Текст книги "Джун и Мервин. Поэма о детях Южных морей"
Автор книги: Олесь Бенюх
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
– Вы настоящие герои, ребята! Будь у меня сотня таких молодцов, через неделю я уже вышел бы к дельте Хонгха. Однако сейчас вам надо залатать эти чепуховые дырки. Таскать с собой я вас не могу – это будет тяжко и для вас, и для отряда. В трех милях отсюда, строго на юго-восток, расположен резервный аэродром. Мой радист вызовет самолет, а вам надо доковылять туда как можно быстрее. Там есть несколько человек нашей охраны. Сможете?
Дылда и Мервин встали, сделали несколько шагов.
– Пожалуй, – сказал Дылда. Мервин, сжав зубы, молча кивнул.
– Провожатого выделить? – подполковник задал этот вопрос, уже подойдя к выходу из палатки. – Сами доберетесь? Отлично. Сержант, выдай им тряпье со вчерашних вьетконговцев. Все-таки маскировка. И с богом, ребята!
«Бог давным-давно оставил эти места, – угрюмо подумал Мервин. – Если и бродит здесь кто сейчас, так это сатана со своими подручными…»
Весь мир окутала черная мокрая мгла. Дождь не шел, он висел в воздухе сплошной пеленой. И лишь мерный, монотонный гул бьющей о землю и о листья воды изредка напоминал о разверзшихся небесах. Невольно думалось, что эта мгла, эта вода, эта размытая земля неизменны со дня сотворения и что так было, так есть и так будет во веки веков. И иначе быть не может.
А еще думал Мервин о том, что живет на свете извечная великая боль. И что у него – капля этой боли. Каждый человек с самого рождения и до смерти обречен на эту боль. У одних она больше, у других – меньше, но есть она у каждого. Одни несут ее молчаливо и мужественно, другие – с причитаниями и стонами. Есть ли что-либо на свете сильнее этой неизбывной человеческой боли?
Есть. Любовь сильнее ее. Но для этого любовь должна быть тоже великой. Испепеляющей боль. Очищающей и возвышающей душу. Наверно, у Джун тоже есть своя боль. Эта боль – он, Мервин, окровавленный и грязный, бредущий в чужих лохмотьях по чужой земле, спотыкающийся и падающий, слепой и страждущий в этой вечной ночи, брошенный всеми и всеми забытый. Всеми, кроме нее. И если суждено им когда-либо свидеться вновь, он попытается сделать все, чтобы утишить ее боль…
Дылде Рикарду тоже было трудно идти. Он то и дело тихонько стонал, особенно когда натыкался раненой ногой на корягу или упавшее дерево. Хотя и было черным-черно, они не рискнули идти по дороге, а шли вдоль нее, продираясь сквозь кустарник и мелкий лес. Дылда шел первым, ощупывая пространство впереди себя длинной бамбуковой палкой, прислушиваясь к каждому подозрительному шуму. Он был счастлив, что так легко отделался, легче даже, чем Мервин, – подумаешь, осколком поранило ляжку! Зато теперь они попадут в свою батарею. Но, перед тем как снова отправиться на фронт, они гульнут с Мервином по высшему классу. После госпиталя каждый имеет возможность побеситься в Бангкоке, или Токио, или далее Гонолулу. Вот уж тогда он докажет этому разине Мервину, какой можно доставить себе «плезир», когда всем этим зеленым бумажкам тесно в твоих карманах. Это уж точно будет манифик!..
Дылда снова наткнулся на ствол дерева, хотел было в сердцах выругаться, но какой-то шум вынудил его закрыть рот и даже подавить стон. Он остановился, напрягая зрение и слух, затаив дыхание. Шедший сзади Мервин натолкнулся на Дылду и замычал от боли.
– Замри, – прошептал Дылда, – прямо по курсу кто-то шлепает по грязи!..
Они ждали несколько минут, ждали напряженно и настороженно. Но, кроме ровного гула ливня да стука своих сердец, ничего не слышали.
– Не уложит нас снайпер, так убьет страх! – с горечью проговорил Мервин.
– Страх и осторожность – вещи разные, – возразил Дылда.
Мервин смолчал. Не хотелось говорить, двигаться, думать. Клонило в сон. Он пробовал идти с закрытыми глазами. И каждый раз почти сразу же оступался, и боль в ногах была такой пронзительной, что Мервину казалось, будто кто-то всадил ему в ноги штык. Споткнувшись в очередной раз, Мервин мысленно выругался и обреченно подумал, что, видно, этому пути не будет конца.
Словно отгадав его мысли, Дылда сказал:
– По-моему, осталось ярдов пятьсот. Где-то рядом должна быть развилка дороги. Сразу за ней налево начнется летное поле.
Он еще раз с радостью отметил про себя, что его задело легче, чем Мервина. Война – огромная лотерея. Как все лотереи, она слепа. Впрочем, старых солдат убивают реже. Убивают молодых. Пока им с Мервином чертовски везет. Даже эти их ранения – они ведь совсем легкие. Зато как это красиво и гордо звучит: «Ветеран, отменный воин – все при нем; и награды и ранения». Правда, наград пока нет, но они будут. Они обязательно будут…
Где же тут аэродром? Ни проблеска огня, ни звука голоса. Темно, пустынно, как в заброшенном склепе. Или они все спят в уверенности, что в такую ночь не сунутся ни свои, ни чужие? Опасные иллюзии!..
Вдруг дорожный посох Дылды Рикарда уткнулся во что-то большое, твердое. Секунду-другую он ощупывал неожиданно возникшее на их пути препятствие. Потом едва слышно окликнул Мервина, сдерживая радостное возбуждение: «Похоже, что добрались. Давай искать дверь».
Они пошли вдоль стены на ощупь. И почти тотчас же услышали, как в помещении раздался выстрел. За ним последовал другой, третий.
– Ложись! – прохрипел Дылда. И тут же оба привычно упали на землю и лежали довольно долго. За стеной было тихо.
– Пойдем, – сказал Мервин. С каждой минутой он чувствовал себя все хуже. Немели, отнимались ноги. Все тело горело. Голова была словно налита ртутью. Он первый нащупал ручку и рванул дверь на себя. Дылда отпрыгнул в одну сторону, Мервин – в другую – на всякий случай. Бывало сплошь и рядом, что первого, кто показывался в дверном проеме, прошивали с разных точек одновременно две, а то и три автоматные очереди. Сейчас этого не случилось.
Качнулся язычок огня свечи, качнулся раз-другой и замер. Строение оказалось длинным высоким сараем. Свеча стояла на столе в дальнем от двери правом углу.
– Похоже, что здесь никого нет! – пробормотал Дылда.
Мервин молча направился к столу. Ему хотелось взглянуть на этот мирный огонек, ощутить его тепло, убедиться, что это не сон, что они прошли все же эти проклятые три мили. Он протянул было руку к свече и тут же услышал характерный щелчок пистолета, который ставят на боевой взвод. В следующую секунду Мервин и Дылда уже лежали на полу под прикрытием стола.
– Кто здесь? – всматриваясь в темноту, спросил Дылда.
– Знакомый акцент! – резко произнес грубый мужской голос. – Где-то я его уже слышал. А ну-ка ты, покажись.
Дылда и Мервин взглянули друг на друга, но не шелохнулись.
– Через пять секунд бросаю гранату, – спокойно произнес голос.
«Глупец! – с досадой подумал Мервин. – Ведь учили же нас – прежде чем проникать в незнакомые помещения, выведи из строя все чужие источники света. Лучших мишеней, чем мы сейчас, и не придумаешь. И всего-то нужно было задуть свечу – тогда вели бы разговор с этим невидимкой на равных…»
– Осталось три секунды, – бесстрастно сказал голос.
«Стрелять на звук, но ведь он может быть не один, – тоскливо прикинул Мервин. – А опрокинуть стол и нырнуть в сторону – на это просто не хватит сил!»
В то же мгновение суетливым рывком на ноги поднялся Дылда. Лицо его побелело от страха, и по нему текли слезы – слезы жалости к себе.
– Не надо гранаты, – крикнул он. – Не надо! Я вот он, здесь!..
– А-а-а! Сортирный вояка! – В голосе зазвучала издевка. – А где же твой приятель? Помнится, мы так и не закончили с ним нашу приятную беседу!..
– Здесь, он тоже здесь! – торопливо проговорил Дылда. – Ему трудно подняться, он в обе ноги ранен, а я – в одну!..
«Да он у этого зажравшегося в тылу янки вроде бы прощения просит! – с внезапно охватившей его злобой подумал Мервин. – Прощения – за что?! За то, что нас еще не прикончили партизаны?»
Стараясь не застонать от боли, он привстал на одно колено, потом медленно поднялся во весь рост. Из темноты вышел красномордый сержант ВВС. Он остановился шагах в трех от стола и некоторое время разглядывал исподлобья Мервина и Дылду. Маскировочный костюм его был разорван в нескольких местах, лицо покрыто ссадинами.
– А-а, кто старое помянет – тому глаз вон!.. Это вам, кивята желторотые, говорю я – Грэхэм Барлоу. – Он махнул рукою, словно после долгого спора с самим собою принял наконец твердое решение. – О'кэй?
– О'кэй! Великолепно! – затараторил Дылда Рикард. – Предлагаю по глотку рома. Лучший ром, какой только есть в Сайгоне! Зря, что ли, я флягу столько миль волок?
– Ром так ром, – снисходительно согласился американец. – Сегодня я добрее самой ласковой сестры милосердия.
Он взял флягу и стал пить из нее жадными глотками. Его шатало, ром лился ему на подбородок, на шею, на пол. Наконец он вернул флягу Дылде и тяжело оперся руками о стол.
– Наследство небось миллионное получил? – заискивающе хихикнул Дылда. – Или еще в чем повезло?
– Что-о? – тупо спросил американец. И тут же, словно проснувшись, продолжал: – А-а, это ты, кивеныш… Нет, наследства я не получил. Зато у меня другое семейное торжество. Сегодня получил письмо, что мой отчим подох.
– Что, крутой человек был? – участливо поинтересовался Дылда.
– Крутой? Не то слово… Поверишь, у меня к пятнадцати годам все передние зубы покойничком выбиты были. Бывало, придет домой пьяный со скачек. Он на скачках все свои жалкие центы просаживал. Так вот, подвернусь я ему под руку – бац мне кулаком в рыло. И очередного зуба как не бывало… И этот шрам, – он показал на багровый рубец на щеке, – тоже память о покойничке. Из-за него я на улицу мальчишкой ушел, сестра шлюхой стала…
– Незавидный дэдди, – сокрушенно поддакнул Дылда, отпив рома и вновь передавая флягу американцу.
– Ничего, – злорадно сверкнул тот глазами. – Я в прошлом году в отпуск к себе летал, в Орегон. Ну, на прощание и отделал, как ты говоришь, «дэдди». Печень да почки малость с места ему сдвинул. Вот он и присоединился наконец-таки к большинству…
Грэхэм запрокинул голову, вылил в горло остатки рома.
– Будет ли самолет на Сайгон? – негромко спросил Мервин.
– Должен скоро быть, – ответил американец. – Каких-то двух раненых вывезти должны. А-а, это, наверно, о вас была речь? – Он пьяно ухмыльнулся.
– Неужели тут больше никого нет? – Дылда поежился.
– Туземцы на постах вокруг аэродрома, – американец пренебрежительно махнул рукой. – А кто еще?
– Да мы вроде слышали выстрелы, когда сюда подходили, – сказал Дылда.
– Выстрелы? – Грэхэм пожал плечами. – Партизаны. Лазутчики… Мне сегодня охрана троих привела.
Свеча почти догорела. Американец обернулся к Дылде, протянул руку, сказал:
– Дай-ка фонарь!
И, включив сильный дальний свет, пошел в глубь сарая. Дылда и Мервин двинулись следом. Каждый шаг причинял им боль. Сейчас бы упасть прямо вот тут, на земляной пол и забыть, забыть, забыть обо всем на свете!.. Но американец здесь старший, от него зависит, посадить их на самолет или нет, и надо делать вид, что им интересно, куда он их ведет, и слушать, что он расскажет. А тот остановился и, осветив одну за другой три небольшие кучки какого-то тряпья, произнес:
– Так ни слова и не сказали, мерзавки!
– Кто? – спросил Мервин.
– Да хотя бы вот эта, – в сердцах воскликнул американец и осветил ближайшую к нему кучу. Мервин наклонился, пытаясь разглядеть то, на что показывал Грэхэм.
– Но ведь это же девочка, почти ребенок! – в ужасе вскричал Мервин, не в силах оторвать взгляда от залитого кровью лица. Над левой бровью чернел аккуратный кружок – сюда вошла пуля. Рот девочки был раскрыт, словно она еще силилась что-то крикнуть. Худые, почти прозрачные руки со сжатыми кулачками лежали на груди.
– Хорош ребенок! – зло проговорил американец. Он пнул ногой голову трупа, перевел луч фонаря дальше. – Может быть, эта тоже ребенок? Или вот эта? Так вот эти детки хотели подорвать аэродром, понятно? Тот самый, с которого сегодня уже улетело более пятидесяти раненых и с которого через полчаса улетите вы.
– К черту раненых! И к черту нас! – тихо сказал Мервин. – Кто вам сказал, что они хотели подорвать аэродром?
– Брось, парень, дурака валять! – американец нахмурился. – Идет война. Сегодня ты жив. А завтра? Туземцы из охраны приволокли трех деревенских девок. Ну а лазутчицы они или нет – теперь один бог разберется в этом. Пришлепали бы вы чуть раньше, позабавились бы вместе. Дылда Рикард, который молча стоял поодаль, согласно кивая словам американца, первый заметил, что с Мервином творится что-то неладное. Он, словно задыхаясь, ловил ртом воздух, руки его судорожно дергались.
– Мервин! – крикнул что было сил Дылда, чувствуя, что сейчас произойдет что-то страшное, – Мервин!!!
И настолько страшен был этот крик, что американец сразу отрезвел. Улыбка сползла с его губ. Он рванул из-за пояса пистолет, но на какую-то долю секунды опоздал.
– Убийца! Палач! – с каждым словом Мервин всаживал в американца пулю. Он еще что-то кричал невнятное, похожее скорее на стон, на дикий звериный стон. И все стрелял и стрелял. Он бы стрелял и еще в этого корчившегося на полу гада, если бы в пистолете не кончились патроны. Но они кончились.
Переступив через тело американца, Мервин прикрыл тело одной из девочек полой старой, грязной шинели, которая валялась тут же. Выпрямившись, он перевел дыхание и только тогда услышал причитания Дылды:
– Что ты наделал? Ну что ты наделал? Нас обоих ждет военно-полевой суд! Четверть унции своего же свинца от своих же получим в затылок!..
Он поднял с пола фонарь, который продолжал гореть, подбежал к двери, прислушался. Вернувшись к Мервину, с трудом вырвал из его руки пистолет. Тщательно протер его своим грязным носовым платком, бросил на пол рядом с трупом одной из девочек. Почему-то перейдя на шепот, спросил:
– Пистолет за тобой записан? Или это трофейный?
Мервин, казалось, не слышал или не понял вопросов Дылды. Он молча смотрел на него остекленевшими глазами.
– Уходить, бежать отсюда! Бежать как можно быстрее! – говорил Дылда, легонько подталкивая Мервина к двери.
Они прошли ярдов пятьдесят, когда их окликнул кто-то по-вьетнамски.
– Часовой? – спросил Дылда.
– Начальник караула! Кто вы? – послышалось в ответ из темноты на довольно сносном английском.
– Раненые, – торопливо сообщил Дылда,
– Ваш самолет заходит на посадку…
Взлетали под минометным обстрелом партизан, В предрассветной мгле Дылда Рикард видел всплески земляных фонтанов на взлетной полосе. Делая круг, самолет наклонился на крыло. В иллюминаторе появился огненный столб. Дылда сдавленно вскрикнул. Пылал сарай. Тот самый сарай…
4
Седрик Томпсон стоял на верхней смотровой площадке горы Виктории. Был прозрачный, прохладный, безветренный вечер. Далеко внизу крохотные небоскребы искрились золотистыми звездочками окон. Красно-желтые фонари высвечивали то ровные линии, то причудливые изгибы, то плавные дуги улиц, по которым светящимися точками ползли автомобили. Где-то за автострадой уютно мерцали, словно крупная колония светлячков, окна коттеджей Кандалах. Правее серебряным шатром на черном небе раскинулся Лоуэр-Хатт. Наибольшее же впечатление на, где, хотя и с трудом, можно было разглядеть башню Национального музея, овал стадиона, купол католического собора, прямоугольник городской мэрии, строгие контуры старого университета и просторные причалы по обе стороны морского вокзала.
Далеко внизу люди спешили в этот час в гости и домой. Со стадным энтузиазмом рвались на очередной кинобоевик и с молчаливой многозначительностью простаивали с рюмкой шерри у картин на выставке модного художника. Спаивали свою смазливую секретаршу в «Коучмене» и веселились на дне рождения внучатой племянницы или помолвке дочери брата приятеля троюродной сестры.
Далеко внизу приземлился самолет. Кровавой каплей протекла по улице в порт полицейская машина. За ней со скорбным воем последовала карета «скорой помощи».
Далеко внизу люди рождались и умирали, радовались и горевали. В человеческом муравейнике бушевали страсти, отголоски которых долетали сюда, на вершину горы Виктории, еле слышным эхом. Правда, и здесь все еще суетились туристы, да несколько парочек замерли в объятиях на сиденьях своих автомобилей. Но Седрик не обращал внимания ни на тех, ни на других. Облокотившись на балюстраду, он разглядывал город, вслушивался в дыхание океана, думал о своем.
Он вспомнил, что последний раз был здесь лет десять назад – привез Джун показать ей город с высоты. Было это днем, дул сильный ветер, даже отсюда, с высоты, были видны океанские волны. Он крепко держал ее за руку, а она, показывая пальцем на дома и улицы, старательно повторяла его объяснения. Потом она вырвала свою руку из его руки. «Я же не маленькая, папа!» – «Но ты же видишь, какой ураган». – «А я ухвачусь за дерево или за камень, и никакой ураган ничего мне не сделает». – «Доченька, такой ветер может сдуть в пропасть не только человека, но и дом и автомобиль». – «А вот и не может, не может!» – Джун смеялась. «Когда мы поедем домой, я покажу тебе надпись, предупреждающую водителя быть особо осторожным при сильных порывах ветра…»
Седрик знал, что сами веллингтонцы редко поднимаются на эту гору, так же как парижане редко посещают Эйфелеву башню, а римляне – Колизей. И сейчас он едва ли бы смог объяснить себе, почему оказался здесь. Так просто, без всякой причины. Разве что потому, что дышится здесь легче и думается свободнее…
Он посмотрел в ту сторону, где за проливом Кука распростерся Южный остров. Он любил его больше, чем шумный и напыщенный Северный. И не только потому, что там родился. Ему было по душе неторопливое течение жизни даже в больших городах юга – Крайстчерче, Инверкаргилле, Данидине. Пустынные пляжи Западного берега, хрустальные дали Квинстауна, суровые в своей первозданности заливы Фиордлэнда, полузабытые золотые прииски, равнины и сады Кентербери – как все это было ему дорого и близко, как хорошо он все это знал, исколесив в свое время даже самые укромные уголки юга!
Седрик плохо помнил свое детство. Но один эпизод неизменно возникал в его памяти, когда он думал о самой радостной и беззаботной поре своей жизни.
Большая и богатая ферма недалеко от Крайстчерча. Он и дочь владельца фермы Кэтти возвращались из дальней утренней поездки на велосипедах к морю. Было светло, тепло и радостно, как может быть радостно в двенадцать лет. И вдруг дождь. Поначалу мелкий, он постепенно перешел в проливной. Промокнув до нитки, они укрылись в придорожной часовне. Они долго сидели на полу молча, околдованные тишиной, полумраком, уединением. Наконец в узкое окно часовни заглянуло солнце, словно приглашая их продолжить путешествие. Они вышли из часовни и тут только увидели, что часовня расположена в стороне от дороги в яблоневом саду. Большие, сильные, щедрые деревья уходили куда-то вдаль, и все они были усыпаны крупными красными плодами. Дождь умыл яблоки. Над садом повисла радуга. «Смотри! – восторженно воскликнула Кэтти. – Будто кто развесил на деревьях тысячи маленьких солнц!» – «Ты знаешь, я бы хотел, чтобы мы всегда дружили, – сказал он. – А ты?» – «И я, – серьезно ответила девочка – и чтобы на каждый день нашей жизни хватило по солнцу. Их ведь здесь так много». Сколько лет прошло с того дня, а он помнил все так, словно это случилось какой-нибудь день назад. И Кэтти, и дождь, и часовню, и радугу, и тысячи ярко-красных солнц, висевших прямо над головой, – веселых, добрых солнц его родного Кентербери…
Милая, добрая Кэтти! Как ни много было этих красных солнц в том саду, их не хватило и на четверть прожитых им дней! Седрик вздохнул. Подымался ветер. Стало прохладно. Седрик застегнул пиджак, поднял воротник. Пожалуй, пора…
Через несколько минут он въехал в город и, миновав оптовые рынки, остановил машину у популярной в городе сауны, принадлежащей австрийцу Францу, который был когда-то профессиональным боксером. И свое нынешнее дело он попытался построить на «спортивно-научной» основе. «Все эти смешанные бани есть разврат и расстройство здоровья. В чем есть польза сауны? – любил он пофилософствовать с клиентами, когда наплыв их не был особенно велик. – Польза сауны есть в многочисленных переменах теплого и холодного. Хвойный экстракт на пар есть обязателен. И еще есть очень хорошо – массаж. Мужской массаж – не женщина! Женщина массаж есть глупость сплошной. Или ты занимайся укреплением здоровья, или глупость делать». Франц был человек строгих правил и в быту и в бизнесе.
Несмотря на поздний час, входная дверь была открыта. Поднявшись по лестнице на второй этаж, Седрик столкнулся лицом к лицу с Францем. Тот укладывал грязные полотенца в мешок – готовил их к отправке в прачечную.
– Доброй ночи, Франц!
– Мистер Томпсон? – Австриец был удивлен. – Чем можно вам служить?
– Все посетители, наверно, разошлись?
– Очень ушли, мистер Томпсон. Часа полтора. Я тоже вот-вот собираюсь исчезать сам.
– А я как раз хотел попросить тебя не закрывать твое великолепное заведение.
– Но это никак не есть возможно!
– На свете нет ничего невозможного, – усмехнулся Седрик, – было бы желание…
– Но я же не могу нарушить лицензия, – простонал Франц. – Штраф съест моя месячная выручка!
– Какой штраф? Почему?
– После девяти вода и энергий очень дорогой. Все приходит домой, смотрит телевизион, купаться ванная.
– Ах, это! – Седрик достал из бокового кармана бумажник, вынул из него продолговатую книжку, что-то написал в ней, вырвал листок и протянул его Францу. – Вот открытый чек. Впишешь в него любую трехзначную цифру…
Как это прекрасно – войти в баню, когда она только что тщательно вымыта, хорошо проветрена и вновь согрета. В парной такой густой и вместе с тем прозрачный каленый пар, что трудно не только дышать, но и двигаться. Тихо-тихо. Кажется, что эта горячая тишина тонко, едва уловимо звенит. Ни о чем не хочется думать…
Соскочив с верхней полки, добегаешь до бассейна и с разбегу падаешь в студеную воду. Холод обжигает кожу, захватывает дух, ломит в висках… Когда же попадаешь на массажный стол – а для истинного приверженца бань момент этот наступает через несколько часов интенсивной смены жары и холода, – голова настолько ясна, что думается особенно легко и беспечно. Не мешает вежливая болтовня массажиста, и даже его наиболее утонченные садистско-инквизиторские приемы не в состоянии исторгнуть из твоей груди ничего, кроме умиротворенного покряхтывания.
Франц выгибал и сжимал, похлопывал и давил, растирал и мял распаренное тело Седрика и говорил, говорил, говорил – о том, как трудно стало жить на свете мелкому предпринимателю, как тает, как мороженое в парилке, стоимость доллара, как многолетние клиенты перестают ходить в баню – дорого, два доллара стоит лишь входной билет.
Седрик поддакивал. И вспоминал… Когда это было, господи? Тридцать, сорок лет назад? Какое, право, это имеет значение? Это было!.. Первые студенческие каникулы, которые он проводил в Квинстауне. В соседнем коттедже снимала комнату молоденькая американка. Какое красивое у нее было имя – ему хотелось вновь и вновь повторять его нараспев: «Роуз – ма – ри». Она была старше его года на три и опытнее – на полжизни. Она научила его целоваться. И она научила его любви. Его поражало, что у нее ко всему, буквально ко всему в жизни был строго деловой подход. Поражало – да, но он стеснялся сказать ей об этом. Она не умела и не хотела восхищаться «окружающей средой». «Зачем же ты приехала сюда?» – удивлялся он. «Считается, что здесь самый чистый на земле воздух», – холодно отвечала она. Когда Седрик предложил Роузмари выйти за него замуж, она рассмеялась и долго не могла успокоиться. «Но ведь мы же с тобой близки! – горячо воскликнул он. – И я как честный человек…» – «Дурачок!» – искренне пожалела его ока. Седрик и на секунду не допускал мысли о том, что Роузмари говорит всерьез.
Он был настолько влюблен, что мог бы ради Роузмари, не задумываясь, обмануть, украсть, может быть, даже убить, наконец. Он поехал бы, побежал бы, пополз бы за ней на край света. Прозрение, горькое и жестокое, произошло внезапно. Однажды вечером к Роузмари приехал ее отец. На следующее утро Седрик направился проведать ее. Проходя по саду своей владычицы, он услышал голоса, доносившиеся из ее комнаты через раскрытое окно:
– Не увлеклась ли ты и впрямь этим юнцом?
– Зачем ты меня обижаешь, папа? Он же нищий. И, что еще хуже, на этих островах идиотов он законченный и совершенный идиот!..
– Браво, дочка! Настоящему американцу не пристало забывать, что мы – это мы. А все другие хуже нас. Я имею в виду коренных янки, а не всякую приблудную шваль вроде черных, желтых, красных…
Седрик едва ли смог бы объяснить, почему ему вдруг вспомнилось все это именно сейчас. Он уехал из Квинстауна в то злополучное утро. Спустя много лет, приехав в Америку, он попытался найти Роузмари. Однако особой настойчивости в этих поисках не проявил. «И – к лучшему», – решил он про себя. Ни духовного удовлетворения, ни даже обычной человеческой радости, столь нужной людям, столь желанной, первая любовь Седрику Томпсону не принесла…
«Который теперь час? Три или даже четыре часа утра. Джун спит и видит счастливые сны. И она будет – должна быть счастливее меня. Дети должны быть счастливее родителей. Да и почему ей, собственно, быть несчастной? Вот только парень ей попался не совсем такой, какого я хотел бы видеть своим зятем. Но тут ни я, ни кто другой ничего сделать не в силах. Во всем, что касается ее намерений и убеждений, Джун с самого детства тверже самых крепких скал».
Уже совсем рассвело, когда Седрик вышел из бани на улицу. Франц провожал его до самых дверей – стоял на пороге, смотрел, как щедрый ночной клиент садился в машину. На улицах не было ни души. Седрик медленно проехал через центр города. Внезапно из-за поворота выплыл автофургон, остановился у мясного магазина. Из кабины выскочили два молодца в белоснежных халатах, стали выгружать бараньи туши. По параллельной улице прогромыхал открытый грузовик-платформа, груженный металлическими ящиками с бутылками молока. И снова тишина, снова ни души. Особенно странно было видеть пустынным самый большой тоннель города, обычно забитый десятками автомобилей, сейчас он тоже был погружен в глубокий сон.
Какое-то время Седрик ехал вдоль берега. Море было тихое, ласковое, ни волны, ни ряби – сонный прилив. Оставив слева Мирамар, машина помчалась вдоль взлетной площадки аэродрома. Отчаянно зевая, дежурный механик помог Седрику расчехлить его небольшой спортивный самолет. Когда он был уже в воздухе, механик поскреб пятерней затылок, проворчал: «И чего не спится? Видно, деньги душу тянут, покоя не дают. Ну куда полетел? Зачем?» И, поеживаясь, направился в одно из служебных помещений – досматривать прерванный сон.
Седрик был уже далеко. И высоко. На земле мерцали еще кое-где цепочки уличных фонарей. Океанские лайнеры, супертанкеры, почтенные сухогрузы казались отсюда игрушечными. Мертвые причалы. Мертвый город. Мертвое море…
И почти тотчас же Седрик увидел солнце. Багровый факел его осветил полнеба ярким пламенем. Под крыльями самолета показались легкие облачка, легкие и светлые, неслись они куда-то, влекомые ветром. Их становилось все больше и больше, и вот они закрыли землю плотной пеленой. Седрик обычно не получал особого удовольствия от вождения автомобиля или самолета. Но сейчас ощущение полета – это плавное скольжение по воздуху, когда мотор выключен и легкий самолетик словно птица парит в воздухе, захватило его. «Шарлотта и Дэнис, как далеко вы сейчас от меня, друзья мои! Не знаю, как ты, мой старый дружище Дэнис, но Шарлотта, наверняка, почувствует в эту минуту, что я тепло вспоминаю вас и мысленно обнимаю… Удивительно, как редко оказываются рядом друзья – именно тогда, когда они должны быть рядом…»
Седрик вспомнил недавний разговор с Джун. «Ты когда-нибудь вспоминаешь мать?» – спросил он дочь. «Очень часто, папа. Но я смутно помню ее. Когда я думаю о маме, я не представляю себе конкретного человека, просто возникает чувство тепла, света и радости». – «А что бы ты сказала, если у тебя появилась бы… новая мать?» – «Мне новая мама не нужна. Мама может быть только одна. Если же ты думаешь о Шарлотте, ваш брак был бы мне по душе. И она была бы мне не мамой, а старшей сестрой».
Удивительно, как быстро бегут годы. Кажется, недавно укладывал он в кроватку рядом с малышкой Джун куклу. И вот она уже размышляет как взрослая женщина… Что ж, Шарлотта будет отличной сестрой его Джун, заботливой и строгой, любящей и требовательной.
О чем-то его настойчиво запрашивала служба контроля веллингтонского аэропорта, запрашивала уже в третий раз. Седрик не отвечал. Он жадно рассматривал землю, появившуюся в просветах облаков. Она была желто-зеленая, теплая, родная. Она звала, манила, притягивала к себе настойчиво, неодолимо.
И она неумолимо надвигалась, становилась все больше, все ближе…
5
– Азиатская Венеция! – восхищенно проговорил Дылда, глядя из окна автомобиля на проносившиеся мимо улицы Бангкока. – Смотри, смотри, золотища-то сколько на куполе! Не иначе королевский дворец.
– Это храм Ват-Пиксайжат, – сказал сидевший за рулем лейтенант из американской военной администрации, согласившийся подвезти Мервина и Дылду Рикарда от аэропорта до центра города.
– Еще один канал! – Дылда толкал Мервина локтем в бок, вертел головой то влево, то вправо. – А сколько джонок, сколько разных лодок! Вот бы прокатиться!
– За десять дней отпуска можно успеть слетать на Луну и вернуться на Землю, не то что на лодке по каналу прогуляться, – раздраженно сказал Мервин.
– У тебя после ранения хроническая хандра – огрызнулся Дылда.
Облокотившись на спинку переднего сиденья, он спросил американского офицера:
– Что бы нам здесь еще посмотреть, кроме храмов и каналов?
– Все зависит от того, каковы ваши вкусы, наклонности и содержимое кошельков. Можно сходить на экскурсию в один из университетов. В Таммасарт, например. Хотя недавно красным агитаторам удалось спровоцировать там студенческие беспорядки.
– Учебные заведения нас почему-то не очень волнуют, – усмехнувшись, сказал Дылда. – А вот за информацию о других заведениях мы были бы признательны.
Лейтенант достал из ящичка на панели управления брошюру, протянул ее Дылде:
– В этом путеводителе упомянуты все места, которые могут заинтересовать наших фронтовиков.
Машина шла теперь вдоль широкой улицы, по сторонам которой тянулись витрины магазинов – ювелирных, продуктовых, универсальных. Заметно гуще стал поток автомобилей. Шумная, пестрая, разноязыкая и разноплеменная толпа текла по тротуарам. Был ранний вечер, зажигались первые огни.
– Путеводитель – это не то, – разочарованно протянул Дылда. – По тропам, указанным в нем, до нас прошли десятки тысяч. Вот если бы вы нам указали не столь проторенные тропы… Ну, скажем, такое местечко, где девочки хорошо знают свое дело…
