Текст книги "Берег любви"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
Для тех же, с кем Ягнича-мастера связывали годы совместных плаваний, он то и дело оживал, возникал во всей будничной своей правдоподобности.
– Скоро день рождения у Ягнича,– напомнил однажды капитану его друг помполит.– Хорошо бы поздравить старика от команды...
– Ясное дело. Но мы однажды уже пробовали связаться с ним через эфир, и чем кончилось?.. Преуспели не больше, чем те, кто пытается уловить радиосигналы внеземных цивилизаций.
Было такое: посылали мастеру радиограмму на Новый год – ни ответа, ни привета.
– Обиделся старик,– сказал помполит.– В самом деле, обошлись мы с ним не того... Вечный наш Ягпич, трудяга и наставник, "отец летающих рыбок" и вдруг вне "Ориона"!.. И "Орион" без него... Трудно к этому привыкнуть.
Было над чем задуматься. Ведь каждому из них рано или поздно, но тоже придется куда-то причаливать, искать свою Кураевку, встать лицом к иным ветрам, которые придут на смену ветрам молодости. Кое-кто, может, и безболезненно воспринимает такие перемены, крутые повороты судьбы, без особых душевных травм вживается в мир заборчиков и палисадников, но ведь их Ягнич... Трудно да просто немыслимо, невозможно было представить его с морковкой да петрушкой где-нибудь среди баб на базаре.
Потому что человек этот хоть и просто, но глубоко жил, носил в себе непокой мастера, здоровое морское честолюбие. А может, выветривается и такое? Уперся старик в своей амбиции, сжился с обидой и в конце концов поставил на "Орионе" крест – логично было бы сделать и такое предположение.
Людей незаменимых нет, многие так считают, но поче му же отсутствие Ягнича до сих пор еще чувствуется на "Орионе"? Наверное, не только потому, что унес с собой какой-то уникальный опыт, практические знания, "забрал ветры", как фантазируют курсанты. В чем-то потеря невосполнима. Видимо, не хватает им и его чудачеств, и вечного его ворчания, даже его странной терминологии, которая брала свое начало откуда-то еще, наверное, от кураевских рыбацких байд и дубков. Когда появится, бывало, у него настроение обратиться к парусу ласково, почти интимно, то он его и назовет по-своему: жагель или еще нежнее – жаглик... Про косой парус он скажет: косец...
Подставлять паруса под ветер – это у него выйдет совсем коротко: парусить... А вместо "ставить паруса!" он тоже скажет на свой манер: "развернуть ветрила!" Молодым это нравилось, кое-кто подтрунивал, а некоторые сами подхватывали охотно: ну, братва, нс пора ли нам " разве рнуть ветрила", будем парусить!..
Для капитана и его помполита колоритная фигура Ягнича с каждым днем поворачивалась как бы главной своей стороной, раскрывалась истинной своей сутью; теперь они вспоминали старого мастера не просто так, к случаю, а по какому-то внутреннему зову, чаще всего в минуту затруднений.
– "Человек-амулет" кто-то о нем сказал,– размышляет вслух помполит.Только сейчас понимаешь, каким существенным дополнением мы были друг для друга... Где же все-таки он сейчас?
Молчит старый упрямец, не подает голоса. Заврачевав душевную рану, мог в конце концов успокоиться и, тая от людей обиду, полузабытый, зажить где-то другими хлопотами – спиной к морю, к своему некогда любимому "Ориону". Ведь, может, и она, эта страсть мастера, почти слепая любовь к летучим парусам, как и все на этом свете, подвержена износу, медленному, но неотвратимому угасанию?..
Как-то во время занятий, когда курс "Ориона" пролегал у кураевских берегов, весь экипаж, будто по команде, высыпал на палубу: Кураевка! Ягничево родимое гнездо!
Где-то там, в степных просторах, догорает сейчас костер жизни старого мастера. Даже без бинокля видна вдали эта Кураевка, раскинувшаяся по берегу, утопающая в садах.
Значится она тоже в морских лоциях – рядом с другими ориентирами отмечены и ее стабильные огни... Пограничная вышка маячит левее села, будто аистиное гнездо на столбе, правее Ягничевой столицы высятся силуэты какихто новых корпусов. А это что перед ними, у самой полоски прибоя, очертаниями своими совсем похожее на судно?
С высокой стройной мачтой, подняло над собой крыло блестящего белого паруса – тот самый косец... Из пластика или белой стали изготовленное, сверкает на солн це ослепительно, играет бликами, точно разговаривает с морем каким-то загадочным, нерасшифрованным кодом.
Капитан первым догадался, улыбнулся своей догадке:
– Брат "Ориона"...
* * *
Бывает, лежит на берегу подраненная птица, подняв крыло... Стаи других пролетают над ной, а эта все белеет на месте...
Как двойник, как отзвук того "Ориона", далекого, настоящего, вырос этот странный Ягничев парусник на фундаменте старой лайбы. Силуэтом (особенно красивым с расстояния), белым одиноким крылом неизменно привлекает он внимание изредка проходящих в этих водах судов, тронет образ его и душу бережанина, если она чутка, не зачерствела. Пожалуй, каждому брат "Ориона"
что-то скажет, пусть и несовершенным своим видом навеет и легкую грусть и раздумья о жизни, о странствиях...
В Кураевке по крайней -мере Ягничево детище получило признание. Инна с девчатами специально приходила посмотреть. Побывала на самой верхушке – у руля, осмотрела, словно какие-то художественные изделия, бутафорские пушки и под стать им якорные цепи, но дольше всего задержалась возле нимфы-русалки; улыбающаяся, гибкая, подставив ветерку свои юные перси, в позе, исполненной действительно замечательной пластики, красовалась она па самом гребне судна, вся устремившись в морской простор.
Полудевушка, полурыба или полудельфин?
Загадочное существо, оно, по замыслу мастера, призвано было, как и в давние времена, оберегать моряков от всяких несчастий. Нимфа и весь парусник с его диковинной оснасткой много сказали Инне о мастере, сказали ей, быть может, больше, чем кому бы то ни было другому. Каким-то странным образом переплелись в этом судне реальность и фантазия, будни и праздчик; юношеская полузастенчнвая жажда просторов, и неизбежный жизни закон, и ранимость крыла – все тут причудливо смешалось, словно, по выражению поэта, "с печалью радость обнялась". Сам мастер довольно сдержанно оценивал свое творение, при Инне заметил только, что неплохо получился силуэт, далеко виден – будет еще один ориентир для моряков. Инна понимала и эту сдержанность. Создание фантазии и рук человеческих, кого-то будет оно веселить, кого-то позабавит, иных, может, и вовсе оставит равнодушными, а для девушки в этом странном, причудливом, пусть и в наивные одежды наряженном паруснике был сам Ягнич с его простой и упрямой жизнью, с его верностью товарищамморякам всех времен и еще с какой-то щемящей открытостью души, так неожиданно обнажившейся здесь мечтой и любовью. Парусник с улыбающейся русалкой, не модель ли это его молодости, может, первой любви, не образ ли пережитого, мощный и сильный? Да, он поэт, он мастер, как умел, так и выразил здесь себя! По-разному проявляют себя народные умельцы-мастера, в изделиях из глины может отличиться керамист, стеклодув проявит себя в художественных изделиях из стекла, а Ягнич-моряк свою творческую натуру выразил вот в этом!.. И как бы кто ни считал, Инна убеждена: есть в нем божья искра, есть!
И ярче всего она вспыхнула тут, в этой материализованной его мечте, в этом корабле-символе, как бы вобравшем в себя отважный дух мореплавателей, и грубоватую поэзию их странствий, и трогательную память о товарищах, и во всем этом Инна узнает самого Ягнпча, его натуру, его цельную и красивую в своей цельности жизнь.
Девушка поздравила мастера, и для него это, кажется, имело немалое значение.
Ведь и впрямь душу свою вложил Ягнич в это творение.
При перестройке судна был не только главным советником, чаще всего сам выступал и в роли исполнителя. Добрую услугу оказывало ему умение корабельного плотника и доскональное знание парусного дела, всех тонкостей оснастки, пригодилось искуснейшее умение вязать разного типа узлы, вот только игла парусная да гардаман так и не нашли применения. Сам позаботился о рангоуте, подсказал Оксену идею русалки и подробнейше растолковал, какой она должна быть. Сам приладил рынду и руль, вникал во все подробности отделочных работ, ревниво добиваясь похожести судна, чтобы все было "как на самом деле" или по крайней мере близким к тому. И сколько бы ни напоминали ему об условности работы, о том, что это все-таки должно быть всего-навсего кафе, утилитарная сторона дела для Ягпича, кажется, была далеко не главной: верный себе, он твердо решил соорудить то, что хотел. Прорабу, правда, эти Ягничевы "фантазии" нередко выходили боком, не раз он жаловался руководству, что моряка "заносит", расходует материалы, не считаясь со сметой, решил вот, скажем, облепить внутренность будущего кафе моделями парусных судов разных эпох, даже египетских и финикийских. Относительно материалов Ягнича серьезно предупреждали, он принимал предупреждения к сведению, однако же оставался верен прежнему замыслу, с прежним упорством продолжал создавать свою парусную поэму.
Наконец все было завершено, комиссия приняла объект с оценкой "отлично", Ягнич подписал акт о сдаче, старательно врезал в плотную бумагу свой заковыристый автограф. В последний момент возник вопрос: как же назвать судно-кафе? Кто-то предложил:
– Может, "Орион"?
Ягнич воспринял это как неудачную и даже обидную шутку:
– Второй "Орион"? Второго нс будет.
– Да но вечный же он у вас,– заметил прораб.– Спишут когда-то и его.
– Если спишут, новый появится, но опять-таки одинединствепный. В морях знают один "Орион".
С Ягничем согласились.
Предлагали назвать "Поплавок" или даже "Джума", но и эти предложения по разным соображениям были отвергнуты, Решили вопрос с названием оставить пока открытым: может, со временем сами шахтеры подскажут чтонибудь более удачное.
Ягнич был теперь свободен. Из вагончика, конечно, не выгонят (он теперь живет в вагончике, куда ему пришлось переселиться с лайбы); но все-таки пристанице это на колесах, в любой момент могут подъехать с тросом, подце пят крючком да и поволокут на буксире твою хату на какое нибудь другое строительство. Стало быть, пора подумать и о какой-то другой, более надежной гавани. Не исключено, что Ягнич поселится в приморском заповеднике, были сваты и оттуда, приглашали чучела делать – это им нужно, профессия дефицитная... Ну, и птиц, конечно, будет кольцевать. Каждый год их там кольцуют, с бляшками птичьих паспортов выпускают па волю. Далеко улетают от родных берегов, издалека и возвращаются: этим летом в Кураевке обнаружили обыкновенного серого воробья, который, оказывается, был закольцован где-то аж в Кейптауне.
Впрочем, руководство комплекса, учитывая заслуги Ягнича, не бросило мастера на произвол судьбы. Вновь назначенный директор здравницы объявил, что отныне Ягнич ставится на должность старшего дежурного по пляжу. "Проще говоря, сторожем",– подумал про себя Ягнич, но от назначения отказываться не стал.
Судно-кафе вошло в строй. Горняцкий – да и не только горняцкий – люд по вечерам охотно располагается за столиками на палубах. Посетители с любопытством рассматривают художественные изделия из дерева и соломы, модели старинных кораблей да еще симпатичные изображения дельфинов, карпатских медведей и экзотических рыб, которыми Оксен с хлопцами украсил все пригодные для этого площади.
Ягнич-мастер тоже имеет обыкновение посидеть тут вечерами – порой в обществе пограничника-азербайджанца, иногда с Оксеном, а иной раз и в одиночестве. Сядет в углу и, насупившись, как сыч, поглядывает исподлобья на ребят-официантов, которые, неуклюже балансируя с подносами, подают посетителям кафе жареных бычков, морскую живность и специальные коктейли под страшным названием "пиратская кровь". Целую команду этих парубков набрали для обслуживания, выступают они тут в образе пиратов: каждый с сережкой в ухе, декоративные кинжалы на боку, расхаживают в каких-то камзолах, подпоясанные красными кушаками... Быстро вошли в свою роль, освоились, что-то и в самом деле вроде бы пиратское, разбойничье появилось в их движениях, в выражении лиц.
Не нравится Ягничу эта пиратская комедия, эти дурацкие серьги в ушах. То и дело возникают у него стычки с официантами:
– Чем тут комедии разыгрывать, вы бы сперва научились порасторопнее заказы выполнять да меньше посуды били, "пираты" несчастные... Ишь, вырядились попугаями, а толку с вас...
– Учимся, дед! На ошибках учимся,– ответствовали "пираты".
В их поведении Ягнича раздражало решительно все. То с одним схватится, то законфликтует с другим: не умеют бегать, медлительные, неповоротливые, разве он взял бы такого на судно? Разве такой способен под шквалистым ветром белкой взметнуться на фок или бизань, как его курсанты? Все время сравнивает, ставит в пример тех, которые без серег в ушах, зато как молнии выскакивают из кубриков на аврал.
– Это мы уже слыхали,– беззлобно огрызаются "пираты".– Одно дело там, другое здесь. Какое судно, такие и авралы. Вместо паруса пристроили флюгер какой-то над нами... И рулевое сколько ни крути, ковчег ваш ни с места, на вечном бетоне сидит, а вы все думаете, что куда-нибудь поплывет...
Знали, поганцы, куда прицелиться – удар этот для Ягнича под самое сердце. И возразить нечем. Ведь не без оснований эти комедианты потешаются над его творением, скалят зубы... Впрочем, комедиантами эти маскарадные ребята кажутся, видно, только ему, Ягничу; другим же посетителям кафе они даже нравятся, пиратский их вид вызывает улыбку, веселит, развлекает публику. Театр, оперетта бесплатная, чего там!..
Вечером появляется джаз, состоящий из таких же патлатых, вроде этих "пиратов". Вот когда соберутся волосатые эти добры молодцы да ударят в электрогитары, завизжат, с лязганьем загрохочут в усилители так, что барабанные перепонки чуть не лопаются, Ягнич тогда, в знак протеста, и вовсе покидает палубу,
– Ной отбыл,– с облегчением констатирует этот факт самый неуклюжий из "пиратов".
Ягнич между тем идет к морю послушать в наступающих сумерках иную музыку – ту извечную, которая никогда ему не надоедает. Не спеша идет и идет вдоль полоски прибоя, до самого конца уже опустевших, замусоренных пляжей, иногда, бывает, повстречает двух Коршаковых гусей, которые тоже любят прогуливаться тут по вечерам.
Когда-то, в бесконечно далекие годы детства, пас Ягнич и гусей, забредут, бывало, в хлеба и давай лопотать между собой, сыпят скороговоркой "по-два-на-ко-ло-сок... по-двана-ко-ло-сок". Тогда он понимал их речь, теперь не понимает. Вот они семенят вдоль берега вразвалочку, странно белеют в темноте. Древняя птица, испокон веков домашняя,– потомки, знать, тех, которые, если верить легенде, будто бы Рим спасли, гоготом разбудив задремавшую у ворот Вечного города стражу...
Рано поутру, как только начнет развидняться, Ягнич уже за работой: впрягшись в допотопную, что была когдато конной, гребку, добытую у Чередниченко (там ее списали в утиль), он этим нехитрым приспособлением, которым раньше, еще до комбайнов, подбирали оставшиеся колосья с полей, неторопливо скребет-выскребает берег, причесывает песок, ведя затяжную войну за чистоту кураевских пляжей. Добровольно возложил такую миссию на себя. Мог бы и не браться. И гребка эта – его собственная придумка. Обещают, правда, механизировать его труд. Но это когда еще будет, а пока вот так: впрягайся, старик, и пошел, волоки, разравнивая пляжи, чтоб никакого мусора на твоем берегу, чтобы новый день начинался для людей вроде бы праздником.
– Больше не буду пускать "диких" на пляж,– проворчит, когда с ним поздоровается кто-нибудь из ранних купальщиков-шахтеров.– Такие берлоги пооставлять... Разве же это люди были? Питекантропы, а не люди.
– Мезозойцы! – поддерживает с улыбкой шахтер.– Тысячи лет им до культуры!
Пройдется с. железной гребкой Ягнич, подчистит, подметет все, что за день намусорят, не оставит и следа от пляжных кочевий. И только если натолкнется на сооружение из мокрого песка, накануне возведенное детьми,на миниатюрный средневековый замок со старательно сооруженным комплексом башен, стен и защитных рвов или увидит песчаный, слепленный детскими руками кораблик (игрушечный "Орион" с воткнутым сверху крохотным парусом из ракушки), на минуту задержится, внимательно осмотрит работу неизвестных мастеров дошкольного возраста, потом осторожно обойдет, чтобы не зацепить, не разрушить творение детских рук, и, поднатужившись, как рикша, потащит свою нелегкую скребницу дальше.
К судну-кафе интерес его теперь заметно упал, в ту сторону мастер редко и поглядывает. Лучше других понимает он несовершенство своего творения. И пусть но думают, что у него, Ягнича, духу нe хватило,– хватило бы с лихвой, но какой же это парусник, ежели он на месте сидит? Парусник строится для движения, для полота, для жизни соколиной – вот в чем суть... Руль Ягнич поставил, рынду нацепил, а крылья? Где паруса поющие? Опи-то ведь и делают судно крылатым... Пластик – он пластик и есть, ?киво;1 натуральной парусины он нс заменит, а настоящие паруса тут ни к чему, не развернешь их вполнеба, то, что по ниточке сотканы, что несравненный звук под ветром издают, гудят в вышине, нет, не гудят – поют!.. Парусина нашлась бы, раскроил и пошил бы, вооружил бы на диво, но поставь тут настоящие паруса – и первый же порыв ветра сорвет их вместе с мачтой, выдернет с корнями... Для посудины, сидящей на месте, парус опасен. Всамделишные паруса, тугие да певучие, существуют лишь для живых кораблей, для тех, что движутся, что соколом средь просторов летят, как твой "Орион"!..
Пошел и пошел, ссутулившись, мастер, потянул по берегу свое новое трудовое орудие; за ним разве лишь волна неожиданно с моря подкрадется, набежит и одним махом слижет оставленные им плоды детской фантазии вылепленные из песка рыцарские замки и чьи-то маленькие фрегаты. К восходу солнца весь берег уже будет чист, все здесь уже будет прибрано, вымыто и выглажено, будто так и было всегда.
* * *
Не ожидал Ягнич, что кто-нибудь на свете вспомнит о дне его рождения, а они, вишь, нашлись такие: первым прибыл ранним утром друг-механик с Арктической. Сильно растрогал орионца своим появлением. Разыскал, добрался по суше и морю, встряхнул Ягнича за плечо: "Ну а ты как же думал? Что и я списал тебя? Нет, дружба не списывается!"
С гордостью водил орионсц его по комплексу (чтобы все видели: к Ягничу друг прибыл), руководству отрекомендовал механика как героя войны, человека больших заслуг.
Это же он в свое время перегонял трофейный крейсер из далекой немецкой гавани в Северном море. Штата на такую махину требовалось тысячи полторы, а их перегонная команда состояла всего лишь из шестидесяти человек, а, кроме того, как выяснилось уже в море, крейсер был заминирован – в последний момент затаившиеся фашисты подложили такую штуку... Крейсер идет, а часовые механизмы, соединенные с минами, тоже идут... Если бы команда состояла из ротозеев, то, конечно, взрыва бы не миновать, но хлопцы оказались па высоте, и этот вот механик показал там себя геройски, первым заметил неблагополучие, и в Либаве, куда пригнали крейсер, ему за заслуги сам адмирал вручил боевой орден... Механик слушал молча, без возражений, приблизительно так оно и было, только слишком уж щедро друг-орионец славит тут перед людьми его скромную особу. Когда остались вдвоем, механик, както хитренько поглядывая на Ягнича, все делал туманные намеки относительно того, что подожди, дескать, именинник, не исключено, что впереди ожидает тебя еще какой-то приятный сюрприз...
После обеда появились совсем неожиданные гости – двое курсантов с "Ориона", двое хлопцев-орлов с пакетами в руках! С ходу засыпали Ягнича приветами и поздравлениями – от училища, от экипажа, от порта. Перебивая друг друга, горячо уверяли старика, что вид у него бравый, по внешности более сорока не дашь, а вот как наденет еще парадную форму, переданную ему от "Ориона" в подарок, тогда FI вовсе... И уже распаковывают на кровати в вагончике, вытаскивают и подают ему новехонький морской парад – роскошный, будто адмиральский... В составе делегации оказался первокурсник Шаблиенко, родом из соседнего с Кураевкой села, низкорослый, молчаливого характера крепыш (Ягпич его раньше не знал), а с ним, можно сказать, друг Ягнича, Олег Заболо-тный, интеллигентный, культурный парень, уже побывавший в рейсе,– не один вечер прогутарил с ним Ягнич под парусами "Ориона".
Поначалу Ягничу казалось странным, что он, этот сын дипломата, которыи среди посольских детей вырастал, три языка знает, вместо того, чтобы пойти по дипломатической стезе, вдруг изъявил желание стать моряком, пошел искать житейской мудрости в классах мореходки.
Угадай, почему человек ту, а не другую дорогу выбирает...
Торт могли бы хлопцы и не привозить, напрасно его разрисовывал вензелями училищный кок – такой гостинец больше подойдет для детворы из детсада, там лучше его оценят, а вот форма морская – она действительно не оставила Ягнича равнодушным. Примерив, осмотрел себя перед зеркальцем в твердой, с "крабом" фуражке, в кителе с блестящими пуговицами и не удержал улыбки неулыбчивый этот человек: все на нем сидит как влитое, не забыли, какой рост, какая фигура. Так уж и не снимал в этот день праздничную флотскую одежду.
Вскоре появился Оксен, тоже поздравил Ягнича, подарил инкрустированный топорик, заодно извинившись, что поздновато явился, не первым пришел с поздравлением.
Причина, впрочем, объективная: никому на комплексе не было известно про важную Ягничеву дату.
– Если бы не они,– кивнул Ягнич на друга-механика и на посланцев из мореходки,– наверное, и сам бы не вспомнил об этом дне... Да и что, в сущности, в нем? День как день, с той лишь разницей, что на год старше становишься...
Тем временем о юбилее Ягнича узнали все, кто хотел узнать. Вечером на судне-кафе собралась кураевская родня, пришли девчата-строители с букетами цветов, пожаловало руководство комплекса и, конечно же, гости – курсанты с "Ориона" да друг-механик – все желанные и дорогие для Ягнича люди.
Орионец дал себе в тот вечер свободу, разгулялся, таким его тут еще и не видели.
– А ну-ка, хлопцы, плиз сюда, плиз шампанов да всего, что там в ваших трюмах есть! – кричит он "пиратам".– Может, икру где припрятали, так тоже гоните сюда, на кон, потому что, гляньте, какое собралось товарищество!
С официантами Ягнич сейчас не конфликтует, и они ему тоже ни в чем не перечат, потому что сегодня он тут хозяин, он заказывает музыку! Хотите шампанов – вот вам шампаны, "крови пиратской" – будьте ласковы, плиз... И уже появляются на столе бокалы этого кураевского коктейля, черного и крепкого, способ приготовления коего не удалось выведать даже Чередниченко; так и остается чертов напиток секретом фирмы. Пошли со всех сторон поздравления, пожелания, тосты, прораб попытался было свое слово прочесть по бумажечке, но ему устроили дружескую обструкцию, сбили смехом да репликами, и он ограничился тем, что только и сказал, рубанув рукой воздух:
– Будьмо! До дна!
Друг-механик ударился даже в поэзию, заговорил про яблони, какие они, мол, разные бывают в саду: одна простотаки стонет под тяжестью плодов, а другая стоит опечаленная тем, что ничего не уродила...
– А перед нами как раз та яблоня, которая родила и еще будет родить,кивнул он в сторону именинника.– Так честь и слава тебе, такой яблоне!
Ягнич, расстегнув пуговицы кителя, разгоряченный, хмельной, не столь от вина, сколь от чести, ему оказанной, сидит в окружении друзей, распрямив плечи, в глазах вновь зажглись огоньки искрящиеся, полные жизни. Инна, которую орионец посадил напротив, просто не узнает дяди: будто сбросил с себя десяток лет. Счастлив он безмерно тем, что видит рядом с собою сейчас вас, хлопцы из мореходки (они, как сыновья, сидят с ним рядом), и -курасвскую родню, и девчат-штукатурщиц, и крепких, с открытыми взглядами шахтеров, поднявшихся на палубу со своим собственным шампанским...
Дружба,.– растроганным взглядом обводит старик гостей, дружба для нас, флотских,– первейшее дело Могли бы и забыть меня, живым списать, случается и та кое, а со мной вот вышло иначе... И за что, казалось бы, такая честь? Рядовой из рядовых. Чернорабочий корабля.
Пускай бы, к примеру, на глубинах уголь рубил, или на комбайне прославился, или витамин открыл против гриппа, а то и ремесло тебе жизнь подбрасывала все время какое-то словно бы даже курьезное: узлы вяжи, парусину пальцами псрещупывай, вооружай да ветер ею лови... Ну, еще чучела делать научился да ртути ленд-лизовской хлебнул, по какое же тут геройство? Просто работа и работа... Порой даже кажется...
– Напрасно кажется,– с веселым протестом прервал Оксен, нарушая обычай,– Неудобно в глаза человеку комплименты говорить, но, поскольку мы вскоре расстанемся, позволю себе публично высказать вам, Андреи Гурьевич, то, что все наши хлопцы думают про вас: вы человек с большой буквы! Да-да! И не прибедняйтесь, пожалуйста...– Он даже встал, чтобы выразить юбиляру особое почтение, чтобы всему товариществу был слышен его подогретый хмельком горячий спич.– Лично про себя скажу, что паука ваша всегда пребудет со мною: благодаря вам мне в жизни многое открылось. Может, вы, Андрон Гурьевич, и не заметили, однако мудрее стал Оксеп с тех пор, как познакомился с вами. Так считаю: есть работа, а есть поденщина, одна видимость работы, есть привычка лямку тянуть, а есть горение, как говорится, артистизм труда. Это когда человек мастер!.. Вот вы сумели всех нас зажечь своей любовью к делу, своим непокоем, пас, молодых, подстегивали, когда наряжали эту лайбу в ри.чы своих фантазий. Тут нс заскучаешь, мохом не зарастешь, когда рядом с тобой этот вездесущий вуйко-наставник, этот придира вреднючий...
– Выдал характеристику, похвалил называется...
Сенкью тебе,– с напускной обидой сказал Ягнич, хотя видно было, что этот медовый поток с Карпатских гор был вроде бальзама на его душу.
Улучив момент, подключились и курсанты: до сих пор, говорят, скучает по Ягничу-мастеру их учебное судно.
До смешного доходит, глядя на Инну, начал рас сказывать Заболотный. Малейший промах на "Орионе"
кое-кто из экипажа склонен объяснять как раз отсутствием ветерана. При Ягниче, мол, такого бы не случилось. Если в мертвый штиль попадем, обязательно кто-нибудь съяз вит: завязал-де в узел Ягнич все паши ветры и с собой в Кураевку забрал... То парусина окажется некачествен ной, то още что-нибудь... Был дух, и нет духа – чуть ли не до мистики некоторые доходят... Давайте без мистики хлопцы, вразумляет их помполит, конкретных причин нужно доискиваться... В самом деле, может, просто глаза его не хватает над всеми, взыскательности Ягнича? Иной раз хочется, чтобы он хоть прикрикнул на нас, чтобы, когда ночью заревет штормяга, чувствовал ты рядом с собой этот ходячий живой талисман... Думаю, вы, Гурьевич, не обиде тесь за такое слово.
– Называй хоть питекантропом!
Для Ягнича слышать такие речи, да еще от курсантов – награда из наград. А ведь готов был считать себя челове ком-утилем, волей судьбы выброшенным за борт, на пожи ву акулам старости и одиночества. Считал, что вытряхнули даже из памяти, а оно вон как обернулось! Оказывается, не забыл, помнит о тебе "Орион". Хотел бы весь до конца перейти, перелиться в них, в молодых, всю душу, какая там уж есть, под парусами "Ориона" оставить, чтобы только скорлупа, как от ореха, в могилу ушла!..
– Где же, хлопцы, ваши жареные бычки? – весело напоминает Ягнич "пиратам".– Ваше коронное блюдо где?
Появились и бычки. Поставлены были перед Ягпичем прежде всего, но он передвинул их к другу меха пику.
Плиз, старый бычколов... Видишь, какой орел тебя угощает? А подавал на стол тот самый Кандыбенко которого Ягнич с треском выгонял с судна за мусор и объедки.– Тоже мой кадр. Обрати внимание разбойничья серьга в ухе!..
Все веселее и веселое становилось на судне. Появился пограничник с аккордеоном, очень кстати был он сейчас тут со своей музыкой вместо яростных джазовиков с их шумом, громом да звоном (на счастье Ягнича, сегодня они были выходными).
– Сыграй, сыграй что-нибудь про морскую даль! – просит орионец гармониста с погранзаставы.
Разрумянившаяся, щедрая на улыбки Нелька, си девшая среди шахтеров, вскочила с места, протягивая через головы аккордеонисту пенистый бокал шампан ского:
– Угощайся, Джафар, да поддай огня.. Танцевать хочется! Может, хоть пляскою удастся какого-нибудь шах"– терчика в примаки заманить!
И как только музыка началась, Нелька подхватилась, вихрем закружила вокруг себя директора здравницы, со лидного, в очках, а когда он чуточку опомнился, Нелька начала что-то весело щебетать ему: может, про сына, какой он удалец у нее вырос, как лихо в мореходку поступил, как сперва звездный глобус, а теперь вот и атлас поверхности Луны где-то раздобыл...
Недавно показывал Нелькин отпрыск этот атлас Ягничу, орионец удивился:
– Зачем тебе, хлопче, эта пустыня, эти воронки безжизненные?
– А для контраста... Чтобы больше нашу планету любить!
Так все тут сегодня удачно получается, такая тут царит радость общения, ни перебранок, ни драки,– сами собой создаются пары, новые и новые выходят, выплывают к танцу. Ликует Ягничева душа, любуется людьми, ведь это же просто счастье смотреть старику, как вот Олег Заболотный приглашает Инну, как вежливо ведет ее, высокий и строй ный, под волны старинного вальса. Идут в паре, будто созданные друг для друга, ясно и чисто смотрят друг другу в глаза, не говорят ничего, да и нужны ли тут слова, когда за них говорит сама молодость.
Стоило, стоило отдать столько труда этому судну, где сегодня главный пассажир веселье! Степная ночь колы шет его на синих своих волнах, жизнь кипит вокруг ори онца, хлопцы-пираты ловко лавируют с подносами между столиков, с улыбками на лицах, и причудливые рыбы Оксе на, что плавно плывут по панели, словно бы тоже улыба ются Ягничу.
Все тут в движении: одни встают, удаляются без лишних церемонии, другие, даже малознакомые, подходят с поздравлениями, чуточку захмелевший Оксен порывается петь, заводит любимые свои коломыики, немного фриволь ные, зато очень смешные; к сожалению, присутствующие не очень умеют им подпевать, даже "Червону руту", кроме Таси-штукатурщицы, никто из гостей толком не знает
Людно и шумно вокруг, от танцев палуба аж гудит а снизу уже слышен и зычный голос Чередниченко: предсе датель опоздал, задержавшись на одном из бесчисленных совещаний, но все же заехал, уверяя, будто он лишь силой интуиции почуял, здесь происходит что-то такое, чего нельзя пропустить. Поднимаясь по трапу, Чередниченко уже перебрасывается словом с официантами и стряпухами, в шутку допытывается, где здесь пирует тот знаменитый морской волк, которого подарила миру Кураевка.
