Текст книги "Берег любви"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
Пыль далеко расползается от дорог, висит она и над токами и над комбайнами – весь воздушный океан подернут маревом уборочной страды. От горизонта до горизонта небо как бы притушено, пригашено, неяркое, плывет оно в полумгле, и до окончания авральной страдной поры не видеть его ясным. Такая уж пора: пылища как взыграется после праздника первого снопа, как подымет от края и до края душные свои паруса над степью, так будет держать их днем и ночью; ветров сейчас нету, но неискушенному человеку может со стороны показаться, что над югом снова беснуются пыльные бури.
В этой пылище тебе жить. Инка! Вот это и есть она, твоя золотая Бенгалия, закутанная в знойные шубы кураевской пыли. Говорят, своя земля и в горсти мила. Нигде человеку не страшно, если он не один на этой грешной земле, если у него есть друзья и окружен он людским уважением, да к тому же еще – любим. И каторжный труд будет для такого отрадой. И, право же, вовсе не лишне человеку для полноты счастья иметь еще тот "семейный экипаж", когда на всю жизнь, до гробовой доски, люди соединяются и в труде и в любви. Твоя земля... Любит Инна эту степь, и не только тогда, когда зацветет, запылает по весне с-кифскими тюльпанами, замельтешит быстрокрылыми ласточками да затрепещет райскоголосым жаворонком в поднебесье; любит и такой вот в разгар жатвы, в облаках трудовой ныли.
Надежная, верная, на веки вечные возлюбленная тобою степь, она-то уж никогда не пойдет "наперсное".
...Молчуны все-таки эти, в панамах. Только и удалось узнать, что туркмены. В строгой дисциплине, видно, держат их командиры, воспитывают как следует – не лезть, не приставать к незнакомой девушке со своими ухаживаниями. Может быть, уж слишком сдержанны, замкнуты в себе. Однако девушку нисколько не обижает, не тяготит их восточная замкнутость; напротив, ей даже нравится в пих эта, судя по всему врожденная, скромность и душевная деликатность. Вера Константиновна говорила, что в Индии тоже много людей таких вот, доброжелательных, предупредительно-деликатных... Один из солдат-туркмен совсем похож на вчерашнего ее пациента: до африканской черноты загорелый, темнобровый, весь как бы выточенный из дерева редкой породы. Но все же зто не тот, которому она оказывала первую помощь... Задумчив, что-то мечтательное застыло во взгляде: может, любимую черноглазую девушку дома оставил? Оживились ребята, когда в виду уже кураевских полей в облаках поднятой пыли сверкнули белым своим крылом вечные спутники моря – кигитки. Солдаты даже подскочили в кузове:
– Чайки! Чайки!
Не отрывая глаз, смотрели и смотрели на эти мечущиеся в пыльном воздухе белые лоскутки: не девичьи ли письма, ненаписанные и неотправленные, виделись им над степью сейчас?
Дома Инну ожидало нечто необычное: во дворе под грушей – целая ассамблея! Андрон Гурьевич в отпуск прибыл! Как всегда без предупреждения, без телеграммы.
Усажен за стол на почетном месте, в морской тельняшке, крутоплечий, лысый. Веселый семейный переполох, возбуждение, девчата красуются в новых заморских косынках, бежит навстречу Инне детвора, выставляет на похвальбу какие-то странные ракушки... Мама несет поднос с яствами, а на столе и без того гора всякой еды. Мама явно счастлива, улыбается дочери: такой, донюшка, у нас день, собрался за столом весь Ягничев род! На маме тоже новый платок в яблоках, она повязала его вокруг головы по-девичьи и сразу похорошела.
Андроп Гурьевич, который за миг до этого был задумчивым, чем-то даже огорченным, увидев племянницу-медичку, тотчас жо посветлел лицом, поднялся навстречу:
– Как расцвела за два года... Да она ведь у пас, Ганна, просто красавица. Такую только где-нибудь на улицах Калькутты можно встретить...
Глаза девушки смущенно смотрели на него, влажно светились глубокой, темно-карей росой.
Когда поцеловались, когда дядя прижался к племяннице своей колючей щекой, задержавшись на миг в наплыве душевности, сердце Инны вдруг сжалось, а он, уже отстранившись, шепнул ей на ухо:
– Там я и тебе гостинец привез... Потом получишь.
И снова сел. К еде, однако ж, не прикасался.
Инна, даже склонившись, чувствовала на себе его изгореванный, сумеречный взгляд. Неотрывно смотрел старик на чудо-племянницу, будто заглядывал в собственную и еще чью-то молодость, где повстречались ему когда-то такие же вот карие, как бы опрыснутые росою глаза...
Отец Инны тоже за столом, ради такого случая вырвался с поля, оставил, наверное, вместо себя на комбайне своего "штурманца", который уже водит машину не хуже батьки. Хлопец только и ждет, чтобы самому остаться у штурвала, показать, на что он способен... Мать просто цветет среди гостей, не присядет, каждого потчует – такое событие! Тесно за столом, жарко собралась ведь без малого вся родня: рядом с обветренным лицом хозяина светятся отливающие бронзой лица братьев – двоюродных и троюродных, все они большей частью тоже механизаторы; весело тараторят родственницы разных степеней; даже чуть знакомые девчата и молодицы прибежали с ферм, пускай далекого колена, но Ягничи же! Отец, как всегда после рюмки, сверх меры ласковый к Инне, усадил ее рядом с собой, даже обнял за плечо, только ненадолго, потом снова обратился к соседу – механизатору с фермы:
– Понимаешь, на все сто я теперь спокоен, ну вот до сих пор спокоен за своего штурманца! Талант открылся в нем, еи-же-ей, талант! Когда настраивали, ни на шаг от меня, как тень ходил за мной мальчонка. Вместе и перебрали все – винтик за винтиком, узел за узлом...
При слове "узел" Ягнич-моряк (Инна заметила) вдруг вздрогнул, будто очнувшись от дремы, ожил на миг, потом опять погрузился в думы.
– А ежели не поленишься, отрегулируешь узлы загодя, сам знаешь, дела на поле пойдут как по маслу,– продолжал отец.– Прикати как-нибудь, Тимофей, с фермы к нам, посмотри: по ровному срезу хлебов с первого взгляда узнаешь наш почерк. Где на "отлично" – каждый тебе скажет: тут прошел экипаж Ягничсй! Экипаж отца и сына!..
– Это главное,– поддакивал механизатор с фермы,– как ты к хлебу, так и люди к тебе.
– Только небесная канцелярия в этом году очень обидела нас, черти б ее побрали! – в сердцах сказал Ягничкомбайнер, начав вечный хлеборобский разговор о суховеях, недородах, о недополученных центнерах...
– Да будет уж вам про свои центнеры,– прикрикнула па них хозяйка, проходя мимо с какими-то новыми яствами.– На целине вон, говорят, хорошо уродило, без хлеба не будем.
– Да и Кураевка даст, нечего прибедняться! – поддержала ее тетка Неля. Остроносенькая, боевитая, она уселась на самом видном месте, рядом с почетным гостем.– Пускай лядащее, щуплое то зерно, но из него тоже свадебный каравай кому-нибудь испечем! – и многозначительно глянула на Инну.
– Вы бы гостю дали хоть словечко молвить,– вспомнила хозяйка,– Пускай расскажет что-нибудь про заморские страны. Редко его видим: побудет малость, да и снова под свои паруса, на соленые ветры. Чай всю душу они ему просолили... Твое слово, Андрон!
Гостя просьба эта застигла врасплох, он не был, видно, расположен к речам. И рюмка стоит перед ним, кажется, нетронутой, налитая доверху. "Не заболел ли?" – с тревогой подумалось Инне. Что-то тяготило старика, мучила какая-то горькая дума. И был он в этой думе, похоже, далек от всего, что творилось за столом. Курит да курит, морщит свой крутой лоб, и без того глубоко вспаханный плугом лет.... Инна, глядя на него, невольно прониклась еще большим сочувствием. Какие там страны, какие там миры, если человек этот сейчас весь мир носит в самом себе, мир неразгаданный, чем-то потревоженный, не понятный для других. И это тот самый дядя Андрон, который когда-то – Инна была совсем маленькой – приезжал в Кураевку бодрый, весело взбудораженный, развлекал Инну разными шутками, тот, у кого она не раз сидела на плече, бегала за ним повсюду хвостиком, вызывала на шутки, поддразнивала его смешной песенкой, позаимствованной у старших:
Oil ти, ткач-нчткоплут,
А я корол1вна!..
Тогда у псе получалось "кололивна"...
Не щадят человека годы, быстротечен век людской!
Есть в нем кипение весен, есть венец лета, но наплывают потом и осенние туманы с их холодной, знобящей неотвратимостью. Какой-нибудь десяток лет разделяет Ягничастаршего с его сестрой (она была самая младшая в семье, из всех сестер единственная осталась), но мама и сейчас выглядит что надо, сегодня вон просто расцвела, а он... Руки Ягнича Апдрона лежат на столе безвольно. За долгие рейсы, в тяжких трудах появились на них узлы-бугры, наверное, такие были у его далеких предков, галерных, которые надолго были прикованы железными цепями к веслам.
– Песню бы спели, что ли! – снова подала свой голос озорная Нелька.Неужели вот так и будем без песен сидеть?
– С чего бы это вам петь захотелось? – засмеялась одна из девчат-доярок.– Шубу Андрон Гурьевич так и не привез...
– На шута мне шуба! Сама хоть и без шубы, зато хата моя в "шубе"! Правда же, Гурьевич? – И Нелька обхватила вдруг моряка за шею.– Мода на шубы отошла. Он мне лучше дубленку привезет, не так ли, дяденька? А не вы, так сын мой привезет, он ведь у меня этим летом в училище собирается поступать. Агитирую, чтобы шел в торговое, а он одно твердит: нет, в мореходку! Напичкали вы, Гурьевич, его головушку своими чучелами.
– В ту мореходку ворота узкие,– мрачновато молвила тетка Василина, загоревшая дочерна, вдова одного из двоюродных Ягничой.– А кто и попадет, то почему-то быстро оттуда вылетает...
Это был прямой намек на Виктора Версмеенко, и намек весьма бестактный; Инна почувствовала, как залилась краской.
– Мой, коли поступит, то уж не вылетит,– горделиво сказала Неля.– В школьной производственной бригаде впереди всех идет, в прошлом году, вы знаете, на районных соревнованиях по пахоте стал чемпионом... Так это ведь в степи, а по морю он еще ровнее борозду проложит!..
Верно, Гурьевич? – И снова игриво, еще крепче обняла старого моряка.– У вас ведь там, дорогой дяденька, своя рука, поспособствуйте!..
Орпонсц молчал. Надо бы остеречь, сказать этой бойкой бабенке, чтоб ее парнишка не рассчитывал па легкий морской хлеб. В мореходке, как и на "Орионе", его встретит но медоречивая мама, а суровая рында, колокол, подвешенный посреди двора мореходки, чтобы регулярно отбивать скляпки, чтобы не оставлять хлопцам времени па битье баклуш!
Будет она гонять хлопца, как зайца, будет постоянно звенеть в его ушах своей беспощадной литой медью, будет стеречь каждую курсантскую минуту. Не успеешь зарядку сделать – уже скорей, хлопче, на занятия, в классы, где ждут тебя дебри таблиц, экраны, лоции, всякие мудреные приборы... По секундам расписана вся жизнь; с раннего утра и до поздней ночи все на ногах да на ногах, от подъема и до отбоя, до тех пор, покуда отпустят вас "в экипаж", говоря попросту – в обыкновенное общежитие, где столь же обыкновенные комнаты называются почему-то кубриками...
– Л может, и вправду не рыпаться? – продолжала допытываться Ноля.Может, пускай попробует в рыболовецкое? Сказывают, правда, что там сейчас полно иностранцев, их, вишь, принимают вне очереди... А они девчат наших заманивают в свою Африку. Слыхали люди, в городе черненькие родятся! Была, говорят, такая пара супружеская, он блондин и она светловолосая, а родилось черненькое...
– Выдумки это базарные, бабьи сплетни! – не удержалась Инна.– Ну а если даже и африканец, то что с того?.. У Пушкина в роду тоже были африканцы, ну и что?
– Может, и вправду сплетни, базарное радио разнесло,– быстро согласилась Неля и снова обратилась к старому моряку: – Ну так как же, Гурьевич, похлопочете за моего, аль как? Замолвите словечко? Аль уж пускай и не рыпается, не тратит попусту нервов?..
– Пришли его ко мне, я сам с ним поговорю,– буркнул орионец.
Возле двора взвизгнула тормозами машина, приехал Чередниченко. Механизаторы как по неслышной команде тотчас же поднялись. Хозяин дома, Ягнич Федор, стоял впереди, лицом к уличной калитке, готовый, кажется, принять на себя ответственность за всех. Был он сейчас густо орошен потом, не меньше, чем на комбайне, и воротник рубахи стал ему вдруг тесен, хотя и был расстегнут.
– Вот где они рекорды ставят,– загремел с напускной строгостью председатель.– Что это вы, хлопцы, надумали?
Жатва в разгаре, а вы тут банкеты затеяли?
– Да мы, да мы... – заторопился, "мыкая", хозяин, виновато улыбаясь.Видите, нет, кто тут у нас...
– Да вижу, вижу.– Чередниченко вперил суровый взгляд в орионца.– Это ты, диверсант старый, надумал жатву нам сорвать? Не мог выбрать другого времени для своего отпуска?.. Ну, да куда тебя теперь денешь.– И. вмиг повеселев, шагнув вперед, надвинулся на гостя: – С прибытием! – Они крепко обнялись, расцеловались.
Механизаторам не нужно было указывать, как вести себя дальше: без прощаний, без лишних слов, один за другим бочком-бочком да со двора, через минуту слышалось лишь тарахтение мотоциклов, увозивших владельцев в разные стороны. Вскоре поубавилось и женщин, из посторонних остались только Неля да соседская молодуха – обе, перекочевав на веранду, о чем-то там шушукались с хозяйкой, а потом и они потихоньку убрались со двора.
Вечерело, груша окуталась тенью, и мать включила наружную лампочку, чтобы падал свет с веранды, чтобы собеседники могли лучше видеть друг друга – не каждый же день встречаются старые приятели, друзья молодости.
Скоро за столом остались только двое – Ягнич и Чередниченко. Догадливая Инна примостилась со своим стулом за грушей, но не настолько далеко, чтобы не слышать этих двух верных побратимов (так она их мысленно называла).
– Ну, так как оно там у тебя? Еще скачешь, старая коняга? – обратился Чередниченко к другу, и в голосе его отчетливо прозвучала теплая нота.
– Кажись, отскакался, отпрыгался.– Орионец закурил сигарету и поник головой.
– Не то ветры повеяли или от чего другого загрустил, моряк? Неужели в чине понизили? Набуянил? Или, может, в Марселе с моряками из-за девчат-француженок подрался? – И, не дождавшись отклика на шутку, серьезно спросил: – Надолго к нам?
– Надолго,– глухо промолвил Ягнич.– До последнего, может, вздоха...
– Да ты что? – даже отпрянул от него Чередниченко.– Что ты городишь? Я думал – в отпуск... Неужели списали?
– Похоже на то. Принимай, говорят, дед, свою грамоту – и будь здоров... – Он понуро уставился в край стола.– Кура, брат, кура...
И это последнее вырвалось у него с такою душевной тоской и болью, с таким отчаянием, что Инна ужаснулась.
Никто посторонний не взял бы в толк, что такое "кура".
Будто шифрограмму, понятную лишь посвященным, подбросил Ягнич товарищу эту старипную чабанскую присказку. Был когда-то у них дед-чабан по фамилии Лебедь, кураевский ведун, ему вроде бы принадлежало авторство.
Приходя из степи в осеннюю непогоду, с герлыгой ', в мокром дубленом армяке, он имел обыкновение отвечать, если кто интересовался его жизнью и самочувствием: "Кура, брат, кура..." Истолковывать, что такое эта "кура", можно было по-всякому, на разные лады: один посчитает, что злющими пронзительными ветрами повеяло в степях, другой – что ноги крутит, спать нету моченьки, что чабанский век этого Лебедя, видно, неумолимо приближается к крайней, самой продельной черте... Инне и прежде доводилось слыхивать об этой загадочной "куре", молвилась она когда с шуткой, а когда с легкой грустью, но чтобы вот так, как сейчас... это впервые. И пояснения к их "куре" тут были бы лишними: эта полутаинстпенная старинная чабанская формула будто вобрала в себя все такое, чего пи в какое другое слово не поместишь, и удивительным образом объединяло их сейчас обоих, объединяло, как горький какой-то пароль, только им доступный тайнослов.
Чередниченко в самом деле сразу и с надлежащей глубиной постиг этот грустноватый шифр Ягнича, понял его жгучее, щемящее значение,
– Рано нам про "куру" думать,– сказал после молчания.– Пам, Андрон, держаться да держаться. Дороге еще не конец.
– Изъездилось колесо.
– Скрипучее колесо дольше ходит...
И они снова умолкли. Инна сидела но шелохнувшись, будто боялась спугнуть обуревавшие стариков думы. Мать, видно, нутром почуяла, что тут, под грушей, что-то неладно. Подошла, подсела к этим двоим. Ведь брат ничего не сказал ей о себе – не успел или нарочно утаил, чтобы сразу, с порога, не омрачить встречи. И сестра, и все веселились, считали – и на этот раз отпуск, а он, выходит...
списанный, забортный.
– Не кручинься,– с напускной бодростью сказал Чередниченко товарищу.Это как раз такой момент, когда нельзя голову терять! Кураевка примет тебя, по бросит на произвол судьбы... Что-нибудь подыщем.
– Чем же я могу вам пригодиться? – затоптав сигарету, вздохнул Ягнич. Узлы вязать? Это вам вроде пи к чему...
– И парусов нет,– вздохнул и Чередниченко,– растаял кураевский флот. Это когда-то было: жагель поставит или старухину юбку на "дубке" натянет и айда с кавунами v губернию на базар... Помнишь, как деда Швачку буря загнала с кавунами и со старухой аж в Туретчину? Пешком через два месяца возвратился – пи байды, ни кавунов, только бабу за руку привел... А теперь и кавуиы контейнерами подбирают прямо с бахчи... – И снова к Ягничу: – Па комбайн тебя тоже нс посадишь. Мог бы еще косой махать по обочинам, но это у пас только раз в году практикуется – на праздник первого снопа. К "фрегату" бы, который делает нам дождь, так его поворачивать не нужно, он сам себя поворачивает...
– Выходит, только и гожусь на чучело гороховое.
Обескураженный сидел и Чередниченко. Получается, что Ягничева проблема – и для него проблема тоже...
– Говорил я тебо когда-то, Андрон: не связывайся ты с тем "Орионом"...
– "Ориона", Савва, не трогай,-строго оборвал Ягпич, и но тону, которым это было сказано, Чередниченко понял, что касаться этой темы не следует можно обжечься.
– А ежели сторожем на полевой стан? – улыбаясь, предложил он.– Ты только не гневайся. Мы тут люди свои, а сторож – это тоже, брат, фигура, не какое-то там чучело.
– Братца моего, видать, все-таки больше к морю тяпет,– только теперь, не удержавшись, встряла в разговор и хозяйка дома.
– А что? Это мысль! У нас же и море свое! – сразу оживился Чередниченко.– И кураевская наша "рыбтюлька", может, еще не все сети пропила. Правда, у нас в прудах и каналах рыбы сегодня, пожалуй, больше, чем в Черном... Там только медузы, будто шляпы, плавают.
– А он, похоже, и по медузам будет скучать,– с тонким женским участьем заметила Иннина мать.
– Скучать не дадим. Да и он не из скучливых. Верно, Андрон? Знаю твою натуру. А вообще, хороший морской узел завязали они тебе на память. И когда? На закате жизни! Хотя могли бы и повременить, не торопиться с этим: казачина ты еще любо посмотреть...
– Медики списали.
– Стало быть, дело дрянь,– нахмурился Чередниченко,– с медиками не очень повоюешь. Выходит, и в самом доле вроде бы кура... – Помолчав, продолжил: – Ну, так как же? Берданку через плечо и на пост? Воров пока не слышно, но все ж таки сторож нам нужен, для порядку хотя бы. Работа в самый раз: днем подремывай себе в тони, отсыпайся после всех своих орионских вахт, а ночью в космос посматривай, звезды считай!..
Оба подняли головы вверх, поглядели сквозь ветки на звезды.
– Подумаю,– сказал Ягнич погодя,– Может, и придется... Может, в самом деле буду считать эти кураевские зве:!ды, пока все не пересчитаю.
* * *
Так встал здесь па якорь старый морячина.
Когда речь зашла, где ему располагаться на ночлег, Инна предложила свою чистенькую девичью светлицу, но гость решительно отказался. И вообще от хаты отказался, хоть она пустовала – комбайнеры в степи, к тому ж, кроме кроватей, была еще тахта на пружинах. Не нужно ему и тахты – много-де курит, по ночам часто встает. Попросил для себя раскладушку, сам пристроил ее под грушей, так-то, говорит, будет лучше. "Ну, летом куда ни шло, а когда наступит осень?" – хотела было спросить сестра, но вовремя удержалась из опасения причинить брату еще одну боль.
Сестру Ягнич сильно огорчил своей невеселой новостью. Она привыкла уже к тому, что брат у нее только гость: навестит, пробудет денек-другой, отдохнет – и до свидания. Думалось, что так будет всегда, а вишь, как обернулось... Конечно, она рада ему, родная ведь кровь, да и семья у нее дружная, пригреют человека, не обидят, но как он сам-то будет чувствовать себя здесь? Вместо хаты старой теперь новая, без него возводилась. Подворье, правда, отцовское и груша тоже, по крайней мере, полгруши принадлежит брату по праву. Да только утешит ли его это?
С его-то самолюбивым характером?! Подумает еще, что всем он тут в обузу, прибавит хлопот, одним своим присутствием нарушит привычную и размеренную жизнь дома.
Устроившись под грушей, гость сразу же лег и, утомленный с дороги, казалось, быстро уснул на своей раскладушке. Однако, когда Инна, убирая со стола, в последний раз пробегала мимо груши, орионоц окликнул ее:
– Инка!
– Что вам... – Она замялась, не зная, как его назвать поделикатнее. Дядя Андрон было бы слишком по-детски, по-прежнему дядька Андрон – звучало бы грубовато, потому что кое-кто из девчат в медучилище, когда о комнибудь из хлопцев хотел высказаться пренебрежительно, употреблял именно это словцо: "увалень, недотепа, есть в нем что-то дядьковское"... И хотя Инна сама ни о ком так не говорила, слово "дядька" для нее никогда не звучало бранно, но сейчас ей все-таки хотелось отыскать что-нибудь более почтительное. И потому обратилась к нему но имени и отчеству, как обращалась в школе к учителям: – Что вы хотели, Андрон Гурьевич?
– Об одной вещи хочу тебя спросить.
– Спрашивайте,– Она чуточку испугалась: о чем бы это?
Гость молчал, будто и сам в последний миг заколебался, спрашивать или нет. Потом всо же решился:
– Что это такое... питекантроп?
Она чуть было не рассмеялась. Так это было неожиданно, и такое смешное слово! Питекантроп!
– Если не ошибаюсь, такое название имеет ископаемый человек или даже получеловек... А, собственно, зачем вам это?
– Да просто так.
– Л все-таки? Ничего ведь не бывает просто так. Есть же какая-то причина?
– Нет-нет, просто. Как раз без причины, взяло да и втемяшилось.– И жестом руки он сразу же отпустил ее, иди, мол, себе...
Она отошла на несколько шагов, а потом вдруг возвратилась:
– Вы не грустите.
– С чего ты взяла?
– Да так. Расслабьтесь, выспитесь хорошенько, это восстановит силы.
– Для чего?
– Как – для чего? Для жизни!
– А разве жизни такое старье нужно?
– Вот этого я от вас не ожидала.– Она откровенно рассердилась.– Как вы можете говорить так? В любом возрасте человек, ежели он настоящий, драгоценность...
Мне ли вам объяснять это? Вы всегда были для нас, молодых, символом чего-то настоящего, даже героического.
И остаетесь им, человеком, который несет в себе "Орион"!..
А вы – нужен ли... Чтобы не слышала больше такого.
Спите!
Повернулась и ушла.
Слово, как известно, бывает и губительным и целительным, бывает сказанным некстати, это же пришло к Ягничу в самую нужную минуту! "Человек, который несет в себе "Орион"!.." С необычайной обостренной ясностью почувствовал, что он действительно что-то значит, что здесь он не лишний, что хотя бы для этой вот родни не утратил он какой-то своей цены, может, действительно чем-то ей нужен? А это ужо немало. Достаточно, оказывается, быть нужным хотя бы одной людской душе, чтобы твое присутствие на земле уже было оправданно...
Сделал для себя такое маленькое открытие и тихо порадовался ему. Даже улыбнулся: ай да племяннушка!..
Девчонка, а вот как проучила тебя, лысого. Вот тебе и Инка!
Утром подарил ей платок, такой, как и матери, японский, яркий, только еще повеселее – красные цветы, разбросанные по золотисто-оранжевому полю. Угодил старик в самую аж точку! Обрадовалась племянница, подпрыгнула молодой козочкой, показался ей дядин подарок даже символичным вспомнилась сразу вчерашняя оранжевая безрукавка на Викторе.
– Это будет память о вас, спасибо.
Накинула перед зеркалом платок на голову, потом опустила на шею, повела плечом туда и сюда, прокрутилась... Ягнич любовался ею: будто юная цыганка из какойнибудь Калькутты. Кураевская смуглая красота – откуда она тут только и берется? Из корней произрастает каких?
Глаза ясные, а когда засмеется, что бывает нечасто, то и смех у нее какой-то ясный, ничем не замутненный. Загар не благоприобретенный этим летом, а врожденный, абрикосовый, с нежным густым румянцем, ровно лежит он на щеках, на шее; движения плавные, не суетливые, и во всем девичье, самой ею еще, быть может, не осознанное достоинство, никого не унижающая горделивость. Принцесса, да и только! А в особенности этот взгляд, орионец еще вчера его заметил: глубокий, проницательный, тайком сочувствующий тебе.
– Спасибо, дядя Андрон,– еще раз поблагодарила Инка и передала так ей понравившийся платок матери: – Вам на сохранение, мама... Зимою буду повязываться...
А сейчас обойдется без платка, на работу торопится, побежала к калитке со свободно распущенными, вьющимися, смолистого отлива волосами; волнистые, они рябью морской играли на ярком солнце, рассыпаясь у девушки на плечах.
– Вот она, наша докторша-исцелительница,– с улыбкой сказала Ягничу сестра, когда они остались вдвоем заканчивать завтрак на веранде.– Эта всех вылечит, потому что душой добра. Вот убежала, торопится, чтоб, упаси бог, не уворовал кто-нибудь этот ее медпункт. Ах, молодость: обо всем думает, только не о себе... Не успела оглядеться после училища, как предсодательша уже вот впрягла ее вместо себя...
– Варвара, слыхал, часто хворает? – спросил брат.
– А бросит работу и вовсе захиреет. Потому-то и боится уходить. Хоть и трудно ей, однако из рук все еще не выпускает своего дела... Известно: только трудом на свете и держимся, на безделье человек усыхает. По себе вот сужу,– улыбнулась она,– чем больше хлопот, тем я здоровее.
От Ягнича не укрылось, что сестра после вчерашнего когда принимала гостей и на время будто расцвела, сегодня словно поблекла, приугасла. А еще хвалится, что здоровеет в хлопотах... Годы и на ной оставили свои отметины. Густо лучатся морщины у глаз, нет и в глазах былого огня...
Черными остались только брови, в косах туманятся нитки седины. Была красота да сплыла, как в песне поется. Хоть то хорошо, что не безвестно уплыла, а доченьке подарена...
– Счастлива ты, сестра, с такими детьми.
– Это правда. Для матери большего счастья не бывает.
– Найти бы теперь Инке пару достойную... Аль, может, уже нашла?
– Не заметил, как вспыхнула вчера, когда Василина сболтнула про учительского сынка? Это ж Инкина любовь.
Давняя, еще со школы. Первая, как говорится... Ох, боюсь я этой их любови! И чем только вскружил он ей голову! Без ума от него, от непутевого... Да ты ведь Виктора знаешь?
– Веремеенко?
– А чей же, один он у нас такой ветрогон. Не на трактор сел, как другие, а на скамью подсудимых... Наплакалась мать, до сих пор еще от стыда со двора не выходит...
А он, хоть и отбыл срок, в Кураевке не появляется, боится, знать, показываться на глаза землякам: где-то в районе застрял, с дружками в чанных, поди, денно и нощно околачивается. Одним словом, проходимец, а наша, я ж вижу, по нему прямо-таки умирает...
– В этом мы ей не судьи,– заметил брат,– Знаешь но себе: сердцу не прикажешь...
– Оно-то так. А только как подумаю, что такой никудышний человек зятем придет... за стол сядет... Ралве ж она ему ровня? Училище с отличием закончила, круглые пятерки, способности у нее ко всему... Медичка, да еще и стихи пишет, сама песню сложила!..
– Песню? Инка?
– Вот то-то и оно! Радио наше дважды уже передавало: слова Инны Ягнич, а музыка... да, наверное, и музыка ее! Некоторые говорят: кому они нужны, эти новые песни, если уже и старых не поют... Теперь ведь принято больше готовые слушать, с пластинок! Не понимают нынешние, что это за сладость собственным голосом живую песню петь... Чудное занятие, мол, для Кураевки песий слагать.
А по-моему, если девушке захотелось сложить, так пускай, кому это помешает? Бывает такое на душе, что песней только и выскажешь. Наша вон мама сколько песен знала – и для будней, и для праздников... О господи, что же это я тут с тобой рассиживаюсь, меня ведь там малышня ждет,вспомнила она про детсад.
– Хлопотная работа? – спросил Ягнич.
– Хлопотная, и очень, но все же легче, чем на комбайне. Вот там работа! Пока была помоложе, оно ничего, даже самолюбию льстило, когда слышала о себе: вон, мол, она, Ягничева, наравне с мужем встала к штурвалу... А потом, чувствую, эге! Это уже не для твоих лет, молодица... И хотя не жаловалась, Чередниченко сам заметил: за комбайнерство говорит, Ганна, хвала и слава тебе, но поскольку вырастила достойного сына – штурмана для степного корабля, воспитательские проявила способности, перевожу тебя отныне на детсад... Воспитывай этих комариков. Вот там и кручусь... Что ж, побегу. Ты уж извиняй, братик, сам будешь тут грушу сторожить...
– Посторожу,– глухо ответил орионец.
По как только сестра ушла со двора, начал и он куда-то собираться: принарядился, осмотрел себя перед зеркалом, коснулся ладонью щеточки усов.
Идет по Кураевке Ягпич. Малолюдна она в это время уборочной страды, лишь изредка с какого-нибудь двора выскочит на улицу ребенок. Когда-то дети здесь, как воробьи, в пыли вдоль улицы копошились, ныне куда реже встретишь чьего-нибудь карапуза, но как только встретится таковой, моряк не оставит его без внимания.
– Чей ты?
– Яковин.
– Какого же это Якова?
– Ну, того... Ягничевского.
И долго еще потом прикидывает орионец, из каких же это Ягничей будет этот малый Мурза Замурзаевич? Окажется, что никакой он тебе и не родич. И все-таки пожалеешь, что не приберег для него в кармане игрушки-гостинца, дети есть дети... Отнюдь не все взрослые вызывают у Ягнича приязненное к себе отношение. Бывает, такой пустой или криводушный, фальшивый вьется около тебя, встретится где-нибудь такая харя отвратительная, ползучая, что век бы ее не видел, но человек – рептилия мерзкая. А вот дети всегда хороши, всегда с ними отрадно, всюду они Ягничу милы – милы в своем ли, в чужом ли порту...
Забралось вон на вишню крохотное это существо, сквозь ветки постреливает оттуда украдкой в тебя шустрыми глазенками, другое носится вдоль улицы верхом на велосипеде... Глянешь на него – душа сама спрашивает: каким оно будет? Какой увидит свою Кураевку? Кого вспомнит в ней? Разрослась, настроила много новых домов, да все под шифером, под соломой лишь изредка кое-где попадаются...
А что там уж говорить про мазанки чабанские из самана,– молодые люди, наверное, и не знают, что оно такое – саман, как строились из него хаты, не слыхали, как, к примеру, прялка гудит или как просо в ступе толкут так что аж хата дрожит... А были ведь в Кураевко такие, у кого и хаты-то своей не было – слепит себе халупу из глины или полуземлянку соорудит вот и все хоромы...
