. И твоих глаз.

Сердце сочится так и не прошедшей болью. Пустотой, которую я тщетно пыталась заполнить.

Лист писчего пластика все так же лежит на столе. Исполненный приговор.

Я предавала себя сама. Я помнила все – и последний взгляд, и слова, и руки, лихорадочно сжимавшие мои пальцы. Ты баловал меня как ребенка, не забыв обо мне даже на Пороге.

Я предавала себя сама. И когда от боли трудно было дышать, я запретила себе думать о том, из-за чего стала возможной эта боль. Из-за чего сердце стало уязвимым настолько, чтобы впустить в себя пустоту.

А еще я предала тебя. И тоже – от боли.

И это страшнее.

Ты не ушел, хотя – мог. Ты, сын богини. Но… Небесные глаза все так же смотрят на меня, а губы шепчут: «Уходи… ты можешь погибнуть…» Ты стоял передо мной на коленях, и я ушла. А ты – нет.

Ничего не изменить, не перекроить хода игры. Никого и ничего не вернуть. И тот последний день… Как хотелось верить…

До крови кусаю губы, пальцы сминают тонкий пластиковый лист.

Ничего не вернуть.

Никогда.

Частые соленые капли усеивают колени никому не нужными слезами.

Ничего не вернуть.

Никогда…