Текст книги "Таврия"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
Приезда Вольдемара в Аскании с нетерпением ждали и панская челядь, которая считала его своим заступником перед барыней, и особенно управляющие и приказчики, которых Софья заедала своей меланхолией, старческой придирчивостью и полным невежеством в ведении хозяйства. Последние – назло Софье – создавали панычу славу агрономического светила и в противовес матери льстиво поднимали его на щит, как землевладельца нового склада, похожего на богатого фермера с демократическими замашками. Сам паныч охотно шел на это и ради поддержки своей фермерской репутации не брезгал даже тем, чтоб собственноручно пощупать овцу пли, поднявшись на помост, бросить несколько снопов в барабан.
Подчиненные имели от Вольдемара Эдуардовича приказ – величать его просто панычем. Либерализм молодого Фальцфейна дошел до того, что он, в отличие от других Фальцфейнов, почти не занимался рукоприкладством и не требовал от рабочих снимать перед ним при встрече шапку. Оставайся в шапке, лишь бы поклонился!
Никого не наказывал паныч своей властью, ни одного штрафа ни на кого не наложил. При нем был введен твердый порядок, что рабочих наказывают управляющие и приказчики, а он, паныч, только милует.
Не успел Вольдемар оглядеться в Аскании, как уже потянулись к нему отовсюду с жалобами и прошениями. Паныч миловал налево и направо. Разные – большие и малые, холуи и подгоняльщики, потея, толпились в его прихожей, перехватывали его на всех аллейках, наперебой выпрашивали ласки, торопясь утопить перед ним своих конкурентов.
У Гаркуши относительно этого была своя линия. По опыту он знал, что разговаривать с панычем в прихожих гораздо труднее, чем где-нибудь на вольном воздухе, когда он сам, скажем, прикатит к тебе в табор. Там, в имении, над ним, как мухи, роятся всякие подлизы, а тут ты один. Там ты, охотясь за ним, запыхаешься, как пес, стоишь и двух слов не можешь связать, а здесь он застает тебя подготовленным, уравновешенно шутливым, при обязанностях, в пыли, на страже его же собственных интересов. Здесь, а не там будет топить Гаркуша своих завистников! Здесь, в своей стихии, если дело дойдет, вонзит он клыки и самому Густаву Августовичу в ребра!..
Не подвела Гаркушу его линия. Вскоре, объезжая свои экономии и степные таборы, паныч Вольдемар действительно заглянул и в Кураевый.
В этот день батраки Гаркуши работали далеко от табора, уже на уборке, а при самом таборе Гаркуша оставил только около десятка сезонников, преимущественно заболевших и покалеченных, которые вместе с дворовыми строгали ток, подметали, убирали и готовили его к молотьбе.
Сам Гаркуша был почти безотлучно на току, зная, что если молодой хозяин приедет, то прежде всего заглянет сюда.
Было близко к полудню, когда люди, работавшие на току, заметили в степи автомобиль.
– Эй, приказчик, мотай на шлях!
– Сдается, хозяйская чертопхайка прет!..
Гаркуша и глазом не повел.
– Вы за работой следите, а не за чертопхайками!
И, повернувшись в сторону чертопхайки спиной, он стал с еще более озабоченным видом следить за работами на току и подгонять людей. Накричал на какую-то женщину, которая будто бы строгала не так, как нужно, и, выхватив у нее строгало, сам принялся сердито строгать. И лишь когда машина свернула уже к табору, Гаркуша, отбросив прочь строгало, с неожиданным проворством метнулся наперерез автомобилю.
Паныч, заглушив мотор, разминаясь, вышел из машины, долговязый, высокий по сравнению с Гаркушей, как дорожная верста, в клетчатой рубашке с засученными рукавами. Голова паныча, маленькая, с каштановым ежиком, как-то не шла к его широким плечам, ко всей вытянутой, хотя и довольно хорошо сложенной фигуре. Округлое личико тоже поражало мелкими сусличьими чертами и было сейчас влажно-красным, разопревшим, точно только что из бани. Сколько помнит Гаркуша молодого хозяина, всегда это личико было вот такое моложавое, разопрелое, покрытое как бы едва заметным пушком, хотя паныч уже давно имел своего парикмахера и ежедневно брился.
– Весьма рад видеть вас при полном здравии, паныч! – говорил Гаркуша, пока молодой хозяин, протирая очки, как-то беспомощно, по-сусличьи моргал своими безбровыми водянисто-сизыми глазами. – Как же вам путешествовалось по тем америкам? С медалью, говорят, вас?
– С двумя, Гаркуша, – довольно ответил паныч. – Серебряная и золотая…
– Не подкачала-таки наша шерсть, хе-хе…
– Обе должны были быть золотые, да… сами же американцы ножку подставили.
– Ах, черти! Умеют, значит?
– Еще как… Волчья хватка. Щенята мы перед ними, Гаркуша.
– Вы подумайте! – деланно ужаснулся приказчик. – А то правда, паныч, что своих баламутов они на электрические табуретки сажают?
Вольдемар улыбнулся.
– Все у них по последнему слову техники, Гаркуша… Посадят, чирк – и только пепел от него.
– До чего додумались, собачьи головы, – захохотал приказчик, давая понять, что он оценил шутку хозяина. – Комедия, да и только!..
Пошли осматривать ток.
Поздоровавшись с людьми, паныч поинтересовался, есть ли у кого-нибудь жалобы, и сразу выяснилось, что жалоб уйма.
– Штрафами замучили!
– Хлеб дают сырой..
– Вольных заставляют работать.
– Что я слышу? – удивленно обратился паныч к приказчику. – Может, вы мне еще и намордники на людей заведете, как там за Днепром, у князя?
«Может, и заведем, если будет туго с водой», дерзко подумал приказчик, но внешне оставался весь покорность и внимание.
– Немедленно, сегодня же, чтобы были мне поданы списки оштрафованных, – продолжал паныч, – я сам посмотрю и постараюсь разобраться… Потом вот эти слабые, больные, раненые… Зачем они в самом деле здесь? – спросил удивленно паныч, хотя и не сказал, чтобы немедленно освободить людей от работы, и Гаркуша хорошо знал, что паныч не скажет этого.
– Сами не хотят лежать, потому что кто ж им за болезнь платить будет? – говорил Гаркуша панычу, идя с ним к паровику. – А потом еще и гудят… Народ!
Глубоко вкопанный в землю паровик блестел и сиял, готовый, казалось, хоть сейчас к пуску. Однако машинист, забравшись в яму возле топки, еще копался внизу, скрёб железом по железу так, что хоть уши затыкай.
– Кто это там? – поморщился от скрежета молодой хозяин, которому были видны лишь ноги машиниста. – Тот моряк?
– Моряк, – подтвердил приказчик и одобрительно шепнул: – Знающий! Видите, как блестит!
И, стараясь перекричать пронзительный скрежет, Гаркуша крикнул вниз:
– Бронников, ты надолго там застрял?
Железо под топкой загудело, заскрежетало еще сильнее, вызывая оскомину на зубах.
– Не слышит, – виновато сказал Гаркуша и повел Вольдемара в кухню.
На кухне паныч дал монету кухарке, которая узнала его, а потом стал пробовать ложкой, что готовится людям на ужин.
– Тут мы готовим попостнее, – переглянувшись с Гаркушей, объясняла кухарка, пока паныч прихлебывал горячую юшку своими пухленькими губами. – Весь жир в степь идет, косарям и вязальщицам…
– Кормите как следует, – невыразительно сказал паныч, утираясь платочком. – Потому что сейчас пора наступает горячая… Чтоб нареканий не было.
И, осчастливив кухарку тем, что мимоходом весело пошлепал ее по гладкой спине, Вольдемар направился с Гаркушей в приказчичью контору – просматривать списки оштрафованных.
– Где же твои знаменитые полтавчанки? – заговорил паныч, усевшись возле столика и равнодушно рассматривая штрафные записи Гаркуши. – Что-то я их не вижу.
Гаркуша сразу вырос на пол-аршина. Наступает, наконец, его час!
– Они тоже есть там, в тех списках, – сказал Гаркуша весело. – То зубок какая-нибудь выломает из грабель, то заснет где-нибудь под копной, то слишком огрызнется на работе… все там взято на заметку, ничего не пропущено… Но какие павы есть среди них, паныч! Прошлый год, вы сами знаете, какие у меня были, а в этом году еще лучше!
– Где их столько берется там, в той ободранной Полтавщине, – улыбнулся паныч, забрасывая ногу на ногу. – Питомник там, что ли?
– Природа, – уверенно ответил Гаркуша. – Воды много хорошей, вот и растут… Меня в этом году, правда, хотели не пустить на ярмарку, зависть все да наговоры, но наперекор всем я-таки вырвался, набрал…
– Они там и ночуют в степи?
– Сейчас там, на пшеничном поле… Зачем им тащиться каждый день за десять верст, бить ноги туда и обратно?.. Лучше пусть за это время лишнюю копну нажнут… И кухарок туда послал, и воду вожу…
– Вот что, Гаркуша, – сказал паныч потягиваясь. – Ты эти списки сам пересмотри, потому что тут три дня надо разбираться в твоих каракулях… Сбрось кому следует и объяви публично: паныч, мол, прощает… А сейчас давай лучше пройдемся… к твоим.
Гаркуша был на седьмом небе. Залезая в машину, невольно косился на своих токовиков – видят ли? Смотрите все, мол, берет Савку паныч в свой автомобиль, запанибрата Савка с панычем!
По дороге они еще завернули к одному из атагасов, которого Вольдемар почему-то считал своим приятелем и которому часто заказывал чабанскую кашу. На этот раз чабанская каша с нечабанскими приправами была уже готова, упревала, закутанная в серяк, возле костра. Нашлась в машине у паныча и какая-то шипучка, наверное американская, которая прыснула на чабана пеной. Выпили, поужинали и уже при луне помчали по степи к Гаркушиным косарям и вязальщицам.
Блаженствовал Гаркуша: паныч за кучера, он за пассажира! Езжай себе, любуйся ущербной луной, которая ровно льет свет сквозь тонкие, голубоватые, как мыльная пена, тучки. По всему небу как-то незаметно расползлась эта пена, но дождя от нее не жди. Говорят, что не идет, где просят, а идет, где косят, однако в Таврии дождь а на косарей редко падает. Тем лучше для Гаркуши – пока сухо, обкосится и обмолотится…
– А как в Америке… перепадают дожди?
– Где как: в одном месте – ливни, реки из берегов выходят, города разрушают, а в другом – ни миллиметра осадков за все лето.
– Тоже, значит, беспорядок… Ну, пусть уж у нас тут земля трескается так, что ладонь вставишь… А у них же наукой, техникой могли бы дойти?
– Ломали и над этим, Гаркуша, голову их специалисты…
– Ломали уже?
– Ломали. Но ничего не вышло. Наука, оказывается, здесь бессильна.
– Гм… Садись, значит, кум, на дно?.. Ну, а что ж они хоть про эти засухи говорят? Палит из года в год, сушит чем дальше, тем больше… Ниспослано это за грехи на нас, что ли?
Усмехнулся за рулем паныч. Сразу чувствуется, что не верит в дедовские предрассудки молодое агрономическое светило.
– Не в том дело, Гаркуша, что ниспослано… На все это их авторитеты дают другой, научно обоснованный ответ…
Навострил уши приказчик: он всегда был любителем науки.
– Какой же ответ, паныч?
– Трудно будет тебе понять… Видишь, открыли они такой закон, что в природе существуют периодические колебания климата. Зависят они от космических причин, от лучеиспускания солнца…
– О, до солнца у них еще, известно, руки коротки!..
– Доказано, что через каждые тридцать пять лет и шесть месяцев влажный период сменяется засушливым для всего земного шара… Сейчас мы живем как раз в третьем году засушливого периода.
– Долго же нам еще ждать дождей, – разочарованно сказал приказчик и умолк.
Молчал и паныч, время от времени умиленно поблескивая на луну стеклышками своих очков, уже не тех, что днем. Что значит богач: от солнца у него одни очки, от луны – другие, а от звезд, наверное, и третьи есть… Можно панычу спокойно ждать далекого американского дождя. Можно ему любоваться ясным месяцем, потому что светит он прежде всего для него, а не для приказчика… Льется и льется лунный свет. Ровно заливает степи своим синеватым, словно из снятого молока, разведенным сияньем. Светит где-то на хозяйскую столицу Асканию, освещает в этот вечер и сорок тысяч панских овец, что ходят сорока «кусками» на пастбищах, и огромные стога сена, раскиданные на просторах, и степные колодцы, похожие на виселицы, и свежие вот эти копны, что мелькают рядками, словно выстроились на парад перед своим молодым хозяином…
На краю огромного поля, заставленного свежими копнами, прямо по межевому рву – разве им привыкать? – отаборились под луной Гаркушины сезонники.
Знал Гаркуша, где их надо искать: где бочки с водой, там и они. По обе стороны от бочек, слегка освещенные луной, устроились люди кучками по межевому рву, как херсонские этапники на отдыхе. Кто поднялся, увидев пучеглазою хозяйскую машину, а кто и нет: такой пошел народ. Те, что постарше, поужинав, укладывались спать, натаскав в ров хозяйских снопов, другие еще разговаривали, а неутомимые девушки уже где-то напевали вполголоса, сами себя укачивая песней… Парней здесь почти не было, они и ночью не без работы: выпрягши лошадей из косилок, погнали к колодцам на водопой, а оттуда на всю ночь – на пастбище.
Пока паныч, вылезший из машины, болтал с какими-то первыми попавшимися бабами, Гаркуша шепотом уже успел отчертыхать своего молодого подгоняльщика за все его дневные промахи. И за снопы на межевике и за то, что рано выпрягли…
– Где криничанские? – спросил под конец приказчик.
– Вон они гудят, – с досадой махнул подгоняльщик куда-то под луну.
Гаркуше этого было достаточно. Вскоре он с панычем уже был возле криничанских, не раз им оштрафованных красавиц.
С приходом паныча и приказчика песня оборвалась.
– Чего же вы притихли? – спросил Вольдемар. – Пойте.
– А мы петь не нанимались, – послышался из толпы хорошо знакомый Гаркуше голос Вусти.
– Легче, легче там! С вами паныч разговаривает! – объяснил приказчик. – Это все ты, Вустя, бунтуешь? Все тебе тут колет!
– А и колет, – сказала грудным голосом Ганна Лавренко, – попробовали бы сами всю ночь вот так, на меже, на кочках…
Гаркуша хотел ей что-то ответить, но паныч цыкнул на него.
Поразила Вольдемара Ганна. Сидела горделиво под лунным светом мраморно-озаренная, величаво-спокойная. Без бриллиантов была, а при луне – со своими дешевыми сережками и монистом казалась в бриллиантах…
«Эге, – воскликнул мысленно паныч, – да тут вон какие есть!»
И, присев около девушек, снова завел свой любимый разговор – какие у кого будут жалобы к нему и претензии.
– Воду гнилую привозят, – выпалила Вустя, прикрываясь от месяца за плечо Ганны.
– Безобразие, – строго сказал паныч Гаркуше. – Что у нас, воды в колодцах не хватает?
– Сейчас-то еще хватает, – не испугался на сей раз Гаркуша, – а вот дальше будет и не хватать… Известно же, что в середине лета иссякают наши колодцы!..
– Сякают, сякают [7]7
Игра слов: сякают– по-украински – иссякают и сморкаются.
[Закрыть],– передразнил приказчика паныч под дружный смех девушек. – Ты поменьше мне болтай, Гаркуша… Почему сюда гнилую привозите?
– Выливать жалеют ту, что остается, – объяснила Олена Персистая. – На второй день оставляют… А как ее пить? Согреется, протухнет…
– Скоро головастики в ней будут пищать, – заключила Ганна Лавренко, и все опять засмеялись.
– Ладно, это мы исправим, – пообещал паныч. – А сейчас, может, все-таки споете?
– Не можем, – сказала Вустя из-за плеча Ганны.
– Почему?
– Спать пора. Завтра вставать рано.
Между тем по всему было видно, что девушки еще и не думают спать. И хотя развлекать паныча песней у них в самом деле не было никакой охоты, он их все же заинтересовал. Со всех сторон девушки так и постреливали глазами на эту знатную, в клетчатой рубашке, птицу, которая не умела даже толком сидеть на траве. Как только паныч подсел к компании, Вустя с присущей всем Яреськам меткостью мысленно прилепила ему кличку: суслик в очках. И уже следила за каждым его движением, как за движением суслика, насмешливо перешептываясь в темноте с подругами.
Обо всем этом паныч не догадывался и считал, что девушки украдкой поглядывают на него вовсе не для того, чтобы высмеивать, а потому, что им, верно, впервые выпала почетная возможность так близко сидеть с человеком знатного рода и свободно разглядывать его.
Разговаривая с девушками, паныч незаметно, как ему казалось, пододвигался все ближе к Ганне, нахально впиваясь в девушку стеклышками своего пенсне.
«Боже, откуда у нее все это? Какой прекрасный рот, какой бюст, какая царственная осанка!..»
– Как тебя зовут? – не утерпев, спросил паныч.
– Ганна.
– А где ты покупала такие чудесные сережки? – сказал Вольдемар и попытался взять Ганну за сережку.
Но она строго отбросила его руку с лакированными длинными, как у мертвеца, ногтями.
– Не балуйте, паныч.
– Ишь ты! – вмешался неожиданно Гаркуша. – А то что?..
– А ты заткнись, – отрезала Ганна поднимаясь.
Другие тоже встали, поправляя платки, повернувшись к панычу и приказчику спиной.
С тем они и уехали от девушек.
Молчаливый сидел паныч за рулем, изредка поглядывая в небо, оперенное тонкими серебристыми тучками. Холодное цыганское солнце светило теперь уже им в затылок, одинокое над степью, а отсветы от него ложились на каждую тучку, делая ее мраморной, и все небо уже летело на Вольдемара, словно облицованное из края в край светлым, голубоватым мрамором бесчисленных девичьих лиц, похожих на одно – на лицо Ганны.
Изредка мелькали под луной отары. Кружилась, как метель, в свете фар степная мошкара, слепо несясь навстречу, разбиваясь о стекла. Вспугнутые жаворонки вспархивали перед самой машиной и свечками уходили вверх, в мраморную Ганнину высоту.
XXIX
– Она здесь со своими дядьями, – нарушил через некоторое время молчание Гаркуша. – Держат, видать, ее в руках… Они у меня сторожами на Кураевом. Статные ребята: только глянешь – уже страшно… Как два разбойника.
– Штрафы с нее чтоб завтра все снял. Слышишь? – не оборачиваясь, приказал паныч. – И вообще… смотри у меня.
Приказчик так и не понял толком, что означало это панычево «смотри», но наугад кивнули:
– А тех… разбойников сейчас покажешь мне.
– Слушаюсь.
Заехали на Кураевый, и приказчик кликнул к машине сторожей. Долго ждать не пришлось. Встревоженные Сердюки запыхавшись подбежали к панычу со своими колотушками.
Разговор с ними был короткий.
– От приказчика я узнал, – сказал паныч, – что вы образцово несете службу и заслуживаете награды. За это я перевожу вас в главную экономию. Будете сторожить там. Завтра явитесь в Асканию… прямо ко мне.
Сказал и покатил в степь, пугая зайцев и жаворонков. Сердюки стояли ошарашенные. Оторопел и приказчик.
– Вишь, – неопределенно сказал он сторожам и направился к кухне, услыхав доносившийся оттуда смех кухарки.
Долго гадали в ту ночь Сердюки, что́ бы все это могло означать. Не мог же Гаркуша в самом деле так уж выхвалять их перед панычем… Да и за что? Слыхали ж они, как тузили его ребята на сеновале, но сделали вид, что не слышат, выручать не кинулись!
Как бы там ни было, а судьба, кажется, повернулась, наконец, и к ним лицом, и на другой день к завтраку Сердюки уже стряхивали с себя пыль в Аскании. Паныч был в ласковом настроении, принял их первыми и долго беседовал при закрытых дверях.
– Кто они, эти мужичищи? – переговаривались между собой конторщики, толпясь в прихожей. – Сам к ним вышел, позвал, словно кого-то важного…
– Кто их знает: может, это контрабандисты какие-нибудь… Греки, может, из Очакова…
От паныча Сердюки вышли весело возбужденные и словно слепые: проталкиваясь через прихожую к двери, наступали панским холуям на мозоли своими ножищами.
На улице им встретился Валерик, но они вначале даже не узнали парня, который первый вежливо поздоровался с ними.
– А, это ты, – очнулся Левонтий. – Где же ты теперь?..
– Работал в саду, а сейчас, – покраснел парень, – к теннисным кортам приставили… Мячи подавать.
– Ага, мячи… Чего ж: это тоже работа, – по-заговорщицки перемигнулись Сердюки и, расспросив парня, где тут «монополька» и страусятник, двинули дальше.
Валерик слыхал, как они, отойдя, опять заговорили о мячах и весело заржали.
В лавочке Сердюки, к удивлению продавца, разменяли подозрительно новенький червонец и, купив по восьмушке водки на брата, подались прямо на страусятник. Им захотелось проведать своего земляка Нестора Цымбала, с которым они не виделись со дня прихода из Каховки.
Нестора Сердюки разыскали неподалеку от страусятника, на огороженном пастбище в обществе его удивительных длинноногих питомцев.
– Осторожней, осторожней! – кричал Цымбал, отгоняя страусов подальше от гостей.
– Разве они дерутся? – спросил Левонтий пятясь. – А говорят, что эта птица самая пугливая на свете…
– Слушайте, что вам наговорят… А он как долбанет так аж взовьешься!.. Нога у него, видите, что копыто.
– А как же ты с ними, Нестор?
– Так это ж я, – улыбнулся Цымбал. – Они как к кому… Вот смотрите…
Нестор свободно подошел к одному из страусов и нежно погладил его по туловищу, что-то приговаривая. Птица в ответ забормотала, ласково потерлась о Нестора и, вытянув свою длинную шею, положила ему голову на плечо, словно обнимая.
– Почти одинаковые, – захохотал Оникий. – Как солдаты, один в один…
– Все оно понимает, только не разговаривает, – ласково говорил Нестор, подходя к гостям. – Как хотите, а мне… полюбилось. Есть в нем душа.
– Ты, Нестор, во всяком звере душу найдешь, – кинул Левонтий, тяжело опускаясь на траву. – Недаром за тобой в Криничках все приблудные собаки ходили…
– Раздолье тут нашему атаману, – опускаясь рядом с братом, насмешливо заметил Оникий. – Пасет, пасет, да и напоит… Слыхали мы, Нестор, что ты тут чуть ли не главный при зверинце? Правой рукой у того, как его, Ноя?
– Правой не правой, а левой наверное, – улыбнулся Цымбал, присев перед земляками, босой, в облезшей шапке. – А вас же каким ветром сюда?
– Да мы что, – поглаживая бороду, загадочно подмигнул брату Левонтий. – Как были наймитюгами, так и остались: с одного места да на другое сторожить чужое добро… Это ты вот, как видно, разбогател… От голубей на Штраусов перешел, – захохотал Левонтий, намекая на давнюю голубиную страсть Цымбала, который и вырос с турманами за пазухой. – Только этого уже за пазуху не впихнешь…
– Лаской можно всякую тварь привлечь к себе, – мягко возразил Цымбал. – Вы думаете, откуда при человеке взялось такое, как лошадь, корова, овца, собака, курица или тот же голубь? Дикими когда-то были… А человек своей добротой, деликатным уходом приучил их к себе, сделал домашними… Но мало ведь! Сколько еще есть в лесах и пустынях такого, что можно бы одомашнить… Возьмите вы антилопу, или фазана, или даже вот этого страуса…
– Ты слышишь? – толкнул Оникий брата. – Ему уже коня и коровы мало! Уже, наверное, его Степанам коровье молоко надоело, – хочет для них еще Штрауса приручить! Ну, пусть тебе, Нестор, Штраус, а мы люди темные, нам подавай волов, да коров, да отары овец!
Грубый хохот земляков, который другого кого-нибудь обидел бы, на Цымбала почти не действовал. Веселое и мудрое спокойствие светилось в его глазах.
– Есть у нас тут профессор один, Иванов по фамилии, из Петровской академии присланный… Мы с Клименко часто ему помогаем… Такого, скажу вам, ученого поискать… Случил зебру и коня, и уже есть у нас маленький скрещеныш. А на днях вот на домашнюю простую кобылу пустили дикого монгольского жеребца…
– А это же зачем? – уставились на Цымбала земляки. – Все перепутаете, потом толком не разберешься!
– Разберемся, – уверенно улыбнулся Цымбал. – Зато потомство будет вдвое сильнее, чем домашние лошади…
– Ты тут, Нестор, возле прохвесора и сам прохвесором станешь! – воскликнул Оникий. – Послучаешь всех со всеми… Заживешь тогда, земляче, не по-нашему!..
– Не очень тут и профессоры живут, – задумался Цымбал. – Сам на кирпичном заводе в какой-то халупе ютится, которую ему академия у Фальцфейнов арендовала… Для его лаборатории дворец бы поставить, а он у Фальцфейнов где-то на задворках…
– Слушай, земляк, – нахмурился вдруг Левонтий, – ты ни себе, ни нам баки такими вещами не забивай… Тебя в Криничках куча голышей с заработком ждет, а ты к ним босым прохвесором явишься… Последнюю курку в петуха обернешь…
Перемигнувшись, Сердюки одновременно выставили на траву свои восьмушки и стали молча следить, какое впечатление это произведет на земляка.
– Ого, как вы живете, – радостно удивился Цимбал. – А я с Каховки еще не пробовал…
– Так топай сейчас, ищи закуски, – распорядился Левонтий, обращаясь к бывшему своему атаману уже как к подчиненному. – Штраусы твои никуда не денутся…
– Что ж я вам принесу? – растерялся Нестор. – У меня так, что и… пусто в закромах.
Сердюки задумались. В самом деле, что с такого взять? Один в Аскании армляк, да и тот гол как сокол… Потом, о чем-то пошептавшись, они вдруг пожелали, чтоб Нестор зажарил им на закуску страусовое яйцо.
– Добудь сковородку и зажарь, – разошелся Левонтий. – Пора уже и нам полакомиться.
– Слыхали мы, – весело подпрягся к брату Оникий, – что одно штраусячье яйцо несколько фунтов тянет… Это если разбить, так на всех нас яичницы хватит…
Цымбал вначале думал, что земляки шутят, а поняв, что это не шутки, стал решительно отказываться.
– А вы бы ели?
– А что?
– Люди добрые! Разве вы не знаете, что кто страусовое яйцо съест, у того шею на аршин вытянет, будет как у страуса!
– Да ну! – оторопели Сердюки и стали поводить своими воловьими шеями.
Цымбал ухмыльнулся.
– Так ты еще издеваешься? Панского добра для односельчан жалеешь? – насупился Левонтий. – Оно нам, может, дороже, чем тебе, а и то готовы есть!..
– Не панское жалею! – горячо возразил Цымбал. – А чтоб страусы не вывелись! Разве ж, если я неграмотный, то и понять ничего не способен? Может, то, что сегодня выведем, когда-нибудь и нашим детям пригодится…
– Такой ты, значит? – процедил сквозь зубы Оникий. – Здорово встречаешь гостей!
Обиделись на земляка Сердюки. Сидели, надувшись, как сычи, над своими осьмушками.
– Лучше на этот раз нам без закуски обойтись, – попытался уговорить их Цымбал. – Если б знал, чего-нибудь другого вам принес…
– Не надо нам другого, – стали подниматься Сердюки. – Загордился ты, Нестор, тут возле своей птицы, земляки для тебя уже ничто…
– Разъелся, как кот, а мышей не ловишь!
И, забрав свои осьмушки, обиженно поплелись к имению. Пусть…
Пожалел для них Цымбал страусовое яйцо, а еще неизвестно, что из него вылупится!
Ночью Сердюки уже сторожили Асканию, словно собственный хутор, колотя в колотушки громче, чем все другие сторожа. Бедняги так старались, что разбудили Софью Карловну, которая послала горничную узнать, не случилось ли чего-нибудь.
…О том, что дядья уже колотят в Аскании, Ганна узнала не сразу, хотя на следующий день паныч снова прикатил к сезонникам в степь, на сей раз, правда, уже без Гаркуши.
Девушки как раз обедали, прижавшись, как перепелки, под копнами, в холодке.
Ганна хлебала с Вустой из одной миски, когда из-за соседней копны прозвучало сразу несколько голосов:
– Паныч приехал!
– Вот повадился!
– Кружит уже над какой-то…
Ганна побледнела при этих словах и отложила ложку.
– Чего ты? – удивилась Вустя. – Что он тебя, съест?! Такого еще нет, чтоб на любовь кого-нибудь неволить.
Ганна в ответ только вздохнула и склонилась над миской.
Вскоре из-за копен показался и сам паныч. Размашисто ступая по стерне, он что-то оживленно объяснял молодому подгоняльщику, который, молча утираясь рукавом, шел вприпрыжку за длинноногим панычем. Заметив девушек, паныч развязно поздоровался с ними и бросил шутя, обращаясь к Ганне:
– Ну, головастики еще не пищат?
– Еще нет, – тихо ответила Ганна и потупилась. Щеки у нее при этом чуть заметно порозовели.
– Только тумана что-то много в этой воде, – не удержавшись, уколола Вустя паныча.
– Ну-ну, ты, щебетуха, – весело погрозил ей Вольдемар. – С такими глазенками да с такими ямочками на щеках ты хоть кого затуманишь, – улыбнулся он и пошел с подгоняльщиком дальше, к косилкам.
Пока обед не кончился, паныч все болтался по жнивью, хотя девушек уже больше не затрагивал. Видно, заметил он, как болезненно смутилась Ганна, согнувшись над батрацкой миской, в своей незавидной одежде. Заметил и больше уже не хотел вгонять ее в краску.
Тем временем затарахтели косилки, затрещала сухая пашня, словно горела ясным, невидимым пламенем. Поднялись девушки из-под копен, пошли к своим полосам. Многие вязальщицы прихрамывали. Поле было ровное, косилки брали низкорослый хлеб у самой земли, стерня торчала твердая и острая, словно рассыпанные гвозди.
Хромала и Ганна. Еще в первый день порезалась она стерней до крови, и теперь нога у нее нарывала. Назло панычу хотела пройти мимо него не хромая, но боль была так сильна, что темнело в глазах, и Ганна, сама того не замечая, шла припадая на ногу.
Вольдемар не видел, как прихрамывали другие раненые вязальщицы, он видел лишь, как, хромая, прошла к косилкам Ганна, надевая на ходу грубые парусиновые вязальщицкие нарукавники на свои красивые, полные запястья. Наверное, задела паныча жгучая боль Ганны! Смотрел, помрачневший, насупленный, а возвращаясь к машине, уже не так размашисто шагал по стерне своими длинными, в дорогих желтых туфлях ногами.
Вустя тоже жалела Ганну, но другой жалостью. У нее у самой ежедневно сочилась кровь из порезанных ног, но у нее кровь была, видимо, такая, что, не превращаясь в нарывы, сразу запекалась на теле вишневыми потеками. Если б Ганне да такую кровь!
Вообще Вусте вязалось легче, чем Ганне, она больше привыкла к работе, была более быстрой и ловкой, чем подруга. Еще другие горбились над снопами, а Вустя, пробежав полосу, уже сидела на снопике, как горлица, с готовым свяслом. Сидела, тихо напевая, прислушиваясь к Кураевому. Не раз уж оттуда посвистывал, прищелкивал ее милый паровик, пробуя свою силу перед молотьбой. Сразу узнавала Вустя этот родной далекий голос, тот нежный прищелкивающий свисток, самый красивый из свистков других машин, которые пробовали в эти дни свои голоса по раскиданным в степи токам… Прищелкивал, звал, обращался прямо к Вутаньке… Легко, празднично становилось на душе, и стерня уже была не колючей, и снопики летели из-под рук сами собой. Как богата, как счастлива была она в эти дни, мечтая, что вот они снова встретятся с Леонидом и, упиваясь своей хмельной близостью, пойдут, куда захотят… Душистые степные вечера будут для них, словно небо для птиц, и эта неоглядная степь будет принадлежать только им, как собственные светлицы, и все то самое лучшее, что рисуется впереди в чистых девичьих видениях, будет принадлежать только им, навсегда!..
В этот день не свистел до обеда далекий свисток. Не прищелкнул он и после обеда. Может, что-нибудь случилось? Или, может… забыл? Под вечер печаль охватила девушку. Хотелось подняться, на крыльях слетать… Вязала уже всердцах, прижимая коленом ни в чем не повинные снопики к земле. Работала, сжав губы, стараясь не думать о Леониде, а в себе несла жаркий уголек собственной песенки, что сама как-то сложилась тут, на косовице: «Ты, машина, ты, свисточек, подай, милый, голосочек…»
Не подает…
Вечером приехал верхом Гаркуша и все ходил следом за Ганной и допытывался, что у нее с ногой. Так надоел и опостылел за вечер, что Ганна в конце концов послала его ко всем чертям.
