Текст книги "Таврия"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
Елейный голос Софьи и выражение веселого радушия и ханжеской сдержанности, лежавшее на ее лице, девушкам-сезонницам не понравились с первого взгляда.
– Злюка, наверное, – перешептывались батрачки. – Яга!
– Улыбается, а сама аж посинела… Отчего это? От злости, конечно!
– А духами какими надушена… Несет от нее, как конским потом…
– Да еще стриженая впридачу… Будто парни ей косы отрезали.
Софья не слыхала этих замечаний по своему адресу и, продвигаясь вдоль шеренги, одаривала сезонников улыбками, которые казались ей безупречными.
После осмотра разрешено было пить и есть. Криничанские Сердюки, увидев бараньи шкуры, заговорщицки подмигнули друг другу и расхохотались: вот где налопаемся!
– Как ваше мнение, госпожа хозяйка, о нынешнем наборе? – спросил Густав Августович, когда Софья, оставшись с ним посреди выгона, наконец, перестала улыбаться.
– Не знаю, что завтра другие приведут, а от этих впечатление не очень утешительное, – процедила Софья. – По сравнению с прошлогодними среди этих, по-моему, значительно больше дерзких, разбойничьих физиономий… Не так ли?.. К тому же среди девушек уж слишком много писаных красавиц. Я, кстати, заметила это за Гаркушей, – он всегда таких приведет, что хоть, выставку устраивай… Хотела б я знать, чью волю в данном случае он выполняет? Объясните, пожалуйста, ему, Густав Августович, что мне нужны прежде всего скотницы, доярки, вязальщицы с крепкими хребтами, а не яркие полтавские красавицы, которые все лето будут крутить с батраками романы, отвлекая их от работы.
Густаву Августовичу было точно известно, чью волю выполняет Гаркуша. Этот хитрый пройдоха-приказчик знает, на кого ему делать ставку. Перед Софьей он сгибается лишь для видимости, а весь расчет его на паныча Вольдемара. И хотя управляющий ненавидел Гаркушу, все же разоблачить перед хозяйкой фаворита молодого Фальцфейна не мог и не хотел, тем более что и сам в деле с красавицами чувствовал себя в какой-то мере соучастником Гаркуши. Управляющий, конечно, не мог сейчас сказать обо всем этом Софье. Однако, хотя бы для вида, надо было накричать на Гаркушу, проучить его немедленно, чтоб госпожа видела. Позвав приказчика, Густав Августович взял его за локоть и, отведя в сторону, стал читать нотацию.
– Доннерветтер, – раздраженно ругнулся Густав Августович, – из-за тебя мне нагоняй… Зачем столько красавиц набрал?
– А ну их к черту, – выругался в ответ Гаркуша, держась перед управляющим довольно нахально. – Они все там красавицы!
– То не есть резон… Пани недовольна!
– Лучше б она не совалась в эти дела, ваша пани…
– Ну ты, Гаркуш, осторожней на поворотах… Пока паныч путешествует, она тебя еще может… э-э… в рог скрутить!
– Выкинштейн, может? – оскалился приказчик. – Не очень вы меня этим пугайте! Что я – себе их набирал, гаремы у меня тайные, что ли? Сами хорошо знаете – куда и кому подбирается товар!
Пока они переругивались, Софья Карловна стояла одна посреди выгона, следя из-под панамы за толкотней у колодца.
Сезонники пировали: пили воду, отдышавшись, снова пили, как самый лучший, самый сладкий в мире напиток. Девушки тут же умывались, прихорашивались, расчесывали свои тяжелые волнистые волосы, не обращая внимания на госпожу.
О, как их сейчас ненавидела Софья! Молодые, пышущие здоровьем, налитые горячей, сочной силой… Нахлынули толпой, завладели ее двором, ее водой, затмив ее самое… Только что пришли откуда-то из-под солнца, из Каховки, словно древние рабыни с восточных невольничьих рынков, и уже не чувствуют себя рабынями, держат себя здесь как дома. Боже, какие у них фигуры, какие пышные упругие бюсты, сколько естественной, неосознанной грации в каждом движении… Плавно, как русалки, расчесывают косы, стали в ряд вдоль корыт и моют ноги, высоко подбирая юбки, не стыдясь своих белых, не загоревших икр, своего упругого, молодого, прекрасного тела…
Глубоко вздохнула Софья.
Нет, не хотела б она быть святой, молодой хотела бы стать!
XIV
Горячая духота стоит в сараях. Пышет над головой раскаленная черепица. Воняет шерсть. Воздух тяжелый, густо насыщенный запахом овечьей серы, скипидара, дегтя, которым заливают пораженные коростой места на коже и свежие кровоточащие порезы на только что остриженных овцах.
Сидят мальчики полукругом в душном углу, перебирают шерсть. Немудреное это дело – перебирать грязную, вонючую «обножку», забитые репьями и овечьим пометом отходы, падающие под сортировочный стол… Быстро овладели Данько и Валерик новым ремеслом. Пожалела их пани, приказала поставить на легкую работу… Дышалось бы ей так легко, как им! Засадить бы ее, рыжую ведьму, в это вонючее пекло, где угораешь от серы, где от блеянья овец туманится голова… Ребята так наслушаются за день овечьего блеянья, что потом в казарме всю ночь им овцы снятся.
Стрижет овец специальная артель стрижеев-маячан, прибывших сюда, как цыгане, целыми семьями. Раскинули возле амбаров шатры для детей, пустили лошадей на пастбище (выговорили себе такое право на время работы), а сами с утра до ночи в сараях, не разгибаясь, снимают тяжелые руна с мериносов, цигаев, линкольнов. Верховодит стрижеями тетка Варвара, дебелая, напористая, горластая, ее слово для артели – закон.
– Бросай работу!
И все бросили.
– Начинаем!
И все начали.
Тетку Варвару побаивается даже долговязый немец-надсмотрщик. Его зовут Фридрих Фридрихович, но она упрямо величает его Фидриком Фидриковичем или просто Фидриком. Фидрику, видимо, впервые приходится иметь дело с женщиной-атаманом, и он еще не всегда догадывается, как вести себя с нею в том или ином случае.
В обязанности надсмотрщика входит покрикивать на людей, взвешивать шерсть, а также выдавать стрижеям маленькие медные бирки за каждую остриженную овцу. Если у выхода, где Фидрик осматривает овец, между ним и каким-нибудь молодым стрижеем возникает спор, то зовут тетку Варвару, чтоб рассудила. Грудастая, с красным лицом, с ножницами в руке, в рабочих парусиновых штанах, подходит она к спорщикам спокойной атаманской походкой.
– Что тут у вас? Опять не дает бирки?
– Да не дает же… Нарезал, говорит. А разве это порез? Так, царапина!
Осмотрев овцу, атаманша некоторое время глядит на немца, который торчит перед нею полуголый, в одних трусах, с кисетом бирок на жилистой шее.
– Ты, Фидрик! – наконец говорит атаманша, угрожающе подбоченясь. – Приходилось тебе в жизни остричь хоть какого-нибудь завалящего барана? Снял ты руно хоть с одной овцы? А через мои руки тысячи их прошли, и от такой царапины еще ни одна не погибла.
– Но, фрау Барбара…
– Какая я тебе фрау? Что я – детей с тобой крестила? Выдай бирку и не морочь парню голову…
– Но ведь…
– Выдай, иначе сейчас же бросим работу!
Припертый к стене немец в конце концов достает из своего кожаного кисета несчастную копеечную бирку, без которой работа стрижеям не засчитывалась вовсе.
На овцах, выходивших из-под рук самой тетки Варвары, порезов почти не было, хотя овец она остригала за день больше, чем другие. Ее место в сарае было против Данька, и парень не раз восторженно любовался ее работой.
– Посмотри, Валерик, как ловко у нее выходит. Словно руно само отделяется от тела…
– Она, верно, знает какое-то слово к овцам, – переговаривались поблизости женщины, сшивавшие мешки для шерсти. – Другим приходится спутывать, держать, а у нее овца спокойно лежит развязанная, как младенец в купели…
– Тетка Варвара, чем вы ее привораживаете, что она под вами ни мекнет, ни брыкнет?
– Лаской, – коротко отвечала атаманша.
В самом деле, несмотря на то что работу свою она выполняла как бы поневоле, с сердитым выражением налитого кровью лица, в каждом ее движении было столько красоты, столько ласки, что овца даже жмурилась от удовольствия. Бессловесное животное, лежа на боку, как бы понимало, что тетка Варвара, осторожно снимая с него тяжелый и жаркий тулуп, не замышляет никакого зла, а, наоборот, хочет избавить его от лишней тяжести, без которой ему будет легче ходить в степи.
Мягкие сплошные руна (грязные, серые сверху, они были снизу как сливочное масло!) одно за другим летели из Варвариных рук на сортировочный стол. Там их разбирали на первый и второй сорта, потом взвешивали, и немец, вынув из-за уха карандаш, делал запись в своей книге. Потом этим белым мягким руном набивали огромные мешки, которые раскачивались по всему сараю, подвешенные на веревках к стропилам. Утаптывать шерсть ставили тяжелых, шестипудовых мужчин, но иногда и Данъку с его птичьим весом удавалось заняться этим, похожим на забаву делом – покачаться в мешке, окунувшись в шерсть по плечи.
Сколько этой шерсти! Горами уже навалены возле дверей зашитые наглухо мешки, обозначенные черными таврами.
Любопытство разбирает Данька.
– Тетка Варвара!
– Чего тебе, племянник?
– Куда ее будут девать, всю эту шерсть? Куда отправят?
– На мажары и в Каховку.
– А потом?
– А потом наткут из нее дорогих тонких сукон, и будем мы с тобой носить из тех сукон красивые праздничные одежды…
– О, если бы!.. Тетка Варвара, когда это будет?
В задумчивости стоит возле мешков атаманша, поправляя тяжелую, уже седеющую косу, рассыпавшуюся во время работы.
– Не будет этого здесь… Это я так, шучу, – мрачно говорит она. – Из Каховки повезут шерсть на пароходах к морю и дальше за море, в какие-нибудь англии и америки… Там, далеко, перепрядут-переткут ее в тонкие сукна, и будет носить кто-нибудь наглаженные, надушенные костюмы из шерсти, что овцы нагуляли в таврических степях…
– А нам?
– А нам с тобой – светить дырками в истлевших ситчиках, круглый год ходить, в суровых полотнах…
Атаманша ударила себя ладонью по колену, прикрытому парусиновыми штанами, и снова отошла к станку.
«Что то за Америка такая загребущая, что аж сюда дотягивается своими когтями? – думал Данько, изнывая от тяжелой работы. – Грабастает, подбирает шерсть еще теплую, прямо с овец».
Отары еще не стриженных овец подгоняют к сараям прямо из степи. Прошло уже несколько дней, как Данько и Валерик в Аскании, в самом сердце Таврии, а степи по-настоящему еще и не видели. Да и как увидеть ее сквозь удушливый серный смрад, сквозь эти грязные, потемневшие от времени стены сарая, в котором они угорают, как в огромной клетке…
Дыхание широкого степного царства приносили с собой чабаны. Подогнав отары, они заводили в сараи, от них пахло ветром, солнцем, травами, душистой степной зеленью. Пусть на них заскорузлые постолы, бурдюки с водой за спиной, пусть их бараньи шапки иссечены непогодой, – но как умеют держаться эти коренные обветренные степняки, как независимо ведут себя, вызывая у Данька искреннее уважение и восторг! С людьми разговаривают приветливо, мальчиков расспрашивают о доме, а немца-надсмотрщика ни во что не ставят, смело пересмеиваются, стоя перед его засунутым за хрящеватое ухо карандашом со своими чабанскими палками с загнутым концом, которые они называют гирлыгами.
Гирлыгами орудовали чабаны мастерски.
– Без гирлыги, – шутили они, – чабан как без коня.
Самую увертливую овцу можно подцепить этим крючковатым посохом, выхватить из отары, подтянуть к себе. Ни одна не перехитрит чабана, не спрячется в тесноте от его меткого орудия. Вот, словно ловкий стрелок, нацеливается он куда-то в гущу совершенно одинаковых овечьих ног – раз! – повел стремительно понизу гирлыгой и уже тянет-вытягивает именно ту, которая ему нужна.
Были у чабанов свои, только им присущие повадки, обычаи, свои шутки, далее ругательства свои. И все это нравилось Даньку. Иногда, выпросив у какого-нибудь чабана гирлыгу, парень сам пробовал орудовать ею, перенимая чабанские замашки, но у него ничего не выходило.
– Не густо, видать, у тебя дома овец, – весело смеялись чабаны, потешаясь над промахами Данька. – Признайся, по правде, парень: больше воробьями занимался, чем мериносами?
– Для него еще пока все овцы одинаковы: не ту тянет, которую хочет, а какую может…
– Вот это бонитер! [2]2
Бонитёр– специалист, который дает оценку качеству и классифицирует овец.
[Закрыть]
Парень еще больше потел и на их шутки отвечал только тем, что упрямо старался овладеть мудрым мастерством гирлыги. Усердие Данька в этом деле было чабанам явно по душе.
– Не все еще, значит, чураются нашего ремесла, не перевелся еще чабанский род!..
Как-то один атагас, кряжистый старый солдат с георгиевским крестом на груди, расспрашивая Данька о том, из каких краев тот сюда забился, неожиданно уставился на парня в великом изумлении и, сорвав с себя шапку, радостно ударил ею о землю.
– О! Так ведь это турбаевская поросль! Кринички, Остапье, Голтва! Вы слышите, чабаны? Говорили: нет Турбаев, говорили, что и места те перепаханы… Враки!
Схватив Данька за руку, атагас резко повернул его перед собой, жадно оглядывая со всех сторон, потом притянул к себе, прижал к груди, как родного, и на мгновенье застыл так, склонившись над вихрастой головой мальчика. Задумался старик. Крупные слезы, как алмазы, покатились по его широким, обожженным солнцем щекам.
– Внука встретили, Мануйло, что ли? – дивились чабаны, наблюдая эту волнующую сцену.
– Внука… – задумчиво сказал атагас.
Сам он был потомком тех славных бунтарей, которых переселил когда-то пан Каховский – по приказу царицы – из Турбаев, с Хорола в безводные таврические степи…
Немец, появившись на пороге сарая, уже пристал к Даньку, угрожая штрафом за то, что тот без разрешения оставил работу. Надо было идти опять перебирать шерсть.
– Вот как довелось встретиться…
Отпустив мальчика, атагас проводил его до сарая пристальным, скорбным взглядом.
Через некоторое время Мануйло появился в сарае, уже успокоенный и чем-то более родной Даньку, чем все другие чабаны. Статный, высокий, он медленно двигался вдоль станков, поблескивая своим георгием на полотняной пропотевшей рубахе. Возле станка Варвары остановился, заглядевшись на ее работу.
– Талант у тебя, Варвара, к этому делу… Недаром твои руна на мировую выставку повезли.
– Может, хоть на этот раз Фальцфейны магарыч поставят, – насмешливо промолвила Варвара. – Вам за то, что выпасли, мне за то, что настригла.
– Куда там! Держи карман шире! Магарычи они и без нас выпьют. Кто пас, кто стриг, а похвалиться паныч и сам сумеет.
– Говорят, ему еще две медали за шерсть присудили, за мытую – малую, а за немытую – большую.
– Разве за шерсть только? За руки твои, Варвара, медаль бы тебе золотую!
Атаманша стрижеев ничего не ответила на это. Еще ниже склонилась над полураздетой овцой, светившей снизу своим неподвижным удивленным глазом, выпуклым, радужным, как самоцвет.
Сделав еще несколько шагов, Мануйло подошел к группе подростков, перебиравших отходы.
– Еще не угорел, земляк? – обратился он к Даньку.
– Да здесь недолго, – понурился парень.
– Слушай-ка, что я тебе скажу… Зачем тебе изнывать здесь, как на гауптвахте, среди этих вонючих обножков? Не пошел бы ты, гей, ко мне арбачом? В степь, на простор!
У Данька от радости похолодело сердце.
– А что это такое… арбач?
– С арбой ходить. За провизией по пятницам ездить… Кашу чабанскую нам варить.
– Так я ж не умею!
– Э, была бы охота, всем артикулам научим. А там, глядишь, и до высшего чина дослужишься. Чабаном левой руки… чабаном правой руки, а когда подрастешь, может, и в атагасы произведут…
Атагасом! Самым старшим чабаном, самым опытным, самостоятельным, независимым, с которым даже паны вынуждены считаться!.. Об этом Данько мог только мечтать.
В конце концов, что ему в этих сараях? Что он здесь забыл? Никого своих поблизости не осталось, – сестра Вустя сейчас за много верст от Аскании, в таборе Кураевом, куда после распределения попало большинство криничан и орловцев. В первый же вечер их, как этапников, отправили дальше, не дав даже переночевать в главном поместье. Поплелись, кто на Бекир-сарай, кто на Джембек-сарай, кто в табор Кураевый, кто в Камышевый… Недолго слушали в Аскании райских птиц, что посулил Гаркуша при найме! Правда, в главной экономии застрял Нестор Цымбал, который, охромев в дороге, не мог идти дальше: его назначили на страусятник. Но с Нестором Данько мог встречаться только в казармах. Из своих оставался, собственно, один Валерик. С ним Данько не хотел бы разлучаться! Что, если попросить атагаса – может он согласится и Валерика взять?
Атагас приветливо смотрел на Данька своими светлосерыми, как бы от природы прищуренными глазами (наверное, оттого, что давно чабанствует и всегда ему приходится быть в степи, где много света и солнечного блеска!).
Его власть казалась Даньку безграничной.
– Это товарищ мой, Задонцев, – начал Данько, указав на Валерика. – Возьмите и его арбачом!
Чабан улыбнулся:
– Всех вас я рад бы, ребятки, забрать отсюда. Но не в моей это воле! При отаре арбач один… Дружка твоего, может, кто другой возьмет… Поспрашивайте.
Валерик, осыпанный шерстью, покраснел, как ягода, и поспешил положить конец этой неловкой протекции Данька.
– Чего ты за меня просишь, может, я совсем и не хочу к отаре? – выпалил он взволнованный. – А тебя если берут, иди… Горше каторги, чем здесь, нигде не будет.
Горячий комок сжал горло Даньку. Ему стало безгранично жаль товарища.
– Я, Валерик, без тебя не хочу…
– Иди, Данько, – уже мягче стал уговаривать Валерик своего побратима. – Там хоть ветром надышишься, степи наглядишься. А по пятницам будем встречаться.
– Конечно, – поддержал Валерика атагас. – Каждую пятницу будешь приезжать сюда на верблюдах за пшеном. А воскресенье он сможет навещать тебя на пастбищах.
Как ни горько было Даньку разлучаться с товарищем, он, в конце концов убежденный рассудительными доводами, вынужден был согласиться в надежде на то, что со временем найдется и для Валерика какая-нибудь работа возле отар… Тогда они будут соседями в степи!
– Ладно! – вскочил Данько. – Только где мне гирлыгу вырезать?
Он готов был хоть сейчас двинуться в степь.
– Погоди с гирлыгой, – сдержал его атагас. – Мне еще нужно о тебе с управляющим сторговаться. Сегодня у нас суббота? Вот в понедельник я тебя и заберу. Пригоню «кусок» достригать и заберу.
На том и порешили. Стал бы этот день праздником для Данька, если бы не омрачило его одно неожиданное событие. Незадолго до обеденного перерыва в амбар ввели новую группу детворы, очевидно отобранной из последней партии сезонников. Среди новичков Данько сразу узнал несчастную девочку, у которой мать умирала в ярмарочном «лазарете». Девочка с тех пор еще больше похудела и вытянулась – у нее, казалось, остались только большие испуганные глаза и тоненькие хвостики косичек за спиной. Она вошла в сарай, как в пекло, и на мгновенье оцепенела перед его высокими темными стенами, перед незнакомыми людьми, которые, обливаясь потом, копошились в шерсти и возились с овцами, жалобно блеявшими и дергавшимися под страшными ножницами. Удушливый запах серы, овечьего жира и пота стоял в помещении. Подойдя к работавшим в углу и заметив Данька и Валерика, девочка вдруг отшатнулась, как бы защищаясь от кого-то обеими ручонками. Лицо ее перекосилось от боли и ужаса.
– Чего ты, глупая? – с лаской в голосе сказал ей Данько. Странно: ему показалось, будто девочка в это мгновенье чем-то отдаленно напомнила ему ту взрослую, незнакомую учительницу из Херсона, которая обращалась к нему с парусника через обнаженные сабли.
– Ну, чего ждешь? – прикрикнул на девочку надсмотрщик. Придя в себя от этого окрика, девочка опустилась на корточки перед горой шерсти, в стороне от других, и стала слушать объяснения, как и что надо делать. Слушая, она покорно кивала головой, но видно было, что она мало понимает и все это ей глубоко безразлично.
Только окрики пугали ее, при каждом блеянии овцы она вздрагивала всем телом. А работала вяло, невнимательно и оставалась глуха к советам, которые ей время от времени сочувственно подавали ровесники и ровесницы.
Неожиданно Данько поймал на себе ее взгляд – далекий, ясный и зоркий, как у птицы. Потом глаза ее вдруг налились слезами, и она торопливо склонилась над работой. Данько тем самым как бы поговорил с ней. Ему сразу стало понятно, что она пришла одна, что мать она оставила в Каховке навсегда.
Вскоре девочка взмокла, как цыпленок, пот катился по ее лицу и ручонкам густыми ручьями, даже странным казалось, откуда его столько на этом восковом прозрачном личике.
Занятые своей работой, подростки уже меньше обращали внимания на девочку. И вдруг она наклонилась вперед, словно для поклона, и молча упала лицом в кучу шерсти.
– Да она ж сомлела! – вскрикнула одна из женщин, сшивавших поблизости мешки. – На воздух ее, скорее!
Данько и Валерик первые сорвались с мест, подхватили девочку и бросились с ней на воздух. Она была удивительно легкой: легче, чем охапка шерсти, была как перышко.
Ребята положили ее на спину, кто-то плеснул на нее водой из бурдюка. Через минуту девочка вздохнула, открыла глаза, и, хотя еще ничего ими не видела, они показались Данько на солнце необычайными, небесно-синими, нежноголубыми – девочка смотрела в небо.
Вокруг девочки собралась толпа.
– У нее мать умерла в Каховке, – грубовато объяснил Данько. – Возле кладбища, в ярмарочном лазарете.
Для присутствующих слова Данька оказались последней каплей, переполнившей чашу терпения. Толпа гневно загудела. Чабаны, стрижен, женщины-работницы заговорили все сразу, угрожающе обступив надсмотрщика.
– Отправьте отсюда детей!
– Пусть уж нас, а их за что мучаете?
– Не будем стричь овец! Пусть барыня сама стрижет!
Фидрик Фидрикович, не на шутку струсив, побежал за управляющим.
Тем временем девочка, придя в себя, попыталась подняться на локте. Тетка Варвара свирепо схватила ее в охапку:
– В шатер к своим заберу, пусть одной больше будет. Тут живьем доконают, людоеды!
И, широко шагая, понесла девочку за сарай, в свой шатер.
Вскоре, в сопровождении двух чеченцев, появился щеголеватый помощник управляющего в суконных бриджах на английский манер.
– Что тут случилось?
– Девочка вот несчастная сомлела…
– Ну и что же… Вы ведь не сомлели? Айда работать!
– Не будем работать! – закачалась толпа. – Сгорела б она, эта работа!
– Детей не мучайте, ироды!
– Чем они перед вами виноваты?
Успокоились рабочие только после того, как помощник управляющего пообещал с понедельника распределить детвору на другие работы, на свежем воздухе.
Ударил гонг на обед.
…Это была победа, пусть небольшая, но их победа, победа батраков, и Данько с Валериком, чувствуя себя в какой-то мере ее участниками, шли от сараев, напоенные хмелем собственной воинственности.
XV
Нахлебавшись на скорую руку батрацкого кулеша и зная, что до начала работы у них в запасе почти час, ребята от нечего делать бродили возле ботанического сада, который сейчас, в обеденную жару, особенно привлекал их своей недоступной зеленью, свежестью и прохладой.
Там, за металлической сеткой, отделявшей ребятишек от сада, бушевало зеленое царство. Могучие ветвистые деревья нависали над оградой как тучи, местами распирая ее изнутри своими ветвями. Сочная, густая листва непокорно лезла наружу сквозь горячую от солнца сетку, лизала шершавыми зелеными языками руки и лица мальчиков. Живой влажной прохладой несло оттуда, настоящими лесными запахами. К ним Данько привык с детства, и здесь, на границе горячей, окутанной маревом степи, они казались еще более острыми, еще более пьянящими, чем в лесах за Пслом…
Среди деревьев, теснившихся в парке, было много незнакомых Даньку; платаны и крымская ель вызывали у него искреннее удивление, но еще больше было здесь родных, испытанных друзей его детства.
– Вот это дубы так дубы! – восклицал он, объясняя Валерику, где дуб, где ясень, а где вяз. Валерик должен был в значительной мере верить товарищу на слово. Южанин, он еще никогда не видел леса.
А сколько веселых птиц порхало, перекликалось в листве. В верхушках деревьев уверенно галдели черные грачи, шумя над своими огромными гнездами. Ниже настраивал голос невидимый соловей, отзывалась славка, перепрыгивали с ветки на ветку синицы и даже лесная неутомимая мелкота – корольки! Даньку и самому захотелось стать сейчас вот таким корольком, чтоб не возвращаться больше к панской вонючей шерсти, чтоб жить, прыгая в ветвях, среди чистой, свежей зелени…
В парке было безлюдно. Вдоль аллей стояли скамьи, на которых никто не сидел. Таинственный тенистый сумрак окутывал густо обвитую плющом водонапорную башню с окованной железом дверью, на которой висели пломба и замок величиной с добрый мужской кулак. Невдалеке от башни на открытом месте поблескивала фигура юноши, отлитая из темного металла.
– Смотри, какой Геркулес! – сказал Валерик, обращая внимание Данька на статую.
Темным блеском лоснилось мускулистое тело Геркулеса, которое вначале показалось Даньку живым. Богатырски поднимаясь над кустами подстриженного жасмина, юноша в радостном напряжении раздирал пасть уродливой гидры. Из пасти тяжелой изогнутой струей била вода – такая чистая, свежая, прекрасная, что ребятам сразу захотелось пить.
Вода с неумолкающим шумом падала вниз, теряясь среди кустов, откуда брали начало оросительные канавы, расходившиеся вдоль тропинок в глубину парка.
– Вот то, что всему дает здесь жизнь, – задумчиво промолвил Валерик, заглядевшись на сияющий водопад.
Данько измерил взглядом массивную кирпичную башню. Поднявшись над деревьями, она уходила к самому небу, обвитая-перевитая зеленым плющом.
– Кто ее построил, Валерик?
– Люди, конечно…
– Слушай, как бы туда пробраться? – Плутовато оглянувшись, Данько потрогал руками сетку. – Нигде ни души, все на обед разошлись…
– Неудобно, – заколебался Валерик. – Что, если попадемся в руки самому садовнику Мурашко? А я еще должен ему привет передать от Баклагова…
Вдруг Данько, который, вцепившись в сетку, уже было распластался на ней, одним махом соскочил на землю и настороженно присел:
– Кто-то идет!
Через секунду из-за кустов вышел, направляясь к фонтану, совершенно черный, пучеглазый парняга в белом поварском колпаке. Не замечая ребят, он приблизился к изогнутой струе и, наклонившись, стал жадно пить. Темное, потное, словно измазанное дегтем, его лицо лоснилось точно так же, как тело металлического Геркулеса, который стоял над ним и весело раздирал обеими руками челюсти гидры.
– Арап! – удивленно прошептал Данько.
– Это, верно, тот Яшка-негр, о котором нам говорили, – догадался Валерик. – Тот, что поваром на белой кухне работает…
– Черный какой, чернее любого цыгана! Точно в дымоходе побывал, сажу трусил… А белками так и блестит! Ну как есть арап!
Валерик стоял, впившись взглядом в негра. Человека черной кожи он, как и Данько, видел впервые. Правда, ему приходилось много читать о знаменитых путешественниках, о целых негритянских племенах в тропических лесах Африки… Все это сейчас всплывало в памяти, и могучий асканийский парк, который сам по себе был уже невиданным дивом в степи, с появлением в нем живого негра еще больше поразил Валерика своей пышной экзотичностью… За спиной дышала зноем степная Сахара, а впереди, пронизанные солнцем, бушевали зеленые недра тропической Африки!
– От чего они так чернеют, Валерик?
– Наверное, от солнца… У них там еще сильнее печет, чем здесь… А они с детства работают голыми на плантациях…
– Ох, и печет, видно! Так позажарились, что уже и не сходит с них…
Напившись, негр выпрямился и заметил ребят. Он приветливо сверкнул в их сторону белоснежными зубами.
Данько, воспользовавшись случаем, не замедлил вступить с ним в переговоры. Считая почему-то, что с негром можно договориться только жестами, он стал тут же перед сеткой изощряться на все лады, довольно красноречиво показывая, как им обоим хочется сейчас пить и как будет хорошо, если повар отопрет калитку, находящуюся поблизости, и впустит их в сад, к воде.
Негр, которого штуки Данька искренно развеселили, неожиданно обратился к ребятам хоть и на ломаном, но вполне понятном языке:
– Хочешь пей вода? Иди…
И, не переставая улыбаться, направился прямо к калитке. Данько принимал все это за шутку, хотя калитка была прикрыта всего лишь на засов и открыть ее изнутри не стоило труда. Но когда засов в самом деле щелкнул, дверцы, ведшие в рай, открылись и сад свободно распахнулся перед ребятами уже в новой, доступной своей красе, они, отскочив назад, застыли в нерешимости. «Не ловушка ли здесь какая-нибудь» – взглядом предостерег Данько товарища. Но во всей мирной фигуре негра, в выражении его веселого лица было столько добродушной, искренней приязни, что ребята успокоились и прониклись доверием к нему.
– Алло… Не бойся меня, – мягко и как-то печально промолвил негр. Это окончательно подкупило ребят.
Они вошли в парк.
Очутившись у фонтана, они долго пили, пили взахлеб, теряя дыхание, лишь бы только доказать повару, что их сюда привело не пустое любопытство, а действительно жажда.
За этим занятием и застал их старший садовник ботанического сада. Сухощавый, энергичный, в сандалиях на босу ногу, в легкой парусиновой тужурке, он подошел к группе быстро, почти бесшумно, так, что ребята увидели его, когда он остановился уже возле них, здороваясь с негром за руку. Валерик почему-то сразу решил, что это Мурашко. Глаза полны горячего блеска, лицо волевое, суровое… Курчавая, чуть седеющая шевелюра, зачесанная набок, губы сжаты, почти прикушены…
– Гнезда разорять пришли? – спросил садовник, внимательно глядя на ребят. Говорил он баском, смотрел серьезно, но его черные, с золотинкой усы лежали так, что придавали всему лицу – тонкому, интеллигентному – улыбчивое выражение.
– Нет, мы гнезд не разоряем, – поспешил заверить Данько, отступая к негру.
– Не разоряете? Гм… Напрасно…
Ребята насторожились: что он говорит?
– Но только грачиные, – предупредил садовник, – другие – упаси бог, а сорок и грачей гоняйте. Сколько веток обломали на гнезда, яйца полезных птиц пьют… Да вы, оказывается, свежаки здесь, не принимали еще участия в наших грачиных войнах?
– Из Каховки мы, – взволнованно сказал Валерик. – А вы… Мурашко?
– Он самый… Мурашко, Иван Тимофеевич, собственной персоной.
– Вам Баклагов кланяться велел…
– А, Дмитрий Никифорович! Ты что, знаешь его?.. Спасибо! – Мурашко сразу стал мягче, как бы посветлел. – Как же он там, на своей арене?
– Да ничего… Так себе… Корзины плетет.
– Корзины, – задумался Мурашко. Потом, обращаясь к негру, пояснил: – Друг у меня есть в Каховке… Золотой человек, Яша! Гнет его жизнь, как черная буря, а сломать не может… Занесет у него лозы песком, а он отряхнется, поворчит и другие сажает…
Данько жадно оглядывался вокруг. Лес! Только нет ни круч, ни бурелома, ни грибов… А тропинки и стежки как в настоящем лесу. Затененные густыми ветвями, они разбегались вглубь парка, придавая ему еще больше таинственности. Куда они ведут, к каким новым дивным дивам протоптаны?
Вскоре Яшка-негр, весело помахав ребятам на прощание своим колпаком, пошел, насвистывая, вдоль ограды в сторону господских хором, а Мурашко, присев на корточки возле водораспределителя, стал внимательно разглядывать какие-то линейки, торчавшие в воде.
