Текст книги "Берег любви"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Гончар Олесь
Берег любви
Олесь Гончар
БЕРЕГ ЛЮБВИ
Весной н в ослепительно ясные дни раннего лета девчата из местного медучилища проводят на территории крепости занятия по противовоздушной обороне. С носилками, иногда в противогазах, в тяжелой спецодежде, с сумками Красного Креста через плечо, рассыпавшись по сивому полынному пустырю, юные медички со смехом преодолевают воображаемую радиоактивную зону, преодолевают учебную смерть и все кого-то спасают, спасают, спасают...
Территория между валами как будто создана для таких занятий: заросшие бурьяном ямы, холмы. И археологи каждое лето находят тут себе работу: роют и роют. Рядом на холмах – козы космической эры пасутся. Сооружение времен Римской империи, а то и более древних – крепость эта давно уже никого не отпугивает. В бойницах гнездятся птицы. На башнях туристы, исполненные сознания своей исторической значимости, оставляют загогулины автографов. Лишь с моря крепость еще сохраняет свой внушительный вид: издалека открывается морякам ее силуэт на скалистой круче над лиманом, над белым виноградным городком. Есть что-то таинственное в ее башнях память чья-то, отзвук чьих-то давних страстей...
Где некогда римлянин или турок скрежетал зубами, таща в цитадель свою растерзанную жертву, ныне юные студенточки-выпускницы легко и весело порхают между валами, через стекла противогазных масок смеющимися очами встречают и провожают прохожих.
А в перерыве между занятиями, расположившись на крепостных валах здесь поигрывает ветерок,– они далеко – будто стайка гусей – белеют в своих халатиках, лакомятся мороженым, которое продает у входа в крепость толстая тетка, она тоже в белом халате. Девчата устали, но им весело, они довольны только что пережитым, будто и в самом деле им удалось кого-то спасти. Пересмеиваются, острым словцом постреливают в археологов, работающих тут же, в одной из ям. Рыцари науки, блестя голыми потными спинами, подобно римским рабам в каменоломнях, чтото там долбят, скребут целыми днями, ищут да ищут.
– Ну, что там у них, у античных? – подают голоса медички.– Была ли у них любовь?
– А кино было?
– А почему же они своего поэта так далеко загнали?
– Певца любви! Ух, варвары!
Смех на стенах, ответа от археологов нет.
Будто и нс слышат, поглощенные своим. Работать приходится в духоте, яма налита зноем. Согнуты озабоченно, редко кто и оглянется в ту сторону, где собрались, сверкая улыбками, девушки, где загорелые стройные ножки отдыхают в ожидании вечерних танцев.
Если случится так, что во время занятий с девчатами будет Вера Константиновна, любимая преподавательница, то юные медички свое внимание больше будут уделять ей. С миссией Красного Креста в далекой южной стране была, недавно возвратилась оттуда.
– Это ведь так интересно, расскажите нам что-нибудь еще, Вера Константиновна, о золотой Венгалии, где наши журавли зимуют...
Это ведь страна поэтов, страна вечной любви, вечной весны, черных глаз, ослепительных улыбок, лебединых рук женских, умеющих околдовывать, зачаровывать даже змей... Вот она стоит торчком, гигантская рептилия, головой поводит, следит за танцовщицей, которая совсем близко перед ней тоже извивается по-змеиному, поводит плечами, переливается телом, трепещет вся, будто разгоряченная цыганка в своих широких юбках...
А Вере Константиновне сегодня почему-то не очень хочется рассказывать: лицо задумчиво, глаза грустны.
А если и заговорит, то уже не беззаботный танец вихрится перед глазами ее учениц – увидят они толпы голодных детей, изможденных матерей, отовсюду протянутые костлявые, в язвах, руки, воспаленные глаза, чаявшие твоей помощи... Пункт Красного Креста работает всю ночь, он, как в осаде, крики страдальцев не затихают, раздаешь и раздаешь свои лекарства и пайки, а жаждущих исцеления и пищи не уменьшается, и сама ты уже с ног валишься от этих бессонных бенгальских ночей, красу которых так и не успеваешь заметить... Вечнозеленый мифический эдем, место прописки прародителей наших! Липкая, душная ночь, поваленные холерой люди стонут за брезентом твоей палатки, и самое тебя, измученную смертельной усталостью, подкашивает сон, в глазах какая-то фантасмагория: Баба Яга является в белом медицинском халате, веки разомкнешь – чудовище какое-то, не знаешь даже его названия, настороженно сидит на ящиках с продуктами и медикаментами. Маленькая бенгальская рептилия, похожая на полевую ящерицу твоего детства. Может, далекий потомок того змея, который искусил когда-то Еву? Замерло, смотрит на тебя это загадочное существо, а ты не знаешь – прыгнет или нет? Может, оно ядовито, может, смертельно?..
А потом несет тебя вертолет в отдаленнейшие районы, и земля под тобой сплошь полонена наводнением, разливом мутных тропических рек, изредка виднеются лишь незатоплениые верхушки деревьев, клочка суши нет, где бы тебе приземлиться, а когда наконец найдется место, то снова ждет тебя то же самое: влажный тропический воздух и множество рук, протянутых навстречу, и бесконечная мольба, в страждущих незнакомых глазах.
– Вера Константиновна, а что все-таки вы чувствовали там?
– Чувствовала, девочки, что должна, что обязана. Ну, как говорится, миссия такая спасать...
Голос у нее спокойный, для них это уже голос фронто вички, той, чье фото – улыбающейся, совсем юной девушки в шапке-ушанке можно увидеть на доске Славы в их училище. Такой она была тогда, эта посеребренная теперь сединой женщина с приугасшим взглядом, с лицом Далеко не первой молодости. Неужто и они, ее воспитанницы, когда-то тоже станут такими?
Инна Ягнич, гордость училища, круглая отличница да еще и поэтесса (ее песню Исполняет самодеятельный хор медичек), участливо, с болью сострадания всматривается в увядшее лицо наставницы и вдруг спрашивает серьезно:
– Говорят, Вера Константиновна, что там, где побываешь, остается частица твоего сердца...
– Пожалуй, верно.
– Ой, это что-то опасное,– рассматривая в зеркальце свои длинные ресницы, лукаво усмехнулась Светлана Усик.– Там частичка, да еще где-то частичка... Не возникнут ли на этой почве явления сердечной недостаточности?
– Щедрому сердцу недостаточность не угрожает,– нервно, даже с обидой ответила преподавательница.
– Ну я же пошутила,– оправдывается Светлана.– Извините.
– Что тут извинять... Когда-нибудь поймешь.
Вера Константиновна умолкает, но кажется, что девчата и дальше угадывают ее мысли: "Для доброго дела сердца не жалей, говорила вам и говорю. Может, девоньки, случится так, что кому-нибудь из вас вскоре тоже доведется отведать этих тропиков, тогда сами убедитесь, на что способно человеческое сердце... Среди потопных мутных вод будет приземляться самолет Аэрофлота со спасительным грузом Красного Креста, а бетонной полосы окажется так мало, что при посадке даже резина будет гореть на колесах твоего самолета, придется сбивать пламя огнетушителями.,. И не отыщется воды иной, как с микробами; и не будет ничего страшнее, чем слово "эпидемия"; и наступит момент, когда ты испытаешь полное отчаяние перед масштабами горя, перед хаосом грязи, антисанитарии, перед .скопищами возбудителей ужаснейших болезней... И все же, внутренне собравшись, взяв себя в руки, ты снова ринешься р бой, на каждом шагу будешь рисковать собственной жизнью, хотя и самой жить хочется, девоньки, не меньше, чем всем смертным, не меньше, чем вам вот сейчас..."
Где-то свирепствуют эпидемии, бушуют штормы, разламявая корабли, а тут, на валу, такая тишь, такая ясность и благодать. Изредка промчится "Метеор", обслуживающий побережье, проплывет где-то на самом горизонте судно и растает в морской дали. Знакомая баржа бессмен.но и невозмутимо стоит на почтительном расстоянии от берегаотсасывает для новостроек черный песок с морского дна.
По соседству с ней уже много дней работают водолазы, пытаясь вызволить из морских пучин сухогрузное судно, которое затонуло в этих водах в сорок первом году после бомбежки. Шло оно тем летом с зерном, трюмы были до отказа наполнены пшеницей. Говорят, она и под водой сохранилась, только почернела. Пробираясь к судну, водолазы случайно натолкнулись на останки античного города, который тоже в свое время очутился под водой,– им теперь заинтересовались и эти сухари-археологи.
Для медичек тут все буднично и обычно до скуки. Лишь изредка – весной или в конце лета – появится из-за горизонта "Орион", учебный парусник с курсантами из мореходки на борту. Он, либо откуда-то возвращаясь, либо отправляясь куда-то, проплывет в горделивой недосягаемости мимо этих берегов, пройдет словно в состоянии полнейшей невесомости, совсем какой-то нереальной, вроде бы скалками навеянный, полпогрудьем своих ветрил похожий скорее на видение из сладких девичьих снов. Прошел, проплыл далеким облаком и растаял – и нет его.
И снова – будни. Вместо миражного "Ориона" снова – знакомая баржа с черным песком.
Девчата уже распределены, уже получили и назначения па работу. Будущие медсестры и фельдшерицы, разъедутся они кто куда: одна радуется этому событию, а другая не очень, эта вышла с распределительной комиссии с улыбкой до ушей, а другая – в слезах, даже тушь с ресниц ручьями текла. Трудный это день – девичьи судьбы решаются...
Инну Ягнич счастье не обошло стороной, в день распределения она выскочила из кабинета с радостным блеском в глазах:
– Кто куда, а я в Кураевку!
Стало быть, повезло, место – согласно желанию. Перед этим, для надежности, поступил из Кураевки вызов на нее, председатель колхоза просил направить Инну Ягнич в родное соло, и, несомненно, это тоже было каплей может, даже решающей – на распределительные весы. Ведь голос принадлежал не кому-нибудь, а знаменитому Чередниченко, которого знает вся область: бывший комбайнер, а теперь председатель передового, известного всему побережью хозяйства, Герой Социалистического Труда, влиятельный человек, попробуй к такому голосу не прислушаться.
Инна в самом деле рада: возвратится домой, к родным, будет изгонять болезни из своих односельчан. На одном из "Метеоров" вскоре и помчится, взвихривая воду, оставив другим эту крепость с ее козами и седыми бурьянами. Гдето там встретит ее другой мир: открытая приморская степь, ровная, как футбольное поле, с низкой ломаной полосой берега; еще с моря заметишь рыжий слои глины, а поверх отчетливую, бесконечную ленту чернозема, который вместе с травой, с корнями пырея из года в год охватывает море во время бушующих осенних штормов.
– С твоими оценками, Инка, могли бы тебе предложить что-нибудь и получше,– сказала Клава Приходько, которая хоть и дружила с Ягнич, но всегда ей чуточку завидовала.– В первоклассный бы санаторий, например, под магнолии и кипарисы... А тут – Кураевка...
– Сама попросила.
– И не жалеешь?
– Нет.
Однако ж вот теперь червячок сомнения нет-нет да и шевельнется в ее душе: в самом ли деле не пожалеет?
Будет ли счастливым для нее этот кураевский вариант?
Может, девчонка, взвоешь еще, да будет поздно? Довольно ясно представляет она свою кураевскую перспективу: будут идти к тебе механизаторы с кровавыми ссадинами на руках, со свежих ран будешь смывать степную пыль, ведь производственные травмы там, увы, покамест не редкость, особенно в ночную пору. Будут идти женщины, солдатские вдовы, со своими застарелыми болезнями, капризные пенсионеры будут вымогать долголетия, а ты принуждена будешь чуть ли не с бою брать каждое место в кустовой больнице, поскольку строительство своей, колхозной, до сих нор еще только планируется, а в той, "укрупненной", мест нс хватает – иногда больные даже в коридорах лежат.
Будет, будет тебе, милая, хлопот, не заскучаешь...
– Золотая Бенгалия ваша, девоньки,– сказала Вера Константиновна,понятие растяжимое... Золотой она, похоже, бывает только там, где вас более всего ждут.
И сказано это так было кстати! Инна молча и благодарно посмотрела на преподавательницу: Кураевка действительно ждет ее. Отец, мать, родня... Да еще тот, чьи влюбленные глаза даже издалека светят тебе, тот, кому слагались по ночам твои жаркие письма, твои – чаще так и не отправленные тайные песни.
Песня называлась "Берег любви", и рождалась она в одну из тех ночей, когда томилась душа в разлуке с Кураевкой и тревожное какое-то предчувствие мучило Инну, когда казалось ей, что только этот эмоциональный всплеск (сгусток боли, горячей исповеди и заклинания), только волшебная сила чувства, раскаленного до пения, помогут ей удержать в себе то, что она более всего боялась утратить.
Речь шла не о желании прославиться, не о забавах тщеславной молодости: из глубочайшей душевной потребности родилось то, что родилось. Инна видела, что песня принадлежит не только ей, мелодию помогали подбирать подруги, на нотную бумагу она переносилась при участии молодых преподавателей музыкальной школы – коллективным этим усилием и волнением песня выметнулась па сцену, в жизнь. Авторская скромность девушки понималась всеми. Имя поэтессы утвердилось за нею. за Инной Ягнич, хотя нс обошлось, конечно, и без едкого острословия по поводу выхода, дескать, на арену "новоявленной Сафо", кураевской Маруси Чурай. [Маруся Чурайполулегендарная девушка-поэтесса XVIII в., за которой утвердилось авторство нескольких популярных в народе украинских песен.]
Неожиданный успех не вскружил Инно голову, не помешал ей по-прежнему быть прилежной в учебе, старательной на практических занятиях, потому что все-таки не перо, а шприц медсестры казался ей важнее и надежнее всего остального. Песня песней, а ждет тебя постоянная, долгая и будничная работа, и девушка готовилась к ней со всем кураевским упорством и терпеливостью; жизнь любит терпеливых, она помнила эту отцовскую науку и внутренне принимала ее. Но все же факт неожиданного творческого порыва не прошел для Инны бесследно, не раз ловила себя на желании, чтобы песню подхватило и понесло, чтобы дошла она какими-то неведомыми путями до сердца и слуха того, желанного, кому от песни этой, быть может, тоже стало бы теплее. Представляла, как ему теперь нелегко; тошнехонько там, где он очутился, где искупает вину свою.
Носился как леший на своей "Яве" по всему побережью, пока не врезался в. толпу детей из пионерского лагеря....
Случилось нечаянно, просто разогнал мотоцикл и но удержал, но разве это оправдание? К тому же под хмелем был.
Нс любит она его пьяным, терпеть не может, и мать и соседки осуждают: с кем ты связалась? Хулиган, вертопрах, а ты первая в училище, врачом будешь... Слушала и вроде бы мысленно соглашалась. Но все доводы разума разлетаются вдребезги, стоит вспомнить ласки, которые впервые узнала в тот день, когда вместе с ним купалась на косе в заповедной запретной зоне (для него-то запретных зон небывало!), где волны морские в человеческий рост сияющим валом катятся на тебя, где пески белые, по которым до них не хаживал никто из людей,– только следы птичьих лапок' лежат причудливыми узорами. Как блаженствовали там они вдвоем, купались и резвились, окачивая друг дружку пригоршнями морской воды! Тут-то он и взял ее впервые на руки, бережно вынес из сверкающих валов прибоя. Нес нежно-нежно, обцоловывая на ходу... И тех рук, вовсе не хулиганских, а бережно-ласковых, она забыть но может, потому что это были руки любви... Перед их силой и пьяня щей нежностью отступают все иные соображения, умолка ют в неожиданном смущении трезвые голоса.
Редко писал ей оттуда. Редко, да все больше с какими-то намеками, недомолвками. Однако скоро уже отбудет срок, и Кураевка станет мостом их встречи. Каким он возвра тится? Что в душе принесет? Горькую радость искупления, голод по чистым человеческим чувствам или грубые и при липчивые привычки, отвратительное сквернословие?
Это беспокоило ее сейчас более всего. Невеселыми думами о нем чаще всего и поглощена, когда подымается с девчатами на крепостные стены, еще теплые после знойного дня. Наверное, в Кураевке не раз вспомнятся ей эти, со светлой печалью, вечера на древних камнях, до блеска отполированных локтями влюбленных парочек. Легкий ветерок повевает с моря, царствует здесь девичий смех, и не безумствует кошачьими руладами транзисторная музыка, и ждешь как несказанного дара природы того мгновения, когда из тьмы горизонта, откуда-то из полуночных загадочных глубин выплывет луна и кинет на море свою волнующе-светлую дорожку.
Двадцать или даже больше веков крепости, тысячелетия пронеслись с тех пор, как впервые у этих берегов появились вооруженные корабли под парусами римлян. Прахом стало то, что было Августом и его легионами; добычею археологов и местом для танцев стали развалины крепости – всё переиначило па свой лад неумолимое время, неизменной осталась разве что эта поэтическая Мерцающая дорожка над морем, сказочный ковер влюбленных и поэтов. Когда всходит луна и смотрится в перламутровое зеркало ночной воды в ее призрачном мерцании и наступает миг некой тайны, рождающейся из тьмы, самые отъявленные и неугомонные крикуны умолкают и девчата еще плотнее прижимаются к своим водолазам. Взгляды в тихой задумчивости вбирает лунпое марево, ведь это вступает в свои права поистине миг особенный, непередаваемый, когда, кажется, сама природа вершит свое извечное таинство творения.
Воцаряется свет. Каким огромным становится море в такие ясные лунные ночи, каким захватывающим дух простором наполняется оно!..
Возникло, родилось в тишине, отделилось от горизонта светило ночное, и снова поднимается гомон, кто-то высыпал на стену горсть мидий, звякнули в авоське бутылки с пивом,– водолазы теперь еще охотнее будут похваляться перед девчатами своими дневными подвигами.
– Кому-то нравится топить, а паше дело – подни мать!..
– Сколько дней поднимаете, а оно все на дне сидит...
– Потому что это, девчата, не фунт изюма!
– Аппендицит, девоньки, резать – и то дело непростое, а под воду лезть – это, по-вашему, легко? Когда тебе поверх собственной, с ушами, головы навинтят еще одну, металлическую, да в пучину – это вам прогулка, да?
Сидит перед тобой на самом дно чудище, покрытое илом да ракушками, мохнатое, как мамонт, угадай, с какой стороны к нему подойти. Сначала нужно гидромонитором пробить подсудном тоннель, подвести ионтоны, а потом у/к давай – нагнетай в эти самые понтоны воздух! Только для этого сначала должен сам под судном через тоннель пролезть...
А пролезать под ним, когда знаешь, что нависает над тобой не менее двух тысяч тонн железа,– это, по-вашему, просто?
И парень уже готов с размаху швырнуть пивную бутылку вниз, в свое любимое море, где днем водолазит.
– Куда бросаешь, там ведь дети купаются!
– Извиняюсь! Дикие мы...
Дикостью нечего кичиться.
Снизу доносятся всплески и смех – там, под стенами крепости, дети рыбаков завладели водами лимана: купаясь при луне, резвятся, ныряют, кувыркаются, как молодые дельфины.
Подходят участники экспедиции – археологи, и оказывается, что не такие уж они и сухари. Принаряженные, бритые (кто не носит бороды), вежливо приглашают девчат на танец под чей-то старенький, дребезжащий магнитофон, а потом, удовлетворяя девичью любознательность, пойдут рассуждать о своем, о том, что они там за день наскребли.
– Надеялись найти меч центуриона, а добыли ржавую, с копейку величиной, бляшку,– сами же и посмеиваются.– Или, может, это меч истлел до размеров монетки?
– Зато имеем нынче улов,– напоминает дебелый археолог-водолаз,– подняли со дна моря целый ворох черепков от разбитых амфор... С какой-то смолой, канифолью...
– А самое главное,– добавляет длинноногий студентпрактикант,– добыли еще одну стелу белого мрамора с надписью.
– Что же там? Что написано? – допытываются девчата.
– Это вот Росавспий, он у нас полиглот, расшифрует,– указывают археологи на худощавого бородатого юношу, который и сам, видно, чуточку стыдится своей чудной курчавой бороды.
– Уже расшифровано,– отвечает он скромно.
– Поделитесь, если не секрет,– не унимается Светлана Усик.
– "Я родилась от афинской матери и от отца из Гермиона,– четко произносит юный бородач, не сводя глаз с Инны Ягннч,– а имя мое Теодора. Я видела много стран и плавала по всему Понту, потому что мой отец и мой муж мореплаватели. Воистину счастливы были мои дни среди любвн и муз!.. И совсем молодой, родив дочь, похожую на меня, я среди светлых надежд и жизни покинула этот солнечный мир, переселившись п бесконечный край хадес..."
– А дальше? – ночему-то волнуясь, спросила Инна.
– Дальше мрамор выщерблен...
Инна знает этого парня, однажды познакомили их в районном Доме культуры. Для нее есть в нем что-то привлекательное (только не борода!), глаза такие доверчивые, наивные чуточку, а порой вспыхивают даже вдохновением, ото когда парень начнет рассказывать о своих погребенных под вековыми пластами городищах, о поэме античных степей – золотой пекторали или о других новейших находках в здешних краях. То, что для других просто черепок или бляшка, для него вещь уникальная, можно заслушаться, когда он доискивается в выкопанных предметах магического, священного содержания, в какой-то бытовой вещи рассмотрит, скажем, античный амулет, который должен был охранять стспняка-скифа от злых духов, от вреднющих глаз, от поражения в бою и других напастей.
Росавский почему-то был уверен, что интерес Инны к археологии – не простое девичье любопытство, а нечто большое, потому и снабжал ее книгами по античности, альбомами, где так ярко и красиво воссозданы художественные изделия мастеров тех времен, когда человек еще ощущал свою близость с птицей п зверем, с растением, зерном, лесным или водным божеством...'Девушку в самом деле волновал мир бурных античных фантазий, поэтичной любви и диких вакханалий, мир, в котором юноша-археолог чувствует себя так уверенно и свободно. Память у него с электронной машиной могла бы соревноваться: нориу?
в голове целые поэмы Овидия и трактаты древних авторов, в день знакомства декламировал Инне большой отрывок из произведения врача предавних времен Гиппократа "О воздухе, воде и местности", теперь вот с такой же страстью прочел послание этой Теодоры, отчеканил твердо, нигде; не запнувшись,– сразу и не поймешь: сегодня расшифровал или где-то вычитал раньше? И почему прежде всего ен, Инне, адресовал он этот текст, этот странный голос античности? Когда это было! А вот поди ж, тронула душу эта горячая исповедь молодой женщины из древнего мира, женщины, которая, видно, обладала поэтичной и. тонкой натурой,– повстречайся Инна с нею в жизни, наверное, подружились бы... И взаправду ведь встретились – через тысячи лет! Когда он читал, то, странное дело, текст обретал в его устах какое-то словно дополнительное, для других скрытое значение. Да еще его неотрывный взгляд. Явно он выделил ее, Инну, среди других, прежде всего ей адресовал волнующую исповедь Теодоры – девушка это сразу почувствовала... Только почему же именно ей, Инне?
Когда через некоторое время археолог стоял рядом с нею у крепостного вала и, склонившись, снова повел речь о раскопках, Инна и па этот раз уловила в его словах трт более глубокий, дополнительный смысл, который предназначался лишь для нее. Было ей интересно слушать о скифах, об их отваге и рыцарстве, отмеченных еще Овидием. А скифянки, судя по украшениям, обладали незаурядным вкусом. Просто модницы степные!
– А все-таки, почему вон та башня Овидиевой называется? – кивнула Инна на самую высокую из башен.. – Ведь Овидий не мог быть здесь?
– Отчего же не мог? – оживился парень.-.Исследователи, конечно, считают, что не бывал он тут. Я же придерживаюсь совершенно иного мнения... Уверен, и, тут топтали пыль и оставляли следы на снегу его легкие римские сандалии. И так ли уж основательно все исследовано;?
Разве исключены открытия не менее поразительные?
Местом ссылки для него была Истрия, теперешняя Задунайщина, это верно, но кто мог помешать ему обследовать и весь этот для него по тем временам Север, посетить эти нынешние наши края? В конце концов, он мог и самовольно отлучиться, как Шевченко, когда вопреки царским запретам пошел с экспедицией обследовать Аральское море,..
Легче всего сказать: не был. Трои тоже не было, пока не нашелся смельчак, который пришел и откопал ее из-под наслоений веков. И только потому, что поверил Гомсровым поэмам.
Почему же не может нечто подобное случиться и здесь?
Чем, например, объяснить тот факт, что поэт располагал обширнейшими сведениями о степных племенах, об аборигенах этого побережья? Ведь неопровержимо доказано, что среди гетов были у Овидия настоящие друзья, он пробовал даже песни свои слагать на здешнем языке... Нот, наука еще скажет свое веское слово, и товарищ Овидий, я верю будет прописан и тут.
Горячность парня нравилась Инне, чувствовалось, что не раз он обо всем этом думал, имеет на историю свой взгляд, не заемным, собственным умом живет, сам доискивается истины. И те древние, исчезнувшие в туманах веков племена, похоже, были для него далеко не безразличны, он словно бы искал среди них свой генеалогический корень и яростно защищал их перед кем-то,
– Жаль, что люди, сооружавшие курганы, не знали письменности, хотя, впрочем, и это еще бо-о-льшои вопрос! – горячо продолжал он.– Знали или нет, со временем выяснится. Но что уж совершенно ясно – духом они были высоки. И Овидий, изучая их, именно это я уловил К Овидию вы явно неравнодушны...
Он заслуживает этого! Вот вы зубрите латынь для рецептов,– почему бы не взяться проштудировать в ориги нало его поэмы? Но и в них далеко еще не все расшифрова но. Что, скажем, означает эта его таинственная птица Ибикус, упрятанный символ, которому мировая наука до сих пор еще не может найти объяснения? Таинственны и сами причины ссылки, дикий и непонятный гнев всемогущего Августа... Как видите, тут еще множество белых пятен, нераскрытых скобок, загадок неразгаданных.
Когда говорил о гневе римского властелина, чувствовалось, что и сам наполняется гневом против его произвола.
Кому-кому, а цезарям от этого парня доставалось поделом, от него им не было пощады. Не скрывал, что все его симпатии на стороне тех, кто и в те далекие времена пестовал здесь виноградную лозу, жил честным трудом, древнее поле пахал оленьим рогом... А те римские хищники протянули разбойные свои руки и сюда: на одном из барельефов отчетливо видно, как они закалывают местных людей своими короткими мечами, одного великана бородатого повалили, заковывают в црпи – будет для них еще один гладиатор...
Не стыдились, разбойники, такими неприглядными делами похваляться на барельефах!.. В честь учиненной резни даже монумент соорудили в степи за Дунаем. Известно, какая участь ждет грабителей и их сомнительную славу:
прошли века, и потомки гладиаторов, степные пастухи, растащили во все стороны их белый мрамор, сделали из него корыта – поить скот! Глыбу с императором Тройном постигла именно такая участь – стала поилкой для овец.
Ну, позднее наш брат-археолог все это, конечно, собрал, стащил в музей, для нас такие вещи всегда ценность, но можно понять и тех, которые будто в отместку поили овец нч белых императорских мраморов!..
Заинтересовал археолог Инну и рассказом о недавней находке своих задунайских коллег: нашли отлитое в бронзе изображение фантастического змея, страшной какой-то химеры, которая, безусловно, таит в себе пока еще нам неясную, скрытую символику. Змей огромный, тело покрыто чешуей, хвост львиный, а голова овцы или собаки...
Разве не загадка?
– Главное, что чуб и уши людские! А морда таит что-то похожее па улыбку, странную, едва заметную... Как это понимать? Кто ответит? О, сколько тут еще загадок! Да разве мы и сами для себя нс загадка?
– Почему вы так считаете?
– А вам все до конца уже ясно? Коли так, объясните мне, почему человек из пещеры сумел так круто и стремительно подняться, по каким ступенькам шел он из тех дальних темных времен к своим вершинам? И всегда ли шел строго по восходящей? В чем он стал сильнее, богаче, а в чем остался и ныне таким, каким был в древности?
Страсть к познанию, поиск – может, только это и постоянно. Олений рог сменили на трактор, галеру – на космический корабль, а непокой остается прежним: жажду к раскрытию вечных тайн, разве ее человек утолил?
Время было позднее. Лунная дорожка заметно сместилась, тихо исчезая вдали. Та самая, по которой, возможно, Овидий пришел когда-то к этим берегам и по ней, невесомой, снова уходил, оставив после себя легенду. Юноши и девушки уже разбрелись, ища уголки поукромнее: под башнями и вдоль вала в отдалении виднелись уединившиеся парочки. В такое время, в такие теплые лунные ночи – Инна их так любит – будто сам воздух здесь напоен любовью. Пройдись потихоньку вдоль крепости и услышишь жаркий шепот, увидишь, как целуются, тебя не стыдясь. Сплетаются руки в объятиях, замирают, не пряча страсти. Глаза даруют свет ласки другим глазам. Блеск юной слезы, и тающий смех счастья, и самозабвенье чьей-то нежности – все тебе открыто здесь, на валу, под этими всевидящими звездами.
Вот в одну из таких-то ночей и родилась здесь песня, тот "Берег любви". Возможно, и этой ночкой что-нибудь сложила бы Инна, коли б не археолог. Кажется, пора бы ему уходить оттачивать к завтрашнему дню свою лопатку для очередных раскопок, а он все еще медлит, глядит и глядит на лунную дорожку, будто пытается что-то в ней расшифровать, сделать и в ней, мерцающей, археологический срез.
– Слышал, вы уже получили назначение? – обратился к Инне после молчания.
– Да, скоро распрощаюсь с училищем.
– Берете курс на Курасвку? Берег любви зовет?..
– Откуда вы знаете?
– Многое о вас знаю. Интересуюсь. Жаль только, что вы этого не замечаете...
– Странно даже слышать...
– Ничего странного. Люди ищут сокровища. Но но всегда ищут их там, где они находятся. А они, возможно, вот здесь, под этими наслоениями слов...
– Опять как-то загадочно.
– Сокровище всегда загадочно. Где-то лежит он, клад, терпеливо мерцает в курганной темноте своей золотой чеканкой... ждет открывателя... Только посмотришь на курган, а у тебя уже дух перехватывает: есть или нет? Еще не открытый, лишь предполагаемый, а тебя он уже волнует, этот клад. Но есть, Инна, клад другой, драгоценнее всякого золота. И называется он искренностью людской, дружбой и преданностью, называется еще внезапной и безоглядной любовью, которая... которая вот рядом с вами... так неумело... заикаясь в признаниях, ищет вас!
– Решительно не понимаю, о чем это вы...
– Вам нужна ясность, определенность? Не знаю, право, как нужно говорить в таких случаях... Когда-то для этого была исчерпывающая формула: вот вам моя рука и сердце! Понимаете, Инна? Все этим сказано. Так примите ж, прошу вас,– и он протянул девушке руку.
