Текст книги "Таврия"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
– Вы угрожаете, – маман…
– Я не остановлюсь и перед тем, чтобы осуществить свои угрозы, – только доведи меня до этого… Если уж не уважаешь меня, то уважай хоть то, что мне принадлежит.
– Поверьте, маман, я сам хочу, как лучше… То, что дорого вам, для меня также не безразлично: и слава Фальцфейнов и их драгоценное наследство…
– То-то ты так заботишься о нем… Все готов положить своей вертихвостке к ногам.
– Но как же мне быть, маман? Вы не представляете себе, что для меня значит Аннет! Я не смогу без нее!
– Мы выдадим ее замуж за негра.
– Маман! Как вы жестоки сегодня!..
– Я просто опытней тебя, дорогой Вольдемар.
– Аннет… за негра…
– А чем не пара? Да и свадьба в конце концов может быть… фиктивной.
Вольдемар удивленно уставился на мать:
– Фиктивной? Я вас… не совсем понимаю, маман…
– Иди подумай… Что касается меня, то я убеждена, что это самый верный и самый дешевый способ завладеть ею.
…О совете матери устроить фиктивную свадьбу вскоре стало известно и приятелям Вольдемара. В компании это вызвало живой интерес, пришлось всем по вкусу.
– Мудро! Остроумно! – выкрикивал щедрый на лесть Родзянко.
– Яшке даст отступного, ей назначит королевское приданое, – говорил татарин, – и она сама к нему в первую же ночь прибежит…
– Наблюдение надо за ними установить, – советовал офицер. – Потому что между ними в самом деле роман наклевывается: могут далеко зайти.
Один лишь Артур, не отступая от своего пари, упрямо твердил и сейчас, что негр побоится взять в жены белую девушку.
– Но представьте себе, что их свадьба, задуманная как фиктивная, вдруг оказалась бы… совсем не фиктивной, а настоящей!..
– Ха-ха!.. Вот был бы сюрпризец!
– Для всех нас это было бы пощечиной! Такой пощечиной, господа, которая прозвенела бы на всю Таврию!..
На следующий день по имению пошла гулять новость, распущенная господской челядью: не женится паныч на горничной Ганне. Будто был у него с матерью бурный разговор, во время которого Софья Карловна пригрозила сынку тем, что еще при жизни спустит свои имения монастырям на колокола, если он не выполнит ее волю… Итак, не молодой Фальцфейн, а Яшка-повар станет теперь мужем Ганны… Дают якобы господа молодым богатейшее приданое и все расходы по свадьбе берут на себя. За что бы такая награда? Пусть бы уже за Яшкину долгую службу, а то и за Ганнину – короткую!.. Забаламутилось в завистях асканийское горячее болото, пошло валить на Ганну всякие враки…
Известие об измене паныча первой принесла Ганне Любаша. Влетела запыхавшаяся, возбужденная:
– Отрекся! Добилась старуха своего!
Ганна стояла у зеркала, расчесывая свои пышные волосы. Она вздрогнула, точно под плетью, но не обернулась.
– Чуяло мое сердце… – тяжело прошелестело в гнетущей тишине.
От двери Любаше было видно, как побледнела Ганна, глядя из зеркала, словно из воды.
XL
Свадьбу готовили щедрую, шикарную. Сам паныч распорядился привезти из Херсона духовой оркестр и опытных кулинаров. Резали баранов. Сердюки, которые поначалу, услыхав об отречении Вольдемара от Ганны, заметно упали духом, сейчас снова приободрились. Пусть не их выдают замуж, пусть не им пойдет приданое, стоящее хутора, но и их паныч не обходит своей лаской, держит все время поблизости, чтоб, как только гикнет, услыхали…
В воскресенье асканийская церковка трещала от множества народу. Даньку в этот день кадило разводить, к сожалению, не довелось, вместо него взяли другого хориста, но и тот не жалел поповского ладана для Ганниного венчания: все хористы были на стороне Ганны и ее симпатичного Яшки-негра и откровенно радовались, что паныч в конце концов остался в дураках. Не для панычей, а наперекор всем панычам пел в этот день Данько, стоя с ребятами на хорах, отпевая Ганнино девичество, поздравляя молодых со счастьем, что уже грядет… Небесно звучали с хоров чистые ребячьи голоса. Плакали тетки. Заслушались чарующим пением угрюмые святые из киотов. От всей души заливался Данько, вытягивал на самых высоких нотах, – жилы набухали на шее и хрящиком выпирал под кожей подвижный кадык, словно неутомимая певунья-птица засела у парня в горле…
В голубых тучах мягкого, душистого дыма плыли молодые. С какой счастливой нежностью поддерживал Яшка под руку свою невесту, ведя ее под венец. Вел, словно самое хрупкое создание, сотканное из хрусталя и морской кружевной пены. Шел рядом с ней, как орел, и, не в силах скрыть свою неизмеримую радость, все время улыбался молодой, улыбался попу, людям, потевшим в церкви, юным певцам, соловьями заливавшимся на хорах… Ганна в венчальной фате была ослепительна, как никогда; казалось, от нее сквозь голубые фимиамные облака на всю церковь расходится легкое, струящееся сияние Она и здесь, под венцом, владела собой, обряд выполняла с плавным и величавым спокойствием, и на белом лице ее было выражение светлой девичьей задумчивости и уравновешенного торжественного счастья.
Никогда еще не было в Аскании такого венчания! Церковка не могла вместить и половины тех, кто желал посмотреть на этот необычный церемониал.
У церкви стояла огромная толпа. Молодых уже ждала празднично разрисованная яблоками тачанка, хотя ехать было почти некуда – в переулок: какая-нибудь сотая шагов отделяла церковь от дома приезжих, который, по распоряжению молодого Фальцфейна, целиком был отведен под свадебное гуляние. Возбужденный от счастья негр, с восковой венчальной гвоздикой на лацкане черного сюртука, почти на руках вынес из церкви свою молодую, осторожно помог ей усесться, сел рядом с ней, не переставая радостно, открыто улыбаться людям, небу, солнцу. Тронулась яблоневая тачанка. Шарахнулись в разные стороны люди, расступаясь перед сытыми конями, которые шли пританцовывая, грызли железные удила и выгибали шеи, как змеи.
До самого вечера гремели трубы херсонского оркестра, ходуном хода дом приезжих. Гуляла исключительно панская челядь: помощники управляющего, конторщики со своими переборчивыми женами, чеченцы… Новобрачным не велено было от себя приглашать гостей в панское помещение. Лезла в окна детвора, чтоб еще и еще раз посмотреть на молодых. Видели, как не сдержалась все-таки Ганна, сидя в углу за свадебным деревцом, прослезилась. Может, оттого, что родной матери не было на ее необычной свадьбе, богатой и в то же время убогой, что чужие и неприятные люди, совсем равнодушные к молодым, гуляли-пьянствовали в зале… На стенах – оленьи рога и чучела степных орлов, а за столами – пьяные нахальные морды… Что им Ганна, что им Яша! Даже свадебных песен обжорливая панская челядь не умела как следует петь… Сердюки разбухали от водки, хозяйничали, как дома, лезли обниматься к конторщикам и чеченцам. Чужой чувствовала себя Ганна среди этого грубого ненасытного сборища. Словно в тяжком сне слушала его пьяный беспорядочный гул, звон чарок, хруст костей на зубах, тяжелый хохот… Отбывала гулянье, как повинность. Хотя бы все это скорее кончилось, хотя бы скорее остаться с Яшей вдвоем, с глазу на глаз…
Негр, видимо, остро чувствовал настроение Ганны, ему тоже было – не по себе и время от времени, взяв руку Ганны, он нежно, дружески молча поглаживал ее под столом, будто подбадривал, будто говорил: терпи, голубка…
Паныч в этот день не показывался. Говорили, что, запершись у себя в кабинете, Вольдемар с горя пьянствует с приятелями весь день, запивает свою утраченную любовь…
Поздно вечером, когда гульба стала угасать и на свадьбе остались, как на подбор, лишь самые упорные гуляки, Яшка-негр был неожиданно вызван в покои к панычу.
Побледнела Ганна, выслушав переданный лакеем приказ: явиться Яшке к пану.
– Яша, не ходи! – прошептала она в предчувствии какой-то опасности.
– Не бойся… сердечко мое, – взволнованно погладил ее Яша по плечу, чтоб успокоить, и, пообещав скоро вернуться, пошел на вызов.
Ганна сидела некоторое время в оцепенении. Все кружилось, плыло перед глазами. Чучела хищников оживали, целились в нее со стен своими изогнутыми клювами. Ганна порывисто поднялась, бросилась было к двери за Яшкой, но дверь перед ней с хохотом загородила пьяная орава во главе с дядьями, крича, что без молодой им и свадьба не в свадьбу, – танцы не пойдут и водка не будет питься. С отвращением отпрянула Ганна от этого грубого потного сборища, которое, икая, дышало на нее водочным перегаром, тянулось к ее чистому венчальному наряду пьяными растопыренными ручищами. Снова забилась, как затравленная, в угол, села рядом с Яшиным местом, которое оставалось пустым, словно было предназначено отныне кому-то другому.
Не возвращался Яша.
Стоял в это время в кабинете Вольдемара среди рассвирепевшей, отвратительно пьяной «золотой молодежи». Фальцфейн только что предложил ему немалую сумму отступного, но негр с возмущением отверг ее: он не шел ни на какое отступное.
Компания наседала на него с грубыми угрозами.
– Ты! Черномазый нахал! – гаркал по-английски Артур, подступая к негру сбоку. – С тобой пошутили, а ты принял все за чистую монету – серьезно решил посягнуть на честь белой девушки!.. Слишком многого ты захотел! У нас в Канзасе таких вещей не прощают… Ты слыхал, парень, когда-нибудь о суде Линча?
– Здесь ваш суд не действует, – с достоинством отвечал негр американцу.
– Мы найдем на тебя другие суды, – брызгал пеной Вольдемар. – Сейчас же убирайся вон из моего имения! А не то посажу чеченцев на коней, прикажу гнать за межу! А межи мои, знаешь, не близко!..
– Сказано: убирайся! – пищал и прыщеватый Родзянко. – Кретин! Столько дают, и он еще не берет!..
– Не торгую, – коротко ответил Яша, идя к выходу.
Очутившись во дворе, он бегом кинулся к дому приезжих, к оставленной под свадебным деревцом молодой.
Дверь была уже заперта, а на крыльце негра встретили Сердюки и чеченцы. Трижды он бросался, обезумевший, по ступеням к двери и трижды челядь, столпившись, отбрасывала его с крыльца обратно. А в зале тем временем еще сильнее ревели медные херсонские трубы, и Ганна в неистовстве билась лбом в тяжелые дубовые двери, напрасно стараясь пробиться сквозь них к своему любимому…
Вскоре возле дома появились верховые с арапниками в руках, чтоб гнать негра за межу.
Прогнали его лишь до мурашковского парка, а там негр, выскользнув из-под арапников, на руках перемахнул через сетку в чащу – и был таков…
Еще видел его в тот вечер Валерик, когда, поздно выйдя от Мурашко из библиотеки, остановился было немного подышать воздухом на знакомой дорожке, которая вела в сад. Негр, откуда ни возьмись, с глухим стоном выскочил на дорожку, сжимая кулаки, не видя ничего перед собой. Бежал и тяжело, глухо ревел, как смертельно раненный зверь. Вихрем прошумел мимо парня, едва не сбив его в темноте с ног, и, не оглянувшись на тревожный оклик Валерика, исчез в темной глубине сада, зашелестел где-то в чаще, как в девственных зарослях своей родной тропической Африки. Только надсадный могучий стон его был еще некоторое время слышен, потом и он заглох.
Нашли негра только утром в другом конце сада, невдалеке от панских хором…
Насмерть перепуганная, прибежала в то утро Светлана Мурашко к матери:
– Мама!.. Яшка… Наш Яшка повесился!!!
Лидия Александровна, побелев, схватилась рукой за перила веранды. Стояла какое-то время неподвижно, оцепенев от ужаса.
– Затравили, – наконец прошептала она.
XLI
Галопом мчались в горячей степи верховые. Спешили со всех концов – с токов, таборов, экономий – напрямик к главному поместью.
Солнце стояло в зените. Расплавленным стеклом дрожал воздух, горела земля, потрескавшаяся, раскаленная так, что, казалось, не остыть ей и ночью. Изнывали на пастбищах отары, ревели стада у колодцев в ожидании, пока набежит вместо вычерпанной новая вода.
Степь лежала, словно парализованная зноем. Нигде ни арбы со снопами, ни пыли на току… Лишь одинокие всадники мчались напрямик в Асканию, пригибаясь к гривам, не жалея арапников.
Одним из первых подскакал к главной конторе Савка Гаркуша. Бросил нерасседланного коня у коновязи и бегом пустился к крыльцу, где уже стоял чем-то озабоченный паныч Вольдемар с главным управляющим, урядником-чеченцем и несколькими чинами конторской челяди.
«Вишь, прохлаждаются здесь в тени, а ты там отдувайся да наживай себе смертельных врагов!» – подумал на ходу Гаркуша и, остановившись в нескольких шагах от крыльца, с ненавистью гаркнул:
– Бунт, паныч, на току! Отказываются молотить!
– И у тебя? – раздраженно спросил паныч, и Гаркуше сразу стало легче: значит, каша заварилась не только у него в таборе.
А паныч уже цедил сквозь зубы:
– Положись на вас, доведете вы меня, бестии.
– Осмелюсь напомнить, паныч… Я не раз просил приставить ко мне в табор чеченцев для порядка…
– Молчи, дурень… Позволь мне знать, куда кого ставить… Что они требуют… те, твои?
– Воды!
– Помешались все да воде, – пожал плечами паныч, обращаясь б управляющему.
– Из-за воды все и началось, – продолжал Гаркуша. – Чтоб пайки водяные отменили, чтоб свежую возили на ток, с артезиана…
– Ха! А пива мюнхенского не заказывают еще?.. Распустились до последней степени!
Тем временем во двор, роняя мыло в пыль, влетали верхами, кто в седле, а кто и без седла, мордастые, загорелые приказчики и подгоняльщики с других токов. Растерянные, встревоженные, виновато подходили к крыльцу, выкладывали панычу лихие вести. Всюду творилась черт знает что!
– Взбаламутились, чуть бочки не побили…
– А у меня из паровика воду выцедили, делить стали…
– А мои просто легли и лежат: сам молоти!
– Мы, говорят, бастуем… Пока не удовлетворите, не станем на работу – и квит!..
Паныч шагал по крыльцу, то снимая, то снова надевая пенсне. Дело принимало плохой оборот, хуже, чем он представлял себе поначалу. Пахло тут не случайными беспорядками, за всем этим чувствовалась чья-то единая, твердая, направляющая рука. Все тока прекратили работу, все в одну точку бьют… Забастовка? Общая забастовка сезонников? После 1905 года такого еще не было в Фальцфейновских имениях… А сушь, а тысячи копей недомолоченного хлеба стоят! Как же быть? Податься к губернатору? Вызвать казаков? Но это тоже не дешево обойдется… Газеты поднимут шум… Придется не только овсом и смушками платить, а и своим либеральным реноме расплачиваться.
Было над чем поломать голову… А тут еще, услыхав про водяной бунт, явилась к конторе, под руку с игуменьей, Софья Карловна, стала допытываться, не идут ли забастовщики на Асканию.
– Никуда они не идут, – нервно ответил матери Вольдемар. – До этого еще далеко.
Барыня под своим кокетливым зонтиком облегченно вздохнула.
– У меня сейчас чаплинские сидят, – поджав губу, начала она рассказывать сыну, но Вольдемар вдруг взвился как ошпаренный.
– Их еще тут не хватало! Чего им надо, разбойникам?
– Погоди, Вольдемар, выслушай меня сначала. Это совсем не те, кого ты имеешь в виду. Приехал чаплинский священник с церковным старостой, и, по-моему, они хорошую вещь предлагают… У них там тоже неспокойно, голь становится все нахальнее, грозит пойти на наши колодцы…
– Что они предлагают? – нетерпеливо спросил паныч, чувствуя себя сегодня вправе разговаривать с матерью независимым, почти грубым тоном.
– У них возникла идея, – закатила глаза Софья Карловна, – устроить совместный крестный ход по полям с иконой касперовской божьей матери [10]10
Название чудотворной иконы происходит от с. Касперовки, в котором она хранилась. В засушливые годы икону брали напрокат все южные села.
[Закрыть]. В частности, они просят, чтобы наш хор мальчиков также принял в нем участие… Ты как считаешь?
– Детская молитва, – промолвила игуменья, неприязненно глянув на еретика-паныча, – доходит до бога быстрее.
– Напрямик то есть? – заметил какой-то приказчик. – Нам этого и надо, у нас тоже все кричит – дождя… По две пары волов запрягаем в плуг, глыбы такие выламывают, что молотом не разобьешь…
– Я не возражаю, – сказал матери Вольдемар, сдерживая раздражение. – Идите, устраивайте…
– А об этом… о бунте в степи, ты, надеюсь, дал уже знать кому следует?
– Маман, прошу вас не вмешиваться в эти дела, – раздраженно бросил паныч. – Идите, ради бога, мы сами тут как-нибудь разберемся…
Зонтик обиженно подпрыгнул в воздухе и неторопливо поплыл между расступившимися перед ним приказчиками.
Появление каждого нового гонца из степи действовало на паныча все болезненней. Ни один ничем не порадовал, привозили только неприятности, одна хуже другой. Подгоняльщику Грищенко, который последним приплюхал без седла с далекого табора Кобчик, паныч не дал даже рта раскрыть.
– Каналья, ты еще смеешься? – ошарашил он беднягу (хотя тот и не думал смеяться). – Тебе весело? Вычесть из его жалованья за бунт, за весь простой молотилки на Кобчике…
И тут же накинулся на других:
– А вы куда раньше смотрели? За что я вас кормлю, за что вам деньги плачу?
Переминались с ноги на ногу, изнывали на солнце холуи. И в степи ветром жжет, и тут, в Аскании, кирпич пышет жаром… Всюду подхалиму жарко. Пот градом катился с каждого. Более храбрые пытались обороняться от наскоков паныча.
– Кто же знал, что такое случится… Не первый же день такую пьют… Погудят – бывало, погудят и утихомирятся…
– Может, оно и сейчас ничего б не случилось, так сигнал же был дан…
– Какой сигнал? – сразу насторожился урядник в черкеске.
– Свистками они с тока на ток пересвистывались, это и довело… Мы думали, что машинисты в шутку перекликаются, а они, оказывается, между собой разговор ведут на свистках, знаки подают один другому: бастуй, мол, бросай работу…
– Это еще что такое? – повернулся Вольдемар к управляющему. – Сигнализация между токами? Кто ввел? Кто позволил?
– Впервые слышу, – засуетился Густав Августович. – Для нас это сюрприз…
– Сюрприз! Для вас все сюрприз! А они, может, с черноморскими кораблями уже пересвистываются! Кто первый услыхал, ну?
Замялись приказчики.
– Как будто с Гаркушиного тока началось, – брякнул подгоняльщик из хутора Сухого.
– Не слушайте его, паныч! – крикнул Гаркуша, наливаясь кровью. – По злобе он на меня!
– Да чего ж ты, Савка, отпираешься, – загудели другие приказчики. – С твоего тока ведь началось… А им только подай: всю Таврию обсвистят…
– A-а, так это ты?! – перегнулся через перила Вольдемар к Гаркуше. – Зачинщиков укрываешь! Ну, я же тебе… Ну, ты ж у меня… Марш на ток, негодяй! Сам разводи теперь паровик, с объездчиками молотить будешь!
– Паныч, – снял картуз Гаркуша, – рад бы, но… я возле паровика… не мастак.
– Не мастак? Ты только до кухарки мастак? Тогда цеп бери! Цепом будешь с кухаркой всю ночь молотить!
Ни живы ни мертвы стояли приказчики. Разошелся паныч… Если уж своего любимчика не щадит, то их тоже не помилует. Гаркушу с цепом на всю ночь, а их, наверное, в каменные катки впряжет, всю ночь будет ими, как чертями, молотить…
– А вы чего торчите? – оставив Гаркушу, накинулся паныч на других. – Навертели, натворили дел, а теперь к панычу, пусть паныч расхлебывает? Что я – усмиритель? Что у меня – войско? Марш по таборам! Всех на ноги! Чтоб сейчас же тока стали работать!
Попятились от крыльца приказчики. Отступив немного, опять замялись в нерешительности. Хорошо тебе здесь кричать, пойди там покричи…
– Как же все-таки быть, паныч? Некоторых мы уломаем, а вот машинисты… Не послушают они нас…
– А время дорого… Сушь такая, что от малейшей искры все вспыхнет…
– Что там, Мазуркевич? – обратился Вольдемар через головы приказчиков к сухощавому щеголю в бриджах, который с взволнованным видом торопился прямо к крыльцу (это был первый помощник главного управляющего).
– Стала водокачка, – замогильным голосом сообщил с ходу Мазуркевич. – Прекратили работу кирпичный завод, артель землекопов…
– А им-то что? – выкрикнул на высокой визгливой ноте паныч. – На водокачке воды им не хватает?
– В знак солидарности с токовиками… Я только что из мастерских: там целый митинг Привалов собрал…
– Привалов?
– Он, кажется, тут всему голова…
– Ишь, кто верховодит! – подскочил Гаркуша. – Где гнездо, а на кого валят!..
– Ладно… я ему припомню, – процедил паныч и, пошептавшись с чеченцем-урядником, обратился к приказчикам: – Разъезжайтесь по таборам, нечего вам тут время тратить… Скажете… гм… обещал паныч… Побаламутили, пошумели, мол, и довольно… Машинистам после обмолота – награды. Девушкам – на платки…
– А вода? Из-за нее больше всего…
– Будет и вода… Вернутся из Каховки верблюды, на верблюдах будем доставлять отсюда, с артезианов. Слыхали? Так и передайте!
Понурившись, разъезжались приказчики от конторы. Улюлюканьем провожали их неуловимые хористы, проклятиями осыпали женщины из казарм. События в степи всколыхнули все имение. Асканийские казармы не переставали клокотать в эти дни: еще не утихло возбуждение, вызванное среда рабочего люда трагической свадьбой Яшки-негра и Ганны-горничной, как уже забурунило все кругом, и стар и мал заговорил о водяной забастовке в степи, горячо сочувствуя забастовщикам.
Гаркуша выбрался за околицу в скверном настроении. На куски разорвал бы он этих неуловимых хористов, которые улюлюканьем провожали его за Асканию, указывая каждому на холуя-молотильщика, что должен будет цепом вымолачивать панские стога всю ночь…
Однако не угроз паныча боялся Гаркуша, другое сейчас грызло его. Очень не хотелось ему возвращаться на ток к возмущенным сезонникам, туда, где ненавидели его смертельной ненавистью, где каждая сезонница готова была выцарапать ему глаза… Набрал земляков на свою голову!
Пусть бы терпел уже за свое кровное, а то за чье? За панское. И до каких пор будет это тянуться, до каких пор бегать ему в казачках? Когда уж поедет он в Каховку набирать сезонников не для кого-нибудь, а для себя? Или, может, все это враки? Может, попусту чешут языками в «просвитах»? Бунтарей с каждым годом становится все больше. Кричат, что нарочно он поит сезонников плохой водой, чтоб чаще болели, чтобы больше высчитывать за нерабочие дни… А разве в других таборах не так? Разве на Бекире и на Камышевом лучше? Что ж это будет за приказчик, если у него за лето никто не заболеет, с кем он тогда осенью останется, когда людям выйдет срок и все разойдутся по домам? Разве тогда уже рабочие не нужны? Последнему подгоняльщику известно, что кто летом с животом промаялся, тот на осень только и работник, потому что некуда ему отсюда податься… Надо только угадать, когда и как, – на то ты и приказчик. В самую горячую пору у хорошего приказчика найдется и свежая вода и свежая еда, никто не будет валяться с животом, а как только легче стало немного с работой, – так, смотри и лазарет!.. Разве паныч этого не понимает? Дурачка из себя корчит, он, мол, добрый, он только милует, приказчики всему виной. А останься после Покрова без людей, – тебя же первого прогонит!.. Легко ему чужими руками жар загребать. Приказал ехать, всех поднимать на ноги… Попробуй их поднять панычевыми цацками-обещанками! Не тем, кажется, духом они дышат!..
Все свалилось на Гаркушу как снег на голову. Еще вчера ничего не было заметно. Перетащили в темноте паровик с Кураевого на другой степной ток, с утра начали было молотить на новом месте… А как привезли воду, – тут все и поднялось!.. Девушки хотели его самого илом напоить, а Бронников в это время стал свистком прищелкивать на какой-то особый манер.
Надо же было так случиться, чтобы именно с его, с Гаркушиного, тока пошел сигнал! Кто мог подумать, что как раз его машинист у них главный сигнальщик? Пригрел змею за пазухой… Вроде и не головорез, из-за мелочей с Гаркушей никогда не грызется, а когда наступил момент, – доказал себя. Недаром он часто бывал на водокачке у того механика. Бронникову и его подголоскам – вот кому прежде всего надо шею свернуть! Не раскусил Гаркуша его во-время, зато и попало ему сегодня… Что ж, не дремли, приказчик, не лови ворон!
Как побитый, трясся приказчик в седле, озираясь вокруг. Не пылят тока. Ни малейшего движения в степи. Сами себе сезонники устроили праздник!
Чабаны стоят с бурдюками у пустых колодцев, уставились зачем-то на Асканию. Что они там увидели?
Гаркуша оглянулся и похолодел: красное полотнище полыхало над асканийскими парками, на самом верху водонапорной башни. Кто мог туда добраться? Не иначе, как те висельники-хористы!.. Направить есть кому, а им только свистни: вскарабкаются хоть на небо!..
– И вы, Мануйло, туда заглядываетесь? – укоризненно бросил Гаркуша, труся мимо колодца и узнав среди чабанов чаплинского атагаса. – Не стыдно вам на старости лет?
– Какой я старик, – браво ответил атагас. – Глаз еще далеко достает!..
– Диво нашли…
– Да так, что давненько и не видели такого: после девятьсот пятого, считай, это первый раз…
– Радуйтесь!
Атагас вместо ответа приставил еще и руку козырьком ко лбу, стоя лицом к радостному стягу, пламеневшему под солнцем за сухими далями, над башней, самой высокой в степи.
XLII
На Гаркушином току в это время бушевала необычайная сходка. Сюда прибыли посланцы других таборов, чтоб сообща выработать требование бастующих к главной конторе. Это был настоящий праздник сезонного люда, который вдруг почувствовал себя хозяином положения на токах.
До сих пор батраки не выступали так единодушно.
То, что они, наперекор панским подпевалам, впервые открыто и свободно собрались на свою горячую степную сходку, что они не просто жалуются или ругаются с приказчиками у бочек, а черным по белому на бумаге записали: «Свежей воды вволю и никаких водяных пайков!»– уже одно это поднимало людей в собственных глазах и придавало их борьбе новую окраску. Воинственное, радостно-грозное настроение охватило всех. Разбуженное ощущение собственной силы некоторых почти опьяняло, а то что посланцев других таборов, обшарпанных, босых, с тыквочками воды на веревочках, матрос величал «делегатами», только усиливало новизну и торжественность момента. Не забитой, безвольной массой, а людьми, которые сами могут решать свои дела, стояли они на току, внимательно слушая оратора.
Выступал Бронников.
– Наше собрание приближается к концу, – говорил матрос, стоя на высоком ворохе зерна, по колена в пшенице. – Вас, уважаемые делегаты, уже ждут люди на токах. Идите передайте им, что мы не одиноки, что нас поддерживают рабочие асканийской водокачки, мастерских, кирпичного завода… Итак, если мы будем действовать организованно, дисциплинированно, без анархии, мы обязательно выиграем забастовку! Здесь сегодня звучала некоторые не в меру горячие голоса, что хорошо было бы, дескать, пустить по токам красного петуха… От имени стачечного комитета я хочу предостеречь против этого: слепой бунт может только повредить нашему сознательному делу.
– Верно! – кинул из толпы Мокеич, который тоже был в числе делегатов. После Каховки борода у него еще больше отросла, лицо сделалось бронзовым. – Хлеб не виноват!
– Да. Ни хлеб, ни паровики не виноваты. Незачем машины ломать – не от них беда идет… Виновники – там! – протянул Бронников руку в направлении главного имения. – Они, кровопийцы, превратили эту степь в каторгу для тысяч и тысяч сезонников! Они не считают нас за людей, они хотят поить нас илом, который остается после скота. Но мы их проучим! Если они уже успели забыть о броненосце «Потемкин», мы им напомним. Пусть знают, что сейчас не один он с моря, – десятки таких броненосцев дымят уже и на суше, вокруг нашей Таврии. Мощные заводы Юга – вот наша опора, вот самые грозные наши броненосцы, товарищи. Стойкий, организованный заводский люд – вот на кого мы, степные пролетарии, будем равняться. Оттуда будем черпать энергию, оттуда будем перенимать великую и суровую науку борьбы!..
Страстные, проникнутые непоколебимой верой слова матроса глубоко западали в сердца сезонников. В восторге смотрела из толпы Вутанька на своего Леонида, счастливая и гордая за него, он принадлежал сейчас всем собравшимся здесь своим мужеством, своим умом и даже этими родными, раскрыленными, как чайка в полете, бровями. Порой ей казалось, что в их отношениях не произошло никакого разлада, что ревновать его к кому-нибудь нелепо, что именно теперь они становятся ближе друг другу, чем когда бы то ни было.
XLIII
С тех пор как Бронников открыто возглавил забастовку, он не раз ловил на себе удивительно ясный, новый, просветленный взгляд Вутаньки. Девушка как бы хотела вдохновить его, сказать, что она с ним в это напряженное и ответственное время. И самой Вутаньке то, что произошло между ними, казалось теперь лишь каким-то горьким, страшным недоразумением. Бронникову все тут доверяли, к нему все прислушивались, он по-новому раскрывался перед сезонниками и смело учил их своей железной правде, – неужели же мог он быть с ней, с Вутанькой, нечестным? Никак не вязалось одно с другим, не укладывалось в ее сознании. И когда после сходки Леонид, переговорив напоследок с делегатами, уходившими на тока, стал вдруг искать кого-то глазами среди девушек, Вутанька сразу почувствовала, что это ее!
Нашел, посветлел:
– Вутанька!
И она с готовностью вышла из толпы девушек и смело, на глазах у всех, понесла ему навстречу свои улыбающиеся вишнево-золотистые румянцы.
Потом было самое сладостное, нежность вновь найденной руки… Заливалась, как в праздник, гармошка, расцветая мехами в руках Андрияки, танцевали девушки, дружелюбно подмигивая Вутаньке, а они – Леонид и Вутанька – сидели в стороне, словно в пушистых золотых креслах, погрузившись по грудь в свежую пшеничную солому, которая даже в тени еще пахла солнцем..
Легко, как в счастливом сне, разговаривали они. Больше, чем за все предыдущие встречи, узнала Вутанька о своем милом… А что приезжала то не любовница к нему морская, а учительница из Херсона, правдистка, может, как раз та, что стояла под саблями в Каховке… И что не на торговых ходил он посудинах, а на военном корабле и настоящее звание у него – комендор. Нетрудно теперь было догадаться, что он не просто ради заработка очутился в степи, а что его послали сюда товарищи и что даже не Бронников его фамилия, а совсем иначе…
– Открываюсь я тебе, Вутанька, самой большой правдой о себе, такой, что дают за нее каторгу, такой, которую не сказал бы ни приятелю, ни любовнице… Такую говорим мы только самым близким, более родным, чем отец и мать, с кем навеки соединены святым нашим делом и кого называем между собой – товарищ… Первой тебе я открываюсь, Вутанька, и ты можешь теперь понять, кто ты для меня в жизни…
– Товарищ… Как хорошо! Так, выходит, не просто любимая я твоя, а… товарищ, да?
– Выходит – да.
– Любимый! Что бы ни было, что бы ни случилось, знай: никогда ты де раскаешься, что открылся мне… Отец мой тоже с товарищами дружил… За это и замучили его такие, как Гаркуша…
Распаренный Гаркуша, притрусив на ток, застал праздник в будни: гармошка, танцы…
– А те чего тут были?.. С других токов?
– Как чего? У нас праздник, в гости люди приходили!..
Дожил приказчик, в глаза смеются… Стал выкладывать хозяйские обещания, – не захотели и до конца дослушать.
