Текст книги "Берег любви"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
– Да еще и сейчас палит, как на экваторе.
– То-то и оно. Смотрел сегодня подсолнухи – душа кровью обливается: два вершка от земли, тонюсенькие, а шляпки, как ромашки... А за ними такой уход был! Золотыми коронами бы им сейчас на море светить, а они ело дышат...
– Этот год, говорят, был годом неспокойного Солнца,– заметил Ягнич, вспомнив курсантские побасенки на "Орионе".– Сильнейшие бури, вишь, па Солнце свирепствовали.
– Да, творится что-то неладное в природе... Дождя на поля вот ждем, а оно и дожди теперь бывают не в радость, и с них впору брать пробу. Читал недавно, ученые-де приметили, будто дождики начали с кислотами какими-то выпадать. Что за кислоты, леший их знает, а только после таких осадков якобы и рост лесов на планете замедляется.
– Потому что загрязняем нечистотами и водный и воздушный океаны...
– Научно-технический прогресс, конечно, дело. Каждому ясно, что это историческая необходимость и неизбежность, только ты-то, человек, хозяин земли, не должен забывать, что перед тобой палка о двух концах. Возьмем для примера мелиорацию, наше орошение степное.
Каналы проложили – расчудесно, ответвление от них для нас делают – еще расчудеснее, верно? Вода для нас ведь – это и наша сила и наше богатство... Следовательно, давайка строить оросительные системы, давай обводняться, и мы говорим: приветствуем тебя, энтээр!.. Но только строить-то нужно с умом! А если, к примеру, поскупился, не сделал все как надо, не прислушался своевременно к советам умных людей, то какой же ты хозяин? Ведь советовали же им, этим мелиораторам: облицуйте магистральный канал, сделайте по дну покрытие из пленки или из бетона – не вняли трезвым голосам, дорого, дескать, копейку сэкономим... Ну а скупой, известное дело, дважды платит. Теперь вот пошла фильтрация, Хлебодаровка вымокает, в Ивановке вода в погребах появилась... Да и у нас, на землях третьей бригады, подпочвенные воды прут, соль гонят на поверхность. Вдоль дороги видал, поди? – какие по кукурузе проплешины объявились...
– Видел.
– Двести гектаров золотых земель нам испортили, сделали из них солончак, на сто лет, может, вывели из строя! Теперь нам уж ни "Кавказ", ни "аврору" не придется там сеять, там уже и чертополох не растет! На последнем партактиве пришлось кое-кого потрясти за душу: как же это так? Куда же вы смотрели, бисовы сыны?
Будете и дальше украинский чернозем превращать в бесплодные земли?! Пожимают плечами, разводят руками да ищут, на кого бы сподручней свалить вину, а самим чистенькими остаться...
– Это умеют: за бумаги, как крысы, прячутся...
– А если ты убоялся взять на себя ответственность, если загодя, заранее не продумал все, не отстоял народные интересы, к награде, запыхавшись, торопился, то какой же ты после всего этого коммунист?! – все больше распалялся Чередниченко.– На все у него оправдание: видите ли, сейчас лимит ему урезали, а сроки подгоняют, размышлять некогда, даешь штурмовщину, лепи на скорую руку...
Слепил и ушел, а тут после него хоть трава не расти.
И спросить теперь некого, а я ведь должен спросить: кто нам, кто государству нашему возместит невозместимые эти убытки, кто сегодня оздоровит эти засоленные земли?
– Нужно наказывать разгильдяев построже.
– Наказываем... как кота мышами! Попробуй докажи, что он умышленно тебе такую трату учинил. Ведь и сам ты видел, как он старался, сделать хотел вроде как лучше, и людей среди них немало толковых, с опытом, с дипломами... И все-таки вышло так: засолонцевать нам землю – это они сумели, а рассолонцевать, опреснить ее – руками разводят... Обещают, правда, дренажем да промыванием восстановить нам почвы, только и сами еще толком не знают, выйдет ли чего из этого... Погубить оказалось просто, а вот оживить...
Чередниченко разволновался, даже рукой потянулся к сердцу.
– Валерьянки дать? – предложил Ягнич, заметив это непроизвольное движение.– У меня есть сухая, в таблетках...
– А что значит в наших условиях потерять плодородный гектар? – не обратив внимания на заботу Ягнича, продолжал размышлять вслух Чередниченко.– Да ведь такого чернозема нигде и на других планетах не сыщешь.
Это ж поистине золотое дно. Ежели и рассолонцусм, то когда это будет? В третьем тысячелетии? А сколько уже таких вот гектаров списали?.. Теперь-то авторы проектов засуетились, но где, спрашиваю, вы были раньше, знатоки своего дела? Пусть к нам, низовым, не прислушивались, по ведь и наука вас предупреждала! Отмахнулись, пренебрегли всеми предостережениями! Потребовали от одного из них на партактиве, чтобы дал объяснение, так он битый час бубнил, толок воду в ступе, сам графин той воды выпил, а так ничего нам и не объяснил толком... Нет-нет,– Чередниченко встал, выпрямился,– если взялся строить, то строй мне, будь любезен, не шаляй-валяй. На ватмане резинкой можешь стереть, а тут не сотрешь... на земле надо все делать набело, без черновиков! Тут не семь, а тысячу раз отмерь, а потом уж режь!..
* * *
Где же линия горизонта? Сейчас ее не видать: бесконечная ослепительность моря сливается с такой же безбрежной ослепительностью небес. Сияние дня рождается из сияний, из гармонического слияния переполненных светом стихий...
Солнце в зените.
Средь открытого моря идет "Орион". Еле движется, ветра нет, паруса обвисли...
Дельфины наблюдают за ним. Перед табунами неутомимых этих детей моря корабль белеет, будто какой-то дивный, неслышно скользящий но водной глади дворец. Ни единого судна навстречу, ни один танкер не темнеет на горизонте. Только "Орион". Один-одинешенек на зеркальной поверхности моря, средь его безбрежной глади. Под парусами он кажется необыкновенно высоким. Белое облако! (Высота мачты от киля до клотика сорок семь метров.)
Курсанты изнывают на палубе от жары. Для новичков непривычно обилие слепящего света вокруг: на все четыре стороны – фантастическая ослепительность. Такой не увидишь нигде, только среди этих медитерианских вод в эту пору суток, в полдень. В глазах резь. Простор воистину бесконечен. Столько сияния, а ветра нет.
– Ушел старый Ягнич и ветер с собой забрал...
Капитан обходит судно. На почти юном лице печать совсем не юношеской озабоченности. Поглядывает то и дело на табличку: "Сигнал тревоги подается электроревуном "Тревога". Один непрерывный гудок в течение тридцати секунд. Ничто, однако, не предвещает тревоги. И все же на душе молодого кормчего неспокойно. Как это понять?
Курсантская аудитория. Стенд морской практики. Образцы узлов: "двойной гачный"... ^рыбацкий огон"...
"стопорный"...
Труднее всего соединять стальные концы, тогда именно обдираешь руки в кровь... И Ягнич-мастер стоит над тобой.
Штурманская рубка. Карта разостлана на столе.
Циркуль.
Транспортир.
Резинка...
Параллельная линейка...
Склонились сразу двое или трое курсантов: прокладку ведут. Тут же два локатора. Парус и локатор – они на "Орионе" рядом! Капитан усматривает в этом некий символ, от сознания этого проникается гордостью.
Третьи сутки нет ветра. "Ушел и ветер с собой забрал..."
Почему пошутили так? Первокурсники, они Ягнича и в глаза не видели! Это ты ходил с ним в тот свой первый, самый дальний рейс. Заходили почти в тропики (зона северо-восточного пассата), чтобы использовать попутный, а севернее уже был бы встречный. В обратном рейсе "Орион" воспользовался им.
Какой это был великолепный насыщенный рейс!
Впервые так шли. Курсанты были как на подбор, молодец к молодцу, от трех училищ сразу. Рейс выдался трудный, в нескольких местах штормовой, но па диво счастливый: ни одной травмы, болезни, нежелательного приключения.
Шутили:
– Это потому, что Ягнич здесь. Это благодаря ему...
Каким он был?
Снова случайно слышит у радиорубки голоса тех, которые реального Ягнича никогда и в глаза не видели. Они сейчас сочиняют, творят Ягнича другого, своего, на свой лад.
Был, был! Всю жизнь только под этими парусами. Ни семьи, никого, ничего. Тут жил вечно, вязал узлы, стерег рынду. С курсантами держался строго. Мастер.
Приведет, укажет пальцем:
– Какая снасть?
Молчишь.
Концом (кусок каната) так и потянет вдоль спины.
А тебе и не больно, потому что получил по заслугам. А если знаешь, если сумеешь правильно ответить – руку пожмет.
Фантазеры, что они выдумывают? Никогда на "Орионе"
ничего подобного не бывало, никогда Ягнич не прибегал к таким крайним мерам!
Фантазия между тем работает.
Никто не знал, сколько этому Ягничу лот. Полюбопытствуют, бывало, курсанты:
– Товарищ мастер, сколько вам лет?
– Сорок.
И это – без тени шутки. В. следующем году другие придут на "Орион" и тоже спросят:
– Сколько вам лет?
Ответ тот же:
– Сорок.
Застыл, остановился, увековечился мастер па своих сорока. Чем-то, знать, они особенно памятны ему, коли ни больше, ни меньше не назовет: сорок, да и только. Может, в этой цифре, как для многих в цифре 13, был для Ягнича какой-то тайный смысл? И, что удивительно, именно на сорок лет он и выглядел. Ягнич не старел! Натура редкостной прочности, просто железная натура. И душой...
Красивая, высокая душа! Песни пел, знал их бесчисленное множество, особенно старинных, песен старых мореходов (не слышал капитан, чтобы Ягнич вообще когда-нибудь пел. Разве лишь иногда мурлыкал что-то потихоньку себе под нос).
Курсанты-новобранцы все же отдают предпочтение мастеру нафантазированному.
Однажды "Орион" попал в зону действия страшнейшего урагана, захвачен был его крылом. Ночь, завывание ветра, буйство разъяренных черных стихий. Палубой черпал воду "Орион". Шквал налетал за шквалом. Крен достигал сорока и больше. Думали – все. Но и в этих условиях посылали курсантов на мачты! И снова – удивительная вещь! – не сорвало, не сбросило в океан никого.
Говорили, это потому, что Ягнич (он в эту ночь получил тяжелую травму) продолжал жить, что сердце его продолжало биться на "Орионе". Привязанный канатами, перехваченный ими крепко-накрепко, лежал под хирургическим ножом в лазарете, в глубине судна. Операцию невозможно было делать, кронами переваливало больного туда и сюда, но другого выхода не было – мастер сам сказал: режь! Из груди было извлечено его сердце, оно билось и билось.
Ниткой суровой, рабочей, трехгранной иглой были сшиты сосуды. Ягнич жил!
Сплошная фантастика! В перенасыщенной учебной программе мореходки значится и такая тема: "Живучесть корабля". Они же толкуют о другом: "Орион" обогатил их необычайным уроком, фактом редкой живучести человека.
Хлопцы, оказывается, считают, что могучий, неумирающий дух Ягнича, его несокрушимая воля решили в ту ночь судьбу всего экипажа, судьбу "Ориона", что именно это, передавшись всей команде, помогло кораблю выстоять под всеми шквалами, счастливо выйти из зоны урагана.
"Чего они без конца выдумывают?" – капитан в недоумении морщил лоб, пожимал плечами – никак не мог отыскать причину столь бурного мифотворчества. На "Орионе" все ведь было иначе. Все было буднично, строго, поделовому. Откуда же эти притчи, домыслы, этот взрыв курсантских фантазий? Какая душевная потребность заставляет этих юношей вместо вполне реального, законно, в общем-то, списанного, с почетом отправленного на покой человека сотворять для себя какого-то другого, полуволшебного, человека-амулета? Где-то по корабельным закоулкам, по рубкам или в тени парусов ткут, сообща создают почти мифический образ того, кто "ушел и ветер с собой забрал". Сколько разных людей прошло через "Орион", скольких полузабыйи, а то и вовсе забыли, почему же этот, хоть и славный старик, но, подобно многим, обыкновенный, будничный, так воспламеняет фантазию новичков? Почему и сейчас вот, средь этого штиля, средь безбрежной ослепительности он у них на устах, в душах?
Неужели им, юным, лобастым, знающим локатор, имеющим под рукой современнейшие электронные приспособления, зачем-то нужен еще выдуманный, мифический, сотканный из нереальностей Ягнич, мастер нестароющих сорока лет, человек-легенда?
* * *
Как только стемнело, короткий разбойный свист раздался подле двора Ягпичей-комбайнеров.
Мать хлопочет в хате, но дверь открыта – услышала.
Господи, не тот ли супостат объявился? Лишь в старину парубки таким вот свистом вызывали девчат на улицу;
сейчас это услышишь разве что на клубной сцене, когда там ставят какую-нибудь давнюю пьесу. Однако ж такая сцена может быть показана тебе и сейчас и не в клубе, а прямо перед твоей хатой. Петь, паршивцы, не умеют, а свистеть вон какие мастера! На стадионе, должно, на футболе напрактиковались.
Однако той, которую вызывают, дома нет, но работе еще занята, у кураевской медички день ненормированный.
Только собралась было в кино, прибежали от Чередниченков – нужно ставить банки председателю!
Свалило Зевса. По случаю окончания жатвы поехал на берег, с ходу, потный, вбежал в Черное свое, медузное море, простудился, теперь есть подозрение на воспаление легких.
Когда средь зимы приходилось брести в ледяной воде у керченских берегов, пробираясь с Тамани на полуостров в разведку,– тогда ничего, даже насморка не схватил, по крайней море сейчас не помнит. Шинели, бывало, скует морозом, грохочут они на гвардейцах, как колокола, все время приходилось снова смачивать их в воде, чтобы не гремели, чтоб не разбудили вражеских часовых. А сейчас только глянешь на море – уже чихаешь, уже погнало температуру... Радикальнейшее лечение, которое, собственно, только и признает в таких случаях Савва Данилович,– это банки. Покорно подставляет спину, чтобы Варвара Филипповна накинула эти стеклянные штуки... Но она сейчас сама хворает, пришлось вот молодую медичку вызвать, пускай потренируется...
Когда Инна побежала, у матери невольно шевельнулось сомнение, нс Варварины ли это придумки, может, нарочно вызывают начинающую фельдшерицу, чтобы проверить, умеет ли она хотя бы банками орудовать как следует?
Убежала и как в воду канула, а свистун тем временем посвистывает, нe впервой приносит его нечистый под кураовскис вишни... Вот еще раз присвистнул – на этот раз с каким-то даже соловьиным коленцем...
– Скажи, что ее нот, не до гулянки ей,– не выходя из хаты, крикнула Ягничиха по двор, полагая, что там есть кому передать эту команду по адресу... Однако во дворе никого нс было. Только груша, как туча, стоит, но груше и самой, может, приятно послушать вечерний свист. Женщина вышла на веранду. Так и есть: лавка под грушей пустая, на вахте никого, орионец отправился к соседям смотреть с детворой вечернюю передачу по телевизору.
Телевизор у них огромный (величиною с девичий сундук старинный), установлен прямо в саду под орехом, его голубой экран виден и отсюда, с веранды, и перед ним торчит множество голов – детских и взрослых. Лысина орионца блестит между ними. Дома у Ягничсй тоже есть телевизор, может, даже лучше, стоит вот за шифоньером в углу, правда, за всю жатву экран на нем так ни разу и но засветился. Мог бы моряк его настроить, сидеть и смотреть дома, так пет, к соседям потянуло, к малышам. Там, знать, веселее... Вон вместе подхватились, подскочили все, орут:
"Гол! Гол!"
А с улицы снова негромко свистнули. Ну и назойливый!
Хозяйка спустилась по ступенькам, направилась к калитке. Что-то мелькнуло под вишнями (теперь вишневые деревца со дворов на кураевскпе улицы выскочили, воров не боятся), под ветвями, за кущами, кто-то спрятался, затаился... Не иначе как он, мастер художественного свиста...
– Это ты, Виктор?
– Я.
– Тебе еще не надоело тут свистеть? Заходи во двор.
Вынуждена приветить, потому что хочешь не хочешь, а выступает он сейчас в роли твоего будущего зятя, этот ночной свистун.
– Я к Инне. Она дома?
– Скоро придет. Заходи, заходи. Мне поговорить с тобой нужно.
Усадила дочериного ухажера на веранде, но за угощениями но пошла, не будет ему никакого угощения – гость HCdBaHbra, обойдется и так... Включила электричество (чтобы лучше разглядеть Инкиного избранника), после этого и сама присела к столу. Хлопец застыл на стуле, отодвинувшись в самый угол веранды. Придирчиво осматривала его. Вот оно, золотко Веремеенково... Неужто и вправду зять? Не очень-то он изменился, хотя где-то там и побывал.
Говорили, стриженый, а оно почти незаметно. С вежливым вниманием ждет, когда с ним заговорят, худощавый, выбритый, скромная, застенчивая улыбка блуждает на губах...
Нос материн, брови тоже ее, тонкие и какие-то дерзкие, размашистые, вразлот, не каждая девушка устоит перед таким. Да и вообще – статный, с продолговатым смуглым лицом, и когда вот так тихо сидит, стиснув руки коленями и смиренно посматривая в потолок, на лампочку, вокруг которой вьются мошки, то и не скажешь, что перед тобой шалопай, вертопрах и хулиган.
– Она скоро придет? – спросил вкрадчиво.
– Не отчитывается, голубчик. У нее служба... Придет, конечно, наше дитя дома держится, не то что другие.
– Если это камешек в мой огород, то разрешите объяснить: я тоже надеюсь в скором времени перекочевать под мамину крышу. Кажется, получу работу где-то тут, поблизости.
– Наверное, на профилактории? – Рядом с Кураевкой па побережье второй год строится для оздоровления шахтеров пансионат – профилакторий.– Не баянистом ли для развлечения рудокопов?
– Пока это секрет,– уклончиво буркнул он, улыбнувшись.
– Ох, Виктор, Виктор, что ты себе думаешь? – заговорила женщина с грустным сочувствием.– До каких ты пор вот так слоняться будешь? Погляди на своих ровесников – каждый при деле: тот учится, тот в армии, а тот с трактора не слезает... Настоящие сыновья, ничем себя не бесчестят, родителям только в радость. Даже такие вот, как Петрусь наш,– глаза ее засветились при воспоминании о своем штурманце,– ребенок по сравнению с тобой, а какой трудолюбивый и сообразительный, отец уже смело может комбайн ему доверить. В Казахстан, в такую даль, наравне со взрослыми подался, а ты?
Дома на такие слова Виктор только бросил бы пренебрежительно: "Мама, не учите меня жить, сыт по горло вашими поучениями",– встал бы да спину показал, а тут не смеет, делает, хитрец, вид, что слушать назидания этой добровольной наставницы – для него одно наслаждение, впитывает народную мудрость, как губка.
– Или, может, все это я напрасно говорю, Виктор?
Почему ты молчишь? Собака, мол, брешет, а ветер относит Так?
– Я слушаю. Внимательно слушаю. Вникаю, Гаптта Гурьевна.
Ото ее подбодрило: неожиданно почтительное обращение кому не польстит. Как бы подхлестнутая этим, нропела еще одну хвалу своему штурманцу, вспомнила затем троюродного племянника Ягнича Анатолия, который где-то там, в ГДР, во время пожара немчонка спас,– об этом факте сообщило в Кураевку командование части, в которой служил герой. Использовав сильный этот пример, женщина опять принялась за "санобработку" вертопраха, который сидит сейчас перед нею такой-то очень уж покорный да вежливый, такой печальный, что хоть икону с него пиши!
Уставился глазами в потолок, ловит, однако, кажется, не столько то, о чем она ему толкует, а, скорее, тех мошек, которые вокруг лампочки под потолком мельтешат.
– Если себя не жалко, то хоть родителей бы пожалел,– продолжала увещевать наставница.– Отец твой извелся весь, изгоревался, на человека стал непохож, а из-за кого? И матери не легче, от горя да стыда на люди боится выходить... Один ты ведь у них, единственная надежда, всем твоим прихотям потакали. Баян ли, "Ява" ли – ни в чем отказа не было. И так-то ты их отблагодарил? Родителям дни отравил, а себе? Исковеркал молодую жизнь по дурости своей. Виновных не ищи на стороне, все в тебе заключается... Хоть это-то ты понимаешь?
– Понимаю, Гурьевна, еще как понимаю,– и снова монашески-смиреннейшая мина на красивом лице, ставшем вдруг еще печальнее.– Постараюсь измениться в корне. Обещаю: скоро вы меня не узнаете. Мое духовное возрождение, тетка Ганна, мое воскрешение, начавшееся в колонии, не закончилось, оно продолжается во мне, вот тут,– и драматическим жестом приложил руку к груди.
У женщины отлегло от сердца. Стоит лишь поговорить с человеком по душам, глядишь, что-то и ворохнется в нем хорошее, обнадеживающее: человек ведь не камень! Дома, поди, не умеют наставить хлопца на путь истинный, хотя оба там учителя. С чужими оно легче, а к своему ключика не подберут. Она же вот хоть и не учительница, хоть только в детсаду маленьких воспитывает, а поди ж ты – сразу сумела оболтуса этого усовестить... Теперь принялась расхваливать ему Инну. Как училище закончила с золотой медалью (медаль эта родилась тут же, на веранде, экспромтом) и какие хорошие места предлагали, заманивали даже в столицу, в тот центральный Красный Крест, который с медикаментами да продуктами и в Индию, и на край света летает, где только случится какая-нибудь эпидемия или землетрясение... Ничем не соблазнили Инну, потому как она всей душой рвалась домой – Кураевка для нее милее всех на свете, возле матери ей теплее всего!
– Сейчас вот Варвара позвала, чтобы банки поставить председателю. У тебя, говорит, Инночка, лучше получается, чем у меня. Да и сам поразмысли: разве голова доверился бы с маху кому-нибудь, разве подставил бы свою важную государственную спину, а ей – пожалуйста, исцеляй, раз ты с отличием закончила...
Были, таким образом, и дочери пропеты панегирики со всем материнским вдохновением, с врожденной ягничевской фантазией.
– И вот такая-то девушка ждала тебя, непутевого, хотя к ней там, в училище, трижды сватались, предлагали руку и сердце, покоя не давали ей и летчики и подводники,– вдохновенно продолжала хозяйка, ради общей картины не останавливаясь перед явным преувеличением фактов.– Другая, глядишь, не упустила бы такого случая, вмиг бы ухватилась за красавца лейтенанта, или избрала бы врача с дипломом, или же молодого комбайнера с Золотой Звездой! Нот, говорит, мама, я своего суженого и осужденного ждать буду. Он там страдает, мается, только и держится тем, что верит в меня. Отвернуться, когда человек в беду попал,– это нечестно. Нет, не отступлюсь, говорит, дождусь, если уж Витеньку сердце избрало. Дак ты ж оцени!
– Я оценил.– Голос его налился настоящим, неподдельным теплом.– Инке равных не видел, Инка для меня – все, если хотите знать. Дня не было, чтобы ее не вспоминал. Ради нее переломлю себя, потому что знаю: не ужиться ей с моими недостатками, да и мне самому опостылела собственная разболтанность. Положу этому конец. Но войдите и в мое положение. Здорово встряхнула меня жизнь, Ганна Гурьевна, так встряхнула, что до сих пор пошатываюсь... Первый крепкий удар был, когда из мореходки вытурили. Могли бы все же и не так строго... Ведь за одну лишь самоволку...
– Что это такое – самоволка?
– Ну, прогул, что ли. Отлучился на двое суток... А там дисциплинка, скажу я вам...
– Что ж бы это была за мореходка, если бы без дисциплины? Настоящего человека порядок не страшит. Вот мой брат сколько па "Орионе" ходил, полжизни морской службе отдал, а не жалуется. Наоборот, скучает по морю, несмотря на все его строгости... Вон и детишкам тут передает свою пауку про непотопляемость корабля!
С ухмылкой, а подчас и с еле удерживаемой зевотой выслушивал Виктор похвалы в адрес орионца, хотя о нем у парня было свое мнение: с крутым характером дед, амбитный, неуживчивый, лучше держаться от него подальше; попадешься орионцу на глаза – он тоже начнет тебе душу драить...
– А вот если бы ты, Витенька, вел себя п училище на "отлично", плыть бы тебе с курсантами сейчас где-нибудь под парусами "Ориона". Честь-то какая! В прежние времена, бывало, дядька напарусит крылья на своей ветряной мельнице, и то для нас, малышей, диво, а тут... Эх, ты!
"Орион" упустить!..
Зацепившись за "Орион", тетка Ганна не могла остановиться и подавно, разошлась так, будто саму уж подхватило парусами, будто сама была морячкой, рассказывала-пела про то, каких туда хлопцев берут да какую закалку они там получают, говорила и говорила, а Веремеенко, подавив скуку, снова вытянул свою журавлиную шею, слушал будущую тещу с напускным вниманием; однако до него доходила лишь мелодия ее речи, похожая па отдаленное, монотонное журчание ручья. Хлопец прислушивался больше к своему внутреннему голосу. А голос этот говорил: пусть стократно вы правы, уважаемая будущая теща, но от этого мне не легче. Горько вашему Витеньке. Известно ли вам такое состояние души, когда просто жить не хочется, хотя вроде бы и пет явных причин для подобной сердечной депрессии. Знаете ли вы, что такое серое безразличие, серое и тусклое, когда тебя ничто не интересует, когда все словно бы уже было и сам ты будто когда-то уже был и заранее знаешь, каким будешь завтра, какое меню увидишь в чайпой на грязном, замызганном столе, какие мухи будут жужжать над жирным твоим борщом?.. Нет, не знает про то хозяйка. Вот если б Инна... Никто не проявляет к тебе столько терпения и великодушия, как она. Хочет видеть и видит тебя лучшим, чем ты есть на самом доле; ее любящее сердце наряжает тебя в одежды своих щедрых мечтаний, возлагает на тебя самые смелые надежды, и, странное дело, порой ты чувствуешь, как от самих ее надежд ты и в самом доле становишься словно бы лучше, чище, достойнее... Инна – это та высочайшая премия, которую тебе выдала жизнь, выдала, быть может, даже слишком рискованно, авансом! Ради нее сидишь тут и выслушиваешь битый час эти нудные тетенькины проповеди, прикидываешься самым прилежным слушателем, поддерживаешь в будущей теще иллюзию, будто только ее речи и смогли совершить в твоей душе мгновенный переворот...
Когда же тетка Ганпа попыталась точное выяснить, насколько крепок парень в своих чувствах к ее дочери, Виктор не заметил, как у него вырвалось:
– В ней мое счастье, правду вам говорю! Только в ней, а не в пансионатских химочках!..
Сказал и осекся, потому что хозяйка тотчас же насторожилась, прищурила глаза:
– Это что еще за химочки? Кого ты так величаешь?
– Ну, химочки, так все их там называют...
– Кто все? Блатпяки, может, твои, с которыми баланду по колониям хлебал! Так это еще нс все. А порядочный человек не станет насмешливо обзывать девушку или жен-, щину даже за глаза... Химочки, химочки, придумать же такое,– никак не могла она успокоиться.– И над чем – над именем человеческим измываешься. У меня вот у самой бабусю Химой звали, так что – позорно это, насмешка, можно сказать, по-твоему? Никто в Кураевке над пей не смеялся, потому что Хима девятерых родила и воспитала, и не было среди них ни одного такого балбеса, как ты!
Какую-то минуту она грозно молчала (суровостью своей стала совсем похожа на брата), лицо округлилось и словно бы отекло. Было ей, видно, сейчас и горько и стыдно за этого балбеса, который сидел нисколько нс обескураженный нотацией и ее резкими словами, хотя внутренне, чувствовалось, был по-прежнему начеку.
– Виктор,– заговорила немного погодя Ганна Гурьевна каким-то почти торжественным голосом,– хочу просить тебя об одном одолжении... Можно?
– Просите.
– Как мать семейства, по-доброму, по-матерински умоляю тебя: отступись ты от моей дочери. Отступись! Не принесешь ты ей счастья.
Он побледнел:
Принесу или не принесу – откуда вам знать?
– Чует душа.
– Душа – ненадежный источник.
– Смотря чья. Материнская ежели, то надежней нету.
Ни перед кем так не унижалась, как перед тобой вот, сынок.
Красивый ты, еще найдешь себе пару, какая-нибудь из тех же пансионатских размалеванных, только пальцем помани – сама побежит за тобой... А Инна... У Инны своя дорога, своя, непохожая на твою... Пощади девушку, отплати хотя бы этим за ее верную к тебе любовь! Потому что так, как она, редко кто нынче любит... Отступись! Как сына тебя прошу!
Сильно побледневший, он сидел, прикрыв глаза, уронив голову на грудь.
– Вы просите невозможного,– сказал вполголоса.
Это только подхлестнуло ее.
– Ну, превозмоги себя, Витенька, не заслоняй ей белый свет!.. Сколько бывает таких случаев: любят друг дружку и год и два, а женятся на других... Разве мало у нас красивых девчат? Вол, говорят, Муся Осначевская по тебе сохнет, такая славная дивчина, и у родителей одна, может, именно ее ты и осчастливил бы...
Он молчал, не поднимая головы, и его молчание Ганна расценила как признак колебания: видимо, парень борется с самим собою, взвешивает, как будет лучше... Следовательно, надо но отступать, гнуть и гнуть свою линию, и он решится, даст согласие... Вдруг ее осенило:
– Витя, уважь мою материнскую просьбу, а я тебе за это... "Жигули" подарю!
– "Жигули"? – От неожиданности оп даже глазами заморгал.
Искушение, казалось, было способно кого угодно сразить наповал, тем паче Виктора, чья страсть к скоростной езде известна всей Кураевке... Расчет у хозяйки был безошибочный, парень оживился, поднял свои тонкие брови в нескрываемом любопытстве:
– У вас уже есть "Жигули"?
– Будут! – воскликнула она горячо.– В прошлом году – разве не слыхал? двум лучшим комбайнерам области выдали малолитражки в премию – одному достался "Запорожец", другому "Жигули"... Сам секретарь обкома вручал этим комбайнерам ключи от машин на стадионе, при всем народе...
– Но ведь эти ключи у них, а не у вас,– ухмыльнулся Виктор.
– Считая, что у нас! Семейный экипаж Ягничей тоже в десятке самых первых, не видал разве в газете фотографию! В прошлом году телевизором премировали, а этим летом, если бы хлеб но сгорел, вот тут уже, под окном, "Жигуленок" стоял бы красненький, на новеньких шинах... А что в будущем году стоять будет, так – это факт!
Веремеенко встал, напустил на себя строгость:
– Итак, за дочь – "Жигули"! А почему не "Волгу"?
А? – И неожиданно для хозяйки расхохотался. Потом сразу стал серьезным, посмотрел на пристыженную собеседницу с явным превосходством: – Стыдно мне за вас, тетка Ганна. Неужели вы серьезно могли подумать, что Виктор на этот ваш калым позарится? Променяет Инку на ваше отступное? Какая дикость... Вы ведь сами были молоды, неужели забыли или вовсе не знали, что такое любовь?
– Знал бы ты! А я-то знала и знаю,– превозмогая стыд, встала она обиженно,– Не тебе, ветрогону, меня учить... А то, что тут было сказано насчет машины, чтоб на этом месте и умерло, понял?
– Само собою.
В это время к веранде уже подбегала Инна.
Глянув на обоих, почувствовав неладное, забеспокоилась:
– Чего вы тут не поделили?
"Тебя не поделили",– хотелось сказать хлопцу, но он только разрешил себе шутку:
– Про дела ооновские речь вели.
– А как там наш голова? – сейчас же заговорила и мать, чтобы избежать уточнений.– Или так вызывали, из-за пустяка? Прыщик, наверное, какой-нибудь?..
– Да нет, застудился всерьез, температурит,– сказала Инна.– Однако на пневмонию не похоже, скорее ангина,– и снова заботливо-влюбленный взгляд на Виктора: – Почему ты такой бледный?
– Натура нервная...
Подумала мельком, не пьян ли он, но сразу же отбросила это подозрение: нет. Еще раньше, после одного случая, поставила перед ним условие, чтобы никогда не появлялся ей на глаза в нетрезвом состоянии, и пока Виктор не нарушал уговора.
