Текст книги "Таврия"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
К счастью Валерика, среди учителей школы подобралось немало честных, неподкупных людей, прекрасных агрономов, которые умели привить своим воспитанникам любовь к науке и с которыми во время практических занятий где-нибудь в стели или на опытных делянках можно было поговорить обо всем открыто, душа в душу, и услышать от них такое, чего в классах никогда не услыхать.
Но за это начальство невзлюбило школу, возненавидели ее и окружающие хуторяне, называли рассадником крамолы. Вместо агрономов она, дескать, снабжает Таврию одними агрономишками-недоучками с волчьими билетами… Земство уж не радо было, что открыло ее на свою голову. В последнее время повадились в школу жандармы, делали обыски в общежитиях и даже на квартирах у некоторых преподавателей. В прошлом году нашли у старшеклассников под матрацами запрещенные книжки и листовки, напечатанные на тайной машинке, которая называется гектограф… Вот шуму было! Одним – волчьи билеты в зубы – и катись на все четыре стороны, других, во главе с преподавателем истории, под конвоем повезли в Симферополь.
– А этой весной докатилось и до младших, – рассказывал Валерик. – Узнало начальство через какого-то навуходоносора, что, группа воспитанников собирается в воскресенье на Днепр вроде купаться, а на самом деле на маевку в Конские плавни. «Ах вы ж, казанские сироты! Земство вас воспитывает, кормит, одевает, а вы все в лес смотрите? Захотелось вам митинговать с каховскими пильщиками? Ну, идите ж митингуйте всю жизнь!..» Пришлось уходить… Так я и очутился в Каховке, – невесело закончил Валерик.
Его рассказ заинтересовал Данька. С раскрытым ртом слушал он своего опального приятеля. Черные бури… Села, которые дают капитанов для всего света… Митинги… Маевки!.. Обо всем этом Данько слышал впервые, не все было ему понятно, однако своей необычностью и полутаинственностью оно еще больше очаровывало парня, а Валерик, только что выплеснутый из той среды, представал пред ком сейчас в новом свете, почти в героическом ореоле.
– Я еще никогда не видел черных бурь, – признался Данько. – У нас их не бывает.
– Лучше б их никому не видеть, – вздохнул Валерик по-взрослому. – Это так страшно! Будто ночь вдруг наступает среди дня, каганцы надо в домах зажигать… Гудит, рвет, мечет…
Стали серьезными, задумались юные батраки над судьбой хлебороба. Невдалеке от них обедали с водкой какие-то мужики, которые, видимо, только что получили за себя задаток. Их шумный разговор невольно привлек внимание ребят.
– Ох, не прогадать бы нам, – жаловался один из компании, пожилой, изможденного вида крестьянин. – Кабы нам этот смех да после боком не вышел!..
– Завел: если бы да кабы, – недовольно сказал другой, оборванный, как арестант. – Теперь пятиться поздно, увязли, – и стал пробовать на зуб только что купленную косу.
– С чем ждать? – вмешался коренастый парень с засученными по локоть рукавами. – Сухари вышли, махорки ни крошки, ветер в карманах гуляет… Да и непохоже на то, чтоб завтра наш брат дороже стал!
– А если дождь? – снова заговорил тот, который боялся прогадать. – Дай сюда дождя – цены сразу подскочат!..
– Да будет вам, – принялся утихомиривать их сухощавый веселый старичок, опускаясь на колени перед бутылкой. – Дождь, он издавна глухой: не идет, где просят, а идет, где косят… Давайте лучше разговеемся вот этой каховской, чтоб срок нам без напасти отбыть, а больше в нем и вовсе не быть!.. Так ли, ребятки? – подмигнул старичок Даньку и Валерику, заставив их смутиться. – За ваше счастье, сыночки, за ваше будущее…
Собутыльники старика молча посмотрели в сторону ребят и снова принялись за свое.
– Интересно, какое у нас будущее? – промолвил погодя Данько, начисто облизывая по домашней привычке ложку после еды. – Может, когда мы вырастем, цены на нас будут вдесятеро выше?
Валерик загадочно улыбнулся.
– Может, тогда уже совсем не будет людских ярмарок, этих невольничьих рынков…
– А как же?
– А так, – засмеялся Валерик, сверкнув своими мелкими, как белые искры, зубами.
Тетка крикнула, чтоб поскорее возвращали миски.
Обед можно было считать законченным. На закуску Данько заказал еще по кружке воды и, напившись, почувствовал себя прекрасно.
– Ты знаешь, – доверчиво обратился он к товарищу, – я тебя вначале чуть было не принял за уркагана.
Валерик покраснел, но не обиделся.
– Тут их хватает… Во время ярмарки сюда даже одесские добираются…
– А сам ты их видел?
– Ого, сколько раз…
Данько выразил желание посмотреть на ярмарочную босячню, о которой он немало слыхал на берегу. Узнав от товарища, что это нетрудно сделать, он ощупал свои капиталы, надежно рассованные по тайникам, и решительно поднялся:
– Покажи!
– Только с ними надо быть настороже… Это такая публика, что на ходу подметки рвет…
– Ну, мне за свои подметки бояться нечего, – засмеялся Данько, выставляя вперед босую запыленную ногу. – Пошли!
У этой ярмарки была своя быстрина, свои водовороты, и тихие заводи, и лиманы. В одной из таких заводей – в душном тупике, где вскоре очутились наши герои, стояли рядами парусиновые, похожие на маленькие карусели грибки, а под ними за столиками чаевничали, спрятавшись в тень, местные воротилы, захожие монахи, торговцы и барышники. Они, правда, здесь больше пьянствовали, нежели чаевничали, однако самовар для вида шумел на каждом столе.
– По нашему обычаю пьют водку до чая! – выкрикивал, обращаясь к торговкам, какой-то осоловевший усатый барышник, потрясая бутылкой над самоваром.
– Ты! Тише там, – разморенно усмирял его становой пристав, который, расстегнув мундир, солидно чаевничал неподалеку за отдельным столом.
Господин пристав тут же чинил суд и расправу. То и дело стражники выхватывали из ярмарочной гущи и подводили к нему то пойманных с поличным карманников, то залетных аферисток, то самоуверенных херсонских жуликов, державших себя с приставом свободно, почти запанибрата. Странные, забавные разговоры происходили между ними и господином приставом!
Выслушав, как полагается, донесение стражника о сущности вины того или иного мошенника, пристав останавливал на виновнике свой тяжелый оловянный взгляд.
– Ну-с, ты, – начинал пристав распекать преступника. – Попался уже… Наколобродил… Красней теперь.
– Нет, – отвечал тот спокойно. – Не клюнуло. Сегодня синею.
– Ах ты, подлец, еще не хочешь? Шутить со мной надумал? Красней, говорю тебе!
– Господин пристав, рад бы! Я для вас… завтра покраснею, а сейчас разрешите синеть…
Поспорив, померявшись упрямством, они неожиданно быстро мирились.
– Ладно, – говорил пристав. – Синей, черт с тобой… Но помни: завтра не покраснеешь, в тюрьме сгною.
И, утершись рушником, уже давал стражникам знак.
– С ума они сошли, что ли? – вполголоса спрашивал оторопевший Данько своего приятеля. – По-какому они разговаривают? Ничего не понимаю!
– Это очень просто, – оглянувшись, тихо ответил Валерик. – Господин пристав требует у него «красненькую», то есть десятку, а тот дает только «синенькую», то есть пятерку…
Данько засмеялся. «Вот это суд!» – подумал он, незаметно отходя от этого места, потому что, как ему показалось, некоторые торговки, собственницы самоваров, уже и на них стали поглядывать подозрительно. Такие толстухи, чего доброго, могут и его ни за что ни про что схватить и потащить на расправу – синеть и краснеть!
– Вот тебе и уркаганы всяких сортов! – сказал Валерик, когда они отошли подальше от судилища. – Понравились?
– Ну их к черту!
Коротко посоветовавшись, ребята нацелились на карусель.
Яркая, летящая, полная музыки, она уже давно привлекала внимание Данька, манила, звала к себе издалека. Как же не манить, как же не пленять! Карусель была настоящей вершиной этой огромной, необозримой ярмарки. В сиянии, в цветистом сказочном вихре мелькали там люди, летая на волнах музыки. Весь день летели они куда-то, как гордые, счастливые птицы, летели стремглав, оставаясь в то же время на месте.
Впервые в жизни Данько получил возможность испытать такое дорогое, редкое, неземное наслаждение. Видели бы его криничанские ровесники, как он, вольная птица, гуляет сегодня в Каховке! Играет на рулетках, обедает «от пуза», огромная, в звоночках и бахроме, карусель – к его услугам… Он может сесть на коня или на лебедя, летать на нем хоть до вечера, и никто его не сгонит, и никто на него не накричит, потому что он уже сам себе господин!
Ребята выбрали себе пару добрых больших коней с красными гривами. Очутившись высоко над толпой, Данько сразу почувствовал, что он и босой, и нестриженый, и лопоухий, и что штанишки на нем куцые (полотно сбежалось от дождей), и что крашенная бузиной рубашка истлела у него на плечах, там, где пролегли лямки от мешка. Конечно, для такого торжественного случая и одежда полагалась какая-нибудь другая, дорогая, необычная, как у героев сказок и легенд. Однако никто на Данька и на его вид внимания не обращал, другие сезонники, которые толпились здесь, тоже были не в шелках, да и он сам скоро забыл о своей внешности. Музыка уже играла, ретивый карусельный конь уже летел, и Данько, забывая обо всем и обо всех, в увлечении пришпорил его босыми запыленными ногами.
У Данька перехватило дыхание от неизведанного доселе полного счастья… Мелькало перед глазами подвижное море людских голов, поблескивало где-то далеко внизу сверкающее крыло Днепра, а навстречу полотняной истлевшей рубашонке с музыкой и ветерком, с нежным чарующим шуршанием летело небо праздничным голубым шелком.
VIII
Ночевать Данько затащил Валерика на берег, к своим. Разве там места не хватит? Разве подстелить нечего? Круча – под голову, Днепр – в ноги, а небом накроются!
По нраву пришлись ребята друг другу, решили не разлучаться – наниматься на сезон вместе.
В этот день вся ярмарка наблюдала, как заходит солнце. Может, «за стену»? Может, закат предскажет дождь этой жаждущей, забытой богом земле?
Но солнце, как и вчера и позавчера, снова садилось на сушу, опускаясь в мглисто-кровавое гнездо где-то за плавнями, за голыми заднепровскими холмами.
Вздыхали люди, стоя на каховских кручах, овеянные сухим багрянцем ярмарочной пыли. Было удивительно и страшно: столько дней с утра и до ночи свистят из-за горизонта ветры, но ни одной тучки не могут пригнать на таврическое небо. Освещенное закатом, оно было и сейчас от края и до края пустынно-чистым.
По дороге к своим Данько купил несколько связок бубликов и обвязался ими крест-накрест. Хотел угостить сестру, одарить девушек, – пусть знают, что он гуляет сегодня.
К криничанам Данько явился героем дня. У Сердюков руки задрожали, когда парень зазвенел своим капиталом.
– Где ты… Данило… откуда?
– Угадайте, – дразнил их Данько.
– Казну ограбил или черту душу продал?
– Ни казны не грабил, ни души не продавал. В рулетку выиграл!
Это окончательно доконало Сердюков:
– Такая даровщинка!
– Счастливый ты у нас, Данько, – щебетали девушки, похрустывая бубликами. – В сорочке родился!
Подсчитали Даньковы медяки, их оказалось довольно много: около четырех рублей. Посоветовавшись с сестрой, парень решил, что завтра же пошлет свой выигрыш матери в Кринички.
– Порадуем маму: пусть знают, что не умерло в Каховке наше счастье!
Формальности, которые надо было выполнить на почте, Валерик брал на себя.
Валерик понравился криничанам.
– Какой хорошенький мальчик, – сказала Ганна Лавренко при встрече. – Жаль только, что загорел сильно, почернел, как цыганенок. А может, ты и в самом деле цыганенок?
Валерик вспыхнул.
– Он агрономчик, – объяснил Данько, считая, что тем самым возвеличивает друга. – Видите, кокарда? Он в агрономической школе учился… Пол-«Кобзаря» на память знает!..
– Девчата, гляньте! – воскликнула вдруг младшая Лисовская. – Кого-то бьют!
Драка происходила неподалеку, за орловскими куренями, люди со всех сторон уже сбегались туда. Побежали на шум и криничане.
На берегу, у самой воды, ватага разъяренных сезонников-киевлян жестоко избивала пожилого сутуловатого крестьянина, своего атамана, который якобы продал их сегодня за магарыч, пропил с нанимателями в трактире. Никто не заступался за предателя-вожака. Наоборот, некоторые из толпы, в том числе и Сердюки, выкриками подзуживали парней, чинивших расправу. Валерик тоже считал, что односельчане карают вожака по заслугам, но сама по себе сцена вызывала у него ужас и отвращение. Тяжело было смотреть, как его топтали в песке, как он отползал к воде на четвереньках, помятый, окровавленный, еще как бы не веря, что его отпустили живым, оглядываясь на своих преследователей затравленным, одичало-виноватым взглядом. Дотянувшись до воды, он припал к ней и стал жадно, по-собачьи хлебать.
– Вот, дядя Нестор, смотрите… Не пропейте нас, – обратилась Ганна Лавренко к Цымбалу, когда они возвращались к своим шалашам. Нестор, неожиданно обидевшись, ответил бранью на ее неуклюжую шутку, за которой чувствовалось и серьезное предупреждение.
Солнце закатилось, но было еще светло. По всему берегу сновали люди, встревоженно гудели толпы сезонников. Еще с полудня среди них то в одном, то в другом месте стали появляться днепровские матросы, грузчики и какие-то энергичные просмоленные юноши в кепках, призывая батраков держаться дружнее, противопоставить нанимателям свою силу. Их призывы еще больше подогревали общее возбуждение, царившее в толпах сезонных рабочих. Было от чего волноваться: совсем ничтожные цены выставили наниматели в этот первый день ярмарки.
– Круговой сговор у них! – звучали возмущенные голоса. – Пользуются тем, что нас много пришло, за бесценок хотят набрать!..
– Проучить их надо, людоедов! Они против нас сговаривается, а мы разве не можем против них?!
Грозное дыхание батрацкого берега постепенно докатывалось и наверх, к конторам нанимателей. По берегу стали все чаще расхаживать мобилизованные на время ярмарки сотские с бляхами на груди. Им было приказано выявлять и по возможности вылавливать «подстрекателей», но они возвращались наверх ни с чем, насупленные, уверяя, что подстрекателей найти невозможно, потому что их покрывает весь берег.
С заходом солнца пронеслась по шалашам весть о том, что на лесной пристани собирается совет атаманов Каховки. Кто созывает его, было неизвестно, но всем батрацким вожакам предлагалось немедленно явиться на сбор, где они смогут посоветоваться и сообща решить, как им держаться на ярмарке завтра.
Это было уже нечто новое, неслыханное для Каховской ярмарки.
Нестор Цымбал вначале даже немного растерялся: идти или не идти на совет? Никогда еще ему не приходилось принимать участие в таких важных (и, надо думать, опасных) сходках. Что из этого выйдет и кто все это затеял? Фабричные и грузчики с пристани поговаривали, что сходка будет иметь для сезонников немалое значение, что там якобы должна выступить с речью какая-то учительница из Херсона, как говорят, правдистка. Что это за правдисты и какая у них вера? Стоять за правду? Неужели есть еще где-то на свете люди, которые могут сочувствовать простому народу, думать о каких-то несчастных криничанах? Неужели действительно кому-то не безразлично, за какую цену Цымбал со своими впряжется в сезонное ярмо?
Сомнения обступили Нестора. Когда защищают имущих – это понятно, это выгодно, а кому какая выгода от криничан, чтобы вдруг, ни с того ни с сего брать их под защиту?
Мокеич уже собрался идти и ждал только Нестора, а тот все еще мялся, застряв в своем шалаше, разыскивая среда торб вчерашний день. Девушки взволнованно подгоняли его, требовали, чтобы шел, если зовут.
– Мокеич идет, другие атаманы идут, и хлопцы наши где-то там, на пристани… Чего же вам бояться? – горячо подбадривала вожака Вустя. – Чем вы у нас хуже других? Ну, довольно вам стоять тут на карачках, светить заплатами на весь Днепр!
– Погоди, Вустя, дай подумать…
– Доро́гой подумаете, а не в курене! Вылазьте, а не то вытащим…
Цымбал вылез, почесал за ухом.
– Давай, давай, – весело подгонял его Мокеич. – Без тебя схода не начнем.
Девушки, перемигнувшись, подхватили своего атамана под руки, шутливо толкнули его вперед:
– Идите! Не отвиливайте… Вас вон Мокеич ждет!
Несколько молодых матросов, проходивших в это время мимо криничанского куреня, тесной группой остановились поблизости, наблюдая с веселым любопытством, как девушки воюют со своим атаманом, выталкивая его на сход.
– Так его, девчата, так, поддайте старику паров! – смеясь, подзуживал девушек приземистый лобастый матросик в бескозырке. – Пусть идет и постоит за свои интерес! Не дрейфь, атаман, ложись на курс, мы поддержим! – И, повернувшись к товарищу, который стоял рядом, с гармонью через плечо, матросик добавил. – Ударь, Леня, марш атаманам, чтоб с притопом пошли!
Вустя не отрываясь смотрела на матроса, которого только что назвали Леней. Какой богатырь! Стоит среди товарищей, как красавец дуб среди маленьких дубков… Как будто уже видела его где-то, как будто уже давно ждала этой улыбки, этого юношеского задумчивого взгляда, удивительно близкого ее сердцу… Может, он когда-то приснился ей?
– Ну, сыграйте же, – не сдержавшись, попросила матроса Олена Перепетая и весело, нетерпеливо повела плечом.
Леня слегка развернул свою новехонькую гармонь, и она обратилась к Вусте живым, проникновенно-чарующим голосом. Между тем Цымбал решил, что это музыка в честь него.
– Иду уже, иду, – засуетился он и, сдвинув шапку на затылок, оказал Микеичу: – Так тому и быть, Мокеич, не отстану от тебя… Куда одна нога, туда и другая.
Пошли атаманы, двинулись и матросы, наигрывая и покачиваясь, как на палубе, подбадривая сухопутных сельчан-атаманов своим морским маршем.
Вустя пристально глядела им вслед. Почему-то стало тоскливо на сердце. Удаляется морской марш… В какие моря поплывет этот Леня-гармонист, каких девчат будут обнимать эти крепкие, полные музыки руки?
Словно догадавшись, о чем думает девушка, матрос оглянулся на ходу, улыбнулся. Кому он улыбнулся? Девушки радостно переглянулись: кому?
Вустя стояла в задумчивости. Верно, никогда уже больше им не встретиться, так и разминутся навсегда в шумливой, многолюдной Каховке, но за эту прощальную улыбку она будет всегда благодарна ему. Хоть это останется с нею, хоть эта улыбка, похожая на стремительную весеннюю ласточку, которая, словно заблудившись, с разгона влетела девушке прямо в сердце…
Данько, как молодой жеребенок, вдруг стал рыть ногой песок, беспокойно озираясь вокруг с явным намерением выкинуть какую-нибудь штуку.
Пошли атаманы. Жаль было в эту минуту Даньку, что он не атаман, что его не зовут и даже будто бы не пускают туда маленьких… А как хотелось ему пойти вместе с атаманами на лесную пристань, послушать, как они там будут держать совет против нанимателей!
Однако скоро его внимание было привлечено другим. Где-то за Днепром, ниже Берислава, неожиданно рассыпался в небе праздничный фейерверк. Ганна Лавренко первая заметила его и восхищенно ахнула при виде такого дива.
– Ой, гляньте, сколько светляков в небе! Девчата, вы видите? Белые, зеленые, красные… Что оно такое?
– В Казацком бенгальские огни пускают, – спокойно объяснил Валерик, ничуть не пораженный роем разноцветных светлячков, казавшихся маленькими на расстоянии, какими-то мелкими на фоне еще светлого Днепра и непогасшего неба. – Наверное, именины у князя, а может, просто так развлекаются… У них там управляющий немец Шмидт, он все и выдумывает… Он для своих батраков даже намордники придумал.
– Как это – намордники? – повернулась к Валерику Вустя. – Намордники на людей?
– Ну да… Из парусины и таких планочек. Прилаживается по выкату шеи и завязывается крепким шнурком. Это для тех, которые работают осенью на оборе винограда, чтоб не ели дорогих сортов.
– А как же, если пить, к примеру, захочется? – поинтересовался Оникий Сердюк.
– Если пить надо, то идете к приказчику, он развязывает на время шнурок, а когда напьетесь – опять завязывает.
Ужаснулись девушки, услыхав, что кроется за панскими светляками.
– Умерла б, а не надела! – сказала Вустя возмущенно.
Спасаясь от комаров, густо звеневших над головами, принялись раскладывать костры. Вдоль берега запылали огненные купины, запахло кизяковым дымом. Развели костер и Сердюки. В их мешках нашлось даже несколько сахарных бурачков, которые они тащили от самых Криничек и собирались сейчас испечь себе на ужин.
– Интересно, какого размера те намордники? – копошась у огня, рассуждал Левонтий Сердюк. – Может, он не на всякую морду налезет?
– Это Шмидт предусмотрел, – усмехнулся Валерик. – У него их полная кладовка. И на большого и на малого, всех размеров там есть…
– Сгорели б они все! – сказала Ганна Лавренко.
– Зачем все? – возразила Вустя. – Один намордник надо бы приберечь… Такой, чтоб пришелся на самого Шмидта.
– Верно, – поддержала Вустю Олена Перепетая. – Сам придумал, сам пусть и носит!
– Как теленок! – засмеявшись, добавил Данько.
Представив себе вдруг панского управляющего в виде теленка, в наморднике, вся компания развеселилась, беззаботно зазвенел девичий смех, постепенно привлекая к костру людей из соседних партий, любителей веселого. Молоденький бакенщик, который зажег бакены и проплывал мимо, свернул в этом месте и ткнулся своей лодочкой в береговой песок.
– Можно, девчата, прикурить от вашего огня? – не выходя из лодки, промолвил бакенщик.
– А чего ж… Огня не жалко…
– Тоже бакенщик – без спичек!..
– У него фонари, верно, сами собой зажигаются.
– Конечно, сами…
Улыбаясь, парень достал из кармана спички и стал закуривать. Постепенно с шутливого разговора перешли снова на Таврию, на условия найма и жизни сезонного люда.
– К Шмидту, девчата, не становитесь, – предупреждал бакенщик, – но и к тем, что в чумарках, тоже не торопитесь… На хуторах вам будет еще хуже, чем в имениях. В экономии хоть воскресенье есть, хоть ночью не заставляют работать, а у кулаков и по ночам как в пекле. Он и сам не уснет и другому не даст. Особенно в жниво: днем в поле до седьмого пота выжмет, а наступит ночь – заставит на току при луне толочься, молотить до зари или намолоченное веять…
– Кругом живодеры, – переговаривались девушки. – Кары на них нет…
– А новички, – разохотившись, продолжал бакенщик, – как раз чаще всего и попадают в ловушки к хуторянам. Потому что при найме он ходит по Каховке как лис, человеком перед вами прикидывается. С тем пошутит, а с тем и чарку выпьет, полтавские песни споет. Ну, думают, это свой, у него будет легче… Не верьте! Потому что он такой только до тех пор, пока к себе на хутор не заманит, пока резное ярмо не наденет, а тогда уже будет прижимать хуже татарина, все ваши песни забудет!..
– Таких мы хорошо знаем, – вставила старшая Лисовская. – От резных ярем и сюда удрали.
– А у татар как? – допытывались Сердюки. – Какие у них харчи? Правда, что они сала совсем не потребляют?
– И к татарам лучше не попадать, – оттолкнувшись от берега, крикнул парень, – и в монастыри не нанимайтесь…
– Боже, – с болью воскликнула Ганна, – к кому же нам тогда наниматься? И здесь печет, и там горячо!
Притихли, задумались в сумерках криничане. Небольшой был у них выбор!
Разгорался костер, меньше становилось комаров. То здесь, то там уже звенели первые батрацкие песни, постепенно нарастая, будто раскачиваясь. В одних звучала, разливаясь, печаль, тоска по дому, в других, наоборот, уже прорывалось что-то молодецкое, радостно-грозное, неудержимо рвущееся ввысь… Пели русские, украинские, молдавские песни. Людей в сумерках почти не было видно, и только по множеству костров и по песням можно было догадаться, как много их собралось здесь, на берегу Днепра. Заслушались девушки, а некоторые и сами стали тихо подпевать..
Данько тем временем нашел себе интересную забаву: надумал перескакивать, как на Купалу, через огонь, вызывая своим баловством недовольство Сердюков.
– Куда тебя несет? – ворчали они, шарахаясь от огня, когда парень, разогнавшись с обрыва и едва коснувшись земли у самого костра, пружиной взлетал в воздух и перепрыгивал через огонь, легкий, весь облитый ярким пламенем, как чертенок.
– Брось эти штуки, – не без тайного любования братом сказала Вустя. – Сожжешь свои хромовые, как тогда с тобой быть?
– Не сожгу, – весело отвечал парень, повыше засучивая штаны. – Ну-ка, давай и ты, Валерик, попробуй. Это совсем не страшно. Только ботинки сними да штаны подверни…
Неожиданно где-то в районе лесных складов пронзительным хором залились полицейские свистки. Группы сезонников настороженно повернулись в ту сторону. Что случилось? Почему свистят?
Весь берег загудел, поднялся на ноги.
– Совет атаманов разгоняют!
– Не имеют права!
– Выручать!
Народ с шумом двинулся к месту тревоги. Данько и Валерик стремглав бросились на свистки.
Когда они прибежали к лесной пристани, от плотов как раз отчаливал освещенный фонарями парусник; вдоль борта стояло несколько казаков с обнаженными саблями, а за ними, между поднятыми парусами, птицей билась высокая растрепанная женщина с бледным, очень взволнованным лицом. Разъяренные казаки, видимо, пытались утихомирить ее, с руганью и угрозами пригибали женщину, а она всякий раз опять выпрямлялась на фоне парусов, гневная, вдохновенная, бросая через головы казаков горячие призывы на берег, запруженный атаманами, грузчиками, пильщиками и только что нахлынувшим батрацким людом.
– На весь наш народ они хотят надеть намордники! – чистым грудным голосом выкрикивала женщина, всем телом порываясь к берегу. – Но не выйдет! Не удастся! Вас много, вы – сила! Держитесь организованно, и они с вами ничего не доделают!..
На берегу уже началась потасовка. Команда стражников, наступая от причаленных плотов, с хрипом лезла на людей, оттискивая их от берега, надсадно требуя: «Разойдись!» Некоторые стражники уже побывали в Днепре, и это им, мокрым, забрызганным грязью, еще больше придавало злости. Они лезли сослепу, беспрерывно свистя, били нагайками кого попало.
– На Лене нас расстреливают, в Каховке нами торгуют! До каких пор это будет? Доко-оле? – взывала женщина с парусника, который уже удалялся к обозначенному бакенами фарватеру.
Растревоженная толпа, отхлынув к лесным складам, вдруг уперлась, не подаваясь дальше, обороняясь от ненавистных держиморд. В ход пошли доски, брусья, пылающие факелы… Данько, вскарабкавшись с Валериком и другими подростками на гору кругляков, тоже не замедлил ввязаться в общую суматоху, донимая стражников со своей трудно доступной позиции едкими, глумливыми насмешками.
– Эй ты, свистун! – кричал он одному из них, который, раздувая щеки, в самом деле рассвистелся внизу больше других. – Гляди, глаза на лоб вылезут!
Стражник, задетый, видимо, за живое, вдруг полез на бревна.
– Ты на кого «тыкаешь», сопляк? – хрипел он снизу. – Не видишь, что царь меня пуговицами утыкал?
Данько, конечно, не имел желания попадаться в лапы такому медведю и, юркнув с Валериком в темноту, через минуту поднялся уже на другом конце бревен, легко балансируя на них.
В конце концов стражники, выбившись из сил, решили, видимо, на все это махнуть рукой. Изредка пересвистываясь, они потянулись обратно к берегу, и шум стал спадать.
Освещенный парусник тем временем отплывал все дальше и дальше, вниз по Днепру. Данько, стоя с Валериком на бревнах среди толпы, восторженно следил за ним. Смотрел и наглядеться не мог! Есть, оказывается, люди, которые ничего не боятся и смело, всенародно упрекают власть имущих, заступаясь за таких, как он. Что они с ней сделают, куда отправят теперь?.. А как она смотрела на Данька, как рвалась через обнаженные сабли к нему, взволнованная, бледная, но непокоренная, бесстрашная, как мать, защищающая своих детей… Вырывала из глубины своего сердца удивительно правдивые, запрещенные всюду слова и бросала их прямо в сердце Даньку, словно свежие зерна, и парню было так хорошо от этого, что терпкий холодок пробегал по спине… «Вас много, вы – сила! Держитесь…»
Сейчас ее уже не слышно, отплыла далеко-далеко за бакены, а ее прекрасные слова еще живут в нем во всей своей свежести и как бы озаряют душу.
– Валерик, это она и есть, учительница из Херсона?
– Она не просто учительница, Данько… Боевая! Это, видно, настоящая революционерка, правдистка!
– Куда они ее упрячут теперь? В острог, в Сибирь?
– Наверное… А может, товарищи вызволят…
– Если бы!
Не только Данько и Валерик, – весь берег в это время следил за парусником с революционеркой. Он проплывал вдоль сотен шалашей, и люди поднимались на ноги. Они выхватывали из костров пылающие головни и размахивали ими, приветствуя арестованную правдистку. Стражники бесились, но ничего не могли поделать. Не под силу им было сдержать эту стихийную факельную демонстрацию батрацкого берега, который, разрывая темноту весенней ночи, расцветал и уходил своими огнями вдаль, казалось, до самого моря.
…Устроившись с Валериком среди криничан, лежавших вповалку, подстелив под головы каховские кручи, Данько долго не мог уснуть в ту ночь.
Смолкли последние голоса. Богатырски захрапел Федор Андрияка; он весь вечер болтал с орловскими ребятами, с которыми вместе таскал бревна из Днепра, вместе купал стражников возле плотов и сговаривался идти завтра вместе выбирать гармонь. Вот уже притих и Нестор Цымбал, перестав хвалиться перед соседями, как он сегодня якобы осмолил усы какому-то настырному сотскому. Все затихало вокруг, погружалось в дремоту, а ребятишки, до предела взволнованные бурными событиями вечера, все еще вертелись под Даньковой свиткой, никак не могли уснуть. От Днепра тянуло свежей прохладой, плавни молодо пахли весной, звезды струились с небесной высоты тонким голубоватым светом. Размеренно плескалась внизу днепровская волна, где-то в камышах покрикивал коростель.
То, что пережили в этот вечер Данько и Валерик, еще больше сблизило и сроднило их.
Революционерка!
Это слово звучало для обоих как слово «орлица», было в нем что-то могучее, безгранично прекрасное, такое, что встречалось до сих пор разве только в песнях… И вот они видели ее сегодня вблизи, слушали ее открыто, когда она обращалась ко всем, и как бы к ним в отдельности, через ненавистные казачьи сабли… Вырасти бы таким, как она, следовать ее примеру во всем!
Сейчас, после встречи с ней, обо всем, даже самом сокровенном, можно было говорить свободно, искренно, по-человечески, никого не боясь, открываясь друг другу с полным доверием, с каким-то облегчением. В наплыве откровенности Валерик признался товарищу, что и сам он в школе был причастен к кружку, собиравшемуся тайно на квартире у молодого преподавателя истории Глеба Афанасьевича Введенского. Как и эта женщина, Введенский был, видно, тоже правдистом, потому что твердо стоял за трудящийся люд, и даже газета, которую он давал читать кое-кому из воспитанников, называлась «Правдой»… В прошлом году забрали его симферопольские жандармы; наверное, зазвенел уже Глеб Афанасьевич кандалами в Сибирь, но те семена, которые он посеял среди учеников степной школы, живут, набухают в душах и рано или поздно взойдут!
