Текст книги "Таврия"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
Евдоким Клименко, которого сама должность заведующего садом вынуждала быть здесь, стоял в стороне и слушал болтовню Софья с трудно скрываемым презрением. Пусть болтает пани, он считает, что лучше держаться в тени, где-нибудь возле перегородки, через которую к нему тянутся доверчивые, милые морды животных, требуя от своего бородатого Ноя ласки… О каждом из обитателей сада Клименко мог бы рассказывать часами. По выражению глаз оленя или птицы Клименко мог сказать, как себя чувствует тот или иной его воспитанник, какое у него настроение, что у него болит…
Босым парнишкой приплыл когда-то Евдоким Клименко с Киевщины в Каховку и, нанявшись в Асканию, остался тут навсегда. Он первый обвешал Асканию своими остроумными скворешнями из тыкв. Чтоб увеличить число свободных пернатых, весной ловил силками перелетных птиц и, подрезав им несколько маховых, снова пускал на волю, принуждая их таким способом оставаться в асканийских, тогда еще молодых, парках на гнездование. Старший Фальцфейн быстро заметил необычайную любовь юноши к природе, его пытливый ум. Все это тоже можно было эксплуатировать! Острые наблюдения, ценные мысли и догадки, мимоходом брошенные Клименко, Фальцфейн подхватывал на лету и потом выдавал за свои. После работы Клименко ночами сидел над книгами, самостоятельно овладел латынью, которая ему была необходима для серьезных занятий зоологией. Из Беловежской пущи завез он сюда зубров, из долин Миссисипи, из-под ножа американских браконьеров выхватил последних на земле бизонов и, скрестив их в Аскании, получил удивительных гибридов-гигантов – зубробизонов, стремясь подарить человеку новый, самый мощный вид рабочего домашнего скота… А сколько хлопот было у него с фазанами, сколько бессонных ночей провел он возле инкубатора, пока вывел искусственным путем первых страусят эму… Оживленно хвалится Софья перед гостями, не стыдится лгать даже в присутствии Клименко… Что он для нее? «Неприветливый тип, мужик с запахом» – и только…
В конце осмотра гости завернули в ботанический сад. Валерик считал, что лучше не попадаться под их лорнеты. Только господа показывались на какой-нибудь аллее или тропинке, как парень сразу же скрывался, как юркий зверек, в кусты, в чащу, сверкая оттуда на панскую процессию угольками своих темных глаз.
– Надо знать, – говорила Софья Карловна своим гостям, – чего стоит выпестовать в степи каждый кустик, каждое деревцо, чтоб по-настоящему ценить эту благодатную тень, свежесть, зелень… Вначале, пока не выкопали абиссинский колодец, должны были ветряками качать воду, поливая, обласкивая здесь каждое деревцо…
«Ты его ласкала, ты его поливала!» – притаившись в кустах, думал Валерик с ненавистью.
Из сада гости направились к господским хоромам.
В доме Мурашко был подан сигнал.
– Сейчас они в ожидании банкета соберутся в гостиной, – говорила Лидия Александровна мужу. – Иди, милый!.. Не сомневайся: тебя знают, тебя пропустят!
Сунув мужу в руки свернутый в трубку проект, она поцеловала его в щеку:
– Счастливо тебе!
В самом деле, как и предусмотрел добрый гений Лидии Александровны, гости, ожидая, пока их пригласят к столу, собрались передохнуть в просторной, прохладной панской гостиной, густо обвешанной старинными потемневшими картинами, которые, казалось, еще больше усиливали здесь приятную тень и прохладу.
Какая-то пожилая дама с голой веснушчатой шеей уже бренчала на рояле, другие, присев в мягких голубых креслах, обмахивались веерами, беседовали о том о сем. Среди гостей была губернаторша, длинная и костлявая женщина, с замужней дочерью Жаннет, которая все время курила тоненькие папироски; была тут веселая и вертлявая красавица Мери, жена богатого крымского мурзы, была и солидная, похожая на будду, мадам Ефименко, возле которой дамы увивались еще больше, чем возле самой хозяйки, потому что своими богатствами мадам Ефименко превосходила далее Фальцфейнов. Были еще две, не в меру набеленные, помещицы из Черной Долины и бойкая приятельница Софьи из Сивашского – фрау Луиза со своим мужем-немцем, астматиком, который приволокся сюда без приглашения, потому что с некоторых пор закаялся отпускать в Асканию фрау Луизу одну. В числе гостей была и игуменья и даже мадам Шило, которая держалась перед блестящими магнатками настолько скромно и учтиво, что они вначале приняли было ее за прислугу.
Нагуляв во время осмотра имения хороший аппетит, гости теперь все чаще поглядывали на двери, ведшие в столовую. Хвостатые, как вороны, лакеи во фраках уже суетились там возле столов, позвякивая посудой. Хозяйка никого из них не подгоняла, далее не поглядывала в ту сторону, зная, что механизм работает четко и в назначенный час все будет готово.
Софья как раз развлекала, беседой мадам Ефименко и губернаторшу, когда вошел Густав Августович и доложил, что старший садовник Мурашко просит принять его.
– Что ему надо? – спросила Софья Карловна. – Он, очевидно, пришел меня поздравить?
– Нет, он говорит, что по какому-то серьезному и неотложному делу…
– Нашел время для дел! Скажите ему, что у меня гости, что я сейчас не могу. Пусть придет… завтра. Нет, лучше послезавтра.
Густав Августович, поклонившись, вышел, однако вскоре появился снова.
– Прошу прощения, Frau Wirtin, но он настаивает. Он говорит, что пришел с каким-то проектом, который будет интересен и для гостей.
– Может, он пьяный? – спросила хозяйка.
– Нет, он абсолютно трезв и держится пристойно… И вообще, как вам известно, это весьма порядочный, весьма образованный и ценный для нас человек…
– Вы знаете, Софи, – сказала губернаторша, – среди них, среди этих, которые любят заниматься всякими прожектами, иногда встречаются довольно забавные типы…
– Он молодой? – простодушно спросила крымская Мери, и это сразу всех развеселило.
– Не торопитесь увлекаться, Мери, – оказала Софья Карловна под общий смех, – тогда меньше испытаете разочарований… Он прекрасный специалист, но скучный собеседник и никакой кавалер… Ладно уж, позовите его, – вздохнула она.
Поморщилась крымская Мери, увидев, что в зал входит еще не старый, но уже заметно ссутулившийся человек с шевелюрой разночинца, с какими-то бумагами в руке, в простом, почти мужицком костюме. Было, правда, в такой смуглости его бледного лица, оттененного бородкой, нечто романтическое и даже благородное, а в твердом взгляде темных глаз сверкало что-то необычайное, горячее, почти маниакальное, но все это вряд ли могло здесь кого-нибудь привлечь, оно еще больше отталкивало. С людьми такого рода кокетничать опасно!
– Я вас слушаю, господин инженер, – сдержанно сказала Софья Карловна, когда Мурашко остановился перед ней. Она знала, что по образованию Мурашко лесовод, но почему-то решила величать его сейчас господином инженером.
– Простите, Софья Карловна, что в такой день беспокою вас и ваших гостей, – заговорил Мурашко с неожиданной для присутствующих учтивостью. – Только дело исключительной важности послужило причиной моего, возможно, не совсем желательного визита… Речь идет о дальнейшей судьбе Таврии, о ее будущем…
Сжато изложив суть проекта, поощренный общим вниманием гостей, Мурашко тут же стал разворачивать свои бумаги.
– Погодите, господин инженер, – перебила его Софья. – Не думаете ли вы, что мы собрались здесь только для того, чтобы скучать над вашими бумагами? Неужели для моих гостей не найдется в Аскании ничего более интересного, чем… чем какие-то прожекты?..
Мурашко застыл ошеломленный. Прожекты!.. Этого, да еще в такой форме, он все же не ожидал. Стоял, задыхаясь, и полураскрученные бумаги свертывались сами собой в его обвисшей руке, как живые листья, внезапно пораженные суховеем.
– Довольно того, что вы сказали, – продолжала Софья Карловна. – Степь, моя заповедная целинная степь, эта фамильная гордость нашего рода, для вас, вижу, ничего не значит? Благодарю. Хороший же подарок поднесли вы мне в день рождения… Вы представляете себе, – обратилась она вдруг к губернаторше, – что он предлагает? Через наши цветущие, не тронутые плугом украинские прерии провести какую-то зловонную канаву! Ужас!..
Женщины загалдели.
– Панама!
– Между Каховкой и Строгановой панама!
– Это даже остроумно!
– Не так остроумно, как дерзко…
Сквозь шум Мурашко попытался было объяснить хозяйке, что канал – это не канава, но Софья Карловна и слушать не хотела.
– Если б мои предки услышали что-либо подобное, они перевернулись бы в гробах! Изуродовать все, перерыть, раскопать! Может, заодно вы предложите и мою Асканию снести с лица земли?
– Успокойтесь, милая Софи, – заговорила губернаторша. – Разве можно так поддаваться эмоциям? Меня, правду говоря, все это даже заинтриговало… Мы знаем, что в Египте такие каналы вполне оправдали себя. Сколько, вы говорите, – обратилась она к Мурашко, – чистой прибыли могло бы получать акционерное общество ежегодно?
Мурашко назвал сногсшибательную цифру.
В зале на какое-то мгновение воцарилось молчание. Стало слышно, как тяжело дышит в тишине астматик-немец, муж пани Луизы.
– Ничего себе, – первой нарушила тишину губернаторша.
И тут, как по сигналу, зашумели все сразу. Настроение гостей резко изменилось. Обступив Мурашко, женщины наперебой стали расспрашивать о подробностях дела.
– Какой процент на капитал? – выкрикивала одна.
– Какие гарантии? – допытывалась другая.
– По чьим землям пройдет вода?
Прерии прериями, – всё это сентименты и дым, – а тут пахло настоящими барышами! Их земли сразу подскочили бы в цене, в этом нет сомнений! У кого десять тысяч десятин, считай, что уже сто!.. Задыхаясь, немец продирался между женщин к Мурашко, все время пытаясь что-то сказать, но фрау Луиза, оттиснув мужа плечом, уже сама допытывалась у господина инженера, согласится ли он завернуть канал в их Сивашское. Набеленные помещицы из Черной Долины, наоборот, возмущались тем, что господин инженер, не спросив их, самовольно наметил их землю под канал… Они, дескать, хоть и не так богаты, как некоторые другие, но, слава богу, они тоже собственницы, и нет такого закона, чтоб без их разрешения вторгаться в принадлежащие им земли.
– Антихрист, – передергиваясь от злости, присоединила свой скрипучий голос к голосам помещиц заднепрянская игуменья. – Все монастырские земли, всевышним нам врученные, он уже определил под затопление…
– Я бы тоже пошла на эту панаму, – стрекотала крымская Мери, – если бы можно было завернуть канал к Семи Колодцам! Потому что у нас только название – Семь Колодцев, а воду в цистернах возим! Господин инженер, вы могли бы внести – коррективы и взять курс на меня?
– Мери, что ты говоришь? – сардонически улыбнулась Софья Карловна. – Каким образом? Через мой заповедник? Через мою Асканию? О, скорее через мой труп!
– Разве дорога в Крым идет только через ваш заповедник, Софи? – обиделась Мери. – В конце концов вас можно обойти и повести канал через земли мадам Ефименко!
Мадам Ефименко до сих пор загадочно молчала. А между тем Мурашко знал, что многое зависит именно от нее.
– У нас, правда, заповедников нет, – наконец заговорила, как в трубу, мадам Ефименко, – нам больше летучих песков досталось, но нас тоже следовало бы спросить, пожелаем мы каналы пли нет…
– Канал полностью в ваших интересах, – заметил Мурашко.
– Ты мне, старухе, очки не втирай, – повысила вдруг голос мадам так, что все притихли. – Мужицкий твой канал – вот что я тебе скажу… Вижу, куда ведешь и куда заворачиваешь… У нас воды мало – это так, но еще больше на воду голодны вот те чаплинские и каланчакские голодранцы… И эта твоя вода в первую голову на их мельницу льется, ты не обдуришь меня, старуху. Жили наши деды без этого, как-нибудь и мы проживем. А то наведете нам сюда всякой пролетарии, смутьянов да забастовщиков, чтобы бунты разводили… Разве не так, скажешь? К тому, к тому оно клонится!
Словно холодной струей обдали присутствующих крутые слова мадам Ефименко. В самом деле, как они об этом не подумали!.. Тысячные армии вооруженных лопатами землекопов нахлынут в степь… Займут села, подступят к экономиям, заведут всякие свары с подрядчиками… Нигде от них не спрячешься! Начнется – с подрядчиков, а кончится забастовками, манифестациями, красными флагами!..
– И за все это, – подлила масла в огонь Софья Карловна, – мы еще должны платить из собственного кармана! Ведь так, господин инженер?
Бой был проигран, но Мурашко все еще не сдавался.
– Ваши так называемые прерии, – заговорил он, – живут только пол-лета. Во вторую половину лета они выгорают, становятся пустыней. Суховеи, черные бури приносят вам миллионные убытки, и вы не можете ничего с ними поделать. Вы – плохие хозяева. Вы – никчемные хозяева! – повторил он под возмущенный гул всего зала. – Я вам предлагаю выход. Но два урожая в год вы сможете снимать на ваших землях. До самой осени будут зеленеть ваши пастбища. У вас будут собственные леса. Все ваши затраты окупятся за несколько лет, окупятся с лихвой, в ваши карманы потечет такая прибыль, о которой вы даже не мечтали.
– Не вам судить, о чем мы мечтаем, грубиян! – крикнула Софья Карловна, поднимаясь с кресла. – Это таким, как вы, всегда мало, а у нас уже, слава богу, кое-что есть… На наш век хватит!
– На ваш век, – презрительно усмехнулся Мурашко. – А после вас?
– А после нас… хоть потоп!!!
Кровь ударила Мурашко в голову. Стал темнее ночи.
– Потоп? Глядите… Можете накликать. Может и потоп быть!
И, с хрустом зажав в руке свои бумаги, он сквозь зловещую тишину направился к двери.
Тем временем, воспользовавшись немой паузой, перепуганный дворецкий пригласил гостей к столу.
Мурашко брел домой, сутулясь больше обычного, тяжело переставляя ноги, словно прошел только что тысячу верст. На веранде его встретили Лидия Александровна и Светлана, испуганно прижавшаяся к матери.
– Ну как? – спросила Лидия Александровна бледнея. Голос ее дрожал от напряжения.
– Все хорошо…. Именно так, – как и должно было быть, – ответил Иван Тимофеевич, горько улыбнувшись. Эта улыбка сказала жене все: можно было не расспрашивать.
У Ивана Тимофеевича тоже не было сейчас никакой охоты разговаривать. Забравшись в кабинет, он ни с того ни с сего завалился спать и спал до самого вечера. Вечером встал, поиграл со Светланой, посмотрел с веранды на фейерверк в честь Софьи и скоро опять залег спать, словно хотел отоспаться теперь за все бессонные ночи, которые коротал над проектом.
XXVII
Утром Мурашко пошел к управляющему и потребовал отпуск.
– После стольких лет работы, – гремел он в конторе, – не заслужил я разве передышки? Или я у вас вечный сезонник?.
Густав Августович, чувствуя себя на сей раз перед «господином инженером» почему-то сконфуженным, не очень упирался, – разрешил.
– Мерси, – процедил сквозь зубы Иван Тимофеевич и вышел из конторы, еще больше раздраженный уступчивостью управляющего на улице под запыленными акациями стоял необычный шум: в толпе детворы кривлялся в вывернутом кожухе босой, лохматый алешковский юродивый.
– Я, Григорий-семинарист, не пан, не дворянин – алешковский мещанин! – скаля зубы, выкрикивал под дружный хохот детворы юродивый. – Страдаю от гирлыги и от косы, а от колбасы поправляюсь! – С этими словами он распахнул на себе кожух, надетый прямо на голое тело: грязное, костлявое, покрытое синяками.
С визгом и улюлюканьем запрыгала вокруг кривляки довольная детвора.
Увидев Мурашко, юродивый впился в него злым, распаленным взглядом.
– Вон тот идет, что Днепр в степи повернул! Ах-ха-ха-ха!.. Прислужился панству, Днепр ночью экономиям продал!
У Мурашко потемнело в глазах. Замер на месте, как у позорного столба. Притихли и дети в смущении.
– Не ври, семинарист, – послышался вдруг откуда-то, словно издалека, твердый мальчишеский голосок. – Не для панов он старался…
Эта детская простая защита словно вернула Мурашко к жизни.
– Уже не в море течет, сюда Днепр повернулся! – брызгая пеной, бесновался юродивый. – Вот уже под нами – слышите? – хлюпает! Мокро! Вода пошла! Скорей на крыши, на деревья, не то потонем все!
Кинувшись к ближайшей акации, он стал неуклюже карабкаться вверх, скользя по дереву своими чугунными ногами.
– Зачем вы его слушаете? – проникновенно обратился Мурашко к притихшей детворе. – Он среди людей, как пустельга среди птиц… Разве вам пустельги и грачи еще не надоели своим карканьем?
– Ой, наколошматили ж мы их тогда в вашем парке, – похвалился какой-то карапуз. – Я три дня был на «грачиных войнах»!..
– То-то же, сами знаете… Бросьте его, идите играть в другое место…
Обходя юродивого, который уже сидел на акации, Мурашко направился домой.
– Куда же ты? – прозвучал ему вдогонку зловещий голос с акации. – Подожди меня, пойдем вместе! Мы ж близнецы с тобой! Я арену летучих песков кожухом накрыл, а ты Днепр на панские толоки выплеснул!..
Не оборачиваясь, Мурашко ускорил шаг.
…Почти одновременно вышли в тот день из Аскании двое. В одну сторону – Мурашко с прикушенными усами, в другую – Гриша-семинарист в вывернутом кожухе.
Три дня Мурашко где-то пропадал. Как мог догадаться Валерик из намеков Лидии Александровны, садовник подался пешком через Перекоп искать поддержки в губернском земстве.
Под вечер третьего дня Валерик неожиданно встретил своего наставника в саду, на одной из полян под копной сена, накошенного в свободные часы самим Мурашко.
Сейчас копна была разворочена, словно около нее только что прошел бугай.
Мурашко сидел по плечи в сене, видимо, только что проснувшись, и вид у него был страшный: грудь нараспашку, борода всклокочена, в растрепанных черных волосах торчит сено.
Валерик остановился поодаль, незамеченный, не осмеливаясь сразу подойти к Ивану Тимофеевичу.
– Ломбардия, – покачиваясь, сокрушенно заговорил куда-то в степь Мурашко. – Ломбардия… Ибрагимия… – Плечи его вдруг затряслись, послышался хриплый смех.
Валерику стало страшно от этого смеха. «Что с ним? Заболел?» – промелькнуло у него в голове, и он стремглав бросился к садовнику:
– Иван Тимофеевич!
Мурашко исподлобья взглянул на него, как на чужого, и… равнодушно икнул. Мальчику стало еще страшнее: его учитель был пьян. Ужасом, отчаянием, болью неожиданного, внезапного разочарования обожгло Валерика.
– Иван Тимофеевич, – в отчаянии зашептал он, готовый разрыдаться от обиды, душившей его. Еще никто в жизни не обижал его так жестко, как обидел сейчас учитель, святой, самый дорогой – ему человек! Зачем он довел себя до такого состояния? Обрюзг, опустился, грязный, пьяный, в сене…
– Как там наши? – спросил через некоторое время Мурашко и, не дослушав ответа, заговорил уже про птиц, что метнулись стайкой в сторону опушки, почуяв человека.
– Птицы… Где лес, туда надо и птиц лесных, – рассуждал сам с собой Мурашко. – Жаворонку здесь нечего делать… Он – степняк. Чем ему короедов выбирать из-под коры? А вот дятел – другое – дело…
Через минуту на поляну вышел Яшка-негр с каким-то белокурым, незнакомым Валерику юношей в матросской тельняшке. Заметив Мурашко, они направились прямо к нему.
Негр был явно недоволен видом Мурашко, который разговаривал сам с собой. Приближаясь, Яшка уже сердито лопотал что-то по-своему, жестикулируя, энергично вскидывая головой, – видимо, стыдил Мурашко, как только хотел.
– Э, Тимофеевич, перебрал, – с упреком сказал и матрос, подходя к садовнику.
Недолго думая, ребята подхватили Мурашко под руки и без всяких церемоний потащили в кусты, в холодок.
Потом негр, перемигнувшись с матросом, подался куда-то в сторону пруда, а матрос, подсев к Ивану Тимофеевичу, заговорил с ним, уже как с трезвым.
– Приезжал я в мастерские да решил заглянуть и в вашу гавань… Просили наши девчата хоть кленовый листочек им привезти напоказ… Они все, знаете, из лесных краев, скучают по зелени…
– Сирень уже отцвела, – прохрипел Мурашко.
– У вас тут одно отцветает, а другое зацветает, – не отставал веселый матрос. – Мы как раз проходили сейчас мимо цветников… Как жар горят!..
– Эге, чего захотел, – повеселел Мурашко, словно у него прояснилось сознание. – Разве это для вас? То, брат, только на панские носы, на аристократические… Чеченцы тебя как поймают с цветами, – горя не оберешься.
– А зачем я к ним пойду, – засмеялся матрос. – Разве я не знаю других ходов? Перемахну вон там – и уже в степи!
– Ишь, какой, – обратился Мурашко к Валерику, показывая на матроса. – Бронников, машинист из Кураевого… Будет говорить, что юнгой плавал на торговом судне, – не верь. Будет напевать, что за дебоши списали его на сушу, – опять не верь, потому что морякам сам бог велел дебоширить… В мастерские, говорит, приезжал, а я знаю, что он у Привалова был. Скажи – не угадал?
– А что же, был и у Привалова… Мы с ним приятели еще по Херсону.
– Приятели… Они там артезианскую рыбу ловят, в подземелье на водокачке… Рыбу ловят да бомбы делают, ха-ха-ха, – засмеялся Мурашко.
– Что вы, Иван Тимофеевич, – спокойно возразил матрос. – Мы этим не занимаемся.
– Не занимаетесь? Не делаете? А я б сделал бомбу… одну, большущую… Да жаль – не умею… Привалов – тот уме-е-ет!.. Тот – му-у-жик! Недаром его прямо с завода – сюда, под негласный надзор… А впрочем, все мы – под негласным надзором. И ты, Бронников, и я, и ты, Валерик… Чего же ты стоишь, дружок? Сбегай, нарви ему цветов.
Охотно кинулся Валерик собирать букет. Матрос ему понравился. Чувствовалась в нем какая-то добрая, веселая и мужественная сила, вытатуированные якори на руках роднили его с далекими морями, а то, что он был в дружбе с Приваловым и что, возможно, они действительно что-то делали там, в подземелье, вызывало еще большее уважение к машинисту.
Собирая цветы, Валерик перекинулся мыслями к знакомым девушкам-сезонницам, на все лето загнанным в далекий, лишенный зелени табор Кураевый. Там где-то была сестра Данька, певунья Вустя с золотистыми имеющимися ямочками на щеках, быстрая и легкая, словно созданная для вечного бега… Были там и высокие, как тополи, забитые сестры Лисовские, и Ганна Лавренко, эта холодноватая, сверкающая красавица, на которую даже смотреть неудобно… Пусть всем им матрос повезет это душистое зелье и цветы, пусть передаст им своей железной с голубыми якорями рукой…
Когда Валерик вернулся к Мурашко с готовым букетом, садовник уже сидел в кустах, промокший насквозь, а негр, смеясь, все еще плескал время от времени на него водой из садовой, усовершенствованной Мурашко, поливалки. Разговор, происходивший между матросом и Мурашко, касался, видимо, канала. Сейчас, нахмуренный, в тени, Бронников показался Валерику несколько старше, чем в момент первой встречи, когда он стоял на солнце веселый, по-юношески свежий и румяный, с крылатыми колосками бровей.
– Не оттуда, верно, ждать нам большой воды, – задумчиво говорил Бронников, – не с хвоста, а с головы надо начинать… Красивая там у вас статуя стоит возле распределителя… Схватил за жабры, разодрал пасть, и потоком оттуда хлынула вода…
Иван Тимофеевич, очевидно, уже совсем протрезвел в сидел бледный, измученный.
– Пусть так, – тихо соглашался он, – пусть и за жабры гидру… Но где же тот Геркулес, который…
– Верно, уже где-то растет, – улыбнулся матрос. – Вырастет и пустит в них такую торпеду, что никакими потом пластырями не закроешь…
В это время Валерик вышел к ним из-за куста со свежим ярким снопиком зелени и цветов.
Матрос быстро поднялся.
– О, спасибо!.. – Приняв букет, он крепко пожал парню руку. – Вот будет радости у нас!
– Торпеду… торпеду… – повторял задумчиво Мурашко. – Вот это было бы сотрясение… Сама выступила б из понтийского яруса на поверхность…
Бронников вскоре попрощался. Пожав каждому из присутствующих руку, он пересек поляну и легко прошелестел в кустарнике, мелькнув в потревоженной зелени своей широкой полосатой спиной.
Мурашко сидел некоторое время неподвижно.
– Валерик, – наконец заговорил он, избегая взгляда парня, – там где-то в сене… сверток… Поищи, будь добр…
Кинувшись к копне, Валерик порылся в ней и действительно вскоре обнаружил там знакомую, туго скрученную трубочку бумаг. Вынув из нее сено, парень не вытерпел и посмотрел через нее, как в подзорную морскую трубу, сначала на подлесок, зубцом (выходивший за парковые массивы, а потом в степь, где уже садилось солнце.
Багрово было в степи.
Кровавые отблески заката без края вспыхивали над равнинами, перекатываясь в сизых волнах ковыля. Все там – сквозь трубу – казалось Валерику необычайным, словно окрашенным в тона какого-то другого мира… Вот, точно где-то в Индии, одиноко стоят на Внешних прудах розовокрылые сияющие фламинго… Упругим табунком пронеслись окровавленные закатом скворцы, возвращаясь из степи ночевать в парк… Далеко-далеко за открытым простором темнеет на линии горизонта силуэт всадника на верблюде… Кто он? Может, Данько? Откуда и куда? Чуть заметно все движется неведомый всадник по самому горизонт, как бы подкрадываясь сбоку к огромному, остывающему диску солнца… А солнце садится красное, и лучи стоят в небе красными мечами.
Раскатистый смех негра заставил Валерика оглянуться. Кое-как приведя в порядок Ивана Тимофеевича, Яшка повел его домой. Парень со своей «подзорной трубой» неторопливо двинулся вслед за ними.
Парк наполнялся вечерней свежей прохладой. Табунок скворцов, опустившись невдалеке на кусты можжевельника, поднял дикий концерт из звуков, набранных всюду, где птицы побывали за день. Блеяние овец, посвисты атагасов, шум ветряков, ржание жеребят, перепелиные крики – все это грачи сейчас наперебой выкладывали парню, словно хвалились перед ним своими степными трофеями.
Тихо в тот вечер было в доме у Мурашко. Ни слова упрека не услышал Иван Тимофеевич от Лидии Александровны. Уложила его в постель, ухаживала, как за больным, деловитая и спокойная. Только Светлана, забившись в кабинет, сдержанно всхлипывала в вышитую подушечку, пока на ней не заснула так, что никто и не заметил.
Наутро Иван Тимофеевич встал бодрый, с обновленными силами и за завтраком заявил жене, что едет в Каховку к Бакланову.
– Поеду, проветрюсь немного, да и посоветоваться хочу с ним…
– Что ж… поезжай, – не стала возражать Лидия Александровна. – Сегодня, кажется, как раз шерсть отправляют…
Сборы были недолгие. Через какой-нибудь час Иван Тимофеевич в соломенном брыле, с дорожным плащиком через руку сидел уже на одной из груженных шерстью мажар, уходивших на Каховку. Светлана вышла его провожать, словно он уезжал далеко, надолго. Немного грустная, помахала ему вдогонку своей легкой, как лепесток, ручонкой…
– Не забывай нас, папка, в Каховке!..
Расплылся, затуманился в отцовской слезе знакомый аккуратный бантик, белевший у Светланы на голове, точно нежный полевой вьюнок…
Одна за другой выходили мажары в открытую степь. Двенадцать мажар на шесть чумаков – обоз. По две фуры на брата: одних волов погоняй, другие вслед сами будут идти.
Мурашко на мажаре один. Сидит на высоком сиденье над круторогими потомками степных туров, горькая усмешка блуждает в подкрученных усах… Был «господином инженером» да стал чумаком… Хозяин всей мажары… С Каховской ярмарки на этих мажарах привезли в Асканию батрацкие торбы, а отсюда везут двадцатипудовые меченые тюки с шерстью, и упрямого неудачника с дорожным плащиком через руку, и скрученные в бараний рог его замыслы-мечты о большой воде…
Уже несколько дней свистел таврический сирокко; поблекла степь, потемнела, пожухла. Только марево, как и раньше, струится над ней от края до края.
Степи и степи… Марево и марево над ними. Безлесный, трагически беззащитный край, переполненный солнцем и светом. Испокон веков мечтая о воде, он вымечтал себе лишь это марево – роскошную иллюзию воды. По целым дням течет оно летом перед степняком прозрачной, дрожащей, сладкой рекой. Куда ни обернешься – всюду струится течение, легко бегут во всех направлениях высокие неплещущие воды. В полдень половодье марева до краев нальет степь. Земля станет светлее неба. Чистые, как слезы, волны легко будут обтекать пастуха, будет брести по дну прозрачного моря отара, по самые крылья в воде очутится далекий ветряк, вдоль миражных плесов зазеленеют вдруг курчавые гаи и левады, нежно зацветут яблоневые сады… Сколько б ни шел степью, всегда оно будет перед тобой, твое могучее видение, струящееся полными, стремительными потоками через выгоревшие, потрескавшиеся поля, через безводные саманные села. И сколько б ли гнался за ним, распаленный жаждущим воображением, будет бежать и бежать оно – чарующее, манящее, неуловимое! – впереди, как твоя недостижимая мечта!..
Разные есть на свете способы добывания воды. Один из них – самый новейший – везет в Каховку в своих мыслях Мурашко, другим – самым допотопным – вынуждены сейчас пользоваться чабаны в степи. Проезжая мимо степного колодца, стоявшего у самого шляха, видел Мурашко тонкого, как лозина, босого парня с заплатками на коленях, который таскал для обеденного водопоя верблюдами воду «в простор».
– Для чьего куска? – крикнул в степь парню передний погонщик.
– Для Мануйлова, – звонко ответил парнишка, остановившись и провожая глазами обоз. Не узнал задумавшийся Мурашко в нем своего знакомого, полтавского Данилу, но зоркий Данько издали узнал садовника и, здороваясь, радостно скинул перед ним свой видавший виды картузик.
Пошел в светлые просторы выгоревший на солнце мальчик со своими выгоревшими на солнце верблюдами. Неторопливо гнал и гнал их от колодца в безвестность, ожидая посвиста чабана, следящего за деревянной бадьей. Только по натянутому над степью канату видно было проезжим, какой здесь глубокий колодец: на полверсты струной натянулся канат.
Разные есть на свете способы добывания воды… Тот таскает «журавлем», тот весь век ходит по кругу под деревянным барабаном, а тот живет в подземельях водокачки, обозначив свое место наверху лишь сиянием стеклянных, полных солнца шеломов… На долю Данька выпал самый допотопный способ, который по-чабански называется:
– В простор…
В простор пошел паренек, в простор плывет Мурашко… Уже парня с его верблюдами нежно обтекает марево, и Данько уже чуть видит Мурашко на облитой маревом мажаре, которая уплывает все дальше и дальше на Каховку, покачиваясь, как баркас, на больших миражных водах…
XXVIII
На следующий день Лидии Александровне привезли из Каховки коротенькую записку, в которой Мурашко сообщал, что, посоветовавшись с Баклаговым, он выезжает с проектом в Санкт-Петербург.
Было это как гром с ясного неба для семьи и для узкого круга друзей Мурашко, – панскую же Асканию в тот день взбудоражило совсем другое событие: из далекой Америки вернулся, наконец, молодой хозяин Вольдемар.
Из Крыма в Асканию он прикатил через Перекоп на новом автомобиле, сидя сам за рулем в защитных от солнца очках. Для большинства автомобили были в то время еще диковинкой, и там, где пропылил степью паныч, пастушата с криком выбегали на шлях, нюхали пыль: чем пахнет?
