Текст книги "Война - дело молодых (СИ)"

Автор книги: Олеся Луконина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

  – Не бойся, не сию минуту...

  – Фигасе... – Бек захлопал ресницами. – Во напугали...

  усыпи свое дитя

  погремушки, как вериги

  мой недуг нельзя отнять

  он, как облако, не виден

  – Ваш сан... – она отстранилась, заглянула ему в лицо, – знаешь, я так давно не слышала, чтоб ты пел...

  – А я не пою больше... – сказал Бек спокойно, как отрезал: – Харам.

  * * *

  «Полная, тотальная свобода от общественных устоев, свобода, данная с рождения не Богом, не людьми, но горами и кровью, никогда не позволяла чеченцам возвыситься над интересами и традициями воспитавшего их рода. Сама природа не давала создать им полноценную социальную пирамиду, где был бы один Бог, один покровитель, один идеал, один мир. Только война и только убийство рождали и будут рождать в чеченцах тягу к совместной, гражданской жизни. Только смерть способна объединить их с врагом в искренней, крепкой, вечной и созидательной любви. И в этом смысле связь Чечни и России следует, конечно же, считать самым прочным и искренним союзом, скреплённым кровью многих поколений. Ибо Чечня – не боль России, не горькая судьба, не приговор, а именно что кровь её. Дурная, горячая и благородная кровь».

  (Сергей МОСТОВЩИКОВ)

  * * *

  ой, то не вечер, да не вечер

  мне малым-мало спалось

  ой, мне малым-мало спалось

  ой, да во сне привиделось

  Она распрямила на пальцах вязанье, – бело-зеленые крохотные носочки, – довольно повертела туда-сюда и снова затянула потихоньку всё ту же песню – в несчётный раз. Ложилась на душу потому что.

  а есаул, да он догадлив был

  он сумел сон мой разгадать

  ох, пропадёт, он говорил

  твоя буйна голова

  Видно, мужчины, тихо, но бурно спорящие за столом, всё-таки прислушивались, потому что Бек обернулся:

  – Бешеная, ты к чему это вообще?

  Она пожала плечами:

  – Могу сменить репертуар. Враги сожгли родную хату...

  помнишь, Бэла, как в Херсоне мы давали изумительный гастроль?

  хрусты летели и летели, а мы с тобой давно вспотели

  Теперь они все обернулись.

  Ахмад поднялся, подошёл, спросил тихонько:

  – Ху хилла?

  – Да ничего не случилось... – она уставилась в вязанье. – Так просто...

  – Ехать не хочешь?

  – Ехать не хочу. Вас слышать – тоже. – Она тяжело поднялась, потёрла поясницу.

  В сроках произошла явная ошибка. Ходить становилось всё труднее день ото дня.

  – Опаньки! – ляпнул Бек и смолк под взглядом Тимурханова.

  – В мой огород камешек, Алиса Талгатовна? – поинтересовался тот, сузив глаза.

  – В ваш, в ваш, Беслан Алиевич... – отозвалась она почти нежно.

  – И какие, собственно, у вас ко мне претензии?

  что вам не нравится в моём берете?!

  о, сударь! ваш берет прекрасен, но мушкетёры сейчас носят вот такие шляпы!

  Она снова поглядела в вязанье, покусала губу. Тряхнула головой:

  – Вы ищете только собственной выгоды. Как обычно.

  – Это преступление? – Тимурханов тоже поднялся, рассматривая её в упор.

  – Ну что вы... – Она неожиданно успокоилась. – Я вас ни в чём не упрекаю.

  – Баркалла! – немедленно откликнулся тот. – Оставь её! – это уже относилось к Ахмаду. – Хочу послушать. Я теперь редко её слышу.

  давненько я не брал в руки шашку

  – Нарезать сермяжную правду-матку, Беслан Алиевич? Тонкими ломтиками, астагфируллах... Что ж... Вы хотите, чтобы за вами шли люди. И они пойдут, потому что устали от войны, потому что не видят выхода... потому что потому. И зря.

  если я чешу в затылке – не беда,

  в голове моей опилки, да-да-да

  но хотя там и опилки,

  но кричалки и вопилки

  сочиняю я неплохо иногда

  да!

  – Продолжайте, Алиса Талгатовна, я весь внимание! – Беслан всё-таки достал сигарету, но курить не стал, смял в пальцах.

  – Мультик такой был, «Пёс в сапогах» назывался...

  Оздоев откровенно расхохотался, откинувшись на стуле. Бек тихо замычал.

  – ...Так там говорилось: «Остались только худшие? Тогда возьмите лучших из худших!» Вы только не обижайтесь, Беслан Алиевич...

  – Да что ты, я прямо-таки польщён! – Тимурханов отшвырнул безвременно погибшую сигарету. – Ну, «лучших» – понятно. А почему, собственно, «худших»?

  – Я уже сказала. Потому что вы, как все, ищете выгоды для себя. А вашему... – она запнулась, – нашему народу сейчас нужен Данко. Который способен пожертвовать собой ради этого народа.

  – Вам вообще сколько лет, Алиса Талгатовна? – вкрадчиво осведомился Тимурханов, склонив голову набок.

  – Я уже впала в старческий маразм! – отозвалась она немедля.

  Оздоев снова захохотал, хлопая себя по коленям. Бек фыркнул.

  Она испуганно покосилась на Ахмада – глаза у того блестели.

  Тимурханов свирепо огляделся и махнул рукой:

  – Это единственное, что тебя спасает!

  – Я знаю, – поспешно согласилась она.

  – Данко! – Он покрутил головой. – Валлахи, я-то пока не в маразме!

  – Я знаю...

  – За мной люди, которые со мной уже много лет, и я за них отвечаю!

  – Я знаю...

  – Сядь, а? – попросил Тимурханов, снова опускаясь на стул.

  – И спой что-нибудь другое, – подсказал Ахмад, улыбаясь.

  тхо цкъа а цхьаннена къарделла совцур дац

  Iожалла, я маршо – шиннех цхьаъ йоккхур ю

  йижараша тхан чевнаш эшаршца ерзайо

  хьомсарчу бIаьргаша хьуьнаршна гIиттадо

  («Никогда никому не покоримся, свобода или смерть, наши сестры нам раны песнями латают, глаза любимых в бой подвигают...» (Народная песня)).

  * * *

  10.09.04

  Не поверишь, но я вот-вот стану, наконец, «честной женщиной» – завтра мы идём в ЗАГС. Знаю, что не смешно. Извини. В принципе, это мне и не нужно, но может пригодиться, когда (и если) я на какое-то время останусь без него. Но с его семьёй.

  «Кавказскую пленницу» помнишь? «Отсюда у меня два пути: или я веду ее в ЗАГС, или она ведет меня к прокурору... Не надо? Что не надо, сам не хочу...»

  Ладно, расколюсь – мои-то ведь так ничего и не знают про мою беременность. Потом, когда всё закончится, тогда и сообщу. А сейчас... они же примчатся сюда, не приведи Аллах... или сойдут с ума, требуя, чтобы я возвращалась.

  * * *

  Пункт междугородних переговоров на почтамте она давно уже знала, как свои пять пальцев – от допотопных телефонов на обшарпанных стойках до скрипучей двери на пружине, подло норовящей поддать под зад каждому посетителю. Пацаны, терпеливо ждавшие её на крыльце, поднялись, а она привычно прищурилась на солнце – конец октября, теплынь такая, а дома-то ведь уже снег шёл, мама только что сказала...

  Дверь позади неё хлопнула, и кто-то приглушенно ругнулся.

  – Девушка, можно вас на минутку?

  Конечно же, два офицера в камуфляже, которые всё пялились на неё ещё там, в переговорном зале. Сердце нехорошо ёкнуло, особенно когда она глянула на закаменевших враз Гелани и Бека.

  – Ты же ведь наша, русская? – морщась, проговорил тот из офицеров, что постарше, сдвигая на затылок крапчатый берет и вытирая вспотевший лоб. Загорелое простое лицо его было странно обиженным и участливым одновременно. – Что ты делаешь здесь? Тебе, может, помочь надо?

  Она покачала головой, поправляя прядку, выбившуюся из-под косынки:

  – Спасибо, у меня всё хорошо.

  – Так ты сама, что ли, сюда?.. С ума сошла?

  – Только вот лекцию мне не надо читать. Пожалуйста... – она вцепилась Беку в локоть, с тоской оглядывая пятачок перед почтамтом. – Я прекрасно знаю всё, что вы мне скажете. До свидания!

  – Да слышал я, слышал, чего ты матери втирала! А они... эти... они тут никого не жалеют, а уж баб! Даже своих! – Он сморщился ещё больше. – Сделал тебе пузо, затащит в горы, так и будешь всю жизнь ему за овцами ходить, а он ещё и прибьёт тебя, дуру, выгонит, и другую возьмёт! А детей себе оставит! Это ж зверюги, ты что, ещё не поняла?

  Бек скрипнул зубами.

  – Бросит?! Другую возьмёт? – вдруг выдохнула она, чувствуя, как сосёт под ложечкой. – Как же! Ждите!

  Офицер вытаращил глаза:

  – Че-го?

  – Пусть попробует только, понятно?! – Она сдёрнула с головы косынку. – Забыли вы, мужики, что такое русская баба, понятно?!

  Тот выставил перед собой ладонь:

  – Да чего ты, чего?.. Вот ненормальная.... бешеная...

  Бек вдруг дёрнул её за руку и заорал:

  – Аффтар жжот! Первый нах!

  бейте в бубен, рвите струны, кувыркайся, злой паяц

  в твоём сердце дышит трудно драгоценная змея

  бейте в бубен, рвите струны, громче, музыка, играй

  а кто слышал эти песни, попадает прямо в рай

  Она опустилась прямо на грязный цемент ступеньки, уткнув лицо в колени, и пацаны, свалившись рядом, зашлись от хохота.

  Офицеры, оглядываясь, заспешили к стоящему внизу «газику».

  – Вот что крест животворящий делает... – пробормотала она, и Бек застонал:

  – Да уймись же ты, Бешеная!

  Гелани вдруг поднял встрёпанную голову:

  – Лиска, а он ведь прав...

  – Кто?.. Что? – не поняла она, и вдруг задохнулась: – Не смей!

  Тот молча отвернулся, скривившись.

  – Зря ты это, сан ваша, – буркнул Бек.

  Она с трудом распрямилась, тронула Гелани за плечо:

  – Глупый ты ещё, братик. Пошли...

  – Мы всё равно с тобой туда, в село в это, поедем, – сказал тот, подымая упрямый взгляд. – И не спорь.

  – Нет, не поедете, – отозвалась она спокойно. – Там будет только моя жизнь, вежарий. Только моя...

  встаньте в ряд, разбейте окна, пусть все будет без причин

  есть как есть, а то, что будет, пусть никто не различит

  * * *

  22.09.04

  Представляю, как ты удивишься, получив бумажное письмо. Забыла небось, как они и выглядят, да?

  Вот, я тоже только здесь, в селе, вспомнила, что почтовый ящик – бывает ещё и синенький, и может даже висеть на стене...

  Да, дорогая, я уже неделю, как приехала сюда, живу с матерью и сестрой Ахмада.

  Матери его под пятьдесят, но выглядит она гораздо старше. Он долго разговаривал с ней перед отъездом – и я даже знаю, о чём...

  Я называю её Нана (мама), но мы с ней всё равно сторонимся друг друга. Зато с его младшей сестрёнкой мы сдружились практически мгновенно. Она такая же Трындычиха, как я, – ты ж знаешь, если Трындычиха затрындычит, то Трындычиху никто не перетрындычит... Её зовут Зара, и она в свои двадцать с небольшим уже два года как вдова. Я её прозвала Зайкой, мы теперь везде ходим вместе.

  Хотя ходить мне стало ох, и тяжело. Сама себе я напоминаю то ли «Титаник», то ли броненосец «Потёмкин» – по величине и неповоротливости...

  * * *

  – Бабье лето, бабье лето, желтой листвы костерок, дай мне в бою ненамокшего кремня, пла-авный ружейный курок... – пробормотала она, восхищённо оглядываясь – с уступа, на котором они стояли, маленькое село, где осенняя листва полыхала пожаром, было, как на ладони.

  Зара фыркнула:

  – Ну ты, как всегда... Это что, песня или стих?.. А давай дальше!

  – Наместник низложен, лихие гвардейцы, надев парики и чулки, под видом служанок пытаются скрыться, что ж, можно теперь отдохнуть... Зайка, ну чего ты?

  Она, конечно, знала, над чем так безудержно, зло и звонко расхохоталась вдруг Зара.

  – Ты помнишь, товарищ, окопы копали, лекарственный запах, горелую копоть, как лезли на стены, как рвы крепостные телами друзей до краев заполняли...

  Оборвав смех, Зара невидяще глядела вниз, туда, где среди камней билась на каменистом дне крохотная речушка.

  – Из темных темниц, что за стенками были, устроим для всех подземельные парки, чтоб дети в присутствии взрослых глазели на крепкость камней и на качество сварки... Бабье лето, бабье лето, желтой листвы костерок, дай мне в бою ненамокшего кремня, плавный ружейный курок...

  – Я хорошо стреляю! А ты? – Сверкнув глазами, Зара обернулась к ней так стремительно, что тугая коса, выбившись из-под чёрного платка, упала ей на плечо.

  ...Два фонаря заливают тьму мёртвым белым светом.

  Ребристая пистолетная рукоять.

  «Дура, в меня стреляй!»...

  – ...Чего ты, сан йиша? – Нахмурившись, Зара шагнула к ней.

  – Я убиваю не выстрелом – тот, кто убивает выстрелом, забыл лицо своего отца, – выдохнула она. – Я убиваю сердцем... Ох, Зайка...

  – Не ходи туда! – запоздало крикнула та ей вслед. – Подожди меня!

  Но она не слушала, быстро спускаясь по тропинке вниз, к речке, – почему-то так важно было опустить руки в эту ледяную, конечно, воду.

  Позади снова вскрикнула Зара – на этот раз испуганно.

  Она повернула голову, но ничего не успела заметить – что-то накрыло ей голову, чья-то жёсткая рука сдавила шею – до алых кругов перед глазами, до беспощадной темноты.

  плавный ружейный курок

  * * *

  – Мешок не снимай, спятил, что ли?! Проклянёт! Она ж ведьма!

  – Да она не очухалась ещё...

  Ругательство.

  – Почём ты знаешь?

  Голоса были ломкие, совсем мальчишеские.

  – Эта... сестра его... не узнала нас?

  – Не успела...

  – Ты её не прибил, случаем?

  – Что я, совсем?..

  – Да Вачагаев и так нас прикончит...

  – Пусть заплатит сначала... а потом пусть нас поищет... с деньгами-то...

  Смех, враз оборвавшийся.

  Трясло немилосердно.

  Она невольно вскрикнула, чувствуя, что сползает... сползает... сползает куда-то вниз.

  Ругательство.

  И опять темнота.

  * * *

  Шаг, и второй, и третий, и четвёртый, и пятый...

  От стены до стены щелястой сараюшки было как раз пять шагов, и овцы уже перестали всякий раз пятиться, когда она подходила к ним слишком близко. Только блеяли изредка, боязливо таращась, кроткие глаза блестели в полутьме. Тепло здесь было лишь благодаря овцам, благодаря их влажному дыханью. Даже от вида их косматой грязной шерсти, кажется, уже становилось теплее.

  вот и хорошо, вот и баиньки

  страшно безымянному заиньке

  Так страшно ей ещё никогда не было.

  Поддерживая обеими руками живот, она останавливалась всякий раз, когда тело скручивала схватка, и снова делала шаг. Второй. Третий. Четвёртый. Пятый.

  придёт вода

  да так и будет – чего б не жить дуракам

  чего б жалеть по утрам

  придёт вода

  Она пошевелила занемевшими опять пальцами. Подойдя поближе к овцам, попробовала было опуститься на кучу соломы и застыла, опершись на стену, настигнутая новой судорогой.

  Рожать придётся здесь, среди овец.

  Как Деве Марии.

  пречистая, пресветлая, пресвятая Богородица, спаси и помилуй

  Кое-как отдышавшись, она протянула руку к ближайшей овце – та шарахнулась и замемекала испуганно.

  – Дурочка, да не бойся же... – пробормотала она охрипшим голосом и облизала спёкшиеся губы, в который раз подходя к каменному корыту с водой, из которого кое-как выудила соломинки, клочья шерсти и подозрительные катышки – ничего вкуснее ей пить никогда не доводилось.

  придёт вода

  в ладошки бить по щекам – соль на мозоль

  по пояс плыть по снегам – да разве жаль

  придёт вода

  Дверь заскрипела – и, не веря глазам, она разглядела невысокого коренастого парня лет семнадцати в камуфляжной куртке нараспашку и узнала его. Корявый, неровный шрам стягивал его правую щёку. Это он пару часов, – вечность, – назад разрезал колючую веревку на её онемевших, стянутых за спиной руках и последним исчез за дверью сараюшки, когда она торопливо сорвала с головы вонючий мешок.

  Он молча оглядел её и, деловито присев у стены, пощёлкал зажигалкой над сложенным там в кучу хворостом.

  – Ты зачем вернулся? – вызывающе спросила она дрогнувшим голосом. – ДIавала кхузар! Вали отсюда!

  – Это моя кошара, – наконец угрюмо откликнулся тот. – И это я придумал тебя украсть.

  Задохнувшись, она выпалила весь свой ненормативный словарный запас с несказанным наслаждением.

  Он ничего не ответил, только вскинул упрямый угольный взгляд, и тут её снова скрутило.

  – Да убирайся же ты к... к чёрту! – взмолилась она, отдышавшись.

  – Я снаружи буду, – пробурчал тот, вставая. – Ты это... – он запнулся, – если что, это мои овцы...

  – Я их что, красть собираюсь?!

  – Они у меня сто раз котились, и ничего... ты ничем не хуже... ну чего ты вытаращилась? Чего ржёшь?

  Она только замахала руками и еле выдавила:

  – Ов... овцы не ржу-ут... ржут ко-они... ох... ох, да иди же ты...

  Снова скрипнула дверь сараюшки.

  – Погоди... – выдохнула она. – Тебя как зовут?

  Помедлив, тот нехотя отозвался, глянув на неё через плечо:

  – Иса.

  придёт вода

  не сохнет сено в моей рыжей башке

  не дохнет тело в моем драном мешке

  не сохнет сено в моей рыжей башке

  не вспыхнет поле на другом бережке

  придёт вода

  А потом боль навалилась так, что стало не вздохнуть. Она грызла губы и пальцы, чтобы не кричать, помня о пацане за дверью. Он сам окликнул её:

  – Эй! Идут... сюда...

  И первой в дверь, задыхаясь, влетела Зара.

  * * *

  25.10.04

  Вот и всё, сан хьомениг (моя дорогая). Я родила детей. Двоих. Мальчика и девочку. И я хочу, чтобы их назвали Иса и Зара. И я всё время хватаю то его, то её, а они спят, они просто спят. Бедные наши дети, им досталась сумасшедшая мамашка...

  Но это ты и без меня знаешь.

  А я теперь знаю, что такое быть матерью.

  Это такая боль и такое счастье...

  Фельдшерица в больничке накачала меня какими-то лекарствами, но они абсолютно не действуют... хотя, наверно, это из-за них я несу всякую чушь...

  Завтра приедет Ахмад и останется наконец со мной. С нами.

  Завтра приедет Бек, и я отдам ему это письмо, чтобы он его отправил.

  И теперь мне долго, очень долго будет не до писем...

  * * *

  – Хнычет... Проснулся...

  – Я сам подойду...

  – Неси его сюда... Есть захотел...

  – Как ты их отличаешь... по голосу-то?

  – Что ты, да они же совсем разные! Ты чего улыбаешься?

  – Я с Исой поговорил... В лесу он, значит, тебя нашёл, да?

  – Угу. Почти что. Сан диканиг, он меня спас...

  – Если б не это, я б ему голову оторвал! Зарка рвёт и мечет...

  – Это она умеет... Ахмад...

  – Ну что ты?

  – Ты не уедешь больше никуда? Ты нас не оставишь? Я боюсь...

  – Конечно, нет... Ишт ма алахь (не говори так, пожалуйста). Вы для меня – всё. Ты спи, спи, сан са... я его сам унесу... надо будет, встану... чего ты?

  – Песчаный карьер? Я! Стройка? Я! Мясокомбинат? Я!.. Да тихо ты... ну что ты хохочешь... разбудишь ведь опять...

  * * *

  «Героический и робкий, мудрый и легкомысленный, великий и малый, расчетливый и наивный, святой и грешный, хмурый и веселый, народ мой, я плачу под грохотом бомб – плачу от обиды не на свою – на твою судьбу. Да поможет тебе в этот час тот, о ком ты всегда много говорил, но кого мало имел в душе. Хвала ему, творцу миров! Пусть не смотрит он на наши грехи, а зрит наше горе, слёзы наших детей, плач их матерей!»

  (Султан ЯШУРКАЕВ)

  * * *

  В кроватке закряхтели и недовольно завозились. Она повернула голову – постель рядом с нею была пуста.

  Сердце вдруг нехорошо ёкнуло.

  зоркие окна

  кто согреет зоркие окна?

  пожалей беззвучными словами

  своего оловянного Христа

  Осторожно поднявшись, она подошла к кроватке, сунула руку под одеяло, – так и есть. Готово. Оба сразу.

  – Сперва мы хорошо кушаем... а потом... опять хорошо кушаем... – нежно бормотала она себе под нос, быстро меняя пелёнки, перекладывая малышей и прислушиваясь, прислушиваясь до звона в ушах. – Спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю... тихо смотрит месяц ясный в колыбель твою... Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил... и все биндюжники вставали, когда в пивную он входил... Тучи над городом встали, в воздухе пахнет грозой... Ох, Самара-городок, беспокойная я... беспокойная я, успокой ты меня.... Тс-с...

  Она постояла над кроваткой, слыша только сонное причмокивание. Не обуваясь, накинула поверх ночнушки тёплый халат, сверху – шаль, связанную матерью Ахмада, и вышла бесшумно – только чуть скрипнули половицы.

  В доме Ахмада не было. Значит, в летней кухне.

  жадные пальцы

  кто накормит жадные пальцы?

  обними голодными руками

  своего неспасённого Христа

  Она сунула босые ноги в чьи-то растоптанные резиновые ботики, стоявшие на крыльце. Воздух обжёг лицо почти зимним холодом.

  Что-то твёрдое ткнулось сзади ей в ногу, и она подскочила. Здоровенный лохматый пёс, неспроста прозванный Чоборзом (медведь), мерно размахивал пушистым хвостом, улыбаясь ей во всю свою клыкастую пасть.

  От сердца чуть отлегло – в кухне с Ахмадом был кто-то, известный собаке.

  Поёживаясь, она поспешила туда, по пятам сопровождаемая псом. И застыла на заиндевевшем приступке, вслушиваясь в приглушённые голоса.

  злой чечен ползёт на берег

  точит свой кинжал

  Отпихнув Чоборза в сторону, она решительно распахнула дверь.

  Защёлкали предохранители, и в первый миг она не видела ничего, кроме направленных в лицо автоматов. Потом незнакомый ей человек в зимней куртке и натянутой на самые брови чёрной лыжной шапочке резко повернулся к Ахмаду:

  – Убери её!

  – Щаз, ага! Бегу и тапочки теряю! – процедила она сквозь зубы, скидывая шаль – до того вдруг стало жарко.

  беглые тени

  кто поймает беглые тени?

  спеленай надёжными цепями

  своего безнадёжного Христа

  – Уходи, – глухо сказал Ахмад.

  Она яростно затрясла головой.

  Второй незнакомец, совсем ещё мальчишка, глумливо ухмыльнулся, тоже оборачиваясь к Ахмаду:

  – Получается, что она над тобой верховодит?

  – Не твоё дело, – хрипло ответил тот, прищурившись. – Заткнись, пока зубы целы. А ты, Лиска, иди отсюда.

  Она опять отчаянно мотнула головой:

  – Если я уйду... тогда ты... с ними...

  – Нет, – тяжело сказал Ахмад. – Я своё отвоевал. Это все знают.

  – Мужчина не тот, кто умеет воевать, а тот, кто знает, где его враг, – тихо и непонятно отозвался старший из непрошеных гостей. – Ты что, не знаешь, где твои враги? Они никуда не делись. И их не становится меньше. А сколько нас, тех, кто умеет воевать? К нам приходят вот такие, – он кивком указал на подростка, – дети. А такие бойцы, как ты, сидят в это время за бабьей юбкой!

  скользкие вены

  скользкие тревожные вены

  поцелуй холодными губами

  своего зазеркального Христа

  – Я мужчина! – обиженно вспыхнул мальчишка. – Зачем ты так говоришь, Руслан!

  Старший походя отвесил ему небрежную оплеуху:

  – Придержи язык, дурень!

  Тот, отлетев к стене, прикусил дрожащие губы и наконец притих, только глаза блеснули.

  – И воюйте против них так, как они воюют против вас, но не преступайте. Аллах не любит преступающих, – спокойно проговорил Ахмад. – Так сказано в Коране. А как воюешь ты, Руслан?

  Тот криво усмехнулся и понизил голос:

  – Ты, конечно, можешь знать священный Коран наизусть. Ты был в священной Мекке. Ты, наверно, считаешь, что ты святой? Но ты – не Кунта-хаджи. Ты забыл обязанности мусульманина, Ахмад. Мы воюем не ради войны. Жизнь в Джихаде для нас лучше, чем в русском рабстве, под мунафиками. Ты женился на русской ведьме и думаешь, что это спасёт от мунафиков тебя и твою семью?

  был бы белым, но всё же был бы чистым

  пусть холодным, но всё же с ясным взором

  но кто-то решил, что война

  и покрыл меня чёрным

  Теперь настал его черёд отлететь к стене. Мальчишка, мгновенно подобравшись, выхватил из-за пазухи нож.

  Она перестала дышать. Ахмад, сделав шаг, встал перед нею, но человек у стены, обтерев ладонью разбитый рот, тихо рассмеялся:

  – Ты боец. И ты поймёшь, что я прав. И всё равно придёшь к нам. Только, дай Аллах, чтобы это было не слишком поздно...

  – Альхьамдулиллахь, – ровно отозвался Ахмад. – А теперь уходите.

  – Подумай над тем, что я сказал. Хорошенько подумай... Идём, Магомед...

  Скрипнула дверь, тихо и злобно зарычал Чоборз, а потом всё стихло.

  Повернувшись, она кинулась Ахмаду в объятья, не в силах выговорить ни слова, чувствуя лишь, как цокают зубы. Подняв с пола упавшую шаль, он молча закутал её плечи.

  круглое небо

  кто накажет круглое небо?

  задуши послушными руками

  своего непослушного Христа

  * * *

  – Я думала, что не переживу, когда мой Селим погиб, а у меня так никто и не родился... Иди к тётке, сан зезаг, мой цветочек...

  – Почему ты не вышла ещё раз замуж, Зай? Ты же такая красавица...

  – Мне двадцать четыре, Лиска. Я два года как вдова. За кого мне идти? За старика? За пацана? Или второй женой? Нет. Я вот... за твоими лучше буду смотреть... Ой, гляди, гляди, она мне улыбается!

  – Да рано ей ещё улыбаться. Только-только месяц исполнился...

  – Нет, я видела, честно-честно!.. Лиска... а кто ночью приходил?

  – Никто.

  – Мне-то хоть не ври! Я маме ничего не скажу... За Ахмадом?

  – Он с ними не пошёл.

  – Лиска...

  – Что?

  – Они от него не отстанут. Ни те, ни эти. Они его в покое не оставят, вот увидишь...

  – Господи, да на что он им?! Зайка!

  – Он всё равно должен будет пойти... с кем-нибудь... здесь нет третьей стороны, нет покоя, разве ты не знаешь?! Те... хотят, чтобы он опять воевал, а эти... они постараются его запачкать, обязательно. Придумай что-нибудь, Лиска, ты же можешь...

  – Ничего я не могу! Мне страшно, Зай!

  – Не реви, маленьких напугаешь... Вам надо уезжать!

  – Он не хочет. Он...

  – Захочет... Бес вам уже не поможет, если ты на него надеешься. Его тоже обложили. Ты же видишь, что творится? Поезжайте к твоим... Когда здесь всё успокоится, тогда и вернётесь.

  – Когда, Зайка? Когда? Когда?!

  – Ну вот, напугала всё-таки! Вот балда... Дай сюда, покачаю... Сама-то не плачь, а то мать заметит. Знаешь, а она к тебе привязалась...

  – Ну прям...

  – Я же вижу. Она просто виду не показывает... она у нас всегда такая... суровая... Ох, и тяжело нам будет, когда вы уедете...

  – Ох, Зайка, да перестань же ты нас раньше времени провожать!

  – Не буду, не буду... ну хватит, сан йиша, а то я сама зареву... Спела бы лучше. На вот, возьми маленького. Тихо, тихо, красавчик мамин...

  – Ходят ко-они над реко-ою, ищут ко-они водопо-ою, а к речке не идут... больно берег крут... вот и прыгнул конь була-аный с этой кру-учи, да с окаянной... а синяя река... больно глубока...

  * * *

  Она тоскливо потрясла головой. Нет, не сон, не сон, нет...

  возле сортира латышский стрелок

  красные звёзды на серой папахе

  зорко глядит – чтоб не убёг

  трудно вязать петлю из рубахи

  Вокруг летал пух от вспоротых подушек. В кухне жалобно звенела расшвыриваемая посуда.

  Чоборз во дворе заходился в хриплом лае. Раздался вскрик, ругательство, треснул выстрел, и лай перешёл в резкий, сразу оборвавшийся, взвизг.

  – Унеси детей, слышишь? – перекрикивая детский плач, гаркнул Ахмад. И рухнул на пол от удара прикладом.

  В глазах у неё потемнело, и, сунув заходящихся криком младенцев в руки окаменевшей Зары, она кинулась наперерез вновь поднявшемуся прикладу.

  – За что?! Он же ничего не сделал!

  Приклад замер.

  – А то ты не понимаешь, за что, сука! Он у тебя прямо ангел, как я посмотрю! Кто к вам позавчера приходил? Шайтанов здесь прячете?

  – Лиска! – Ахмад, скрипнув зубами, сплюнул кровь. – Лучше уйди!

  Она сама вдруг удивилась мёртвому спокойствию своего голоса:

  – Ты, борз санна кIант (парень-волк), говори только то, что знаешь. У нас в доме даже оружия нет! Да, он воевал... давно... ну так все воевали...

  мы мирные люди

  но наш бронепоезд

  – А вот скоро он всё нам и расскажет – когда воевал, кого скрывает, и где оружие! У нас все всё рассказывают... Поехали!

  Мать Ахмада, покачнувшись, медленно сползла по стене на пол. Зара осталась неподвижно стоять, обжигая глазами людей в камуфляже, только подбородок у неё задрожал.

  Те рывком подняли Ахмада и поволокли к дверям.

  пёс-солдат до смерти бил

  поторапливал в Сибирь

  сей теперь сама да жни

  муж твой нынче каторжник

  – Эй, командир! – вдруг крикнула она старшему. – Слушай, командир! Если ты Бога не боишься – тогда меня бойся, понял? Гур ду вай (до встречи)!

  Тот рывком остановился и обернулся, часто заморгав.

  – Дала лардойла вай оцу боьхачу мунепикъийн декъах хуьлучух Барт хоттучу Дийнахь (упаси нас, Аллах, от участи этих грязных мунафиков в День Суда)! – как заклинание, выпалила одним духом Зара, прижимая к груди затихших младенцев.

  Снаружи заурчали моторы автомашин, и парень, так ничего и не сказав, выскочил за дверь.

  Она опустилась на пол возле матери Ахмада, прижала пальцы к её шее. Пульс слабо, но бился.

  – Со мной всё в порядке, не бойся... Валлахи, свои же ведь, свои... – выговорила та чуть слышно, раскрыв глаза.

  – Какие они свои? – ненавидяще процедила Зара. – Разбойники!

  Держась за сердце, женщина с трудом приподнялась:

  – Я побегу... в сельсовет... Зара, зови соседей... А ты, йоI (дочка), детей возьми и иди к себе, приляг. Не дай Аллах, молоко у тебя пропадёт...

  – Н-не дождутся! – выдохнула она, выпрямляясь, и услышала короткий дрожащий смешок Зары. – Я сейчас позвоню, Бек что-нибудь придумает...

  – А Чоборз-то живой! – ликующе выкрикнула Зара со двора. – Пуля вскользь прошла, оглушила его только! Ух ты ж, хороший пёсик, покусал их...

  Она обвела оцепенелым взглядом разгромленный дом и, почти свалившись на табурет, обхватила руками разрывавшуюся от боли голову.

  – Сан безам, любовь моя, солнце моё... Господи, помилуй, прости и помоги, Господи, спаси и сохрани...

  белые ноги на белом снегу

  тело распухло, и всё непонятно

  будет весна, и я убегу

  голос хрустящий, обрубок невнятный

  * * *

  – Бек, только не смей говорить, что ты мне говорил... Сделай что-нибудь, прямо сейчас!

  – Прямо сейчас, Лиска, я только Беса найти могу, но он, наверное, не скоро приедет... Что в ментовке говорят?

  – Это же не милиция...

  – Коз-злы! Чего они от него хотят?

  – А то ты не знаешь? Чтоб на них работал... Бек!

  – Я выезжаю. Ты уж держись там, Лиска. Дожидайся нас. Племяшек береги... Говорил же я тебе, сан йиша... Эх, чёрт, чтоб им... Ну всё, всё, не буду...

  * * *

  Меховой ярко-голубой рюкзачок-кенгуру – московский подарок Беса – был так неуместен здесь, что все оглядывались. Зато Иса, с удобствами там разместившись, проспал всю дорогу в подскакивающем на ухабах рейсовом автобусе. Второй рюкзачок, ярко-розовый, из которого едва виднелась круглая мордашка её столь же сладко посапывающей тёзки, Зара приторочила к себе.

  Единственная из всей семьи, та знала, куда она собралась, и, конечно же, увязалась следом.

  но им попробуй что-то возразить

  мордой по асфальту тебя начнут возить

  О том, что скажут ей Бек и Тимурханов, она старалась пока не думать.

  Ещё успеется.

  Если успеется.

  Встречные провожали их глазами. Остановившись рядом с громадным морщинистым пнём, – вековое дерево, скорей всего, казнили, чтобы оно не приютило потенциального снайпера, – она взглянула на богато украшенные резьбой ворота напротив. Краснокирпичный дом, возвышавшийся за этими воротами, скорее напоминал крепость. Или тюрьму.

  Колючая проволока поверх каменного забора, молодые накачанные парни в камуфляже там и сям...

  – Смелая, вооружённая до зубов королевская охрана, – пробормотала она себе под нос, – смело бросилась наутёк... Это мультик такой. Про Б-бременских музыкантов... – пояснила она, еле сдерживая дрожь.

  Зара, ошеломлённо глянув на неё, фыркнула: