Текст книги "Таврия"

Автор книги: Олесь Гончар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Вольдемар в эти дни развил бешеную деятельность, направленную на то, чтобы как можно пышнее показать царю свою Асканию, выставить ее во всем блеске. Среди прочих затей было решено также создать свой собственный асканийский хор – хор мальчиков, который мог бы исполнить «Боже, царя храни…»

Эта оригинальная идея понравилась и Софье Карловне. Такой хор был только в Риме, при соборе святого Петра, а теперь будет и у нее, в Аскании!..

Из Крыма немедленно был выписан какой-то лохматый регент, который хотя и оказался пьяницей, но – к чести его будь сказано – даже в состоянии мертвецкого опьянения камертона из рук не выпускал. По таборам и экономиям среди пастушков стали разыскивать и отбирать способных, голосистых мальчиков. Сам паныч охотился теперь за ними, как завзятый охотник.

Просвистел скоро аркан и над юным арбачом Мануйла.

Как-то ожидая, пока набежит в колодец вода, Данько горланил около своих верблюдов вальс «На сопках Маньчжурии». Паныч, объезжая степь, издали услыхал пение парня и подкатил на машине прямо к нему. Весь в заплатах, выцветший на солнце вокалист был подвергнут короткому допросу.

– Откуда родом?

– С Полтавщины.

– От кого научился «На сопках…»?

– От Мануйла.

– А раньше не пел в церковном хоре?

– Нет.

– Так вот… теперь будешь петь. Сматывай сейчас свои манатки и дуй в Асканию, в распоряжение регента… Понял?

– А верблюды?;

– Верблюдов сдай атагасу…

Сказал и фыркнул, только пыль за ним поднялась.

Очень не хотелось Даньку разлучаться со степью, с Мануйлом, с верблюдами и овчарками, однако пришлось. Хочешь не хочешь, а должен петь!

Атагас, приведя отару и выслушав парня, сокрушенно благословил его в путь.

– Иди. Не в моей, сынок, власти освободить тебя от этой рекрутчины… Да, может, оно и к лучшему, всякая наука человеку на пользу… Только вряд ли ты там долго продержишься, Данило… Очень беспокойный ты по характеру, разжалуют тебя рано или поздно… Ну, тогда возвращайся опять сюда, в мой дисциплинарный батальон. Приму.

На прощание Мануйло наградил Данька за верную службу чабанским бурдюком для воды.

– Жара, а тебе до самых Чаплей не будет колодцев…

До слез растрогал парня этот искренний подарок.

– Спасибо… За все вам спасибо, дядько Мануйло…

Лохматые овчарки, словно почуяв, что Данько их покидает навсегда, прощально замахали хвостами, запрыгали вокруг парня, пытаясь лизнуть его в обветренные щеки.

С бурдюком через плечо, с гирлыгой в руке вышел парень, понурясь, на шлях и поплелся в сторону далекой синей тучи асканийских парков. Тоскливо заревели верблюды вслед, сжалось горло от их печального рева. Шел долго, а они все ревели и ревели, провожая своего молодого хозяина в простор…

«Опять в дороге, – думал Данько шагая. – Если бы все мои переходы да сложить вместе: сколько верст перемерял? Из одной науки да в другую… А может, оно и к лучшему, как говорит Мануйло?»

Чувствовал, что с тех пор, как оставил Кринички, кое-чему в самом деле научился от добрых людей. Знающие учителя попадались на его пути. В Каховке – правдистка, в амбарах – атаманша стрижеев тетка Варвара, тут, в степи, – атагас Мануйло… Каждый учил по-своему, но все вместе словно поднимали и укрепляли его, наливая своей силой, настраивая его душу на героический лад.

Опечаленный разлукой со степью, но без страха, шагал он на Асканию. Пусть заплатанный, с бурдюком за плечом, явится он в панскую столицу, но обижать себя никому не даст! Да и не одни же паны и подпанки там, есть у него в Аскании и настоящие друзья… Валерик, негр, Мурашко, Привалов, кузнецы в мастерских… Представив себе встречу с ними, Данько сразу повеселел.

В Асканию он вошел уже выпрямившийся, залихватски сбив картуз набекрень. Прежде всего накинулся на артезианскую, «запьянствовал» на радостях. Мало того, что напился вдоволь и наполнил – больше, правда, для развлечения – свой чабанский бурдюк, стал еще плескаться возле трубы, оттирая свои давно не мытые щиколотки степным «собачьим мылом», каким заранее запасся в дороге. Считал, что теперь, когда он выходит в певцы, никаких цыпок на нем быть не должно. Тер, снимал верхнюю кожу, как рашпилем.

На этом и застали его Сердюки. Подошли в яловых сапогах, оба в жилетках и, даже не поздоровавшись после долгой разлуки, стали гнать земляка прочь от воды.

– А ну, проваливай к черному водопою! Нашел себе купель возле артезианской!.

– А она ваша? – окрысился было на земляков Данько.

– Он еще будет здесь разговаривать! – медведем пошел Оникий на парня, и Данько, швырнув ему в морду пучок «собачьего мыла», вынужден был отступить.

Зато, отыскав Валерика, Данько пережил неожиданную радость: Валерик тоже был в хоре. В казарме, на нарах, отведенных для хористов, ребята заняли места рядом, чтобы быть и ночью вместе. В головах, вместо подушки, положили бурдюк с водой.

Вечером они нанесли визит семье Мурашко. Здороваясь со Светланой, Данько снова отрекомендовался Данилой, как тогда, при первой встрече в саду. Он почему-то считал, что, здороваясь с такой девочкой, надо каждый раз называть свое полное имя.

XXXVII

По новому руслу потекла теперь жизнь Данька. Уже мало походил на чабаненка, стал, как солдат: всех хористов постригли на один манер и одели в одинаковые костюмчики из черного колючего сукна. Когда шли теперь с Валериком, то издали можно было принять одного за другого. Только голосами и отличались: Валерик пел в хоре альтом, а Данько – дискантом.

Нелегко было. Ежедневная муштра, бесконечные репетиции, строгий камертон регента под самым носом… Развлечением для себя Данько считал, когда брали его с Валериком на теннисные площадки подавать раззявам-панычам черт знает куда забитые мячи. Бегаешь, мечешься за ними, хватая на лету, но когда панычи сядут в холодке передохнуть, то и ты имеешь возможность, улегшись где-нибудь поблизости, подремать в кустах или, притаившись, послушать панскую болтовню.

Гости не переводились в имении все лето. Были это большей частью приятели Вольдемара из южной «золотой молодежи», которые привыкли по неделям болтаться в Аскании, плескаясь в бассейнах и играя в теннис. Сам Вольдемар, занятый хозяйственными делами, не мог уделять своим знатным нахлебникам много времени, но они не особенно тужили. В конце концов плевать им было на всякие церемонии и на самого Вольдемара… Без него они ели, пили и развлекались ничуть не хуже, чем с ним.

Чаще всего у теннисных кортов собирались молодой татарин Жорж, сын богатого крымского табачного фабриканта, прыщеватый панок Родзянко, считавший себя студентом, хотя нигде не учился, и мрачный офицер в шпорах, который приходился Фальцфейнам каким-то дальним родственником. Нередко среди них можно было видеть и залетного американца Артура, здоровенного верзилу с пустыми глазами, который понимал компанию через пятое на десятое, но ржал, как конь. Никто не мог сказать определенно, что нужно было этому субъекту в Аскании. Сам он выдавал себя за туриста, любителя природы, который, будучи в Европе, решил заодно посетить и редкостный таврический заповедник; другие поговаривали, что он прибыл к Фальцфейнам по поручению своего отца, крупного американского овцевода, и уже ведет переговоры об открытии в Аскании какой-то своей экспериментальной лаборатории.

Играл Артур всегда против татарина и неизменно проигрывал, но когда, развалившись в холодке, принимался за лимонад, то здесь никто не мог сравняться с ним. Пока другие точили лясы, он только то и делал, что хлопал пробками.

Разговоры теннисистов вертелись главным образом вокруг Аннет, под которой подразумевалась просто Ганна Лавренко, прозванная когда-то Даньком «панночкой в свитке». Судя по всему, Ганна, перекрещенная панычами в Аннет, успела крепко вскружить голову молодому Фальцфейну. И если о легендарной горничной-полтавчанке, сумевшей всерьез обворожить асканийского богача, заговорили уже в окрестных имениях и в крымских гостиных, то тем больший интерес вызывала она здесь, в кругу молодых повес, кое-кто из которых уже носил на память от Аннет звонкие сувениры, тайком полученные в виде доброй Ганниной пощечины. Конечно, болтовня Вольдемара относительно того, чтобы перевоспитать мужичку и сделать ее настоящей женой, среди его приятелей популярностью не пользовалась. Приятели считали, что это преходящая блажь, разведенная Вольдемаром на либеральной водичке и стоящая лишь того, чтоб над ней посмеяться. Куда больше импонировала молодым гулякам мысль Софьи Карловны о том, чтоб сыграть свадьбу, просватав неподатливую красавицу за повара, за Яшку-негра. Тут было поле для всяких потешных предположений!.. Артур пошел на пари с офицером в шпорах, утверждая, что белоснежная Аннет ни за какие деньги не обвенчается с негром. Офицер, наоборот, был убежден, что негру удастся повести Ганну под венец.

– Ты хочешь сказать, – горячился прыщеватый Родзянко, обращаясь к офицеру, – что для черни расовые предрассудки не существуют?

– Они плюют на них, – мрачно отвечал ему офицер, – если только запахнет настоящей любовью…

– Не преувеличивай ее значения!.. Возьмем, к примеру, господа, хотя бы ту же Америку.

– Плевать им и на Америку! – стоял на своем офицер.

Иногда, вернувшись прямо с поля, подсаживался к компании и сам Вольдемар.

– Замучили, – жаловался он приятелям. – Удивительно неповоротливый, упрямый, несообразительный народ! А еще называют их потомками запорожцев!.. Это, верно, только моя уважаемая и склонная к галлюцинациям маман еще способна представлять себе их на конях под боевыми знаменами, с саблями наголо… Нет, господа, это уже призраки какие-то, а не люди. Толкуешь, толкуешь ему, а он стоит перед тобой, ухмыляясь, как дикарь, как ирокез… Техника им не дается никак! Посадишь на косилку – косы порвут, поставишь к барабану – молотилки каждый день выводят из строя!.. Вы знаете, господа, я с ними корректен, я к ним добр, я сам в душе демократ и считаю, что бездарных народов нет, есть лишь бездарные правители, но здесь, когда повертишься среди них, поневоле начинаешь уже брать под сомнение свои собственные убеждения… Разве случайно, что никто из них выше гайдуков и приказчиков не поднимается? Вилы и грабли освоит, а дальше для него уже начинается terra incognita… Вы можете назвать меня фаталистом, господа, но – верите – мне порой кажется, что они самой судьбой обречены на то, чтобы быть народом-негром, народом-чернорабочим… Единственное, пожалуй, чего не пожалела для них природа, – исключительно тонкого лукавства, юмора и богатых вокальных данных… Ну, да еще, скажем, пышной красоты для их дочерей…

Не раз, когда паныч заводил пластинку о несообразительных упрямых батраках, Данько с Валериком, притаившись в кустах, весело переглядывались. Нетрудно было им догадаться, почему рвутся косы на панских косилках и почему часто выходят из строя молотилки. Нетрудно было им представить себе и тысячи каховских парней на конях и даже себя среди них с саблями наголо!.. Подожди, паныч, не только косы рвать будут, а еще, может, и тебя на клочки разорвут вместе с твоими гайдуками и приказчиками!

– Браво, Вольдемар! – выкрикивал Родзянко. – Узнаю в тебе прирожденного тори!

– Прошу не понять меня превратно, господа, – начинал нагонять туман на компанию Вольдемар. – Не подумайте, что я вообще неблагодарен этому краю, который мне, скажем откровенно, дал богатство, и славу, и могущество. Меня раздражают – сезонники своей поразительной безинициативностью, которая граничит у них с преступлением, но, несмотря на все это, я люблю наш юг, нашу житницу, нашу неспокойную, вечно ищущую Таврию и никогда не променял бы ее на печальной известности медвежьи углы и стоячие болота севера! Где еще, кроме Таврии, вы встретите такой легкий и высокий пульс деловой жизни, такое вольнодумное отношение к традиционным обычаям и святыням, такой в конце концов пестрый набор народностей?.. И не вырисовывается ли для вас, господа, во всем этом прообраз чего-то совсем нового, того всечеловеческого, я сказал бы космополитического, что нашло уже себе такое идеальное воплощение на американском континенте? Нет, здесь не стоячее болото… Вся она, наша прекрасная Таврия, кипит, как свободная биржа, доступная каждому, где каждый достигает того, чего способен достичь! Близость моря, порты, оживленная торговля и связи с цивилизованным миром – все это бросает на нас отблеск, господа!..

Говоря о бирже и об отблесках, Вольдемар обращался прежде всего к Артуру, который, обставив себя бутылками, одобрительно кивал головой и замечал невпопад, что «овца – это всегда рента».

– Для нашей солнечной Таврии двадцатый век наступил значительно раньше, чем для мрачного севера, – заливался паныч. – Таврия лежит ныне перед миром, как сплошное золотое руно, все больше привлекая взгляды новейших язонов… И я верю, господа, что они со временем придут к нам и высадятся на этих берегах, где когда-то высаживались отважные мореходы Эллады, те, кто прокладывал здесь первые тропинки цивилизации, кто основал Херсонес и Ольвию. Таврия созрела, господа, она не станет прятаться от них со своим золотым руном! Наоборот, она сама откроет перед ними все свои гавани, поднимет все свои шлагбаумы им навстречу!..

– Шлагбаум – фьють… Порто-франко… Олл-райт, – забормотал при этом Артур, а компания сочла за лучшее перевести разговор на другую тему.

– Как твои дирижабли? – иронически спросил Вольдемара татарин, имея в виду огромные цельнометаллические овчарни, которые Вольдемар выписал в этом году из Америки и для пробы начал не так давно возводить на двух степных загонах. Издали они и впрямь были похожи на гигантские, до половины загнанные в землю дирижабли. Покачивали головой чабаны, представляя себе, какая духота будет стоять летом и какой собачий холод будет зимой в железных хозяйских кошарах. Вольдемар не обращал внимания ни на что.

– Строю… Возможно, это и не совсем практично, но я хочу стандартизовать свои таборы по современным образцам… Стандарт, господа, имеет свои преимущества и даже свою поэзию..

– Насколько нам известно, – усмехнулся татарин, – Кураевые таборы для тебя тоже не лишены поэзии.

Это был намек на Ганну. Вольдемар нахмурился. Он не любил, когда об его избраннице говорили в игривом тоне. Он считал, что серьезно влюбился в Ганну. До сих пор, дескать, были все пустяки, преходящие юношеские увлечения, негреховные веселые грехи, а это наступило нечто иное, не преходящее, как раз то самое, что называется любовью. Так по крайней мере думал Вольдемар. Он не боялся остракизма со стороны салонных дам, считая, что ему будет разрешено взять себе в жены девушку без дворянского герба. Ведь известно, что американские миллионеры неплохо живут без гербов. Фальцфейновские миллионы – вот в конце концов их герб! Махнет на всех рукой, возьмет себе простую батрачку, которая своей здоровой плебейской кровью улучшит его хилый Фальцфейновский род!.. Воспитание, образование? У него насчет этого свое мнение. Нарочно берет осколок дикого, но благородного материала, из которого вспоследствии засияет живой, созданный самим хозяином шедевр… Обработает, отшлифует, придаст ему форму и оттенки, какие захочет!

– Я просил бы, господа, в дальнейшем не говорить больше об Аннет, как о горничной, – надулся паныч. – Считайте, что она… моя невеста. Да, так я решил! – воскликнул он в ответ на насмешливо-удивленные мины приятелей. – Вижу, что это – единственный путь овладеть ею. Я не в силах без конца бороться с влечением, которое она во мне вызывает. Несовершенна? Без образования? Тем лучше! Не нужна мне готовая! Я сам засучив рукава изготовлю ее себе с самого начала, отбросив лишнее, развивая то, что мне нужно… А из Аннет выйдет все, она молодая, и природные данные у нее, вы сами знаете, богатейшие!..

Приятели вежливо слушали хозяина, хотя, видимо, не верили ни одному – его слову. Кончилось тем, что Родзянко снова выкрикнул: «Браво!», а другие, кисло поздравив жениха, разобрали ракетки и пошли продолжать игру.

XXXVIII

Ганну Даньку приходилось видеть редко, да и то большей частью издалека. Один раз встретил он ее на прогулке в цветниках, в окружении панычей, которые, увиваясь около нее, учили Ганну пользоваться тем аппаратом, что снимает на карточки. По праздникам ее еще можно было видеть в асканийской церкви, когда она, привлекая взгляды присутствующих, гордо вплывала туда в белом, словно из пены, платье, в свяслах черных блестящих кос, перекинутых на грудь. Нет, это уже не была «панночка в свитке», это была настоящая панна, которая шла, словно по воде, свысока кивая кое-кому своим белоснежным подбородком, держась так, будто всю жизнь была благородной.

Данько в церкви со временем также оказался не на последних ролях. Поп, которому он понравился за голос и живость, в первое же воскресенье поручил Даньку очень ответственную для хориста работу: раздувать и подавать кадило. Занятие это Даньку понравилось, ладана парень не жалел, дым стоял в церкви облаком, и Ганна плыла в этом душистом облаке, как херувим.

На совесть работал молодой кадильщик. Во время его дежурства при кадиле среди его товарищей-хористов также царило веселое оживление: с алтаря, из-за поповской спины парень строил такие рожи своим братишкам, что они невольно прыскали в кулаки, а регент, не зная, в чем дело, выходил из себя и зло постукивал кого-нибудь по голове камертоном. После таких служб вечером в казармах звучала дерзкая – на мотив псалма – сложенная самими же хористами песенка о том, как «Данило подавал попу кадило» и как это было «усмешительно».

В свободное время ребята навещали семью Мурашко. Лидия Александровна встречала их с неизменной ласковостью и доверчиво делилась своими домашними хлопотами, тревогами и надеждами. Она не теряла веры в то, что Иван Тимофеевич доберется в Петербурге куда следует, и ребятки всячески поддерживали ее. Не раз они сообща мечтали о том, как возвратится Мурашко в Таврию победителем, наедут сюда вслед за ним высокие комиссии инженеров, придут армии землекопов и в конце концов днепровская вода торжественно потечет от Каховки в адские бурые степи Присивашья.

Иван Тимофеевич время от времени подавал из столицы о себе глухие весточки в виде торопливо написанных открыток, в которых пока что мало было утешительного и которые, однако, Светлана заучивала наизусть. Перед Светланой Данько уже не чувствовал себя неотесанным и неуклюжим, ему теперь было только жаль эту хорошенькую ясноокую девочку, она хоть имела и мать и отца, но иногда почему-то казалась Даньку сиротой. Редко звучало теперь ее беззаботное щебетание, все чаще, притаившись где-нибудь в углу, девочка задумывалась, как взрослая.

– О чем ты задумалась, Светлана? – иногда спрашивала девочку мать.

– Я не задумалась, я… слушаю папку. Когда вот так долго молчишь, так будто слышно, как он где-то говорит и смеется…

Данько и Валерик замечали, что они вносят с собой какую-то отраду в мурашковский дом, и им было приятно чувствовать себя людьми нужными и полезными другим. В эти невеселые для семьи дни Светлана льнула к ребятам как-то особенно беззащитно и доверчиво, словно к старшим братьям, и они относились к ней, как к сестренке. Нередко они ходили втроем в степь встречать Цымбала, который теперь ежедневно привозил кукурузу животным в большой загон.

Не та была нынче степь, как тогда, на ранней заре их знакомства! Не шумела бескрайными золотистыми шелками, не радовала своим весенним полноцветьем, не звенели ручейками жаворонки… Поблекло, посерело, прибилось пылью все от Сивашей до Каховки. Лишь небо вверху еще оставалось таким светлым от солнца, что осиянно-белые облачка на нем были едва заметны…

В определенный час откуда-то со стороны Днепра выплывал Цымбал, медленно приближаясь к загонам, высясь, как царь, на арбе, полной густой сочной кукурузы. Все животные любили лакомиться ею и, увидев Цымбала, радостно спешили с пастбищ к нему. Прекрасная создавалась здесь процессия! Движется зеленая, доверху нагруженная арба, а за нею до самого места кормежки чинно шагают тяжеленные зубробизоны, стройные газели, горбоносые сайгаки, олени, зебры… Все удивительные животные, не ссорясь, покорно, как в сказке, идут за своим добрым кормильцем Цымбалом!

– Будто вся природа здесь выстроилась, – задумчиво говорит Валерик. – А дирижером над ней… человек.

– Погоняйте, дядько Нестор, вот так в Кринички! – .весело кричит Данько земляку.

– Есть такая думка, – приветливо отвечает Цымбал с арбы. – Всех поведу своим Степанам на хозяйство…

А с далеких пастбищ скачут все новые и новые жители степи, привычно присоединяясь к процессии Цымбала…

Как-то под вечер ребята шли со Светланой по парку вдоль вольеров.

– Глянь, ведь это она! – толкнул вдруг Данько Валерика, указывая на девочку, которая возилась в вольере среди цесарок. – Это ж та, что сомлела тогда над шерстью… Эй, ты! – крикнул Данько сквозь сетку юной цесарнице. – Это ты сомлела тогда в сараях?

Девочка, обернувшись на оклик, вдруг радостно засветилась, и даже тонкий румянец проступил у нее на щечках. Пораженная встречей, стояла с ведерком среди цесарок и молчала, не зная, что сказать.

– А я вас не раз видела… в церкви, – наконец промолвила она. – Я вас и в этих костюмчиках сразу узнала…

– Это всем нам, хористам, такую форму выдают, – объяснил Данько, небрежно посмотрев на свой мундир, на котором уже не хватало нескольких пуговиц. – Слушай, как тебя…

– Наталка..

– Слушай, Наталка, ты теперь возле цесарок?..

– Ну да…

– Глянь, а они тебя знают!..

– Они ее любят, – вмешалась в разговор Светлана. – Правда ж, они тебя любят?

– И я их люблю, – улыбнулась девочка и смущенно потупилась.

– А меня ты знаешь? – прижавшись к металлической сетке, спросила Светлана.

– И тебя знаю, – ответила цесарница. – Ты Мурашкова Светлана… Твой отец хотел Днепро самосильно в степь повернуть, – добавила она учтиво.

– А я тебя впервые вижу Ты с кем ходишь играть?

– Я ни с кем не играю, – снова смутилась девочка. – Мне… некогда.

– Ну, тогда я к тебе буду приходить играть!

– Ладно… приходите…

Данько уже собрался было с форсом, по-взрослому, закурить перед Наталкой, когда девочка вдруг испуганно засуетилась, издали заметив на дорожке Сердюков, которые шли, как на прогулке, заложив руки за спину.

– Удирайте скорей, – зашептала Наталка, – потому что эти как пристанут!.. Надеются, что станет паныч их зятем, и на всех тут уже покрикивают, будто на своих наймитов!..

Со времени первой стычки возле колодца Данько считал себя в состоянии войны с односельчанами и не упускал случая, чтоб при встрече как-нибудь не поддеть их. Его так и подмывало хоть на расстоянии подергать земляков за их подстриженные, гребешками расчесанные бороды. Сейчас он тоже не замедлил задеть Сердюков.

– Эй вы, паны – на двоих одни штаны! – задиристо приветствовал он земляков, отскочив от вольера на дорожку. – С Фальцфейнами хотите породниться? Асканию получить? Где еще теленок, а они уже с дубиной!..

– Подожди, Яресько, – лениво грозили издали Сердюки, даже не пытаясь погнаться за парнем (в последнее время они заметно располнели и отяжелели). – Думаешь, мы не видели, что ты у батюшки за спиной вытворял? Вот мы на тебя регенту заявим, он тебе накадит… Он у тебя на голове побьет свой камердон…

– Напугали! Барышники! – хохотал Данько, отступая с Валериком и Светланой все дальше к выходу. Так Сердюки незаметно и вытеснили их из парка.

– Ох, и жаднюги ж, – засмеялся Данько, когда все трое очутились на Внешних прудах. – Племянницу живьем продают, лишь бы только в богачи выбиться…

– Неужели они все это могут заграбастать? – помрачнела Светлана. – Парки, пруды, степи, таборы… Зачем столько добра в одни руки?

– Если по справедливости, – задумался Валерик, – то никому одному не должно все это принадлежать… Ни Фальцфейнам, ни им…

– А кому?

Вечером они сидели у костра, который землекопы развели в котловане только что вырытого пруда (артель землекопов здесь и ночевала), и слушали беседу, которую вел с рабочими водяной механик Привалов. Мальчики в свободных позах лежали около огня, а Светлана устроилась возле механика, как любила сидеть возле отца. Речь шла об асканийских парках. Землекопов интересовало, кто их первый насадил, кто сумел их выпестовать в открытой степи.

– Слыхал я, панок один рассказывал, будто приезжий немчик все это затеял, – говорил, попыхивая цыгаркой, бородатый землекоп в расстегнутой холщовой рубашке.

– Сомневаюсь, – спокойно отвечал механик, задумчиво поглаживая Светлану по голове. – Оч-чень сомневаюсь!.. Какой же немчик мог поднять среди вековой степи такой могучий лесной массив? Лопнули бы на нем подтяжки, но не поднял бы.

И ребятишки и уставшие за день силачи-землекопы, сидевшие вокруг костра, дружно засмеялись, представив себе немчика, на котором лопаются подтяжки. Но Привалов не смеялся.

– Люди его насадили, – убежденно продолжал он, – наши русские люди его подняли. Те самые неизвестные землекопы и садовники, которые перекапывали на аршин в глубину целинный слежавшийся грунт и бросали в него первые жолуди… Те, которые из поколения в поколение поливали этот лес водой, защищали от суховеев и черных бурь, прикрывая молодую поросль щитами, камышовыми матами, а больше всего – собственной грудью… В фамильных архивах Фальцфейнов упоминания о них нет, там не записывают тех, кого посылает сюда Каховка… Но все, что вы видите перед собой, берет начало от них я ныне живет благодаря им, таким, как вот ее отец, – прижал механик к себе Светлану, – благодаря таким же простым батракам-сезонникам, как вы сами…

– А принадлежит почему-то Софье, – тяжело вздохнул бородатый землекоп, выпустив целую тучу дыма. – А за что?

Механик задумчиво усмехнулся:

– Досадное недоразумение случилось на свете… Один с сошкой, а семеро с ложкой.

– С половниками!

Раскатистый хохот раздался вокруг костра.

В этот момент из темноты к механику подошел черный, блестящий от угля и мазута юноша лет семнадцати – кочегар с водокачки.

– Павел Кузьмич, а я за вами…

– Что-нибудь случилось?

– Перебои какие-то в генераторе…

– Иду. – Привалов легко поднялся. – И тебе, Светлана, пора домой. А вы, герои, проводите барышню, – приветливо улыбнулся механик Даньку и Валерику и пошел с кочегаром к водокачке.

– В самом деле что-нибудь с генератором? – вполголоса спросил он юношу, когда никого уже поблизости не было.

– Генератор в порядке… Бронников ждет.

– Каким это его ветром… – обеспокоенно промолвил механик, видимо не ждавший сегодня гостя из степи.

Оставив кочегара наверху, Привалов быстро спустился в подземелье водокачки. На влажном деревянном настиле около скученного из пакли факела сидели двое: Бронников и пожилой, покрытый пылью машинист из Джембека, Кучеренко. Бронников, наклонившись к свету, негромко читал газету.

– «Правду» уже откопали, – сказал Привалов, пожимая руки товарищам. – Там есть интересная статья в отделе «Из крестьянской жизни». Без промаха бьет по меньшевикам… Ну, выкладывайте, с чем прибыли?

– Сегодня опять урезаны водные пайки, – складывая газету, сообщил Бронников. – Люди волнуются…

– У вас тоже? – обратился Привалов к Кучеренко.

– Не забыли и нас. Всюду урезали на целую кварту. Гнили какой-то вонючей привезли… С каждым днем все больше больных…

– Они нарочно создают такие условия, – мрачно пояснил Бронников. – Как только сезонная горячка прошла, часть рабочих рук освободилась, так и начинают… Чтоб разбежалась половина, не отбыв срока, оставляя заработанное конторе…

– Эти штучки мы знаем, – задумавшись, сказал механик. – Волнуется народ, говорите?

– Водовозов бьют…

– Водовозы тут ни при чем… Наша задача, товарищи, направить гнев народа в правильное русло.

– Мало нас, – покачал головой Кучеренко, глядя сквозь щели настила в глубину колодца.

– Пусть мало нас тут, пусть мы загнаны в подземелье, но мы – ленинцы! Мы сильны своими связями с сезонным людом. Нам есть на кого опереться…

– Забастовка, – поднялся Бронников. – Надо готовить общую забастовку степняков. Пора дать бой…

– Возможно, что и забастовку, – рассудительно сказал Привалов. – Я тоже считаю, что это движение за воду должны возглавить мы.

…Спала Аскания. Только, как неутомимое могучее сердце ее, стучала и стучала в темноте водокачка.

XXXIX

Навытяжку стоит Вольдемар перед матерью в ее кабинете.

– В последнее время, Вольдемар, ты слишком много себе позволяешь, – едко говорит Софья Карловна. – Ведешь себя так, будто я уже лежу в нашем фамильном склепе, а между тем я еще жива, не так ли? И если это доставляет кое-кому неприятности…

– Маман…

– …то все-таки с этим надо считаться. Я не позволю, чтобы мной пренебрегали, ты слышишь? – повысила голос Софья Карловна. – До сих пор я смотрела сквозь пальцы на твои сомнительные развлечения, на твой вульгарный роман с этой самоуверенной горничной… Мне казалось, что ты сам достаточно уважаешь правила приличия и что репутация рода для тебя кое-что значит… К сожалению, я ошиблась. Во всей этой истории ты ведешь себя, как легкомысленный гимназист! Дошло до того, что сегодня ты берешь ее в свой автомобиль и мчишь куда-то к морю… Негодница, при встрече она уже не считает нужным поклониться мне!.. Куда это может завести? О чем ты думаешь в конце концов? Вся Таврия над тобой смеется!..

– Как раз сегодня я собирался поговорить с вами, маман…

– О чем?

– Я намерен просить вашего… благословения.

– Вольдемар, ты сошел с ума!

– Я считаю, маман, что она могла бы мне быть… прекрасной женой.

– Ха-ха, это вполне в твоем либеральном духе! Осчастливить мать невесткой, выхваченной из каховского балагана! Интересно, какое воспитание получила она там, в своей благородной Каховке? И какое приданое принесет она оттуда в наш дом? Высокую грудь и батрацкую суму – это много, но этого, я считаю, недостаточно!

– Вы еще не знаете ее, маман…

– Не имела чести.

– Это одаренная натура… Дать ей образование и воспитание ничего не будет стоить… Кроме того, я позволю себе обратить ваше внимание еще на одно очень существенное обстоятельство: кровь. Свежая, здоровая… А вы сами как-то говорили, маман, что кровь нашего рода требует улучшения…

– Слишком дорогой способ ты выбираешь для этого!

– А Густав? Ведь причины его дефективности…

– Перестань! – выкрикнула Софья Карловна, посинев от возмущения. – Разреши мне самой судить об этих причинах… Сейчас я вообще не уверена, кто из вас больше дефективен – Густав или ты!.. Кровь! Блажь тебе в голову ударила, а не кровь! Простая девка окрутила его, как мальчишку, диктует ему, что хочет! Позор!

– Маман, но ведь вы не можете игнорировать и мои чувства…

– Его чувства, ха!.. А мои тебя не интересуют? Ты полагаешь, что со мной уже можно и не считаться? Напрасно! Я еще завещания не писала, и банки пока что мою подпись уважают больше, чем твою, советую тебе об этом не забывать.