Текст книги "Дело земли"

Автор книги: Ольга Чигиринская

Соавторы: Екатерина Кинн,Анна Оуэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– При чем тут молодой Минамото?

– А он в этот миг стучался в мои ворота. И я ведь знал, что он придет. И знал, зачем. Но едва я его увидел – я вдруг осознал, что не стоит мне его касаться. Вокруг него завязан узел, Хиромаса. Через него непришедшее смотрит в мир. Ты понял, о чем я?

– По правде говоря, нет.

– Все, что я видел и предсказывал до сих пор, может оказаться неверным. В его присутствии открываются другие пути – и изменяются те, что были раньше. Не в твоем, Хиромаса, не в присутствии господ Фудзивара и прочих важных сановников. Я вопрошаю эти пути, Хиромаса. Я пытаюсь понять, стоит ли по ним идти – и что сделать для этого. Или чего не делать.

– Все это слишком сложно для меня, Сэймэй. Я человек простой и спрашиваю просто: почему ты не пойдешь?

Сэймэй вздохнул. Его эбоси поникла, словно хохолок больной птички.

– Потому что пойду я или нет – в главном от этого ничего не изменится, Хиромаса. Узел завяжется тем, где будет молодой Минамото, а не мы с тобой. Поэтому я предпочитаю не ходить и не рисковать тем, что изменю положение к худшему.

– Хочешь сказать, мое присутствие тоже ничего не изменит?

Сэймэй тронул его за руку, усмехнулся.

– Нет, Хиромаса. Решительно ничего. Но я знаю, что это не заставит тебя уклониться от своего пути – и потому говорю: когда будешь там, главное – береги себя. Император все равно соизволит покинуть престол, еще до Праздника Мальв, а главное начнется потом. Ради меня, ради себя, ради дела – будь осторожен.

…И вот сейчас, неся караул у постели Государя, Хиромаса думал, как же все-таки хорошо Сэймэю – он имеет право видеть за яшмовым ликом изнеженного, болезненного, трусливого мальчишку и рассуждать соответственно. А для Хиромасы этот путь закрыт. Он, Хиромаса – полностью человек. И как человек, должен, обязан поддерживать то, что есть. Не только на словах, но и в мыслях. Ибо мыслями определяются дела.

Он не смог разместить своих людей достаточно близко к Небесному ложу – вот что смущало его в первую очередь. Выпросить юному Минамото право покинуть дворец на одну ночь оказалось не так уж трудно, как Хиромаса думал поначалу – видимо, Государь наслышан был от матушки о подвигах Хиромасы в год поражения Масакадо, когда начальник податного ведомства еще во плоти попытался проложить себе путь к трону, изведя колдовством и наследника, и его мать. Да, нелегко было подтолкнуть негодяя к мысли пойти на союз с мятежником и поджечь дворец – но зато когда его подручных взяли на месте преступления, все наладилось: Тайра Садамори получил меч сёгуна и высочайший указ расправиться с бунтовщиком, Хиромаса – покой, а Сэймэй – придворный чин, от которого тут же и отказался.

Правда, потом пошли разговоры, что Минамото между собой как псы. Пошли, как подозревал Хиромаса, не без участия Тайра, которым было обидно делить влияние с другим воинским родом. Хотя кто бы говорил – не Масакадо ли зарезал родного брата, отца Садамори?[87]87
  Тайра Масакадо и Тайра Садамори были двоюродными братьями. Масакадо убил своего дядю, отца Садамори, и поэтому Фудзивара-но Тадахира, фактический правитель страны, на запросы Тайра Садамори отвечал, что это частная распря, и он не может дать правительственные войска ни одной из сторон. На самом деле он опасался усиления Садамори.


[Закрыть] И не Садамори ли хотел вскрыть живот своей невестке, когда ему сказали, что снадобье из нерожденного дитяти может излечить его от раны? Может быть Минамото и грызутся между собой, но едят они друг друга все же меньше прочих. Что и делает их опасными – и навлекает на них опасность.

И то, что происходит сейчас – это только начало партии, которая продолжится и сегодня, и завтра. Можно прогнать призрака, убить ночного кровопийцу, изгнать богиню – все это делалось, все это доступно человеку. Но как изменить русло реки? И можно ли его изменить, не навредив всем?

…Показалось или нет? Повеяло холодом – и словно туман над полом завивается… Хиромаса осторожно раздвинул сёдзи, глянул вниз, на дремлющих фрейлин, и негромко, но сурово потребовал:

– Еще огня!

Это поможет – и если померещилось, и если не померещилось. Они не любят живого огня. А люди – любят. Это способ бороться с холодом, с туманом, со страхом.

Фрейлины подхватились, засуетились – а это были знатные дамы, одетые как подобает знатным дамам, прислуживающим Государю – и потому суетились они медленно. Многослойные одежды, волочащиеся по полу шаровары и концы длинных волос… Хиромаса ощутил раздражение. Почему нельзя держать дополнительные свечи где-нибудь поблизости?

Провожая взглядом фрейлину, он утвердился в своих подозрениях: тоненькие струйки тумана вились за ее шлейфом.

* * *

Садамицу остался в каморке хозяина в помещении стражи – потому что господин Тада-Мандзю недвусмысленно намекнул, что слугам на этом празднике делать нечего. Что ж, решил он – может быть, удастся выследить куродо, который носит господину письма.

Мальчик – как раз из тех, кого любят брать на такие должности в хорошие дома: миловидный, бойкий, однако умеет и двигаться, и говорить как положено. И скорее всего, вовсе не так безобиден, как кажется. Записки подает как следует, обеими руками, и скрыть, что обладатель рук умеет стрелять из лука – довольно сложно.

Вот только есть еще одно, что можно легко спрятать от глаз большинства мужчин, ибо эти глаза невнимательны, но трудно – от человека, выросшего на женской половине… Длинные женские хакама, концы которых волочатся за хозяйкой по земле, приучают женщин к особой скользящей походке. Такая походка нередка и у вельмож, носящих хакама по-женски. Но мальчику-куродо привыкнуть к ней было негде – ему до звания, позволяющего носить такую одежду, еще расти и расти.

Садамицу, принимая письмо, схватил «юношу» за тонкое запястье и спросил:

– Кто ты? Зачем переоделась мужчиной?

«Куродо» рванулся из захвата, да не просто с неженской силой, а еще и умело – для своего возраста. Училась вместе с братьями? Или родители по какой-то причине были вынуждены некоторое время выдавать девочку за мальчика, как родня Садамицу – мальчика за девочку?

– Как вы смеете! Даже мужлан из провинции не может быть достаточно глуп и груб, чтобы говорить такие вещи! – в голосе возмущение, а не страх, и звук вверх не уходит. Если это она писала те стихи и если она хорошего рода – то может быть, господину повезло, что его первое послание попало не в те руки.

– Если вы поднимете шум, худо придется вам, а не мне, – прошептал Садамицу. Вместо ответа девица ударила его коленом в то самое место, которое является средоточием начала света и зовется «солнечной частью».

Усуи охнул сквозь зубы, но хватки не разжал – а напротив, со всей яростью рванул девицу на себя и втянул в каморку.

– Бестолковая, – прошипел он, подставляя брыкающимся пяткам закаленные мышцы ног и одновременно зажимая ей рот. – Я не поступлю бесчестно с той, в кого влюблен мой господин, пойми наконец!

– М-б-н? – промычала девица ему в ладонь – и, перестав брыкаться, затихла. Садамицу рискнул разжать руки.

– Влюблен? – повторила девица.

– Да, – Садамицу с удовольствием опустился на циновки.

– Я пропала, – девушка в ужасе бессильно опустилась напротив, – если он узнает, что я, переодевшись мужчиной, носила ему письма сама, как последняя прислужница…

– Он будет восхищен смелостью и изобретательностью своей избранницы. Господин Минамото – из воинского рода и далеко не во всем считает нужным перенимать обычаи кугэ.

– Но вы не выдадите меня? – девушка повела плечами.

– Должен бы, – грустно сказал Садамицу, – но нет, не выдам. Только он ведь и сам поймет. Лучше бы вы ему открылись.

* * *

Туман густел, и принесенные свечи не помогали, хотя прислужницы уставили ими государеву спальню так, что еще чуть-чуть – и невозможно станет пройти, не подпалив рукава или того хуже – не опрокинув светильника.

– Сырость-то какая… – произнесла одна из фрейлин. – И как холодно…

Вторая ничего не сказала – но ее губы заметно дрожали. И не только от холода.

– Можете идти, – сказал Хиромаса.

Если этот туман неспроста, у себя фрейлины будут в большей безопасности. А если призрак подпалит рукава, то сам и виноват. Непочтительность наказуема.

Призрак оказался хитрее.

Когда туман поднялся на сяку от пола – свечи, расставленные на полу, начали гаснуть одна за другой.

Ну что ж. Поднимем несколько свечек повыше. А в остальном – железо не хуже огня.

Государь заворочался и застонал под одеялами. Туман плескался уже вровень с его постелью, приподнятой над полом.

– Хиромаса! – вдруг окликнул он. – Хиромаса!

– Я здесь, повелитель, – Хиромаса низко поклонился, потом выпрямился во весь рост.

– Мне страшно!

– Не бойтесь. Вам ли, потомку Солнца, пугаться созданий ночи?

– Такой туман! И так холодно!

Хиромаса почувствовал вдруг, как в его сердце проникает страх. Как живот пропитывается ужасом, подобно ткани, вбирающей в себя туманную влагу.

– Не отсырела бы тетива, – сказал он вслух и, достав шелковый провощенный шнур из рукава, натянул его на лук-оюми.

Выбирая лук на эту ночь, Хиромаса колебался между оюми и коюми. Второй, конечно, был предпочтительней, если нужно преследовать врага. Но, с другой стороны, Хиромаса прекрасно понимал, что ему уже не двадцать и даже не тридцать. Гоняться за оборотнем он не собирался – судя по рассказам Райко, тут требовалась прыть, превосходящая человеческую. Стало быть, его нужно убивать, валить на месте – а для этого коюми требует такого натяжения, на какое он, возможно, уже не способен. Что ж, если преследовать он не сможет – лучше брать большой лук и длинные тяжелые стрелы – какими при известной удаче и голову оторвать можно.

И наконечники этих стрел гостя удивят. Неприятно. Потому что они не из меди и не из железа, а – по совету Сэймэя – из совсем иного металла. Не чистого, иначе бы они плохо годились для боя, но все же его достаточно, чтобы ранить они. Те, кто берет силу от луны, ей и подвластны.

Страх кипел в воздухе как похлебка в котелке. На месте призрака, Хиромаса бы и не стал являться сам. А вот ночей этак с десять понапускал бы туману, позаливал бы все щели липким ужасом… не давая никому уничтожить источник – и все бы сладилось само. Даже не через десять ночей, через пять.

– Государь Рэйдзэй! – послышался свистящий шепот из-за перегородки. – Государь Рэйдзэй! Тепло ли вам на моем ложе?

Хиромаса зажмурился, чтобы не давать голосу сбить себя с толку. Когда смотришь на туман – кажется, что голоса слышны со всех сторон, а на самом деле…

– П-податной министр… – пролепетал юноша.

– Государь Рэйдзэй, скоро вы взойдете на иное ложе. Там будет совсем холодно…

«Наверху!» – Хиромаса вскинул лицо и заметил движение. Кем бы ни был этот призрак податного министра – а перемещался он по потолочным балкам.

Ноги дрожали, но руки – сказалась привычка к частым упражнениям – были верны. Хиромаса выстрелил на звук. И судя по следующему звуку – попал. Не в балку ударилась стрела, не туман прорезала. И не стонет так туман, даже колдовской.

– Государь Рэйдзэй, – почти провыл голос… – не будет вам защиты…

Сейчас он нападет, подумал Хиромаса, не станет ждать второй стрелы.

Он отставил в сторону лук и тихо вытянул из ножен меч – самый короткий из имевшихся в доме. Меньше всего на свете он хотел в ночной драке зацепить Государя.

Не голос, не дыхание – шелест шелка предупредил его и заставил увернуться. Не то оборотень, падая сверху, сломал бы ему хребет.

К сожалению, выставить меч так, чтобы тварь, падая, сама наделась на острие, тоже не удалось: меч только распорол черные одежды оборотня, обнаружив белую подкладку.

– Минамото! – прошелестел кровопийца. – Ты испортил мне платье.

– К оружию! – успел крикнуть Хиромаса – и в этот момент его схватили за одежду на груди, приподняли легко, как не поднимали с детских лет – и швырнули прямо в стену из тоненьких бамбуковых планок и лаковой бумаги.

Призрак не рассчитал. Нет тут стен, о которые можно убить или покалечить. И людей, которых можно таким броском убить, нет. Пока нет. Хотя… Он попытался подняться, чувствуя себя разбитым и жалким. Со всех сторон уже бежали, пол пружинил под десятками ног – и эта дрожь отдавалась во всем теле Хиромасы. Слышались крики женщин и отрывистые возгласы мужчин, а видно ничего не было. Кто погасил все огни? – подумал было Хиромаса, и тут понял: это не огни погасли, это шапка-каммури сбилась на нос и помялась, а шпилька выпала из нее и вонзилась в плечо – вот ничего и не видно. Господин Осени, кусая губы, поднял левую руку и распустил завязки, чтобы открыть обзор. Казалось, ребро скрипит о ребро. Если бы демон хотел убить его сейчас – убил бы уже трижды, так что Хиромаса был спокоен.

И императора он убивать не хочет. Напугать – да. Вынудить отречься – да. Но посягать на жизнь потомка солнечной богини… а скорее всего и прямого родича? Нет, исключено. Тут Сэймэй опять прав, этой крови на своих рукавах призрак боится.

– Господин Хиромаса! – Нобутада, стражник, посвященный в суть дела, склонился над Минамото.

– Государь… жив? – прошептал тот.

– Жив… но напуган очень. Кажется, не помнит себя.

– А что демон?

– Скрылся.

Хиромаса поморщился – не столько от боли, сколько от досады.

– Куда ж вы смотрели?

Если бы ему дозволили поставить своих людей прямо вокруг покоя… но стража блюдет свои привилегии.

– Слишком быстр и силен. Кроме того он видит в темноте – а все светильники погасли…

– А слух у вас ками отобрали и только потом вернули?

– Мне нет прощения, – опустил голову стражник.

От людей нельзя требовать больше, чем они могут… – сказал себе Хиромаса, поднимаясь с помощью Нобутады. Все-таки очень больно. Когда перед глазами немножко рассеялось, он увидел проломленную в перегородке дыру, а за ней еще одну. Это я. Это мной. Хорошо, что покои вокруг государевых были загодя освобождены – не зашиб никого…

Но, боюсь, что зря мы позволили Райко идти на этот пир. Будь государем другой человек, он бы обрадовался, что призрака можно ранить, и понял бы, что тот не рискует поднять руку на Сына Неба. Но Рэйдзэй…

* * *

Так говорят: сперва человек пьет сакэ, потом сакэ пьет сакэ, потом сакэ пьет человека…

С самого начала все это напоминало скверный сон, когда руки и ноги двигаются сами по себе, губы шевелятся и говорят какие-то слова, а сердце ничего не может поделать со всем этим, только стынет в ужасе: это я? Это все я говорю и делаю?

Ну, если не с самого начала – так с той минуты, когда на пиру появилась «птичья стая», и Райко увидел, какими глазами отец смотрит на Тидори.

Они оба напились слишком рано: отец – на радостях, Райко – от боли в ноге. Так было легче держаться. Впрочем, он остановился на стадии «человек пьет сакэ» – а вот юный Фудзивара Тихару прошел весь путь до конца, и развезло его так, что Мидзукоидори была нужна теперь только для опоры.

Юный Тихару напился столь безобразно, во-первых, оттого что совсем недавно узнал вкус сакэ, а во-вторых, оттого что господин Тада-Мандзю под предлогом примирения все угощал и угощал его.

Хотя Тихару и носил фамилию Фудзивара, он не принадлежал к числу потомков Великого Министра Мотоцунэ, а стало быть – не мог рассчитывать на высокие посты при дворе. Покойный отец его, Фудзивара Хидэсато, был воином и боевым товарищем деда Райко. Размолвка между Тихару и господином Тада-Мандзю вышла из-за должности главы Палаты Умиротворения. Должность эту передавали, как водится, по наследству – а поскольку она требовала человека военного, то передавали в воинской ветви рода Фудзивара. Однако так случилось, что старик Хидэсато умер раньше, чем его сын вошел в возраст. Господин Тада-Мандзю, доселе занимавший только малопочтенные губернаторские должности, ухватился за эту возможность, и хотел выхлопотать должность себе.

Много денег перешло из рукава в рукав, но цели своей господин Минамото-но Мицунака добился лишь наполовину: Татибана Сигэнобу назначил его временно замещающим пост начальника Палаты Умиротворения – до того, как в возраст войдет Тихару.

И вот шестнадцатилетний сын Хидэсато вернулся из Исэ, чтобы вступить в наследство – а господин Левый Министр умиротворил Мицунаку другой должностью, не менее почетной: смотрителя Правых конюшен.

Казалось бы, можно успокоиться – еще одной враждой меньше. Но Райко слишком хорошо знал отца. Мицунака напоил юношу не затем, чтобы примириться с ним окончательно – а чтобы унизить его в глазах старших.

Да он и сам был хорош. Сакэ плескалось в его светлых почти до желтизны глазах; сакэ пило сакэ – и сакэ вывесило язык в сторону хорошенькой танцовщицы. Человек не знал, что она – любовница сына. А если бы человек и знал – сакэ не стало бы с этим считаться.

Трезвый, отец не перешел бы Райко дорогу из-за певчей птички. Ниже достоинства. Пьяный, он не помнил ни о чем, кроме своих желаний. И разве может сын противоречить отцу, чего бы тот ни пожелал? Даже если вместо отца там – сколько-то кувшинов теплого рисового напитка…

Тидори ничего не сказала, когда хозяин вечера велел ей идти после танцев в покои господина Минамото и ждать его там. Даже не посмотрела в сторону Райко. Нечего было говорить и незачем смотреть: сабурико, девушка для развлечений, прекрасно знала свое место.

Бумажные стены сжимались, сжимались… Но бумажные стены могут задавить разве что гусеницу бескостную! А человеку достаточно расставить в стороны локти – и вот уже бамбуковые планки гнутся, трещат, сыплется пыль, рвется бумага – и мир становится много, много просторнее…

Райко забыл, зачем он здесь. Забыл о даме Снежок, о Хиромасе, стерегущем покой Государя, о заговоре, о Богине – обо всем, кроме Тидори, покорно дожидающейся, пока высокий господин соизволит облегчить желудок.

Райко вышел в задние комнаты – якобы в поисках ящика для нечистот. Заглянул в одни покои, в другие – везде стелили постели, служанки дома и приглашенные девицы готовили себя для гостей… Наконец какой-то слуга провел его в покои, отведенные ему и отцу.

Тидори ждала там.

– Тидори, – Райко закрыл за собой фусума. – Уходим.

– Ничтожная предназначена вашему отцу, – ответила девушка, не поднимая головы. – Прошу вас, идите в свою постель.

Не говоря больше ни слова, Райко распахнул сёдзи (бумага порвалась в нескольких местах, планки треснули), снял с петель ставни – а потом подхватил Тидори на руки и вышел на энгаву. Бедро горело огнем, но он не замедлил шага и не опустил своей ноши, пока шел через темный сад. Лишь во дворе, возле своей повозки, он остановился и перевел дыхание.

– Запрягай! – скомандовал он слуге, сажая Тидори в повозку.

– Но господин Минамото…

– Запрягай, или я тебя запрягу!

…Да. Господин Минамото. Тидори, разве тебе было сказано, кто именно из господ Минамото будет ждать? Было сказано только – где. Так что все сделали точно то, что приказано. А уж что выйдет дальше – дело самих Минамото.

– Куда прикажете ехать? – спросил слуга, покончив с запряжкой.

– К Шести Полям!

На лице погонщика изобразился страх.

– Но это далеко, господин!

– Это ближе, чем в ад, – еще грознее сказал Райко.

В Шести Полях господин Хиромаса снимал усадьбу, куда уезжал порой в поисках уединения весной и прохлады – летом. В одной из задушевных бесед он назвал Райко точное расположение усадьбы и намекнул, что, когда Хиромаса во дворце, Райко может посетить это место со своей возлюбленной, когда созреет до любовного приключения по всем правилам. Он явно не имел в виду похищение девицы для веселья у собственного отца – но больше Райко было некуда деваться.

Обнимая Тидори в тесноте повозки, укрывая ее ватной накидкой, купая лицо и руки в ее белых одеждах и черных волосах, он чувствовал себя как поэт Аривара, похитивший будущую императрицу Мэйси. Словно уловив его мысли, Тидори прошептала:

 
– О, травы на полях Мусаси!
Прошу вас – не горите:
Среди вас
И я скрываюсь,
И супруг мой юный!
 

Наши мысли об одном, мы дышим в одно дыхание – зачем я искал себе кого-то другого? Как я мог быть таким дураком? – подумал Райко.

Но оттуда же, из «Повести об Исэ» пришло ощущение беды. Плохо закончилась для поэта прогулка в полях Мусаси. Ни «Повесть об Исэ», ни «Собрание старых и новых песен» не говорят, что сделали с Ариварой слуги сводного брата похищенной девы, господина Фудзивара-но Мотоцунэ. Но вряд ли Аривара ушел невредимым – не таков был будущий Великий Министр Хорикава, чтобы попытка украсть сестру, которую семья намеревалась подложить под императора, так просто сошла дерзкому поэту с рук. Даже если вспомнить, что сестру эту они сами бы и погубили… и как раз для этого и подожгли траву. Верней, особенно если вспомнить. И что тут прикажешь делать – горевать о несовершенстве мира и жестокосердии людей? Молиться, чтобы огонь с неба поразил весь этот гнилой муравейник? Сделать это самому – это в силах даже одного человека, если он будет помнить, что стены – бумажные? Или просто уйти с дороги и дать одному злу пожрать другое?

Беда в том, что зло пожрет не только зло. Оно по дороге пожрет еще и множество таких, как Тидори. Это если соизволит обратить на них внимание, а не растопчет походя.

Вдруг вспомнилось: а ведь этот самый Хорикава, будучи уже не дайнагоном, а Великим Министром, приказал сжечь дочь художника Ёсихидэ. И еще вспомнилось: на его сорокалетии тот же Аривара прочел уже другие стихи:

 
О, вишен лепестки!
Рассыпьтесь и укройте
Собою путь —
Чтоб старость, заглянув сюда,
Сама с дороги сбилась!
 

Прекрасные строки. Да, что-то такое сделали с поэтом… Храните меня, боги и будды, чтобы этого не сделали со мной. Ведь и отец мой… может быть, жестоким он стал без своей на то воли, просто потому что такова была его доля, определенная в прошлых жизнях. Но ведь свой долг он помнит, значит, знает, что вещи могут быть лучше или хуже. А между тем, до других живых ему нет никакого дела, как будто и он не человек, а они. Чем отличается он от богини? А Великий Министр Хорикава? Нет, этот третий уступает им обоим, потому что и отец, и богиня все же стоят за своих, способствуют их благоденствию и почитают это долгом и доблестью, а Великий Министр…

Да что же это я?

 
Чтоб старость, заглянув сюда,
Сама с дороги сбилась!..
 

А что если и правда сбилась? Нет-нет, тот Хорикава умер и был погребен, и Содзу Сёэн с Камицукэ-но Минэо в стихах оплакали его смерть. Но ведь в круговороте сансары души обретают новое рождение. Мог ли тот Хорикава возродиться в новом Хорикаве, своем правнуке?

Мог.

– О чем ты вздыхаешь так тяжко? – спросила Тидори, касаясь пальчиками его лица. – Твоя рана болит?

– Не настолько, чтобы вздыхать, – солгал Райко. Он и не вспоминал о ране с того мига, как сел в повозку – но сейчас осознал, что все это время она продолжала болеть, и вдобавок опять сочится гноем и сукровицей.

– Когда мы приедем, я осмотрю ее. Только когда мы приедем? И куда?

– У моего друга есть дом в Шести Полях. Там я смогу укрыть тебя на некоторое время. Потом что-нибудь придумаю.

– Твой отец не из тех людей, что забывают.

– Но и не из тех, что помнят.

Может быть, очень может быть, что, проспавшись, господин Тада-Мандзю и думать забудет про вчерашнюю сабурико. Если ему никто не напомнит. Тем более, что в доме господина Татибана найдутся другие покои с занавесями для услаждения пьяных гостей – да и отцу с утра будет чем занять голову…

Сейчас, когда волна бешеной ревности схлынула, Райко вспомнил, какие разговоры велись за чашей, пока не позвали танцовщиц. Похоже, господин Татибана был твердо уверен в том, что отречение государя Рэйдзэя – дело ближайших месяцев, и еще до праздника Мальв глицинии поникнут, а побеги бамбука и горечавка вознесутся выше всех.[88]88
  Горечавка и бамбук – герб Минамото, глицинии – Фудзивара


[Закрыть]

Он не хотел союза, господин Татибана. Он был уверен, что союз уже есть. Что будущее неизбежно, уже выросло из настоящего, как третья строка из второй. И сюрпризов можно ждать только от формы, не от содержания. То есть, Райко предстоит либо принять свое соучастие в заговоре как дело естественное и само собой разумеющееся – либо противустать отцу с оружием в руках.

Либо… боги, подскажите третье решение!

Хотя обращаться к богам тоже опасно – третье решение может оказаться хуже и первого, и второго разом. Да и услышать просьбу может совсем не то божество.

– Господин, мы на месте! – постучал в бортик повозки слуга.

Райко вышел. Снятая Хиромасой усадьба на окраине даже при свете полной луны выглядела изрядно запущенной. Может быть, Хиромаса и находил в этом какое-то очарование – но сейчас вид покосившихся ворот навевал лишь мрачные предчувствия. Вдвоем со слугой подняли створку – но подпорок не отыскалось, и Райко велел слуге, Тидори из повозки взяв, нести ее в дом на спине, а сам положил створку себе на плечо. Конечно, роли следовало распределить иначе – но хмель почти выветрился, рана болела и Райко понимал, что створку он сейчас удержит, а женщину – нет.

В доме жила дама невысокого происхождения, некогда наложница Хиромасы – и ее дочь от этой связи. Они испугались поначалу, но Райко объяснил, кто он такой – и те вспомнили, что и в самом деле получали от господина письмо, в котором тот просил предоставить Райко восточный флигель. Дочь Хиромасы приготовила постель и ужин, извиняясь, что и то, и другое так скудно. Райко, все еще сытый после угощения в доме господина Татибана, прикоснулся к палочкам лишь затем, чтобы сделать приятное хозяйке – но Тидори ела с охотой, и он порадовался за нее.

Затем Райко отпустил слугу, приказав ему утром прислать сюда кого-нибудь с его конем, лучше Урабэ, и отправить весточку во дворец для Садамицу – чтобы не беспокоился, куда господин пропал. Думать о завтрашнем дне сверх этого он уже не мог. Сбросил верхнее платье, распустил волосы и растянулся на постели.

Тидори грустно смотрела на него.

– Как случилось, что рана, полученная во время такого доброго дела, никак не может зажить? Неужто демоны имеют силу даже после того, как были изгнаны?

Райко был уверен, что нагноение в ране – расплата за то, чем он закусывал у Сютэндодзи. Но рассказать об этом Тидори было выше его сил.

– Монах-Пропойца был не демон, а человек, – сказал он вместо этого. – Он только мечтал стать они, потому и убивал. Не все раны заживают хорошо, особенно если в них что-нибудь попало…

– Есть один способ… довольно опасный.

– И слышать не хочу.

Райко знал об этом способе. Среди воинов история Тайра Садамори была известна хорошо. Чем он будет лучше Пропойцы, если прикажет вырезать из женского чрева нерожденного младенца?

– Я говорю о том, что практиковал лекарь Ху Тун,[89]89
  Полулегендарный врач древнего Китая.


[Закрыть] – тихо, но твердо продолжала Тидори. – Иссечь пораженные края раны – и сшить чистую плоть.

– Откуда у тебя столько знаний? – удивился Райко.

– Мой отец был лекарь, – вздохнула Тидори. – Но не от всех болезней есть лекарства. От оспы – нет.

– Я слышал, от оспы вешают красную ткань на перегородки…

– Это и правда хорошо, от красного шрамы заживают чисто, если человек все же выздоровеет. А исход самой болезни не в руках лекаря. Но гниющие раны – другое дело. Тут предложенное средство помогает, если больной достаточно крепок, чтобы перенести иссечение.

– Ты можешь? – с ходу спросил Райко. Семейный лекарь даже не упомянул о таком способе.

– Нет, я не возьмусь, – ужаснулась девица. – Только опытный врач, совершивший это не однажды, может сделать все правильно. Кроме того, это очень болезненно. Есть средства против боли – жемчужноцвет или маковый отвар. Но чтобы определить количество лекарства и не убить больного – нужен опять же опытный лекарь. И главное – для такого лечения сам пациент должен набраться сил побольше – ведь, исцеляя одну рану, ему нанесут другую, более глубокую. А вы изнуряли себя дворцовой службой, – Тидори стянула с него хакама, размотала повязку и покачала головой. – Кроме того, она уже заживает, хотя и гноится. Если бы вы провели эти две недели в постели, а не на ногах, она бы совсем зажила. А еще лучше было бы лечить ее на морском берегу, купаясь каждый день…

– Прекрасно, – Райко закрыл глаза. – Заберу тебя, своих самураев – и уедем в Адзума, на воды. Хочешь?

Дочь Хиромасы принесла свежую ткань, горячую воду и сакэ. Тидори начала обмывать рану. Услышав предложение Райко, она улыбнулась.

– Зачем вы спрашиваете, господин? Вы же знаете – бедная девушка пойдет за вами, как нитка за иголкой…

– Я спрашиваю, потому что мне приятно услышать ответ. И потому что я… не мой отец.

Тидори стянула повязку – не слабо и не крепко, как раз так, как надо – и, запахнув на Райко одежду, прикрыла его ватной накидкой. Он заметил слезы в ее глазах.

– Что с тобой? Я тебя обидел?

Девушка опустила голову – и волосы скрыли ее лицо.

– Если бы я умерла сегодня, – прошептала она из-под этого черного покрова, – я бы умерла самой счастливой из смертных.

– Глупая, – он уложил ее рядом и обвил руками. – А что было бы со мной? Ты подумала о том, как несчастен буду я?

– Ты забудешь. И даже если не забудешь, у тебя будет много других женщин. А мне не нужно будет больше принадлежать любому, кто позовет.

Райко закрыл глаза, и сон тут же сковал его. Или то был не сон? В любом случае, то был не отдых. Цепочка видений, полных ужаса и смятения, череда пробуждений, каждое из которых оказывалось новым кругом сна – то болезненным, то мучительно-сладким.

Райко не помнил любовного соединения с Тидори – да и как он мог бы, обессиленный? – но помнил бесстыдные ласки удивительно прохладных рук, и прилив острого наслаждения. «Ты – воплощение богини Дождевых Гор?[90]90
  По китайскому преданию, богиня Дождевых Гор одарила своей любовью князя из рода Сян


[Закрыть]» – спросил он, а она рассмеялась. Было и другое воспоминание, в котором боль и наслаждение смешались. Наверное, ему снилось, как его опоили дурманом – и резали ногу. Потом он видел белолицего демона с проспекта Судзаку – демон ползал в ногах у Тидори, ставшей воплощением Ушань, и умолял позволить ему… что? Райко хотел предупредить, крикнуть, броситься на помощь – демон коварен и наверняка только показывал покорность, ища возможности подобраться поближе – но невыносимая тяжесть сковала все его тело, и он не мог двинуть даже ресницами.

Путь к пробуждению был долгим и мучительным – как наощупь пробираться пьяному чередой пыльных темных комнат, сослепу срывая занавеси и круша ширмы. Наконец, там, во сне, Райко выбрался в покои, выходящие наружу, всем телом налег на ставни – и внутрь хлынул солнечный свет.

Райко проснулся. Солнце еле сочилось через потемневшую от старости и пыли бумагу стен – но и этот жалкий свет резанул его глаза. Он попробовал шевельнуться – и с огромным трудом поднял правую руку. Левую совсем не получилось поднять. Он попробовал раз, другой – что-то мешало.

Повернув налево тяжелую, как булыжник, голову, Райко снова открыл глаза – и тут же зажмурился. Ему мгновения хватило на то, чтобы понять: на его левой руке лежит голова Тидори, и Тидори мертва.

Он лежал, чувствуя нарастающее давление в животе и понимал, что нельзя осквернить ложе смерти, но не осквернить, похоже, не получится. Это понимание обернулось чувством унижения, от которого родился гнев. Он сумел высвободиться рывком из одежд и одеял, скатился с постели и распростерся на циновках ничком.