Текст книги "Джун и Мервин. Поэма о детях Южных морей"
Автор книги: Олесь Бенюх
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
Океан дохнул на город штормовой прохладой. С неба посыпались крупные градины, которые вскоре перешли в такие же крупные капли дождя. «Ну и погодка! Не иначе наверху что-то разладилось!» – ворчали водители, вглядываясь во внезапно упавшую мглу. Непрерывной чередой автомобили чуть не на ощупь пробирались к центральному подъезду Юбилейного холла, высаживали пассажиров и ползли на стоянку.
Большой Дик долго стоял у входа и наблюдал за прибывающей публикой. Просторный плащ надежно укрывал от ливня всю его могучую фигуру. Холл был расположен на одной из тех сиднейских улиц, которые находятся между центром и мостом. Оттуда было рукой подать и до роскошных отелей и ресторанов вокруг Питт-стрит и Острэлиа-скуэар, и до забегаловок и притонов Кингз Кросс. Размытые желтые пятна включенных фар тянулись к холлу нескончаемой вереницей.
Наконец Большой Дик, явно довольный всем увиденным, медленно прошелся вдоль фасада здания, перекинулся несколькими фразами с двумя парнями, которые попались ему навстречу, свернул за угол. Он остановился перед служебным входом, размышлял о чем-то несколько секунд, потом открыл дверь. Широкий, хорошо освещенный коридор привел его к одной из раздевалок, разместившихся под ареной. С минуту он разглядывал на ее двери табличку «Не беспокоить», прислушался. За дверью было тихо, и он негромко постучал.
– Кто? – отрывисто спросил женский голос.
– Это я, Дик.
После короткого молчания тот же голос сказал:
– Входи!
Он вошел, торопливо закрыв за собою дверь. В раздевалке, на столе, покрытом большим пушистым ковром из некрашеных овечьих шкур, лежала голая девушка. Маорийка средних лет старательно делала ей массаж.
– Ну? – не поднимая головы, спросила девушка.
– Да я… я лучше потом, – пробормотал Дик, глядя себе под ноги. – Я подожду, ладно?
– Он стесняется, – хихикнула маорийка. – Большой Дик стесняется. Ну и умора! Окландские психи-болельщики все, как один, попадали бы от смеха с моста в залив!
– Говори! – приказала девушка.
– Подлипалы принесли еще четыре с половиной тысячи, – поспешно сообщил он. – Пока все чисто.
– Итого двадцать пять тысяч за пять дней, – проговорила девушка. – Неплохо. Сколько, думаешь, они выручат еще?
– От силы пятнадцать сотен.
– Плюс контракт… – задумчиво сказала девушка, прикидывая цифры в уме. – В общем, не так уж плохо.
– Очень даже неплохо! – подхватила маорийка. – Конечно, не так, как в Америке. Но ведь это и не Америка!
– Я бы снял подлипал, Джун, – посоветовал Большой Дик. – Засыпаться могут. Полицейских понаехало – ив форме и в штатском. Не иначе как проболтался кто…
Маорийка закончила массаж, и девушка спрыгнула со стола. Натягивая трико, она подошла к Дику, несильно ударила его ребром ладони по шее.
– Я уже предупредила тебя однажды, болван: Джун Томпсон умерла. Ее нет. Есть Кровавая Джуди. Помни это лучше, чем помнишь свое имя. Если же у тебя короткая память…
– Нет-нет, Джуди, я запомню! Я действительно круглый болван!
– Отлично, – сказала Джуди. – Что касается подлипал, то пусть еще потрудятся. Бизнес – всегда риск. Я не намерена заниматься филантропией. Мне, я это точно помню, за последний год никто даром и клочка туалетной бумаги не дал…
– Ладно, пусть трудятся, – согласился Дик. – Даже если и попадутся, улик против нас – никаких.
Странные сложились отношения между Джуди и Диком. Когда она объявилась в Окланде и вызвалась выступить на профессиональном женском ринге, ее мало кто принял всерьез. «Слов нет, девчонка неплохо сложена, – говорили меж собой менеджеры. – И техника есть. И рывок и сила. Злости нет!»
Девчонка в первой же схватке проявила такую злость, что ее соперницу Свирепую Марту через сорок пять секунд унесли на носилках. Спортивный мир был потрясен и другими обстоятельствами: Кровавая-Джуди отказалась от каких бы то ни было посредников; с ней невозможно было договориться о сколько-нибудь разумных скрытых условиях предстоящих матчей. Ее подтолкнули на зарубежное турне – Джуди прошла его с триумфом. По возвращении она и встретилась с Большим Диком – королем борьбы, скандалистом и грубияном, черной звездой международного ринга. Произошло это в конторе одного из влиятельных спортивных дельцов. Джуди только что подписала контракт о поединке с «грозой Европы и обеих Америк – Убийцей Виолеттой».
– Хэллоу, хэллоу, хладнокровный сокрушитель ребер и черепов! Вы не знакомы? – Делец вышел из-за стола навстречу знаменитому борцу, дружески похлопал по плечу, подвел к сидевшей в кресле Джун. – Мисс Кровавая Джуди – сенсация сезона. А это – очень Большой Дик.
Борец небрежным движением руки отодвинул в сторону хозяина конторы, смахнул с угла стола на пол кипу бумаг, подставку для ручек и карандашей, уселся на освободившееся таким образом место, обстоятельно стал рассматривать девушку. Она не отводила в сторону взгляд…
Вино было хорошее, настоящее бургундское, блюда великолепно приготовлены и изысканно сервированы. Все-таки здорово это придумано – ужин при свечах. Чуть-чуть таинственно, чуть-чуть интимно. Едва звучит – то щекочет слегка нервы, то мурлычет, убаюкивает – оркестрик. Соседние столики утонули во мраке. Официанты, как привидения, скользят неслышно; все делают молча, с полуулыбкой: «Ваш приход – такая честь!» Сейчас бы Мервина сюда, за этот столик! И Шарлотту, и дядю Дэниса. Да вот беда – расшвыряла судьба всех троих в разные стороны по миру. Может быть, к лучшему. Судьба… Только все равно, как чудесно было бы увидеть сейчас Мервина – ну хоть на секунду одну!
Однако что там болтает эта гора мускулов?
– Я спрашиваю, как ваше настоящее имя?
– Кровавая Джуди – это самое настоящее. – От теплого вина девушка раскраснелась, глаза блестят – не то призывно, не то обещающе. – Когда-а-а-то в давным-давно прошедшем меня, кажется, звали Джун. Но это было в другой жизни и в другом мире.
– А что в той жизни была за семья? – продолжал допытываться Дик.
– Забыла. Не помню, – отвечает она издалека, оказавшись на миг в замке в Карори. – Пойдемте лучше танцевать.
И Большой Дик неуклюже несет все свои триста двадцать фунтов боевого веса на освещенный свечами пятачок. Какая девочка!..
Часов в одиннадцать его мощный «бьюик» умчал их в район горы Идеи – там Джуди снимала у вдовы второй этаж двухквартирного дома. Поднялись по открытой широкой лестнице, которая прямо со двора вела наверх. Девушка протянула руку:
– Спасибо. Я запомню этот вечер. И вас я буду звать теперь Диком, можно?
– Мож-но! – прерывисто выдохнул Большой Дик. В следующее мгновение он заключил ее в объятия и жадно поцеловал в губы: – Джун! Милая! Открой дверь, быстрее!
Дик так и не понял, какой болевой прием она применила. Только вдруг всего его пронзила острая боль. Тело его рухнуло вниз по лестнице. В тишине вечера грохот был подобен разрыву снаряда. Где-то залаяли собаки. Хлопнуло чье-то окно. Очутившись на земле, Дик не пришел еще в себя, как другой прием – на сей раз элементарный залом левой руки – легко поднял его на ноги. И она – эта девочка! – стояла перед ним. Он мог бы все понять: убежала, испугалась, спряталась. Но то, что она была здесь после того, что сейчас сотворила с ним, – нет, это было невероятно! Именно в эту секунду Большой Дик превратился в ее покорного раба, преданного телохранителя, послушную тень.
– Разве я не говорила тебе, что Джун умерла?
– Да, мисс Джуди.
– Надеюсь, теперь ты это запомнишь крепко?
– Запомню, мисс Джуди.
– И вот что самое главное – у меня есть парень. Жених. Сейчас он далеко. И когда вернется – не знаю. Но я его люблю.
– Да, мисс Джуди…
– Есть вакансия друга, Большой Дик.
– Я, я! – поспешно выпалил он, будто боялся, что его опередят. И обеими своими огромными ладонями бережно пожал протянутую руку девушки.
– Любишь меня – люби моих собак, – засмеялась она. – Я быстро!
Вскоре она спустилась в сопровождении Гюйса и Ширин. Бостонтерьер настороженно обошел вокруг Большого Дика, принюхался, несколько раз негромко тявкнул. Ширин дала себя погладить, повиляла хвостом – без особого восторга, так, из вежливости.
Они долго гуляли по зеленым пустынным улицам. На переходах Большой Дик бережно нес на вытянутых руках Ширин. Гюйса брала девушка. Он оборачивался к Дику, рычал…
Из дневника Джун:
«…Как унизительны поиски работы! Эти приторно-вежливые допросы, во время которых тебя выворачивают наизнанку. Цель морального, хорошо разработанного садизма – установить, как дешево можно купить твои руки и голову. Конечно, если они вообще нужны. А умильные «отеческие» взгляды всех этих бородатых и лысых, морщинистых и брюхатых примерных отцов многочисленных семейств и закоренелых холостяков! Сколько раз я чувствовала себя не просто раздетой – по моему телу жадно шарили липкие от пота пальцы. Каждый раз прибегаю домой и по часу моюсь в ванной – сдираю щеткой с кожи их грязные следы.
Отличная была работа в аптеке на Акбар-роуд. Покупателей не особенно много. Напарница, толстушка и хохотунья Кэтти, всегда добра и готова помочь. Хозяин сухой, опрятный старичок, вежливый, молчаливый. Зарплата сносная – Гюйсу, Ширин и мне хватало. Нет, обязательно что-нибудь должно было случиться. И случилось. Прилетел из Лондона молодой хозяин с женой. Покатались они недели три по Южному острову, вернулись в Окланд. Наш старичок меня и Кэтти лаконично и вежливо выставил на улицу: «Спад, самим деваться некуда».
Интереснее, куда интереснее было в крупном рекламном журнале. Главный редактор – смазливый, моложавый Лесли Андерсон, страстный игрок в гольф, эрудит, джентльмен. И я – его секретарша. Пожалуй, впервые я была благодарна своему колледжу. А ведь хорошо помню – я не хотела учиться печатать на машинке: «Тоже мне профессия!»
Лесли Андерсон каждый день менял свои наряды – от ботинок до шляпы. От него всегда чуть-чуть пахло «Старым Пиратом». И всегда наготове шутка, анекдот, курьезный случай. И улыбается, и по щечке тебя потреплет: «А мы сегодня опять очаровательнее Мерилин Монро!» Через месяца полтора главный редактор летит на Фиджи – региональная конференция издателей. «Вы, мисс Томпсон, тоже едете со мной. Предстоит много работы. Да вы и сами, кажется, хотели попробовать себя в журналистике…»
И вот – Сува, цивилизованные тропики. Ночь, полная воспоминаний. Думы о Мервине. О будущем… И тут в мой номер врывается пьяный Лесли Андерсон – эрудит и джентльмен. «Деточка, – шепчет он. – Деточка, я смертельно устал от морального стриптиза моих коллег и жажду простого и вечного – любви!» – «Любовь, о которой вы говорите, стоит один доллар и стоит у входа в этот отель». – «Дура! Я что же тащил тебя сюда из Окланда, чтобы бегать за портовыми девками?» Я, видно, и впрямь дура – на следующее утро в самолете ревела почти полпути. Обидно было. Я ведь верила Андерсону. А потом вся редакция за моей спиной потешалась надо мной…
Было и хуже. Не знаю, почему сегодня все эти горькие видения обступили меня… Но было и хуже. С мечтами о журналистской карьере я распрощалась. Нашлось место в конторе «Няньки по вызову». В основном тут работали, вернее – подрабатывали, молодые, одинокие девушки-студентки, конторщицы; встречались, правда, и пенсионерки и даже мужчины, но их было мало. Что касается меня, я не испытывала особого восторга, когда мне приходилось менять чьи-нибудь мокрые ползунки или пресекать чрезмерные шалости. Но нас троих эта работа кормила, и чем она хуже любой другой? Тут тоже доброе слово колледжу: в уходе за детьми надо многое уметь и знать.
Ну, повадился вызывать меня вдовец Авель Дейти – инженер, канадец. Приехал он в Окланд по контракту, женился. Родилась двойня – мальчишки, мать умерла при родах. По три года им уже было. В будние дни они находились в пансионе «Голубая роза», а на уик-энды отец увозил их домой. Но у него то встреча с друзьями в субботу, то товарищеский ужин в воскресенье, то гольф, то футбол. Я видела его мельком – утром пять минут да вечером столько же. Но однажды в воскресенье он вернулся домой часов в пять. Я собралась уходить, а он говорит: «Почему бы вам с нами не поужинать?» Действительно, почему? Гюйс и Ширин со мной, спешить мне не к кому. А ужин все равно где готовить – дома или здесь. Питер и Пол стали капризничать – я уложила их спать, собаки угомонились в прихожей. Еле слышно завывает «Рейдиоу Уинди»…
Авель тихий, задумчивый. Рассказывает про родной дикий Саскачеван, где рыбы больше, чем москитов, а людей меньше, чем медведей. Про девственные, дремучие ущелья, созданные природой, и про подземные рукотворные ущелья Торонто (там он учился в университете) – линии метрополитена. И пьет и пьет, свое ужасное канадское виски «Кантри Клаб». «Сколько может вместить этой дряни желудок?» – думаю я. А он как раз приканчивает пинту и подходит ко мне: «Мисс Джун, по обычаю эскимосов северо-западных территорий, вы остаетесь на ночь моей заложницей. О'кэй?» – «Нет, не о'кэй, – отвечаю я. – Мы не эскимосы. И до территории – тысяч десять миль». – «Но разве плохо на часик-другой превратиться в эскимоса?» – ухмыляется он и лезет обниматься. «Превращайтесь в кого вам заблагорассудится, а я ухожу домой».
Но дверь оказывается запертой. «Отдайте ключ», – спокойно говорю я. «Хватит ломаться, – говорит он. – Раззадорила меня, а теперь на попятную. Раздевайся». И раздевается сам. Боже, до чего может быть омерзителен голый мужчина! Он подходит ко мне, и тут я укладываю его на пол, может быть, немножко неосторожно. Секунд пять он лежит без движения, и я уже начинаю бояться, как бы не пришлось вызывать врача. Но вот он подымается на колени, встает на ноги. «Дайте ключ, и разойдемся по-хорошему», – говорю я миролюбиво. «Дрянь! Девка! – визгливо орет он. – Сейчас я тебе покажу «по-хорошему»!» Он хватает телефонную трубку, набирает номер и хрипит: «Полиция! Грабят!!!» И называет свой адрес. Потом надевает халат, прикладывает к правому глазу мокрую трешку.
Через три минуты – звонок в дверь. Авель открывает. Входят трое полицейских. «Кого грабят и кто?» – строго спрашивает хмурый сержант. «Вот эта, – тычет в меня пальцем Авель. – Нянька! Прикинулась этакой овечкой, напоила меня и хотела обобрать. Еще немного – убила бы!» И он показывает синяки на лице, ссадины на груди и какую-то пачку денег на столике у кровати. Я потрясена, ушам и глазам своим не верю – ну и подлец! Я плачу от обиды, от бессилия. Собаки жмутся к моим ногам, скулят. Полицейский внимательно смотрит на меня. «Прекратите истерику, мисс». Я реву еще сильнее. Сержант терпеливо ждет.
Наконец я рассказываю все, как было. «Допустим, – замечает сержант. – Но если этот мистер появился дома в пять, почему вы сразу не ушли?» Что я могу на это ответить? «Это моя ошибка». – «Так, – соглашается он. – Вторая, порожденная первой: надо было не просто уходить – бежать без оглядки, как только вы поняли, что он напивается. Не слишком ли много ошибок для одного вечера, мисс?» Я рыдаю – меня бесит торжествующая морда Авеля.
Сержант просит показать какой-нибудь документ. Я достаю лицензию мотоциклиста, вспоминаю свой «судзуки». Сержант разглядывает фотокарточку. «Томпсон, Томпсон, – повторяет он. – Кто ваши родители?» И тут в отчаянии я выпаливаю: «Я – дочь Седрика Томпсона». Будь все не так беспросветно, разве посмела бы я воззвать к памяти папы?! Не знаю, поверил мне сержант или нет. Но только он переглянулся с двумя другими полицейскими, помолчал и вдруг сказал, возвращая мне лицензию: «Будем считать, мисс Томпсон, что мистер Авель не очень удачно пошутил». – «Как пошутил? – вопит канадец. – Я буду требовать рассмотрения этого дела в суде!» – «Не советую, – провожая взглядом меня, Ширин и Гюйса, замечает сержант. – У вас нет свидетелей». – «Но вы же видели…» – «Что мы видели? – устало отмахивается полицейский. – Пьяного мужчину и перепуганную девушку – вот что мы видели. Верно я говорю, парни? И потом, мистер, мы еще не созрели настолько, чтобы у нас появились свои Патриции Херст…»
Ринг был залит разноцветными огнями. Они набегали друг на друга, разлетались веером световых брызг – алых, зеленых, фиолетовых. Джуди сидела в своем углу, откинувшись на канаты. Короткая стрижка огрубляла ее лицо. Зрителям, сидевшим в первых рядах, внизу, оно казалось свирепым, даже безобразным. Она внимательно рассматривала тех, кто в этот вечер заполнил Юбилейный холл. Боже, как она их ненавидела – всех! Для нее зал никогда не сливался в одно лицо, огромное, неясное. Это было не скопище лиц, но скопище индивидов – отвратительных, страшных. Пороки, тайные и явные, кишмя кишели в душах этих людей. Не было, казалось, такой гнусности и подлости, которым не нашлось бы здесь хозяев и покровителей. И объединяла всех их жажда жестокости.
О, Джуди слишком хорошо знала и зрителей, и всех этих маклеров и шулеров – торговцев краденым, любителей поживиться и на чужом унижении, боли и страхе. Знала мир бизнеса большого спорта, тройных ставок, обмана и лжи. В глубине души она не раз молила бога, чтобы предстоящий поединок стал для нее последним. «Боже милосердный! Пусть вернется Мервин, и мне больше не нужно будет драться против целого мира с единственной целью – победить, выжить! Ведь он придет?.. Господи! Он не может не прийти!»
Из дневника Джун:
«…Итак, я приняла решение – выхожу на профессиональный ринг. И дело не только в деньгах, хотя и они нужны каждому – даже после смерти… Надоело зависеть от чьих-то капризов, настроений, злой и доброй воли…
…От Мервина давно нет ни строчки. Но я почему-то спокойна. Я уверена: скоро мы будем вместе. Газеты регулярно печатают сводки о гибели наших солдат в Индокитае. А я спокойна. Почему? Наверно, потому, что с ним не может, не должно случиться самого страшного. Не должно: ведь это будет означать гибель и еще одного человека. Меня. Я живу, дышу только надеждой. Я знаю – завтра, послезавтра, через год Мервин придет… Я, видно, произнесла его имя вслух. Гюйс вскочил со своего коврика и смотрит то на меня, то на дверь.
Настоящий ринг – завтра. Соперница грозная. Так, во всяком случае, представляют Питоншу Мэрилин спортивные репортеры. Но я-то знаю – видела ее в работе, – что у нее есть лишь увесистые телеса да медная глотка. Орет во время схватки, страх нагоняет. Ни отшлифованных приемов, ни своего почерка. Ей бы в самый раз потрясать своей могучей статью простодушных фермеров в ярмарочном балагане где-нибудь в Те-Куити или в Кайкоура. И ее сутенер-администратор Мишель Безгубый посмел предложить мне ничью и четверть сбора! Ну я вам устрою ничью! Вы меня запомните…
Я люблю небо. По-настоящему я видела его последний раз давно – в прошлой жизни. Накануне отъезда Мервина мы купались в озере. Помню, я лежала на берегу в траве и смотрела в небо. Оно было удивительно чистым, глубоким, спокойным. Я лежала и думала, где, в каком месте ночного неба загорится через несколько часов созвездие Близнецов – я родилась под ним».
…Даже билетеры Юбилейного холла, эти невольные завсегдатаи спортивных баталий, удивлялись, как в тот вечер не рухнули стены. Их сотрясали такие могучие взрывы криков, вырывавшиеся одновременно из двадцати тысяч глоток, что даже автомобили замедляли бег во всей округе. Пари заключались и на определенную минуту поединка (кто лидирует по очкам), и на применение того или иного приема, на возможное увечье, на самое заковыристое ругательство борющихся. Лидеры болельщиков, собиравшихся в группы по общности профессий, районов проживания, стран эмиграции, дирижировали их воплями: «Гейл – победа!», «Джуди – бей!»
Через две-три минуты после начала схватки соперницы так перемазались мазутом, что различить их можно было лишь по цвету волос. Ноги их скользили по набросанной на пол живой рыбе. Они то и дело падали. Рыбьи плавники резали руки, ноги, кожу на шее и лице. Кровь смешивалась с мазутом. Когда Джуди удалось после серии удачно проведенных приемов захватить ноги Гейл в замки, когда она стала резко и методично бить ее головой о пол ринга, неистовство публики достигло апогея. Весь зал вскочил на ноги, весь зал исступленно ревел:
– Кончай ее, Джуди! Кончай!
Пожилая матрона, стащив со своей головы парик, хлестала им по спинам сидевших впереди. Две девицы, крепко обнявшись, взвизгивали и дергались при каждом ударе. Тощий старик с неподвижным, как маска, лицом застыл, скрестив на груди восковые руки, глаза его остекленели от упоения жестокостью.
Широкоплечий бородатый юнец то и дело вскакивал на ноги; выбрасывая вверх непомерно длинные руки.
– Раздирай ей пасть! Бей в сонную! – орал он.
Рефери выжидал, прикидывая, когда лучше всего дать знак полицейским помочь оторвать Кровавую Джуди от потерявшей сознание Непобедимой Гейл. Он хорошо знал по опыту, что опьяненная кровью толпа не простит ему, если он хоть на миг раньше лишит ее столь увлекательного зрелища.
Из дневника Кровавой Джуди:
«…Сегодня подписала первый по-настоящему крупный контракт – на сорок пять тысяч долларов. Трехнедельное турне – Тайпей, Гонолулу, Лас-Вегас. Но радости нет.
Большой Дик – верный друг. Приволок почти новенький спортивный «датсун». Купил дешево. Говорит, перехватил у перекупщиков под самым носом.
Какая прелесть был мой «судзуки»! Где-то он теперь? В чьи руки попал? Не так давно я огорчалась, что у меня мало или вовсе нет денег. Теперь стала равнодушна к ним. Большой Дик пугает возможным увечьем, болезнями, убеждает копить. Он, пожалуй, и прав. Но как противно думать, что молодой и здоровый человек может стать рабом своих недугов в старости!
Карусель жизни – она вертится бесконечно, бесцельно. Одни спрыгивают с нее в небытие, на их месте появляются невесть откуда другие. Кто они? Зачем они? Никому нет дела…
Мы, люди, дальше друг от друга, чем звезды вселенной…»
3
Особым решением военных властей Мервину было назначено пожизненное пособие. Ожидая последнего слова высокого консилиума в коридоре госпиталя, он случайно услышал сквозь плохо прикрытые двери успокаивающий голос: «Не переживайте, генерал! У этого отчаянного полинезийца застрял такой изрядный кусок металла над копчиком, и – прошу заметить – так трагично для него застрял, что ваша финчасть недолго будет страдать от «геройской» пенсии… Что? О нет, операция абсолютно противопоказана…» Говорил подполковник, председатель медицинской комиссии округа. Еще каких-нибудь полгода назад Мервин наверняка ворвался бы в зал заседаний комиссии, надавал бы подполковнику пощечин. Теперь же он лишь стиснул зубы, подумал: «Сволочи! Все сволочи!»
Пенсия оказалась весьма внушительной – пять тысяч долларов в год. В нескольких милях от центра, на самом берегу океана, он снял уютный коттеджик: крохотная гостиная, спаленка, кабинет. Два раза в неделю, по понедельникам и четвергам, приезжала хозяйка – молчаливая пожилая шотландка. Убирала дом, подстригла траву, кусты и исчезала так же внезапно и бесшумно, как появлялась.
В армейских мастерских округа для Мервина специально приспособили попавший в легкую аварию и потому списанный раньше времени «пикап-холден». Через задние дверцы он мог сам по откидным металлическим планкам въезжать на своей коляске в машину. Перебраться с коляски на переднее сиденье было делом секунды. А там – полное ручное управление делало его властелином мощной машины. Двадцать – двадцать пять секунд – и скорость сто двадцать миль. Хочешь – и ты мгновенно окажешься на дивном золотом пляже дальнего Понсонби, хочешь – и ты уже плывешь по разноцветным волнам световой рекламы вдоль Куин-стрит. А хочешь – совсем близко до того, другого света…
Первое время Мервин просиживал все вечера у раскрытого окна, слушал говор волн. Дни он проводил в садике перед домом, часами разглядывая сновавшие по заливу яхты. Вскоре он узнал местных мясника, молочника, зеленщика, разносчика газет и владелицу небольшого универсального магазина. Все они были неизменно вежливы, внимательны, любезны. И вместе с тем таким безразличием, таким ледяным равнодушием веяло от их постоянных «Как вы поживаете?» или «Славная нынче погода, не правда ли?». Район был чисто европейским. И его терпели лишь потому, что дом ему помогло снять военное ведомство: «Как же, герой Вьетнама! Жертва врагов демократии!»
Мервин долгое время не подозревал, что все эти такие улыбчивые люди просто хорошо умели скрывать свою брезгливую неприязнь к нему. Да и не до них ему было. Что-то с ним происходило такое, в чем он никак не мог разобраться. Но разобраться надо было, ибо надо было жить. Правда, он не раз задавал себе вопрос: «зачем?» – вопрос, на который нелегко находились ответы. Наиболее частыми были: «встретиться с Джун» и «стать поэтом». Но стихи писались плохо или совсем не писались, что же касается Джун, то дальше мучительных воспоминаний о ней Мервин не позволял себе идти.
Он много спал. Во сне часто видел американца из сайгонского госпиталя. Он выполнил его просьбу. И теперь казнился сомнениями – так ли он поступил, как подобало солдату и христианину? Вспоминал он и сержанта ВВС, которого застрелил в сарае. Тому тоже принес смерть он, Мервин. И ни единого раза не шевельнулась в его душе и тень раскаяния. Он знал – доведись ему пережить такое еще раз, рука не дрогнет. Нет, не дрогнет! Он стрелял и убивал вьетконговцев – он был солдат, они были враги. Но были ли они его врагами? Потом, через какое-то время, его дела и поступки будут судить и бог и люди.
Потом!.. В минуты же их свершения человек сам себе и бог и судья.
«Странно, не правда ли, – в сущности, два равнозначных события. Исход обоих – прекращение бытия человека, – размышлял Мервин. – И какие полярно различные чувства: справедливости и вины. А что, если я ошибся? Если я в обоих случаях ошибся?! Тогда я просто убийца. Самый элементарный уголовный преступник. Так кто ж я, господи: вершитель добра и справедливости или бандит, убежавший от суда?.. Кто поможет мне ответить на этот вопрос?»
Месяца полтора Мервин крепился, но потом все же заказал телефонный разговор с Веллингтоном. «Разговаривать хотите с кем-либо определенным или кто подойдет?» – деловито осведомилась телефонистка. Он помедлил с ответом, потом сказал: «Кто подойдет». Никто не подходил. Он звонил день, три, пять – результат тот же: никто не подходил. Он обратился в телефонную справочную службу Окланда. «Кто в Веллингтоне? – спросил бойкий девичий голосок. – Имя, фамилия, адрес?» Мервин назвал. Почти тотчас бойкий, голосок сообщил: «Седрик Томпсон по указанному вами адресу не проживает и вообще в веллингтонском телефоном справочнике не значится». – «Этого не может быть, мисс! – сказал встревоженный предчувствием недоброго Мервин. – Здесь какая-то ошибка, мисс…» – «В телефонных справочниках, сэр, – голосок стал сухим, резким, – так же, как и в Библии, ошибок не бывает. Даю более расширенную справку: нужный вам абонент числился в справочнике за прошлый год. В справочнике за этот год его нет». – «А Джун, Джун Томпсон?» – «Джун Томпсон тоже нет». – «Пожалуйста, – торопливо попросил Мервин, боясь, что рассерженная девица отключится, – пожалуйста, посмотрите телефон компании «Джун и Седрик Томпсон», мисс!» – Не значится», – отрезал голос. Мервин молчал. Голос опять потеплел: «Вы слышите, сэр? Неужели вы не мните, что все газеты в течение нескольких дней только и писали, что о банкротстве вашего абонента и его гибели в авиационной катастрофе? Вы меня простите, сэр». – «А дочь – про дочь что писали?» – крикнул в трубку Мервин. «Про дочь, по-моему, ничего не было…» Видимо, девушку встревожило его волнение: «Сэр, о дочери я не читала ни слова. Можете положиться на мою память – в ней надежно держатся тысячи телефонных номеров».
Это был удар, удар страшный, неожиданный. Следствием его было то, что Мервин решил ехать в Веллингтон – и немедленно. До этого он был занят только собою – своими переживаниями, своей бедой. Все остальное, все радости и беды мира казались ему ниже, мельче его горя. И вдруг судьба поразила его в самую чувствительную болевую точку.
«Нужно разыскать Джун, – твердил Мервин, бросая рубахи, бритву и зубную пасту в небольшой старый саквояж. – Найти во что бы то ни стало! Какой я болван, какой же я самовлюбленный болван! «Я ей не нужен – ее жалость будет для меня оскорбительной…» Пока я давился слезами сострадания к самому себе, она нуждалась во мне. Конечно, рядом с ней были и мадемуазель Дюраль, и Дэнис, и друзья ее отца. Но больше всех ей нужен был я. Я знаю, помню, как было, когда погиб мой отец… Джун, родная, прости меня и за мой эгоизм, и за твои не прочитанные мною письма! Прости меня! Я найду, найду тебя!»
Ему теперь казалось, что каждая минута, которая не приближает его к ней, – потерянная, что она может стать роковой. В Окланде ничто его не задерживало. Дорожную карту Северного острова он посмотрел лишь тогда, когда сел за руль и пристегнул ремень. Сосчитал деньги в бумажнике: оказалось немногим больше ста долларов.
Около пяти часов вечера Мервин вывел свой «холден» на Первое шоссе. Шел дождь. Нескончаемой вереницей тянулись машины из Окланда, растекались по пригородным поселкам. Перед самым Гамильтоном на панели управления вспыхнул рубиновый индикатор. Надо было заправляться. Мервин остановился у ближайшей бензоколонки. «Ну и ливень, – мотнул головой лохматый блондин, выходя из своего офиса, который одновременно был и магазином дорожных мелочей. – Вам сколько галлонов, сэр?» – «Полный бак, пожалуйста, – ответил Мервин, изучая карту. – Скажите, сколько часов езды до Веллингтона?» – «Смотря как ехать. – Блондин оценивающе посмотрел сначала на автомобиль, потом на водителя. – Если дождит по всему пути, то часов десять, не меньше. А чего спешить? – он хохотнул, показал большим пальцем на небо. – Туда успеется, мимо не проскочим. Ночуйте в Таупо: половина пути и место шикарное!..»
Смеркалось. Внезапно дождь прекратился. «Холден» побежал веселее. Шоссе было отличное – широкое, гладкое как стекло. То скатываясь с холмов в долины, то карабкаясь на склоны невысоких гор, оно открывало вдруг такие просторные дали, пряталось в такие укромные ущелья, что даже проезжие новозеландцы, в общем-то привыкшие к сказочным пейзажам своих островов, и те невольно задерживали дыхание.
Мервин – он впервые проезжал по этой дороге – был всецело занят своими мыслями. Он думал о том, что жизнь человеческая петляет точно так же, как Первое шоссе. И после каждого подъема начинается спуск, а после спуска – новый подъем. Но никто не может наверное знать, что после спуска его ждет подъем…
Это равновесие противоположных начал лежит в основе всего мироздания, равно как и в судьбах каждого человека: счастье сменяется невзгодами, радость – страданием… И ничего нельзя предсказать – ни губительного града и грозного землетрясения, ни солнечной весны и щедрой осени. Никто не может наверное утверждать, что будет завтра, послезавтра, через неделю. Да что там будущее! Разные люди по-разному читают прошлое.
