Текст книги "Дело земли"

Автор книги: Ольга Чигиринская

Соавторы: Екатерина Кинн,Анна Оуэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Что-то подсказывало, что звать на помощь бессмысленно. Он лежал, вдыхая пыль и прель старой соломы. В этих покоях даже не постелили новых циновок… Что ж, по крайней мере эти не жалко. Один раз они осквернены или два – их все равно выбросят. Надо только отползти подальше…

Райко лежал, собираясь с силами – и вдруг почувствовал дрожь пола под чьими-то решительными шагами. Несколько человек – ритм был сбивчивым и нестройным – направлялись сюда – дрожь усиливалась…

Сейчас они увидят его – на редкость непристойное зрелище. Зачем он не умер вместе с Тидори? Это хотя бы избавило его от стыда…

Этой ночью ему, видно, крепко досталось, очень крепко. Потому что он понял, что пришедшие – не враги, только когда его попытались перевернуть. Увидел руки. А внутри все еще кричало «чужие! опасность!»… А может, и правда опасность – для ночного гостя или гостьи и того, что они оставили внутри него самого. Тогда – хорошо.

– Господин! – чуть ли не в один голос воскликнули четыре воина.

Тут Райко понял, что можно, наконец, опять потерять сознание.

* * *

– Так значит, в доме все, кроме молодого Минамото, были убиты? – переспросил Хиромаса.

– Да, – Садамицу кивнул, сжав кулаки под рукавами. – Я весьма сожалею о вашей утрате. И женщина, и ее дочь, и двое слуг… Совсем как те девушки – шея взрезана, высосана кровь…

– Тем девушкам шею, вроде бы, разрывали?

– Некоторым взрезали.

Хиромаса вздохнул – настолько глубоко, насколько позволяли сломанные ребра.

– А то же ваш господин?

– Он очень слаб. Послали за Сэймэем, но…

– Сэймэй во дворце, по призыву Государыни-матери, – Хиромаса скривил губы. – Гадает, что будет лучше: отговаривать Государя от высочайшего отречения, или согласиться.

– И что же он нагадает?

– Я не знаю… – Хиромаса подумал и добавил, – Государь отречется рано или поздно. Но мне неизвестно, случится ли это сейчас.

– Выходит, – вырвалось у Садамицу, – все зря? И ваши раны, и наши усилия?

– Что значит «зря»? Что значит – зря? Вы хотите, чтобы посреди дворца какой-то мертвый негодяй мог пугать Государя и накликивать на него раннюю смерть – и чтобы никто не вмешивался, потому что так суждено? Оставить Сына Неба одного в темноте? Мне казалось, что люди вашего господина должны бы понимать хотя бы такие вещи… если уж они забыли, в чем заключается долг.

– Мой долг, – скулы Садамицу запылали, – отдать жизнь за господина. Но я не могу его исполнить сейчас. Если бы он был жив – я бы следовал за ним в любую битву. Если бы он умер – я бы не увидел заката, случись это днем, и рассвета, случись это ночью. Но он не жив и не мертв – а я не колдун, не монах и не врач. Я ничего не могу сделать.

– Дождитесь Сэймэя, – вздохнул Хиромаса. – И выполняйте его распоряжения.

Самурай юного Минамото раскланялся и покинул покои, где отдыхал Господин Осени. Очень вовремя – Хиромасе нужно было подумать.

Итак, противостоящая им сила нанесла удар, да не один, а сразу два: государь на этот раз твердо решил отречься, а юный Минамото выбыл из игры. «Похоже, Сэймэй прав – не нужно мне было туда ходить. Если бы Государь не узрел меня раненым – не испугался бы так сильно. Одно дело – призрак. Ну, является. Ну, шепчет. Другое дело – видеть, как из-за тебя страдают люди… Не будь там меня, Государя, может быть, удалось бы уговорить остаться на престоле еще немного…»

Хиромаса вспомнил о своей покинутой любовнице и непризнанной дочери, скрипнул зубами. Он собирался признать девочку сразу после церемонии надевания шлейфа и выдать замуж за одного из слуг, обеспечить женщине старость… И вот – обеих прикончил мстительный демон. По злобе или от голода, не важно. Почему – тоже понятно. За ту стрелу. Если бы и были сомнения, теперь их больше нет – это и правда вельможа и родич государя. Он не убил Сына Неба, потому что не мог. Он не убил самого Хиромасу, потому что мстительный призрак и демон-убийца – разные вещи. Второе обеспокоит слишком многих, заставит взяться за оружие, а полудемоны все же уязвимы. А еще у него не было времени. Он не убил тогда. Но он не мог оставить этого дела так, не высказав неудовольствия… а маленькие люди для него пыль и прах. Способ написать письмо.

Это существо умрет. Должно умереть и умрет. Но горько сознавать, что худшее в нем – не от демона, а от вельможи.

Однако почему остался в живых Райко? Причем с ним поступили странным образом: по словам самурая, он выглядит так, словно из него тоже выпили кровь – но на его теле нет ни одной отметины. Девицу, с которой он провел ночь, постигла та же участь, что и всех прочих в доме – а его не тронули. Если демон и богиня действуют сообща – что помешало убить и его тоже?

И тут Хиромаса понял…

Он должен был умереть. Смерть Райко окончательно и бесповоротно толкнула бы его отца на мятеж – подумать только, его сына заманили в ловушку и убили, его Государя заставили отречься, и кто сделал это? Ненавистные Фудзивара, подло, колдовской силой. Ни интригами, ни оружием не могли они повредить Минамото – и взяли свое колдовством, и подняли при том руку на Сына Неба. Какой человек с живой кровью в жилах потерпит такое?

До сих пор стройное предположение разрушалось только одним: Райко почему-то оставался жив. Болен колдовской болезнью, в очень тяжелом состоянии – но жив; пощажен, когда легко мог бы быть убит…

Потому что богиня влюбилась в него!

А если так – это значит, что ее можно обратить против демона, который, похоже, искренне желает Райко всего наихудшего.

А еще это значит, что она опять придет за Райко. Она слаба – для богини. И сильна – для человека. Но не сильней десятка людей, особенно если этот десяток умеет не поддаваться вожделению или страху. Во всяком случае – не поддаваться сразу. Так есть, иначе бы мы не победили подземных жителей и не взяли у них страну.

Однако, – Хиромаса усмехнулся, – писания гласят, что победили мы их обманом и волшебством. Сильному нет нужды в обмане и магии, стало быть, силы-то нам тогда и не хватало.

Хиромаса прекрасно знал слова и мелодию священной песни, принесшей предку рода Отомо победу над пещерным племенем:

 
В обширной подземной обители
В Осака
Много людей
Помещается.
Пусть много людей
Помещается —
У храбрых парней Кумэ
Мечи с рукояткой, как молот,
Мечи каменные.
Сейчас нападут – ох, славно будет!
 

Это была слишком священная и тайная песня, чтобы просто мурлыкать ее под нос, лежа на постели. Но Хиромаса ничего не мог поделать с собой – мелодия завладевала его существом, и был только один способ от нее избавиться: поднести богам.

Он крикнул людей, приказал подать праздничные одежды и засветить в молельне свечи, возжечь благовония. Сохраняя лицо неподвижным, когда слуги задевали ребра, он позволил одеть себя – и, отстранив тех, кто пытался поддерживать его под руки, твердым шагом прошел в молельню.

Его любимая флейта – Коленце сверчка – заботливо укутанная шелком, лежала на подставке перед божницей. Хиромаса поклонился ей в землю – и только потом, благоговейно сняв с подставки, развернул три покрова.

Музыку легко дарить, легко отдавать: звон ручья, пение цикады, лист, сорвавшийся с ветки, живет, пока звучит. Люди смертны, и дела, и города, но способность понимать и слышать не проходит, не знает смерти, не имеет конца, кроме конца мира. А, может быть, и там, в нигде, держась ни на чем, будет еще лететь высокий яростный звук, мелодия старого сражения – и та же сила, что во всех делах держит руку жизни против смерти, будет слышать ее, уделит ей от себя, не даст пропасть…

Он опустил флейту. И все то время, что он шел назад, так же медленно и спокойно, ему казалось – конечно, только казалось – что последняя трель все еще висит в воздухе, не нуждаясь в инструменте, не нуждаясь в человеке, отвечая «да».

* * *

Демоны подземного мира оказались совершенно нестрашными. Ну, быкоголовые. Ну, конеголовые. Но что такого в быках и лошадях? Тем более, что эти были откормленные, ухоженные, с чистой блестящей шерстью и до блеска отполированными копытами и рогами. Кто бы за внешний вид подземной стражи ни отвечал, дело свое он знал хорошо. И пока Райко влекся за ними сквозь плотное черное и красное, которое не обтекало его, а скорее, проходило насквозь, он думал, что, может быть, демоны страшны для живых, потому что принадлежат совсем чужому, а покойник, который находится с ними в одном мире, их пугаться не будет – а может бояться разве что какого-нибудь зла от них. Стража – она и в подземном мире стража.

Страха-то не было, а вот противное чувство какое-то было. Именно противное – чувство противления. Райко испытывал отвращение к этому месту и чем больше прояснялось перед его глазами – тем больше возрастало отвращение. «Может, это оттого, что я все-таки еще жив»? – подумал он, очутившись у основания громадного трона из черепов.

– Ну!! – громыхнуло сверху так, что у Райко заложило уши. – Кого это вы приволокли? Опять живого? Сколько раз вам говорить, остолопы: не водите живых, не водите!

Хрясь! Хрясь! Хрясь! – огромный жезл в такт словам хлестал согбенных демонов по головам и плечам, а те монотонно гудели:

– Простите, Владыка! Простите!

Полководец Пяти Дорог тоже был каким-то совершенно нестрашным. Большой, красный, шумный. Но если выбирать между ним и господином Правым Министром, да и Левым тоже, к слову сказать, так загробный судья выходил много приятнее. А, вот на кого он был похож – на господина Канэиэ… только сложно было себе представить, чтобы Недвижимый Властелин, карающий мечом и веревкой, бросил без помощи зависящую от него девицу. Не такой человек. Или бог. Да, впрочем, какая разница?

– «Простите, простите!» – передразнил владыка Эмма. – А делать с ним что? Куда его девать? Смотрите, паутина еще цела – как я могу его судить?

Райко вгляделся туда, куда показывал корявый черный палец Владыки – и увидел серебристую ниточку, тоньше волоска, растущую из его живота. Разглядеть ее было трудно; если бы она не отражала время от времени алые сполохи, заменявшие здесь солнце – была бы совсем не видна.

– Так гляньте, как она истончилась уже! – затарахтел, оправдываясь, конеголовый. – Вот-вот порвется. Мы и подумали – оно же всегда так бывает, что они побродят-побродят, а паутинка истает понемножку…

– Дурачье! – рявкнул Эмма. – А если не истает, а окрепнет и потянет его обратно? Опять будем потолок чинить!

Нахмурив брови-кусты, он склонил свое огромное лицо к пленнику. Райко с самого начала сотворил земной поклон и теперь решился приподнять голову.

– Кто таков? – рявкнул Эмма.

– Минамото-но Ёримицу, сын…

– Сам знаю, чей сын и чей внук… – Владыка вытянул левую руку – и откуда-то из темноты в нее шлепнулся свиток. – Это что же получается, тебе еще жить да жить… Чего ж тебя нелегкая принесла?

Точно как в сказку попал. В обычную сказку, спокойную, привычную. Если бы не чувство, что здесь ему не место, если бы не люди там, во дворце, не женщина, за чью смерть кто-то должен ответить – так остаться бы здесь и в мир живых больше ни ногой.

– Не ведаю, – кланяется Райко, – слуги вашей милости пришли и привели.

Владыка прищурился – и вдруг брезгливая гримаса исказила его багровый лик.

– Ба, да ты из этих! Ну тогда тебе точно тут не место. Проваливай к своей хозяйке!

И он занес свой грозный жезл в набалдашником из бычьего черепа.

Вот тут-то Райко удивился.

– Простите, но я не понимаю… – начал он.

– Чего не понимаешь, – оскалился быкоголовый демон. – Кровь пил? Плоть человечью жрал?

Райко похолодел.

– Я готов претерпеть за это любое наказание, – сказал он, опуская голову. – Прощения мне нет.

– Ты сначала умри по-людски, а потом поговорим о наказании и прощении! – громыхнул Владыка. – А теперь вон отсюда! Гляди, какая ты важная птица – за тобой и карету прислали!

От пинка могучей ноги Райко пролетел почти до самого выхода из зала правосудия – и, поднявшись, увидел у ворот пылающую повозку.

Слуги держат быка – люди как люди, только в бумажных личинах с прорезями для глаз… И девушка у отрытой дверцы – в алых одеждах… Нет, не в алых. Это в пламени она горит, и повозка ее тоже горит, а набеленное лицо – тоже вроде личины, за которой не разглядеть лица…

– Пожалуйте, господин.

Дочь художника, дочь несчастного Ёсихидэ! Богиня? Но огонь убивает их… Или это был не тот огонь?

– Я не принадлежу им, – сказал Райко. – Она отметила меня обманом, во сне. Господин и владыка, окажите милость, скажите, как мне умереть здесь? Тогда вы сможете судить меня, а у них надо мной не будет власти.

– Если ты и вправду обманут, мне тебя жаль, – раскатился под черными сводами голос Повелителя Эмма. – Но сделать я ничего не могу. Ты принадлежишь ей.

Двое прислужников в черных одеждах – руки и ноги по-паучьи длинны и худы – прытко подскочили к Райко и схватили под локти. У одного из них рассечено было плечо, и голова не держалась на шее, а летела за ним по воздуху, слегка отставая. Так Райко его и узнал.

– Зачем ты так? – удивленно спросил Райко. – Почему ты не умер?

Зарубленный не ответил ничего, и как-то не показалось Райко, что он своим положением доволен. Впрочем, довольные или нет – долг свой они выполнили исправно: зашвырнули Райко в повозку, словно куль.

В первые мгновения он обмер от страха – быть вброшенным в огненный короб, гореть, не сгорая, веками – что может быть ужаснее? Но, оказавшись внутри, он обнаружил, что огонь не обжигает, не греет и даже не перекидывается на него. Пылало платье девицы, волосы трещали и осыпались на ее голове – но росли они быстрее, чем пожирал их огонь, и плоть, видная сквозь прорехи в несгорающей ткани, обновлялась с каждым мгновением.

Может быть, ей тоже не больно? Или она привыкла?

Но она все равно должна помнить, как горела тогда, в первый раз. И министр Хорикава назвал это – справедливостью и уроком…

– Благодарю вас, господин, – тихо сказала дочь художника.

– За что? – удивился Райко.

– За ваши чувства. Ваша жалость и ваше сочувствие искренни.

– Но почему вы остаетесь здесь? Или не можете уйти?

– Мне некуда идти.

Она откинула назад волосы и чуть отвернула ворот, и Райко увидел на фарфорово-белой коже красный след от укуса демона, как клеймо.

– Но неужто это навеки? Как может такое быть?

– А как может быть, что родной отец пальцем не шевелит, глядя, как жгут заживо его дитя? Как может быть, что у человека, смертного, из плоти и крови – есть власть над жизнью таких же смертных, и эту власть он использует просто по своей прихоти? Я не в обиде на Богиню. Ее жрица учила меня – и сражалась со мной честно.

Какой-то частью себя, той самой, что хотела ломиться сквозь перегородки, не думая о цене, Райко это понимал. Если жизнь такова, почему не служить смерти?

– Но те девушки чем провинились перед вами?

Красавица опустила ресницы.

– Чем провинилась моя обезьянка? Мир таков, каков он есть. Смерть приходит за молодыми и старыми, прекрасными и уродливыми. Я могу спасти очень немногих. Могу спасти вас, например.

Это было очень похоже на то, во что он всегда верил. Но теперь между ним и этой верой стояла госпожа Сэйсё со своей змеиной похлебкой.

– Мир таков, каким его делают силы и люди.

Карета тем временем подъехала к обрыву и сорвалась со скалы – но не упала, а плавно заскользила вниз на крыльях пламени. Огромная сова, ухая, носилась над ней.

Они летели над лесом мечей, а затем – над заболоченной равниной, подернутой туманом. В тумане мелькали то и дело тени воинов-поединщиков, а то и целых отрядов, яростно рубящихся друг с другом – и звон клинков оглашал преисподнюю.

На миг завеса тумана в одном месте раздернулась – и Райко увидел двух могучих воинов в изрубленных старинных доспехах; оба с ног до головы были покрыты кровью, но продолжали наносить друг другу увечья. На берегах алого ручья, где рубились они по колено в крови, стояли две женщины, каждая из которых криками подбадривала своего бойца и бранью осыпала соперника и его подругу.

– Лю Бан и Сян Юй, – улыбнулась девушка. – Уже больше тысячи лет они рубятся здесь – и каждому кажется, что он на грани победы; еще одно небольшое усилие – и схватка закончится.

Бумажные перегородки. Бумажные. И здесь. И стоят прочнее стен. Для того, чтобы освободиться, нужно просто подумать – но как сделать это изнутри? Над преподобной Сэйсё ничто не имеет силы… а он, Райко, поверил, что проклят, и даже теперь, зная, точно зная, что это иллюзия, обман зрения, такой же морок как огонь, пожирающий повозку, не может убедить себя, что свободен…

Повозка и женщина – все как было этой ночью; но где, в какой миг он так страшно ошибся?

Ее нужно было увозить раньше, вот что. Сделать своей наложницей, спрятать в доме… Нет, нет – в доме тоже бумажные стены: в монастырь к преподобной Сэйсё, вот куда нужно было отправить её! Райко закрыл глаза. К чему этот поток ненужных сожалений. Остается лишь утешаться тем, что она достигнет Чистой земли…

– То белый жемчуг, или что? – прошептал он. —

Когда спросила у меня она,

сказать бы мне: «Роса»,

И тут же

Исчезнуть вместе с нею…

– Вы очень любили её, – дочь художника даже не попробовала скрыть зависть – но злости в ее голосе не было.

Волны волглого тумана, что плескались у подножия горы, казались багровыми в отсветах здешнего неба.

– Я не любил её вовсе. Любил бы – думал бы о ее благе хоть немного.

И это тоже была неправда. Не вся правда. Думал, но – в колее, как положено, в рамках, заданных стенами. Мог обмануть отца и увезти. Мог дышать одним воздухом. Не догадался, что дышать с ним одним воздухом – опасно. Не догадался – кто будет мстить сабурико? Кто вообще увидит в ней человека? Кто? Они, для которых все люди – люди и все люди – пища.

– Поэтому вы совсем не испытываете ненависти ко мне?

Райко помедлил, прежде чем ответить:

– Ей сейчас лучше, чем вам. Вы убили ее, но она себя не отдавала.

– Ее убила не я, – девушка опустила голову. – Мне незачем. Ни одна смертная женщина мне не соперница. Моя вина – лишь в том, что я появилась слишком поздно, и мой раб успел совершить непоправимое.

– Он хотел убить и меня?

– Да. Ваш друг ранил его, ему нужно было восстановить силы. И… вас не было в покоях Сына Неба. Слух о вашей непобедимости не был развеян.

– Если дело только в этом… – Райко, завозился в коробе, собираясь с силами. – Мне нужно жить!

– Конечно, вы будете, – улыбнулась девушка. – И больше того. Вы станете сильнее, много сильнее. Вы будете непобедимы. Вы сядете, если захотите, на трон, который по праву рождения может принадлежать и вам…

– Нет, – сначала слова о престоле сбили его с толку, потом он понял, о чем речь. – Нет. Я не стану.

– Не станете – и не нужно, – дочь художника улыбнулась. – Императорские курочки несутся исправно; если уж Фудзивара хватает цыплят, чтобы держать их на престоле, пока не оперятся – будет хватать и нам.

Тут Райко заметил: пламя, охватившее повозку и девушку, гаснет. Из золотисто-белого превращается в багряное, затем и вовсе в бледно-синее, и уже не вздымается к небесам, а чуть скользит по шелкам одежд и накидке короба. Карета коснулась колесами земли, и сова уселась на крыше, вертя большой головой во все стороны. Равнина, где текли кровавые реки и тысячелетиями бились яростные воины, осталась далеко вверху: карета нырнула в ущелье. Запахло сыростью, плесенью. Почему этот запах и по ту сторону давит на грудь, зажимает рот? Что дурного в земле? И эти, демоны и кровопийцы, они собираются под землей, но они живут не в ней, а на ней, как мы, как все…

Пламя погасло – теперь только легкий светлый дымок курился, смешиваясь с туманом. Карета остановилась.

– Здесь священное место, и дальше ехать нельзя, – сказала девушка. – Нужно идти.

Слуги вынесли из кареты свою госпожу, затем выбрался Райко – сам, хотя на земле его пошатывало. Босые ноги чуть погрузились во влажную почву, Райко почувствовал, как грязь просачивается между пальцами. Оглядел девушку – к ней грязь будто бы не приставала. Роскошное верхнее платье она оставила еще в карете, и сейчас на ней была только тройная нижняя накидка ослепительно-белого цвета, и хакама – столь же ослепительной чистоты. В этом царстве сумрака она казалась живым отблеском луны. Как луч, она скользила по топкой грязи – и в грязи не оставалось ее следов, и на ней не оставалось пятен.

– Это вход в Страну Корней, – красавица показала на то место, где края ущелья смыкались, подобно женским бедрам – и, продолжая это подобие, в месте их схождения зияла узкая щель, густо оплетенная корнями чахлых кустов, покрывающих стены ущелья. Все кругом было буро и темно – но даже в сравнении с окружающим мраком щель зияла непроглядной чернотой. Так густа была эта чернота, что корни, над входом свисающие, в сравнении с ней почти белыми казались, хотя были положенного корням древесного цвета.

– Следуйте за мной, – сказала девица, шагая вперед.

Райко против воли сделал два шага – земля дважды чавкнула под ногами. И это мокрое чавканье заставило его остановиться.

– Зачем мне идти туда? Я не хочу служить твоей госпоже и не стану ей служить.

– Вам больше некуда уйти, – улыбнулась девушка.

Райко, запрокинув голову, оглядел стены ущелья – не отвесные даже, а сходящиеся кверху. Выхода не было. Он нашел паутинку, растущую из живота, коснулся ее – не собиралась она, вопреки опасениям Полководца Пяти Дорог, делаться крепче и уносить его отсюда.

Слуги по знаку девушки начали приближаться к нему – их маленькие ноги ступали с тем же мерзким чавканьем. Райко знал, что сил на сопротивление не будет – что ж, лучше пойти, чем поволокут брюхом по грязи.

Да что ж тут нужно сделать, чтобы выбраться? Может, разорвать окончательно паутинку – и тогда, умерев совсем, он вновь предстанет перед судьей?

Он подергал – паутинка вытягивалась, словно шелковинка сматывалась с кокона – но не рвалась. Цутигумо подошли уже вплотную.

– Пойду сам, так и быть, – сказал он, стряхнув их лапы – и побрел вслед за красавицей.

* * *

Сэймэй появился в доме, когда уже начали зажигать огни.

– Где господин?

– Там, в дальних комнатах, – Цуна поклонился до земли. – Он без сознания с самого утра, и…

– Я имею в виду – господин Тада-Мандзю, – уточнил Сэймэй.

– А, – мальчик снова поклонился. – Изволили, сильно осердясь, ускакать со своими телохранителями. Приказали седлать коня – и…

– Плохо, – сказал Сэймэй. – Что ж, проведите меня к младшему.

Господин Тада-Мандзю отбыл к войскам. Эта вода уже пролита и впиталась в землю, обратно не соберешь. Осталось спасать младшего. Из трех дел это должно было быть самым безнадежным, забрать добычу у хозяйки подземного мира – это вам не остановить зарвавшегося вельможу, но только тут Сэймэй всерьез на что-то рассчитывал.

– Рассказывайте, – бросил он, шагая вслед за самураем во внутренние комнаты.

– Вчера вечером господин и его отец изволили присутствовать на празднике у господина Татибана Сигэнобу. Среди ночи господин и танцовщица вдруг исчезли. Словно духи их похитили. Господин Тада-Мандзю изволили поначалу ничего не заметить, поскольку были навеселе… а наутро сюда, в усадьбу заявился слуга с повозкой… Сказал, что господин остановились в усадьбе на Шести Полях, и велели утром прислать кого-то с конем. Мы поехали на место все четверо – и нашли там трех убитых женщин и господина. Прошу вас, – юноша опустился на колени и раздвинул перед Сэймэем сёдзи.

У изголовья Райко сидел Урабэ и, перебирая четки, бормотал дхарани. Увидев Сэймэя, он поклонился, но молитву не прервал. Огромный Кинтоки сгорбился в углу. Садамицу, который приезжал за Сэймэем, еще не появился – он слегка отстал. Все-таки после темноты Сэймэй мог позволить себе срезать путь…

Кожа была сухой и холодной.

– Глупец… – сказал Сэймэй. – Сам обвинил себя и сам поверил.

Видение, посланное Сэймэю, было смутным: повозка и женщина. То живая, плотная и теплая, то призрачная, охваченная адским пламенем. Клубок смятенных чувств, переплетенных, спутанных, скользящих как парующиеся змеи по весне. Жалость, ужас, ненависть, горечь вины и дурманный привкус дикого, замешанного на боли, сладострастия…

– Самое странное, – сказал Цуна, – что на господине нет ни одной раны. У всех женщин есть, а у него…

– Ну-ка, разденьте его, – велел Сэймэй. – И больше света!

Последний приказ он отдал не столько потому что действительно нуждался в освещении, сколько чтобы занять чем-то двух мающихся служанок.

Цуна осторожно отвернул одеяла, Кинтоки распахнул на Райко нижние одежды. Действительно, кроме нескольких царапин, полученных в схватке с шайкой Сютэндодзи и уже заживших, на коже молодого Минамото не было никаких повреждений. Эти следы не всегда оставляют на шее – Сэймэй знал от матери о ритуале, когда кровь пьют одновременно из пяти надрезов на теле жертвы. Но на сгибах локтей и под коленями ничего не было. Разве что…

– Снимите повязку.

Цуна осторожно размотал ткань – и ахнул. Рана, которая уже несколько недель гноилась и не хотела заживать, в одну ночь затянулась чисто и гладко. А вокруг нее багровел след засоса.

– Какое же мы дурачье, – сказал от дверей Усуи.

– И чем бы вы помогли? – дернул ртом Сэймэй. – А вот теперь можете. Мне нужно, чтобы пока мы не очнемся, оба, в эту комнату никто не входил. Никто. Ни одна душа, живая или неживая. Хоть господин Тада-Мандзю, хоть Сын Неба.

Сэймэй увидел, как все четверо воспрянули духом. Это было наконец-то задание для них. Понятное, простое.

Он велел подать себе тушь и бумагу для обряда, а также принести соломенную веревку, гвозди и молоток. Пока слуги бегали за всем названным, Сэймэй снял эбоси, распустил волосы и сбросил верхнее платье, оставшись только в свободно ниспадающих нижних одеждах. Платье свое он расстелил рядом с Райко и велел еще подать футон. Когда принесли тушь, он написал на груди Райко знак «кай» – «возвращение», затем трижды обошел постель кругом посолонь, затем вбил четыре гвоздя по четыре стороны от Райко: на севере, на западе, на юге и на востоке – и на этих гвоздях натянул соломенную веревку. Еще один конец веревки он, отрезав, взял в руку.

– Теперь смотрите: когда я закрою глаза, завяжите веревку узлом. Сами не пересекайте этой границы и не позволяйте никому ее пересечь.

Он лег рядом с Райко, с левой стороны, взяв его левую руку в свою правую. Обмотал веревкой запястья, соединив их, потом – сжатые ладони.

– Затяни узел, – велел он Цуне и лег на спину. – А вы, господин Урабэ, что умолкли? Ваши молитвы мне не мешают.

– Но это же…

– Видите ли, господин Урабэ, я, конечно, живу во сне этого мира и торгую его иллюзиями. Но призывы к высшей силе во имя милости к живому мне не вредят. А вашему господину могут помочь… Не так туго, господин Ватанабэ, вы же не хотите, чтобы вашему господину было больно. Связывайте, как связывали бы почетного пленника: крепко, но без жестокости. Да, вот так…

Он закрыл глаза и услышал, как Цуна покидает очерченный веревкой круг.

Время потекло расплавленным желтым воском. С лежащими на полу вроде бы ничего не происходило. Кинтоки выглянул наружу, раздвинув сёдзи – там вроде бы тоже ничего не было видно и слышно.

– Нужно придумать что-то, чтоб не заснуть, – сказал Усуи. – Урабэ хорошо, он сутры читает, а я не знаю ни одной… Кинтоки, может, сыграем партию в го?

– А можно?

– Да отчего же нельзя? Мы же ничего такого ставить не будем.

– С тобой играть неинтересно – сразу понятно, кто победит. – Кинтоки растянулся на полу. – Пусть лучше Цуна сыграет. Начнется чего – разбудите.

Сказано – сделано: велели служанке принести столик для игры, разложили шашки и принялись за игру.

Цуна был не блестящий игрок, но быстро учился. Когда он проиграл две партии, его сменил Урабэ. Кинтоки, лежа на полу с мечом в обнимку, выводил носом так, словно в сякухати дул.

Можно было спать. Можно было играть в го. Хорошо служилому человеку, если есть кому отдавать приказы.

Когда на улице, простучав колотушками, стражи объявили час свиньи, Кинтоки проснулся сам – от холода.

– Что-то подмораживает сегодня, а? – сказал он, растирая плечи.

– Не без этого, – согласился Урабэ, раздумывая над своим ходом. – Цуна, прикажи подать подогретого вина.

– Может, на господина и на Сэймэя одеяло накинуть? – моргнул мальчик.

– Я тебе накину, – Садамицу нахмурился. – Помнишь, что сказал колдун? Никто не должен пересекать веревку после того как она завязана. Сходи за вином.

Цуна вышел из комнаты – а когда возвращался, сёдзи рассекли язычок тумана, но юноша этого не заметил, и увлеченные игрой самураи не заметили тоже. Кинтоки, внимательно разглядывающий доску, почесал затылок.

– Смотри, как бы меч не заржавел, – сказал ему Урабэ через некоторое время.

– И вправду сыро, – Кинтоки поежился. – Жаровня стоит, а как будто и не греет. Угля подсыплю…

– Садамицу вовсе не о том, – улыбнулся Урабэ. – Просто был случай некогда в Китае: один дровосек зазевался, глядя, как два старца играют в го. Потом хватился топора – а тот уже заржавел и топорище истлело.

– Это сколько ж они играли-то? – изумился Кинтоки.

– Сто лет. Когда дровосек вернулся в родную деревню, он застал своих поседевших внуков. Как Урасима Таро.[91]91
  Легендарный рыбак, женившейся на дочери Царя-дракона и проживший с ней несколько лет в ее подводном дворце. Когда он отпросился домой, он не застал в живых никого их родных, а в деревне ему сказали, что Урасима Таро исчез много веков назад.


[Закрыть]

– Это что получается… – Кинтоки наморщил лоб. – Ни старцам, ни ему за сто лет ни разу не приспичило?

– Заигрались, наверное… – пожал плечами Садамицу. – Не нравится мне этот холод. Ведь тогда… тоже промозгло было, просто сил никаких.

– Да. – Цуна дернул плечами. – И когда богиня за рукой приходила, до костей пробирало.

Кинтоки встал, раздвинул сёдзи на ладонь – в комнату хлынул туман и одна из стоящих на полу свечей тут же погасла.

Четыре цепкие руки схватились за створки сёдзи и рванули их в разные стороны. Кинтоки отпрянул, выхватил меч и ударил сквозь бумагу, не видя врага – туда, где должна была быть голова.

Она и вправду там оказалась – кончик меча наскочил на что-то твердое, раздался крик – но по удару, по ощущению, пришедшему в руку через клинок, Кинтоки уже понял, что зацепил гада лишь самым кончиком.

Садамицу оказался проворней, а его рука – верней: второй, державший сёдзи, кувыркнулся в сад с энгавы, прошитый стрелой.

– Назад, Кинтаро! – крикнул Урабэ. – Назад, стрелять мешаешь!

Кинтоки шатнулся назад – и чуть не наступил на веревку. Тут все четверо заметили то, чего не видели раньше: у самой веревки туман остановился.

– Они в белое одеты, – сообщил Кинтоки, отступив в сторону. – В тумане не видать.

– На звук я стрелять умею. Теперь на холод бы научиться, – фыркнул Садамицу.

– А поможет? – приподнял брови Урабэ. – Помнится, на проспекте Судзаку господин наш стрелял метко – но проку вышло немного.

С этими словами он выстрелил на шевеление какой-то тени в тумане – но либо тень была не той, что надо, либо ночная тварь успела увернуться: стрела загудела, впившись в дерево.

– Я вот думаю, – пробормотал Кинтоки, выставив меч перед собой и щурясь во внешнюю темноту, – а почему они не забрали господина вчера? Если сейчас готовы переть на лезвия и стрелы – то вчера-то им никто и не помешал бы…