Текст книги "Джун и Мервин. Поэма о детях Южных морей"
Автор книги: Олесь Бенюх
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
Вечером они опять были в том же ресторане, в том же кабинете. И так же вина сменялись винами, а блюда блюдами. Только теперь у всех был отменный аппетит, и вино пилось, как вода в пустыне. Раза два в кабинет заглядывали какие-то странные личности. Поздоровавшись с Тиной, они почтительно подходили к Тэйлору и с минуту о чем-то шептались. Уходили не прощаясь, внезапно, как и появлялись. Рэй делал какие-то заметки в своей записной книжке. Наконец сообщил, следя за тем, какую реакцию это вызовет:
– За сегодняшний день ты, Мервин, заработал четыреста двадцать долларов!
Мервин недоверчиво покачал головой.
– А вы с Тиной сколько? – наивно спросил он после паузы.
– Мы, конечно, несколько больше, – захлопнув записную книжку, Тэйлор положил ее во внутренний карман пиджака. – Но мы и в деле несколько дольше…
Мервин и раньше бывал на скачках. Но тогда он был лишь сторонним зевакой. Теперь было иначе – он и не ожидал, и представить себе не мог, что его в первое же посещение скачек с новыми друзьями вдруг захватит чувство собственника, владельца, хозяина. Это чувство появилось тогда, когда Рэй после самого начального заезда объявил:
– Поздравляю, наш Цезарь подарил нам девятьсот долларов.
Они сидели на почетных клубных местах – в глубоких, мягких креслах, под тентом, высоко над толпой. На маленьких боковых столиках было тесно от бутылок и закусок. И здесь, как в ресторане, какие-то личности в темных очках и неброской одежде появлялись за их креслами, шептались о чем-то с Рэем, тут же исчезали.
Был теплый, солнечный день, на редкость тихий, почти безветренный. Со своего места Мервин видел весь ипподром. Его поразила пестрота красок: костюмы публики, шапочки и курточки жокеев, лоснящиеся бока лошадей, автомобили на фоне зеленых газонов.
Но вот распахнулись створки стартовых загонов, и лавина четвероногих красавцев вынеслась на дорожку. Трибуны ахнули, загудели и смолкли. Все головы, как у военных во время торжественного марша, повернулись в одну сторону, глаза и бинокли стали ловить своих фаворитов, следить за чужими, выискивать «темных».
Едва слышно гудела земля под копытами далеко скакавших лошадей. И гудение это, поначалу слабое, становилось с каждой секундой громче. И вот уже гул, гром и грохот захлестнули ипподром. Крики радости и вопли отчаяния слились воедино. Заглушая все и всех, наваливался, рос, ширился грозный победный топот.
Мервин смотрел на распластанных в самозабвенном, бешеном беге лошадей и думал о том, как прекрасны, разумны эти животные!..
Потянулись дни, похожие один на другой. Постепенно Мервин втягивался в дело. Он уже знал многих владельцев конюшен, тренеров, жокеев. Большую часть времени проводил с Тиной и Рэем, к себе заглядывал лишь раз-другой в неделю. Лошади побаивались его коляски, и Мервин больно переживал это. Постепенно, правда, они привыкали, успокоенные его мягкостью, добротой.
Удивительно мудрыми, чуткими созданиями были эти лошади, чувствующие одинаково остро и ласку, и грубость, и притворное участие, и подлинную заботу. У них была своя жизнь – свои радости и огорчения, гордость, зависть, самолюбие и самопожертвование, чванство, преданность, предательство. Мервину захотелось даже перечитать свифтовское «Путешествие в страну гуигнгнмов», и он купил томик «Путешествий в некоторые отдаленные страны света Лемюэля Гулливера».
Тэйлор, глянув на обложку и полистав книгу, обронил:
– По чести сказать, я согласен со Свифтом. Благородные лошади в тысячу раз лучше гнусных иеху! Увы, эволюция пошла явно по неправильному руслу…
За несколько дней до рождества, когда выигрыш на скачках оказался особенно велик, они побывали в полудюжине злачных мест, перемешали шерри с коньяком и шампанское с «Бурбоном», охрипли от признания в бескорыстной и вечной дружбе. Мервин, который каждое утро теперь давал себе краткую клятву: «Не выпью больше ни глотка гибельной отравы – мужчина я или нет, в конце-то концов?» – вечером с фатализмом обреченного отмечал, что не пить он уже не может. Не может! Было позднее воскресное утро. Ни шума проезжающих машин, ни звука голосов прохожих, ни даже крика птиц в деревьях. Не спалось. Мервин скинул рубаху, майку. Душно. Жарко. Тина, оттащившая в верхнюю спальню Тэйлора, прошлась по гостиной, распахнула окна. Долго смотрела на неподвижные, безжизненно неподвижные воды залива. Спросила, не оборачиваясь:
– Выигрыш спать не дает? Или хмель?
– Ты же знаешь, к деньгам я безразличен.
– Пока они есть, – ехидно протянула она. – А к выпивке?
– Нет, – тоскливо ответил он. Она подошла к нему, держа в руках два стакана, в которых были лед и виски.
– Ну как, хочешь сегодня со мной в постель, глупый Мервин?
– Ты знаешь, вот что я хотел тебе сказать, – проговорил он прерывистым от нахлынувшего на него вдруг желания голосом. – Я не должен… я н-не могу… Я люблю дру-гую… – Он с трудом увернулся от губ Тины. Стакан выскользнул из ее рук, покатился беззвучно по ковру.
– Ради Христа, прости! – пробормотал Мервин, сделал большой глоток, дрожа словно от холода. – Я знаю, это может быть смешно, но не могу!
– Да, ты смешон, смешон, смешон! – заговорила вдруг она. И хотя говорила она тихо, едва слышно, Мервин удивился, сколько злости смогла вложить она в свои слова. – Нет у тебя никакой любви. Нет, и быть не может! Да и кому ты нужен, обрубок чумазый? Кому?! Тебя и за деньги-то не всякая примет! Любовь – что ты выдумал, дурак? Где ты видел ее? На экранах? В бестселлерах? Рэя боишься, деньги потерять боишься– так и скажи! Любовь у него!
Мервин онемел от обиды. Но состояние это длилось очень недолго. Невидимый мостик возник между тем, что случилось только что, и тем, что было тогда, в Бангкоке. Как же он не извлек урока из однажды происшедшего?! Нельзя касаться самого больного, самого глубоко запрятанного и вместе с тем как легкоранимого чувства – жажды быть любимой, а значит, быть нужной, необходимой, единственной, которое в каждой женщине рождается и умирает лишь вместе с ней!
И тут Мервин почувствовал на своей руке слезы. Девушка прикоснулась к ней губами, прошептала:
– Прости ты меня, шлюху окаянную! От обиды разум теряю, хоть обижаться-то и не на что. Поверь, иногда так ласки хочется – иной собаке завидую. Остановлюсь и смотрю, как ее хозяин гладит и что-то нежное приговаривает. Ты забудь, пожалуйста, забудь, что я тебе тут наговорила… Мервин гладил ее щеки, утирал слезы, которые все текли и текли. Она смотрела на него сквозь эти слезы, целовала его в лоб, повторяла изумленно:
– Ты такой добрый, такой чистый! Такой чистый…
5
Она исподлобья наблюдала за соперницей из своего угла ринга. Мельбурнская Тумба церемонно раскланивалась, кокетливо щурила в улыбке глаза, легонько ударяя себя пальцами по воинственно торчавшим грудям. Кровавая Джуди смотрела на все эти отработанные перед зеркалом жесты и с удивлением ощущала, что все ее существо медленно наполняется тяжелой, холодной ненавистью. Не будоражащей мозг веселой злостью, без которой нет настоящей победы в спорте, – нет, именно ненавистью. Такого раньше не было. Но если бы она попыталась найти причины этой ненависти, то она бы поняла: ей, Кровавой Джуди, впервые пришлось уступить требованиям антрепренеров – борьба должна идти на равных, хотя бы до девятой минуты. Публика настолько привыкла к победам Джуди, что возникла реальная опасность потерять кассовые сборы. Но раздумывать над тем, что происходило с ней за последнее время, Кровавая Джуди себе запрещала. Она поправила черную маску, в которой сегодня выступала, и снова впилась глазами в Тумбу.
Окландский выставочный зал сдержанно шумел. Впечатление было такое, что шум этот издавал горящий бикфордов шнур: еще мгновение – огонь по шнуру подбежит к заряду и громыхнет взрыв. Мельбурнская Тумба и Кровавая Джуди вышли в центр ринга к судье. Он осмотрел ладони соперниц, попросил поднять ступни и показать борцовки. В памяти всех любителей этого вида спорта был жив трагический исход матча между Гавайской Торпедой и Юкатанской Буйволицей. Обезумев от болевого приема, мексиканка сумела вытащить из ботинка запрятанную там длинную острую иглу и вонзила ее в сердце островитянки. Та умерла мгновенно, с победной улыбкой на губах.
Кровавая Джуди рассеянно скользнула взглядом по первым рядам, едва заметно кивнула Большому Дику и массажистке, заняла боевую стойку. Испарина, которую она увидела на лбу австралийки, ее вымученная улыбка приятно щекотали самолюбие. Этого раньше с Кровавой Джуди тоже не бывало. Она невольно нахмурилась, тряхнула головой. Прозвучал гонг, и она почти сразу захватила голову Мельбурнской Тумбы в «замок». Иногда чуть-чуть расслабляя руки, она кружилась по рингу, громко шепча в ухо соперницы: «Тебе осталось шлепать пятками по рингу меньше девяти минут!» Кровавая Джуди знала, что подпольные букмекеры уже прекратили принимать деньги, что Большой Дик сделал крупные ставки: «На десятой минуте Тумбу унесут санитары!»
…В тот вечер Мервин, Рэй и Тина попали в Окладский выставочный зал случайно. Было двадцать третье декабря. Они поставили довольно большие суммы денег на «своих» лошадок в Сиднейском Гандикапе, на данидинских и веллингтонских скачках, на рысистых состязаниях в Перте. Больше или меньше – им везде везло. Мервин даже сказал, что в своей теории Рэй упускает шестого кита – Удачу. «Удача, – возразил ему Тэйлор, – слепа лишь тогда, когда человек пассивен. В девяноста же девяти случаях она обладает острейшим зрением, и глаза ее – знание и труд».
Завершив дела, они на славу пообедали в «Сазерн Пасифик» и по обыкновению пустились в плавание по морю страстей человеческих. В дешевенькой стриптизной Рэй неожиданно захмелел, сильнее и раньше обычного. И все-таки после стриптизной они заскочили на полчаса в Клуб ветеранов, где Тэйлор затащил их в один из бильярдных залов. Хотя кий совершенно его не слушался, он навязал игру маркеру и в первой же партии проиграл полсотни долларов. Тина почти насильно увела его на улицу.
– Вы знаете, друзья, куда нам теперь пора? – воскликнул Рэй, посмотрев на часы и словно протрезвев. – В Выставочный зал! Сейчас там начнется такое – трудно себе даже представить!
– Ты как хочешь, а я не поеду! – сказал Мервин. – Смотреть эти заранее отрепетированные поединки?
– Выступает Кровавая Джуди! – возразил Тэйлор. – Ты ее когда-нибудь видел на ринге?
– Нет. И не испытываю ни малейшего желания. Я устал и хочу домой. Имею я право на такое желание?
Хотя Мервин и был изрядно пьян, он помнил, что в канун рождества ему может позвонить дядя Дэнис. А дядя Дэнис – верная ниточка к Джун.
– Заедем на полчаса, – примирительно предложила Тина. Шепнула: – Не бросишь же ты меня с ним здесь одну?
Мервин неохотно согласился.
В зале они появились, когда схватка между Кровавой Джуди и Мельбурнской Тумбой уже началось. Сели в первом ряду, чуть сбоку от столика судей. Мервин поставил свою коляску в довольно широком проходе. Голова его находилась почти вровень с полом ринга, и он долго наблюдал за ногами спортсменок. Одни, затянутые в черные трико, ни секунды не стояли на месте, перемещались то влево, то вправо. Изящные, легкие, они, казалось, вовсе не напрягались – не работали, а танцевали. Другие – литые, мускулистые – были похожи на могучие столбы, врытые в пол. Тем большее удивление вызывало, когда они вдруг начинали суетливо дергаться, неуклюже подскакивать, каждый раз пытаясь поспеть за теми, в черном трико, и каждый раз отставая…
Сейчас Кровавая Джуди стояла к Мервину спиной. Он посмотрел на лицо австралийки и подумал, что так беззвучно и бесслезно плакать ей придется до конца поединка: слишком велико было преимущество ее соперницы. Он и раньше читал раза два безудержные – так ему показалось – похвалы «безупречной и вдохновенной технике» Кровавой Джуди. И то, что она в маске, и газетные оды ее мастерству он расценивал как обычную рекламу. Теперь же он увидел, что это не так, реклама здесь ни при чем, перед ним, пожалуй, феномен…
В это самое мгновение Кровавая Джуди легко провела очередной бросок через бедро и, пока Мельбурнская Тумба поднималась с пола, посмотрела Мервину прямо в глаза. Длилось это секунду, но он замер от ее взгляда сквозь прорези в маске, не смея ни дышать, ни думать. Поединок возобновился. Мервин не спускал глаз с Кровавой Джуди. И она почувствовала его взгляд, отпустила соперницу и повернулась к Мервину, подойдя к канату. Не понимая, почему внезапно прекратился бой, публика подняла дикий шум. Крики, свист, топот ног, вой рожков, пулеметный стук трещоток подняли на ноги самых азартных, испуганных возможным проигрышем. По проходу к рингу уже бежали полицейские.
И тут Мельбурнская Тумба совершила роковую ошибку. Она решила, что ее противница прекратила бой, истощив свои силы. Тумба обхватила Джуди со спины и попыталась повалить ее. Та легко вывернулась, но Тумба снова сделала попытку обхватить ее. В следующий момент произошло страшное: Кровавая Джуди вскинула Мельбурнскую Тумбу на плечо, пробежала с ней через весь ринг и швырнула ее за канат, в первые ряды. И столь велика была сила броска, что Тумба уже не смогла подняться. Четверо полицейских уложили ее на носилки и поволокли к выходу.
Зал обезумел от восторга. Но внезапно наступила полная тишина. И в этой, такой необычной здесь тишине Кровавая Джуди перепрыгнула через канаты и оказалась у инвалидной коляски. Сдернув с лица маску, она опустилась перед коляской на колени, взяла руку сидевшего в ней и стала ее то целовать, то прижимать к своим мокрым глазам. И весь огромный зал молча смотрел на застывшего как изваяние смуглого юношу-инвалида в коляске и на плачущую девушку в черном трико.
Некоторые, кому было плохо видно, спрашивали шепотом стоявших впереди: «В чем дело? Что случилось?» Толпа отвечала молчанием…
…Посмотрев на въехавшую в комнату коляску, Гюйс подошел к ней, недоверчиво обнюхал. Поднял морду, увидел Мервина и обмер. И вдруг из его маленькой груди вырвался такой тоскливый стон, что Мервину и Джун стало жутко. Ширин тоже попыталась было приблизиться к Мервину, но Гюйс чуть не вцепился ей в горло: ну, конечно же, это его хозяин!
– Ты, может быть, хочешь выпить, Мерв? – спросила Джун, подкатывая к нему передвижной бар-холодильник.
– А ты?
– Я? – Она отвела глаза. Наконец решилась: – Тебе я могу оказать… Понимаешь, в день матча я всегда на очень сильной дозе допинга…
– Наркотик, – воскликнул Мервин. Она молчала довольно долго, не глядя на Мервина.
– Неужели ты думаешь, что хоть один профессионал смог бы работать без этого? Даже самый сильный, самый выносливый?
– Налей мне виски, Джун, – негромко попросил он.
Она внимательно следила за тем, как он, не отрываясь, выпил целый стакан золотистой жидкости.
– Пожалуй, выпью и я! – Джун налила себе виски, но, сделав глоток, отставила стакан в сторону. – Не могу…
Мервин ласково привлек ее к себе. Она встала на колени перед коляской, прижалась к нему грудью, вздрогнула, поцеловала его в щеку.
– Мы изменились за это время, не правда ли, Мерв? – тихо проговорила она. Он молча кивнул, усмехнулся.
– Ты помнишь, – продолжала Джун, – какая светлая, солнечная была у меня комната? У меня был целый мир, радостный и теплый, отец, друзья учили меня правде и справедливости. Но я никогда не знала и никто не учил меня тому, что у всего в жизни есть изнанка, что на каждый цветок приходится две выгребные ямы, на каждую добродетель – сто пороков, а на каждого пророка – миллион хулителей. И когда я осталась одна, я чуть сразу не захлебнулась в грязи. Я выжила, но какой ценой! Мог ли ты себе представить, что я скажу хоть слово неправды? А теперь я научилась лгать – лгать продуманно, изощренно. Лгу из-за денег – репортерам, тренерам, антрепренерам, публике… И вот у меня есть все – и ничего нет. Ничего настоящего, такого, чем я дорожила бы, что я берегла бы…
Джун выбежала в соседнюю комнату, захлопнула дверь, повернула ключ в замке. Мервин услышал сдавленные рыдания, потом они смолкли. Когда она через несколько минут снова появилась в гостиной, лицо ее было сильно напудрено, на губах – грустная улыбка.
– Знаешь, что было настоящим? Ожидание тебя. Без этого, клянусь богом, я бы не выжила!
Мервин гладил рукою лицо, волосы Джун.
– Я тоже жил надеждой увидеть тебя, – сказал он. – У человека должна быть хоть маленькая надежда – без нее в нем все угасает, все человеческое…
В Сайгоне я лежал в госпитале со славным парнем-американцем. Его любимая поговорка была: «Умереть, как и родиться, надо вовремя». Я умирал уже сколько раз – и все, наверное, не вовремя. И самое страшное – страшнее всего было не наяву, а однажды во сне, в том же госпитале… Словно я сорвался с высокой скалы в пропасть и падаю, падаю в ледяную темноту. «Должен же быть когда-то конец!» – думаю я. И тут же слышу голос: «Бездна бездонна, и ты обречен падать в нее вечно…» Так уж устроен человек, что во всех подобных случаях он замахивается на небо, он задает вопрос богу: «За что меня, господи? Чем я хуже всех других грешников?» У меня никаких вопросов не возникло, я просто оцепенел во сне от ужаса…
– Да, падать не так страшно, когда ты знаешь, что обязательно поднимешься…
– Пусть даже необязательно. Но должно быть хоть немного надежды!.. Надежда – без нее угасает человек…
Он глотнул виски, запил тоником, вздохнул. Засмеялся отрывисто, глухо. И такое горькое, такое пасмурно-горькое выражение появилось в его глазах, что Джун тоскливо поежилась…
– Удивительно, – проговорил Мервин, – до чего же человеку хочется верить, что он кому-то нужен на этом бестолковом, враждебном свете! Нужен бескорыстно, не для чего-то, а просто так – такой, какой он есть. Но такое встречается редко. После отца мне было хорошо только с тобой… Жизнь так гнусно устроена, что каждый человек смотрит на другого как на объект, из которого или при помощи которого можно извлечь для себя выгоду – сделать карьеру или избавиться от конкурента. Доллар всемогущ. Но мне отвратительно не то, что все на него покупается. Отвратительно то, что все продается. Запретов нет! Земля, вода, воздух – все, что и кто на них, в них и под ними, все продается. Да что там – хотите целиком? Пожалуйста! Хотите по частям? Того проще: литр крови, правый глаз, ноги, – он показал на свои протезы. – Получай доллары и маршируй в забытье, наемник!..
«А разве я не такой же наемник? – внезапно болью отозвалось в сознании Джун. – Наемник-гладиатор…»
– Ты помнишь Дылду Рикарда? Того, с которым мы вместе отправились во Вьетнам? Он умер в джунглях – мир его праху! Так вот, он именно так смотрел на жизнь… Кстати, от него я впервые узнал, что и в пушечном мясе есть разные сорта. Я, черномазый, отношусь к самому низшему. Сейчас здесь, в Ассоциации ветеранов, со мною носятся как с героем. Еще бы – маориец, отдавший две ноги, чтобы сытые новозеландцы могли счастливо и безмятежно разводить овец и сражаться по субботам в регби. Ну чем не пример для других смуглокожих собратьев? Мне воздают почести, меня превозносят. Но в джунглях у меня обострился слух. И за спиной я нередко слышу смешки презрения.
– Мервин, милый! Что тебе до них? – воскликнула Джун. – Мы нашли друг друга – важнее этого ничего не может быть! И мы будем теперь всегда, всегда вместе!
И она стала его обнимать, целовать. Уже когда они были в спальне, она тихо произнесла:
– Помнишь, тогда там, у озера, я сказала тебе: «Не надо!» Я и тогда хотела тебя, жаждала тебя, мой любимый! Но тогда я боялась, нет, не боялась, я сама не знала, почему я сказала тебе: «Нет». О, как я потом жалела, что не стала твоей, как ругала, как проклинала себя! Ведь я могла бы уже родить сына! И он уже бегал бы, лепетал смешные слова, он был бы похож на тебя, наш маленький Мервин… желанный муж!
Было темно, просторно – только сдерживаемые с трудом дыхания да беззвучные громы сердец, громы, в груди двоих рожденные и лишь двоим слышные и понятные.
– Мерв, любимый, скажи, счастлив ли ты, мой желанный, мой ненаглядный, мой единственный, счастлив ли?
– Да, да, да! Блаженство рая! Люди пишут и поют о нем веками. Теперь и я сам, сам знаю, что это такое.
И он целовал ее глаза, волосы, грудь, боясь спугнуть неловким прикосновением неизведанное им дотоле божественное и вместе такое земное, ошеломляюще хрупкое и неутолимое очарование близости.
Внезапно Мервин почувствовал, что его голову обхватил металлический обруч, медленно, но неумолимо сжимавшийся. Казалось, в его мозгу вспыхнул и завертелся со всевозрастающей силой ослепительный сноп огня. «Приступ», – с ужасом понял он. Он хотел сказать что-то Джун, но горло сжали спазмы, и, кроме хриплого стона, Джун ничего не услышала. Сначала ее удивил неестественно серый цвет лица Мервина. Но когда он заметался по постели, когда в уголках рта его появилась пена, Джун поняла, что происходит нечто страшное. «Что с тобой, Мервин, что, любимый?» – в ужасе твердила она, бросаясь то в ванную, чтобы приготовить ему компресс на лоб, то на кухню, чтобы принести воды со льдом. Мервин бредил едва слышно, часто запрокидывая голову, замирал. Наконец он затих.
Джун подумала о «скорой помощи», но тут же вспомнила, что городские врачи и сестры бастуют уже третий день. Что же делать? Господи, что же делать? Найдя в пиджаке Мервина записную книжку, она отыскала запись на первой странице в графе «лечащий доктор», дрожащими пальцами набрала записанный там номер.
Долго, бесконечно долго никто не отвечал. Потом сонный голос сердито спросил: «Что надо?» Боясь, что ее не дослушают, Джун торопливо и сбивчиво стала рассказывать о припадке Мервина. Однако голос в трубке тут же ее прервал: «Говорите адрес. Приеду».
Джун положила трубку, подошла к постели, на которой лежал Мервин, и, став перед ним на колени, стала шептать молитву. Вернее было бы назвать это мольбой о том, чтобы судьба сжалилась над ней и не отнимала у нее счастья, доставшегося ей и ее возлюбленному такой ценой. «Неужели у меня нет права на каплю радости? Только сегодня я нашла моего Мервина. Только сегодня, господи! Я отдам все, что у меня есть, только бы с ним ничего плохого не случилось! Ради этого я готова отдать жизнь – ведь без него для меня нет жизни!»
Доктор Хаскет оказался сутулым угрюмым молчуном. Быстро осмотрев Мервина, он сделал ему укол. Отошел к раскрытому окну гостиной, раскурил трубку.
– Доктор, что это? – замирая от страха, как могла спокойнее спросила Джун.
Тот с удивлением посмотрел на нее, словно говоря: «Как, вы не знаете?» Долго пыхтел трубкой, о чем-то сосредоточенно думал. Наконец повернул свою седую голову к Джун:
– Боюсь, начинается прогрессивный паралич… Осколок в позвоночнике… – И неторопливо стал укладывать инструменты в саквояж.
– Скажите, доктор, что с ним будет! Я же должна, понимаете, должна знать!
Доктор подошел к двери и взялся за ручку.
– Слава богу, мисс, что он пережил сегодняшний приступ, – проговорил он, поворачиваясь к Джун. – Это у него уже третий. Если он переживет четвертый, я поверю в чудо. Когда придет в себя – позвоните… – И, уже выйдя на террасу, добавил: – После обеда так или иначе наведаюсь…
Мервин очнулся часа через три. С шутками – одна веселее другой – он умылся, с аппетитом съел бифштекс с грибами. Джун смеялась его шуткам, тоже старалась шутить. О приступе не было сказано ни слова. «Не было, ничего не было, – мысленно повторяла она, стараясь убедить себя. И сама мало в это верила. – Просто нервы у Мервина расшатались…»
Около полудня они позвонили дяде Дэнису. Тот же голос, записанный на пленку, заверил их, что мистер О'Брайен прибудет в Веллингтон двадцать четвертого декабря.
– Но ведь это же сегодня! И если верить расписанию «Эар Нью Зиланд», он должен давно быть дома! – воскликнула Джун.
– Наверно, «Эар Нью Зиланд» опять бастует! – улыбнулся Мервин.
– Ничего, родной! – поспешила успокоить его Джун. – Дядя Дэнис будет дома в худшем случае через несколько дней.
Мервин молчал…
В четвертом часу приехал Хаскет. Его сопровождал лысоватый, полный, розовощекий старик, который отрекомендовался профессором медицины Баркли. Они долго, очень долго осматривали Мервина, расспрашивали о малейших проявлениях болезни.
– Дорогой доктор Хаскет, – не выдержал наконец Мервин, – пожалейте хотя бы мой карман, если вам не надоело бередить мои раны!.. Я представляю, какой счет вы мне выставите за столь продолжительное обследование!
– Насколько я успел удостовериться, в средствах вы не стеснены, молодой человек! – спокойно отвечал Хаскет.
Джун провожала Хаскета и Баркли к машине.
– Что же вы молчите? – в отчаянии выкрикнула она, когда врачи были уже на улице.
– Видите ли, моя дорогая… – начал нараспев бархатным баритоном
профессор, сняв очки и старательно протирая стекла замшевым платком. – Будьте готовы к худшему, – угрюмо перебил его Хаскет. – Следующий приступ может стать роковым.
– А вы, вы?.. – едва сдерживая слезы, с упреком проговорила Джун.
– Поверьте, даже самый гениальный и, более того – самый удачливый эскулап оказался бы здесь бессилен, – сокрушенно вздохнул Баркли, продолжая протирать очки.
Когда Джун, едва сдерживая рыдания, вернулась в дом, Мервин спал – спокойно, безмятежно. Он улыбался во сне и был так красив, что Джун невольно залюбовалась своим избранником. И вновь вопреки всему надежда вспыхнула в ее сердце.
Каждому человеку, думала она, судьба отпускает его долю радости и счастья, страданий и мук. И он никогда не знает, в какой миг остановятся часы его жизни, неведомо чьей рукой созданные и заведенные. Почему-то один вечно на сцене – в блеске огней и громе оваций, а другой – в темной, грязной и сырой подворотне. Один смолкает, не успев как следует и слова своего людям сказать, хотя сказать ему было чего, а другой болтает и болтает впустую и без умолку, несмотря на то, что все вокруг давно заткнули уши и брезгливо наморщили носы. Один делает людям лишь добро – и безмерно страдает сам, а другой, подлец, и мучитель, и прелюбодей, процветает всячески. Нет, закона равновесия и компенсации, закона возмездия, видно, не существует в природе…
Или он действует лишь временами? Когда же оно настанет, наше время? Но ведь настанет же…
Она сидела в темноте, не решаясь зажигать свет – боялась потревожить Мервина. Он вдруг сам заговорил, и по его голосу она поняла, что он давно не спит:
– Когда мы с Рикардом отправлялись во Вьетнам, я меньше всего думал о войне – просто не понимал, что такое война. Мне казалось, что нам предстоит увлекательная прогулка в неведомые страны, что я увижу много любопытного, встречу непохожих на нас людей и, конечно, заработаю кучу денег для нас с тобой. Меньше всего я думал о том, что мне придется кого-то убивать… К тому же я ведь шел защищать какие-то «идеалы»…
В жизни все получилось и проще и сложнее. Я убивал, убивал и чужих и своих. И, знаешь, человек привыкает к убийству. Он ко всему привыкает. Подумай только, как это страшно звучит – ко всему!.. Труднее всего он привыкает к попранию чувства собственного достоинства…
Я часто думал, уже после возвращения из джунглей: сумеем ли мы, все мы, люди, выйти когда-нибудь из джунглей и быть хоть немного счастливыми? А если и страдать, так только потому, что другим плохо? Сумеем ли не обжираться, когда другие подыхают без корки хлеба или горстки риса? Сумеем ли отказаться от власти и богатства ради блага наших братьев – и не под дулом автоматов, а добровольно и без сожаления? Или миллионы людей так и будут перегрызать друг другу глотки только потому, что сотня-другая маньяков не желает расстаться с богатством и насильственно захваченным правом посылать себе подобных на смерть?..
«Боже, как мерзко устроен этот мир, мерзко и неуютно», – подумал Мервин. Он потерял сознание, будучи уверенным, что произнес все эти слова вслух…
…Он так никогда и не узнал, придя позднее в себя, что состоялся второй, расширенный консилиум лучших врачей Окланда. Приговор их был единодушным: необратимый прогрессивный паралич.
Джун теперь не плакала. Она ушла в себя, целиком занятая какими-то своими мыслями. Глаза ее ввалились, она постоянно зябко куталась в шотландский плед, хотя стояла летняя жара. Шепча что-то про себя, она ходила из комнаты в комнату, невидящим взглядом смотрела на Гюйса и Ширин, тихо напевала старинную английскую песенку о веселой свадьбе, смахивая пыль с мебели, картин и безделушек.
Спать ей не хотелось, хотя она не спала уже вторые сутки. Она не подходила к зеркалу и потому не знала, что надо лбом у нее появилась прядь седых волос. Она задумала привести в порядок свою маленькую библиотеку и не спеша разбирала книги, располагая их в одном ей ведомом порядке, когда вдруг почувствовала, что Мервин открыл глаза. Бросилась в спальню и сразу поняла, что левая половина его тела парализована. Это было страшно, непереносимо страшно, но она ничем не выдала своего страха. Она пересела так, чтобы быть справа от Мервина. А он – он не знал еще, что половина тела отказалась ему повиноваться, – он думал, что отлежал левый бок и руку, и поглаживал их пальцами правой руки, улыбаясь Джун. Она положила голову ему на грудь.
– Как смешно ты выкрасила волосы! – сказал он и потрогал осторожно седину пальцами. – И тебе это так идет. Нет, ей-богу, идет!
Джун молчала. Казалось, она совсем успокоилась. Но прошло несколько секунд, и все тело ее стали сотрясать рыдания – рыдания отчаяния, и горя, и безысходности, рыдания без слез. И он гладил ей плечи, он успокаивал ее!
Наконец она подняла голову, и в слабом свете ночника Мервин увидел ее спокойное, осунувшееся лицо.
– Я знаю, что нам надо делать, – тихо сказала она и вышла из спальни.
Вскоре она вернулась, принеся коробочку и стакан.
– Мервин, милый, – сказала она, садясь на кровать, – мы нашли друг друга, и это счастье! Но этого оказалось мало: ведь мы должны жить! А на это у нас нет сил – ни у тебя, ни у меня. Но мы не можем друг без друга. Не можем!.. Мы с тобой примем сейчас по нескольку вот этих таблеток, – продолжала она материнским тоном, словно уговаривала больного ребенка принять лекарство. – Мы тихо заснем. И будем всегда вместе. И уже ничто, ничто не сможет нас разлучить!
Говоря так, она отсчитала несколько розовых таблеток, положила в рот и, запрокинув голову, запила водой.
– Твой стакан из-под виски попался, – улыбнулась она и протянула коробочку Мервину.
Он сразу все понял, и его лицо стало удивительно радостным и спокойным.
– Джун, Джун! Тебе нет надобности уходить… вместе со мной! Ты молода, прекрасна, ты здорова! – проговорил он, не спуская с нее глаз и сознавая в то же время, как слабо звучат его слова.
