Текст книги "Джун и Мервин. Поэма о детях Южных морей"
Автор книги: Олесь Бенюх
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
Церемония открытия выставки Дэниса с традиционным бокалом шерри прошла тепло, по-домашнему, несмотря на то, что гостей было более трехсот – почетные консулы многих стран, бизнесмены, художники, поэты. Друзья, недруги, вовсе незнакомые…
Томпсон с удовольствием слушал известного критика, высохшего желчного старика. То и дело потирая пергаментные щеки, зорко поглядывая по сторонам птичьими глазами, он пророчествовал: «Лет через двести любители искусств будут так же охотиться за О'Брайеном, как сейчас – за Веласкесом или Рембрандтом. Да-да, господа, именно так!..»
И вот, поблагодарив стюардессу за чай и закрыв глаза, Седрик стал думать о скорой встрече с Шарлоттой и Джун.
– Скажи, Седрик, что за странные намеки в твой адрес вот уже который раз делает наш дрянной листок «Истина»? – спросил Дэнис, держа в руках развернутую газету.
Седрик открыл глаза, усмехнулся.
– Не считаешь же ты всерьез, что я должен штудировать все бульварные еженедельники страны!
– Ну хотя бы бегло знакомиться с тем, что касается лично тебя или твоих дел…
– На одно это мне пришлось бы тратить круглые сутки!.. Однако что именно в их стряпне тебя встревожило?
– Я не употребил бы столь сильного слова, как «встревожило». Но все же… Вот послушай: «На наш взгляд, заигрывания финансового магната Седрика Томпсона с руководством Национальной федерации труда зашли дальше объятий и даже нескромных поцелуев. Напрашивается вопрос: не предстоит ли им разделить любовное ложе в ближайшее время?..»
– У этих проституток пера и других сравнений, кроме как постельных, нет! – Седрик брезгливо поморщился. – Где им понять, что от мира с профсоюзами выигрываем только мы, промышленники! Знаешь, сколько мне стоит один день простоя всех моих предприятий? Сто двадцать пять тысяч долларов!
– Допустим, – сказал Дэнис. – Но я не дочитал абзац до конца…
– Какие же еще откровения подарила миру потаскуха «Истина»?
– «Однако даже мистеру Томпсону не следует при этом забывать, что и более мощные иностранные промышленные империи рушились от мановения иного нью-йоркского, кливлендского или техасского мизинца…»
– Здесь «Истина» права! – сказал с улыбкой Седрик. – Не насчет мизинца, разумеется. Мизинец – это уж слишком. Права по сути дела.
– Но как же это вообще возможно?
– Возможно. И способов существуют сотни… Например, один из простейших. Оборотный капитал твоих банков – сто миллионов долларов. С известной долей разумного риска ты предоставляешь долговременные ссуды клиентам на эту же сумму. И тут «неожиданно» несколько держателей крупных вкладов (а ими могут быть любые иностранные компании) требуют перевода на свои счета пятнадцати-двадцати миллионов. Другого исхода, кроме банкротства, тут нет!
– И ты можешь все эти сотни разбойничьих способов обезвредить?
– Такое не под силу даже самому господу богу, мой милый Дэнис!
В одном из тщательно охраняемых сейфов Седрика Томпсона лежал доклад руководителя его службы промышленного шпионажа. Доклад назывался «Сверхмощные международные картели открывают крупную игру в Новой Зеландии».
Ничего страшного пока не произошло. Могло и вовсе не произойти. В мире бизнеса ежечасно, ежеминутно, ежесекундно деньги противостоят деньгам, вступают друг с другом в отчаянные схватки – либо погибают, либо побеждают. Таков закон борьбы, борьбы отчаянной, жестокой, из которой зачастую лишь один выход – банкротство. Есть, впрочем, и другой – капитуляция на условиях конкурентов. Этот путь отвергался Седриком напрочь: стоять перед кем-либо на коленях – на такое он не был способен. Первый же путь требовал точного знания: кто конкурент? Этого Седрик пока не знал. Боксер, готовясь к схватке на ринге, проводит «бои с тенью». У Седрика не было такой возможности – отсутствовала тень. По некоторым данным, вернее даже – по интуиции он полагал, что его интересы схлестнулись с интересами крупнейшего японо-американского консорциума. Полагал… и старался не думать об этом…
Седрик снял телефонную трубку, попытался заказать разговор с Парижем. Дежурная на международной станции в Окланде невыносимо долго выясняла, есть ли связь с Францией. Потом операторша, француженка, на ломаном английском языке предпринимала попытки установить нужную фамилию. И все для того лишь, чтобы через час с четвертью объявить, что мадемуазель Дюраль выехала на пять дней в Шампань.
Такое же фиаско потерпела попытка заказать разговор с Рио-де-Жанейро. Дэнис О'Брайен, заявила словоохотливая служащая бразильской почты, из Рио не выезжал. «У него, сеньор, просто разболелись зубы. Мне сообщила об этом жена его сына. Будете повторять вызов или заказ аннулировать?» Нет, он не будет повторять вызов. Бог знает, сколько времени пробудет Дэнис у зубного врача…
Раскрыв настенный бар, Седрик налил рюмку перно, сел в кресло у телевизора, нажал кнопку дистанционного управления. На экране замелькали знакомые изображения кровожадного Индейца и добродушного увальня Матроса с трубкой в зубах – очередной мультипликационный, фильм из американской макси-серии. Седрик убавил звук, отпил из рюмки. Какое-то время он сидел спокойно. И вдруг резко обернулся, внимательно оглядел стену. Он почти физически ощущал, что за ним оттуда изучающе наблюдают. Все же он заставил себя следить за событиями, которые разворачивались на экране. Но через несколько минут мерзкое ощущение, что тебя разглядывают будто в бинокль без твоего ведома, повторилось. Теперь невидимый взгляд исходил, как показалось Седрику, из стены слева. Он даже подошел к ней вплотную, постучал в нескольких местах пальцами. Седрик рассмеялся: «Так ведь и с ума сойти недолго!» Надо что-то делать – двигаться, общаться с людьми, укрыться от несуществующего надзора, спрятаться от надуманной опасности…
Раньше он, недолго раздумывая, отправился бы в один из клубов. Мог бы запросто, без церемоний поехать в любой из лучших домов Веллингтона, посудачить о скачках, о регби, сыграть партию в бильярд, пропустить рюмку-другую бренди. Кто не будет рад (искренне или нет – это другой вопрос) Седрику Томпсону? Но сейчас ему ничего этого не хотелось. Он подошел к окну, раскрыл его, долго смотрел в темноту. Дождь кончился, и, кроме шелеста листьев, не было слышно ни звука.
Седрик подошел к большому письменному столу, заваленному бумагами – письма, проспекты, доклады, меморандумы, отчеты, ведомости, списки… бумажный океан! Взгляд его остановился на двух маленьких розовых прямоугольниках, пришпиленных скрепкой к кремовому бланку. Он взял бланк и стал читать: «Руководство Веллингтонского королевского оперного театра с особой радостью имеет честь пригласить Вас на открытие гастролей выдающегося дирижера современности маэстро Леонарда Бернстайна. Под его вдохновенным управлением Окландский симфонический оркестр исполнит Пятую симфонию Бетховена, произведения Моцарта, Равеля…»
«Когда будет этот концерт? – подумал Седрик. – Сегодня? Который час? Половина седьмого… Поеду!»
– Джун, ты здесь? – крикнул он, повернувшись к гостиной.
– Да, папа, – услышал он негромкий ответ.
– Хочешь послушать Моцарта и увидеть Бернстайна?
– Да, папа.
– Тогда быстро одевайся. Выезд через тридцать минут!
– Хорошо, папа…
Джун начали обучать игре на фортепиано с пятилетнего возраста. С течением времени даже ее отцу стало ясно, что выдающейся пианисткой она не станет. Но преданную любовь к музыке девочке привили на всю жизнь. Часами она могла просиживать у проигрывателя и слушать, слушать, слушать. У нее была недюжинная музыкальная память. Через месяц, а то и два-три после того, как она прослушивала какую-нибудь пьесу, Джун с истинным увлечением и почти без ошибок могла сама подобрать ее на рояле. Были у нее свои кумиры, среди композиторов – романтический Шопен, изящный Беллини, неистовый Вагнер.
В театр они приехали, когда фойе уже опустело и публика заняла места в зале и в ложах. Свет был притушен, и они прошли на свои места никем не замеченные. В ложе, кроме них, никого не было. Джун с интересом смотрела, как долго и сердечно рукоплескали веллингтонцы заокеанскому маэстро – зрелище здесь редкое. Чопорная, сдержанная столичная публика с большим трудом оттаивала даже тогда, когда многоопытные менеджеры угощали ее самыми феерическими представлениями, самыми громкими именами.
Могучие ритмы Пятой симфонии захватили Джун. И только когда исполнялось аллегро, она какое-то время еще испытывала тревогу, вызванную последним письмом Мервина. Но вскоре музыка вытеснила, заглушила тревогу, на время целиком подчинила Джун себе. И уже не было зала, театра, оркестра. Был лишь человек во фраке, по мановениям рук которого она дышала полной грудью или замирала, смеялась, негодовала, торжествовала. Вот рыцарем на волшебном коне она перелетает с одной неприступной скалы на другую. Мелькают черные ущелья, грохочут водопады. Сверкают на солнце боевые доспехи, с каждым взмахом геройского меча редеют, гибнут силы зла и мрака. Едва-едва, намеком, брезжит тема зарождающейся любви. Она нежна и прелестна, как фламандское кружево. Перед ней в растерянности отступают ненависть и страх, равнодушие и корысть. Рождается человек, рождается заря, рождается мир – светлый и радостный…
Сейчас, рассеянно глядя на оркестр, Седрик вспомнил, как накануне отъезда Шарлотты и Дэниса они втроем были в драматическом театре «Даунстейдж». Премьера спектакля по пьесе Чехова «Три сестры» собрала полный зал. Седрик любил этот театр за неизменное умение труппы и администрации создать атмосферу праздничной приподнятости. Достижению эффекта в немалой степени помогало то, что сцена располагалась в центре зала. Кулис не было вовсе. Завершив мизансцены, актеры уходили либо под сцену, либо через входные двери для публики. Зрители сидели за столиками, которые располагались двумя амфитеатрами. Перед началом спектакля молоденькие официантки из актрис-стажерок разносили нехитрый ужин – тощий английский супчик, жареная говядина с горячей подливкой, рисом и овощами, сухие вина. Завсегдатаи премьер – а их было большинство – знали друг друга, что было, впрочем, неизбежно – «Даунстейдж» был единственным постоянно действовавшим драматическим театром столицы.
В перерыве – спектакль состоял из двух действий – Дэнис, выпив подряд два бокала красного вина, воскликнул:
– Клянусь святым Патриком, ты, Седрик, невероятно похож на Соленого! Похож, не так ли? – О'Брайен вопросительно посмотрел на француженку.
– Я – на Соленого?! – Седрик улыбнулся спокойно, добродушно, словно говоря: «Ох уж эти мне чудачества! Но что поделать, от друга и не то стерпишь!»
– Словно брат-близнец! И похож своим главным качеством – как и у него, у тебя сердце заросло бегемотовой кожей!..
– Ты ведь знаешь, что через шесть недель Мервин отправится во Вьетнам? – спросила Шарлотта.
– Допустим, догадываюсь, – согласился Седрик.
– И ты можешь спокойно согласиться с тем, что этот мальчик будет отправлен в адское пекло? Мальчик, который не только является одаренным и славным, но и самым близким другом Джун? – вскричал Дэнис.
– Но я-то, что я могу предпринять в этой связи? – удивился Седрик.
– Надеюсь, ты превосходно понимаешь, что после гибели отца Мервин остался вовсе без средств к жизни. Как мало на свете истинно одаренных людей, как крупнокаратных бриллиантов в природе!..
– Ах, ну к чему эти лирико-эпические отступления? – перебила Дэниса Шарлотта. Говорила она тихо, досадливо при этом морщилась. – Речь идет о том, чтобы как-то устроить этого мальчика. Я имею в виду – прилично устроить. И сделать это так, чтобы выглядело не обидно и по сути было бы щедро и умно. Словом, сделать все так, как это может лишь Седрик Томпсон.
– Если гениальный реставратор самоотверженно и бескорыстно спасает для человечества начавший было умирать шедевр Леонардо или Рафаэля, он совершает безвестный подвиг, – упрямо продолжал свою мысль Дэнис. – Устраивая судьбу Мервина, ты, кто знает, возможно, спасаешь для искусства будущего Бернарда Шоу, или Уолта Уитмена, или Эрнеста Хемингуэя. Ужели столь заманчивая цель не заслуживает попытки?
– Хемингуэй, Шоу – не хочу уноситься ввысь на крыльях столь заманчивых фантазий. – Шарлотта улыбнулась. И тут же продолжала серьезно: – Ну а если Седрик спасет не будущего гения, не звезду драматургии или поэзии, а простого смертного? Человека? Разве так уж Седрику Томпсону это безразлично – тем более что этот человек друг Джун? Иной, может, и вовсе ничего не сделал в своей жизни, заслуживающего внимания. Незаметно прожил жизнь и тихо ушел из нее, как миллиарды других. Но в тяжкую минуту поддержал кого-то теплым словом, или куском хлеба, или просто добрым взглядом – и уже не зря прожил на свете человек. Нет, не зря!
Седрику было на редкость неловко, что именно Шарлотта и Дэнис уговаривают его сделать что-то для Мервина. Если бы на их месте был кто-то другой и речь шла не об этом юноше, то он пошел бы навстречу, не вникая в суть просьбы и, уж конечно, нимало по существу не заботясь о чьей-то судьбе. Тем более что никаких ощутимых усилий или затрат подобная благотворительность не потребовала бы.
Здесь же был случай особый, даже исключительный. Шарлотта и Дэнис были самыми близкими ему людьми. Нельзя было отмахнуться, просто отмолчаться. Тем более что затрагивалась судьба его дочери. Но помочь Мервину, этому нахальному выскочке, этому не в меру честолюбивому маорийцу, который возмечтал пролезть в семью Томпсонов, жениться на его Джун и всех ее миллионах?! Помочь самому исковеркать ее жизнь?!
От Шарлотты Седрик узнал, что Дэнис сам рвался помочь Мервину, помочь и словом и деньгами. По просьбе Томпсона француженка с трудом уговорила О'Брайена ничего не предпринимать до разговора с Седриком. До этого самого разговора.
«Вьетнам – самое подходящее для него место, – думал Седрик, молча слушая Шарлотту и Дэниса. – Более подходящее даже трудно придумать. А если не вернется, я полагаю, моя девочка не очень долго будет убиваться. Для Джун замужество никогда не представит особой проблемы…»
Из раздумья его вывел голос Шарлотты:
– Седрик, ты, кажется, нас не слушаешь?
– Напротив, – встрепенулся Томпсон. – Напротив, моя дорогая. Я весь – глаза и уши.
– Каково же будет твое решение?
– Вы несколько запоздали, друзья мои, – Седрик скупо улыбнулся. – Перед отъездом Мервина в Вайоу-ру я имел с ним обстоятельную беседу. Мною было предложено на выбор несколько вариантов: высокооплачиваемая работа в моем концерне, многолетняя повышенная стипендия на весь период учебы в Веллингтонском университете, наконец, курс в любом английском или американском колледже. Ваш протеже внимательно меня выслушал. И отверг с благодарностью все мои предложения. Так что… – Седрик развел руками.
Свет меж тем погас. Началось второе действие. Если бы Шарлотта и Дэнис не следили напряженно за тем, что происходило на сцене, размышляя вместе с тем над только что услышанным, они заметили бы, что Седрик сильно покраснел. И не выпитое вино было тому причиной. Друзья, родственники, просто знакомые – все знали, что Томпсон мог выпить один бутылку виски и выглядеть при этом совершенно трезвым. Седрик солгал Шарлотте и Дэнису о предложениях, сделанных им Мервину. Точнее – он сказал им полуправду. Предложения эти действительно были сделаны. Но сделаны они были заведомо в столь оскорбительной форме, что Мервин, конечно же, отклонил их, едва удержавшись от ответной грубости. Подаяния – пусть королевского! – он не принял бы никогда. Даже если ему грозила бы голодная смерть. И Седрик это великолепно знал. И, как всякий человек, для которого любая, даже самая маленькая, ложь была противоестественна с детства, он казнил себя безжалостно и методично. Однако где-то в глубине сознания билась мысль о том, что ложь его святая, что поступил он все же правильно. Пусть некрасиво, мерзко, да-да, именно мерзко, но тем не менее единственно правильно… Так было…
Теперь же он внимательно и тревожно смотрел на Джун. Она, казалось, была захвачена музыкой. Он так никогда и не понял, знала ли дочь о его обмане. Никаких вопросов она ему по этому поводу не задавала. Сам же он хранил молчание. Только когда он вспоминал о своем тогдашнем разговоре с Шарлоттой и Дэнисом, им неизменно овладевало чувство болезненного стыда…
Еще не начался антракт, как в ложу Седрика вошел высокий, плотный мужчина. Покрытое загаром энергичное лицо, саркастический взгляд больших навыкате глаз, отлично сшитый вечерний костюм, наимоднейшая трехцветная рубашка, галстук – все выдавало в нем человека преуспевающего и хорошо знающего себе цену.
– Мисс Джун, Седрик, имею честь и удовольствие приветствовать вас в столь знаменательный для нашего захолустья вечер! – Он скривил губы в улыбке, поклонился.
– А-а, это ты, Джордж! – радушно отвечал Седрик. Про себя же подумал: «Чтоб тебя дьявол забрал со всеми твоими друзьями и прихлебателями. Воистину понедельник – тяжелый день. Встречаешь именно того, кого меньше всего хотелось бы встретить…»
Джордж Карнавски, президент Ассоциации промышленников и крупный
банкир, был одним из главных конкурентов Седрика Томпсона. Но Седрик не любил его не за это. Седрику претили и нечистоплотность Карнавски в делах и его подчеркнутый космополитизм. Встречались они редко, только на больших приемах. И то, что этот чванливый выходец из обнищавших прусских дворян бесцеремонно ворвался к ним в ложу, не понравилось Седрику. Не понравилось и насторожило.
– Как безобразно все портят наши окландские неучи! С ними ни Бернстайн, ни Стоковский, ни Кароян совладать не в силах. Это все равно что заставить водопроводчика стричь овцу. Взяться – возьмется, а проку ни на пенс!
– Беру на себя смелость не согласиться с вами, мистер Карнавски! – воскликнула Джун.
– В чем именно, отважусь спросить? – в тон ей ответил Карнавски, обнажая в улыбке великолепные для своих шестидесяти с лишним лет зубы.
– Вы, конечно, веллингтонец?
– Представьте, урожденный и убежденный.
– Следовательно, объективности в отношении окландцев от вас не дождешься!.. Кроме того, вы забыли, что все солисты привезены Бернстайном из Штатов.
– Даже талантливые и многоопытные генералы обречены на поражение, если их армия плохо обучена и ленива. Солисты великолепны, безнадежно плох оркестр!..
– Вы переходите на язык и терминологию военных сводок! – Седрик улыбнулся.
В дверь робко постучали, и в ложу бочком вошел высокий худой юноша.
– Извините, – пробормотал он. – Ради бога, извините за вторжение…
– Вилли? Здравствуй, Вилли, – сказала Джун. – Как ты здесь очутился? Прошу познакомиться, Джордж Карнавски – Жадина Вилли. Ой, простите! Вилли Соммервиль, сын банкира и наш сосед…
Карнавски величественно протянул Вилли руку, которую тот благоговейно пожал. Седрик едва кивнул ему головой..
– Послушай, Седрик. – Карнавски, взяв Томпсона под руку, отвел его в дальний угол ложи. – Я понимаю, сплетни о твоих финансовых затруднениях, говоря словами этого, как его… Марка Твена, «сильно преувеличены»… Если все же они хоть в малейшей мере основательны, я сочту за честь оказать тебе любую помощь, на какую буду способен…
«Скверный, очень скверный симптом. – Седрик задумчиво улыбнулся, прищурился. – Джордж Карнавски заговорил искренне. Джордж Карнавски предлагает помощь… Скверный симптом». Вслух он сказал:
– Неужели, Джордж, я похож на человека, который чем-то удручен?
– Я бы этого не сказал! – проговорил Карнавски, внимательно вглядываясь в лицо Томпсона.
«Не сказал бы, – передразнил его про себя Седрик. – Вынюхивать примчался, стервятник!..»
– Кто бы ни навел тебя на этот след, – сказал он, – тебя бессовестно надули, Джордж Карнавски! Тема исчерпана. Предлагаю пройти в бар администрации, промочить горло.
И, не дожидаясь ответа Карнавски, Седрик вышел в фойе. В другое время и при иных обстоятельствах он не удостоил бы этого человека даже минутным разговором…
Джун между тем забавлялась разговором с Вилли.
– Как тебе нравится вторая скрипка? – спрашивала она.
– Вторая скрипка?.. Ну да, эта, – мямлил Вилли. – А еще вот тот, который рядом с медными тарелками на трубе дудит…
Очки его запотели, он старательно протирал их платком. «Чего доброго, сейчас всю музыку разбирать заставит, – с тоской думал он. – Лучше бы про регби завела разговор. Тогда уж я заикаться не стал бы».
«Для Вилли Бах и Оффенбах – одно и то же! – думала Джун. – Зато он наверняка помнит, какая лошадь и на каком ипподроме страны пришла вчера первой».
– Вчера ты, конечно, выиграл на скачках? – спросила она.
– Выиграл! – Вилли простодушно улыбнулся. – Принцесса Восхода принесла три доллара двадцать центов за билет, Геркулес – пять долларов ровно, Капризуля – два с полтиной, Розалинда – шесть долларов тридцать пять центов, Граф – четырнадцать долларов, Атаман в комбинации с Глазастым Вихрем – сто четыре доллара…
– Постой! – Джун засмеялась. – Пощади! Расскажи уж лучше, чего можно, по-твоему, ждать от нашего «Олл Блэкс» в европейском турне?
– На континенте нам по-прежнему делать нечего, – вдохновенно начал Вилли. – Правда, французы, покажут, как обычно, жесткую игру. Шотландцам чуть-чуть недостает техники. Из-за этой малости мы их и бьем регулярно. Как всегда, опасен Уэллс…
«Боже мой! – думала Джун, с улыбкой глядя на продолжавшего болтать Вилли. – Все его интересы легко можно упрятать в бумажник!» Ей, как и всякой девушке, нравилось внимание мужчин. Вроде бы ни к чему ей робкое ухаживание Жадины Вилли, но все-таки… Ведь вот он узнал – скорее всего у администратора, что ее отцу посланы билеты, и явился сюда в надежде, что встретит ее здесь… Он мучается. Изнывает. Для него концерт симфонической музыки – пытка. Пытка, а все же он сидит здесь. Из-за нее, Джун…
Однако она тут же испытала раскаяние за свое пустое минутное тщеславие. Что же это, как не тщеславие? Ведь ей же никто, никто не нужен на целом свете, кроме Мервина. Будь он здесь, он посмеялся бы вместе с ней над ее горе-кавалерами.
Только вот беда – видно, не до смеха теперь Мервину. Иначе почему так болит ее сердце, почему так часто хочется ей плакать?
О боже, что может сделать с душой человека музыка Бетховена!
3
– Разве я когда-нибудь раньше поверил бы, что три недели могут пролететь так незаметно, как не попавшая в тебя пуля!
Дылда Рикард посмотрел на Мервина, словно ожидая, что тот объяснит ему, почему так быстро прошел их отпуск. Но Мервин ничего не ответил. Он приподнялся на локте, чтобы еще раз попытаться заткнуть тряпьем дыру в стене шалаша. Попытка его не увенчалась успехом.
Дожди… Они начались позавчера и теперь будут продолжаться много недель. «Старики», воевавшие в джунглях второй год, предупреждали: сами по себе дожди безвредны, опасна сопутствующая им лихорадка. А от нее одно верное средство – виски. Мервин повернулся на бок, достал флягу, медленно отпил из нее,
Вода была везде. Мокрыми были обувь и одежда. Даже воздух был пропитан водой. Стоило лишь выставить пустую кружку из шалаша, как она тотчас наполнилась бы до краев.
– Правильно, парень! Адская влага снаружи, райская – внутри, – хохотнул высокий, длинноносый австралиец Барри, лежавший справа от Мервина.
– За голову каждого партизана обещано двести пятьдесят монет, – раздумчиво проговорил Дылда, глядя на дырявую крышу шалаша. – Только подумать, сколько человек я бы уже поймал, если бы не дожди. Иногда я прямо-таки чувствую, как у меня из кармана вытаскивают мои кровные доллары. И кто?! Дожди! Чертовщина какая-то..
Мервин невольно рассмеялся, сначала тихо, потом громче, пока не зашелся тяжелым, рвущим грудь кашлем.
– Смейся, смейся. – Дылда вскочил на ноги, зашлепал по лужам на полу. – Смеяться я буду тогда, когда усядусь в каком-нибудь кабачке с красоткой, в тепле, в безопасности, а в карманах у меня будут похрустывать – сто голов туземцев умножить на двести пятьдесят долларов – двадцать пять тысяч.
Шалаш был большой, рассчитанный человек на тридцать. Его поставили наспех, кое-как, надеясь, что ливень пройдет, что это еще не начало дождей, что синоптики правы. Но метеорология на этот раз подвела. И вот они застряли здесь, в двухстах милях к северо-востоку от Сайгона, далеко от своих баз, во власти дождей и джунглей. Где-то неподалеку должен был находиться небольшой резервный, аэродром – да что в нем толку в этот сезон дождей? И раненых-то едва ли эвакуируешь. Геликоптеры не дотянут, а все другие машины на такую мокрую почву сесть не могут.
Дождь усиливался. Рывками налетал ветер.
– Не так представлял я себе наше предприятие, – зло проворчал Дылда Рикард. – Воюем – это понятно. Лишения терпим – тоже. Но когда нет возможности честно делать деньги – это невыносимо.
– Предъяви Пентагону счет за дрянную погоду! – проворчал длинноносый Барри.
Мервин тоже хотел сказать, что и он иначе представлял себе все это. Но он промолчал. Что толку болтать попусту? Изменить ничего не изменишь, надо жить дальше, мириться со всем, что его окружает. Жизнь – разве она не стоит того?
«Хотел бы я знать, что ответила бы на это Джун? Моя гордячка, моя честная и непримиримая Джун… Впрочем, не так уж, наверно, трудно быть правдивым и чистым, когда у тебя есть все, когда тебе все дается легко и просто! – И тут же ему стало стыдно: – Я упрекаю Джун, упрекаю в том, что мне сейчас скверно. Господи, что же это творится со мною, если я так подумал о Джун?»
Мервин снова отхлебнул виски.
– Послушай, – зашептал Дылда, присаживаясь ближе к товарищу, – по-моему, мы с тобой прогадали, что подались в этот отряд, будь он неладен!
– Но ты же сам…
– Знаю, знаю, – перебил Дылда. – Ошибся. Может, первый раз в жизни чутье обмануло.
– Чего же ты теперь хочешь? – устало спросил Мервин.
– Подымать якорь и ставить парус.
– А курс?
– Наша батарея. По слухам, там, где она сейчас стоит, все ее бои, вместе взятые, не стоят и одного в этом отряде. Тихо, ничто тебе не угрожает, населения хватает – выбирай себе хоть на каждый день либо партизана, либо партизаночку!
– Дерьмо ты первосортное! – сказал Мервин.
– Согласен быть и второсортным – лишь бы при деньгах.
Раздался протяжный вой. Этот звук был им хорошо знаком: мина! И каждый прижался плотнее к земле, зажмурил глаза.
Сильный взрыв тряхнул землю. «Тяжелая мина», – успел подумать Мервин.
И тут же шалаш начал разваливаться. Все кругом подернулось черным дымом – тягучим, едким, горьким. Со всех сторон раздавались ругательства, стоны, крики о помощи. Дождь все усиливался…
Мервину то и дело приходилось вытирать лицо рукой. Впечатление было такое, словно с неба вода лилась непрерывными струями из великого множества разом открытых кранов. Сначала было холодно, знобило, но вскоре по всему телу разлился непривычный жар. Его охватила слабость. Несмотря на то, что тело его вот уже вторые сутки омывалось дождем, Мервин почувствовал, что его прошиб пот. Он хотел подняться на ноги и не мог. «Может, от усталости, – подумал Мервин. – А может, от холодного дождя. И, уж во всяком случае, не от страха…» При мысли о страхе Мервин усмехнулся – что угодно, но только не это. Но почему его не слушаются ноги? Он быстро ощупал их руками. Вроде бы все в порядке. Только какая-то вязкая жижа под коленями. И этот черный дым. Не видать ни зги.
Он нашарил на поясе фонарик. Сноп света вырвал из темноты левую, потом правую икры ног. «Кровь, моя кровь, – недоуменно подумал он. – Значит, я ранен?..»
На свет фонаря приполз длинноносый австралиец Барри. Он близоруко щурился, пытаясь определить, кто это демаскирует отряд, когда противник сидит у них буквально на плечах.
– Чтоб тебе… чтоб ты пропал со своим фонарем и глупостью! Жаль, очки потерял, а то полюбовался бы на идиота!
– Ты еще в любви этому самоубийце объяснился бы! – выкрикнул кто-то из темноты. – Отодвинься в сторону, слышишь? Я сейчас приласкаю его из автомата!..
Чья-то рука плотно прикрыла свет фонаря.
– Ты с ума сошел! – услышал Мервин голос Дылды Рикарда.
Теперь, когда фонарь погас, шум дождя стал особенно тревожным, устрашающим.
– Я, кажется, ранен, – негромко сказал Мервин. И сам удивился спокойствию, с которым были произнесены эти слова.
– Меня вроде тоже задело. – Дылда провел рукой по правой ляжке, зачем-то понюхал ладонь, лизнул ее. Кровь есть кровь.
– Барри, – позвал он. – Давай оттащим его в санитарный шалаш. Это ведь совсем рядом.
– Давай, – зло отозвался австралиец. – Хотя я с гораздо большим удовольствием оттащил бы этого глупца на кладбище!..
Врач отряда, молодой и на редкость молчаливый ирландец, наспех осмотрел Мервина. Внутри санитарного шалаша была натянута тройная палатка. Здесь было почти сухо, почти тепло, почти уютно. Во время осмотра толстый, похожий на евнуха санитар включал и выключал по команде врача сильный переносной фонарь.
– Так, парень, – осторожно притрагиваясь к икрам его обеих ног, говорил врач Мервину, – ничего страшного. Сквозное ранение мягких тканей. Через две недели сможешь вновь твистовать.
– Тут в самый раз твистовать с ливнями, змеями и минами! – хохотнул высоким бабьим голоском санитар-евнух и тут же осекся под взглядом врача-ирландца.
– Сделайте перевязку, Вильям, – строго сказал тот. – Да как следует.
– Слушаюсь, доктор, – пролепетал санитар и торопливо стал готовить бинты, вату, белую мазь.
– Укол, укол прежде всего сделай комбинированный. – Доктор еще мгновение с явным недовольством наблюдал за действиями санитара. Потом обернулся к Дылде: – Ну, давайте посмотрим теперь, что у вас с ногой. Та-ак, аналогичная история. Радуйтесь – кость не задета, цела-целехонька.
Когда с перевязками было покончено, врач попросил австралийца Барри позвать командира отряда. Вскоре в шалаше-лазарете появился подполковник американской армии.
– Чем я могу быть полезен медицине? – спросил он, входя в шалаш.
– Этих двух парней, – врач кивнул в сторону Мервина и Дылды Рикарда, – нужно срочно переправить в Сайгон и госпитализировать.
– Что – глубоко царапнуло? – подполковник с симпатией посмотрел на новозеландцев.
– Ранения пустяковые, – заметил доктор. И, понизив голос, добавил: – Боюсь, в обоих случаях – неопознанная контузия.
– Но, помилуйте, как я могу отсюда доставить их в столицу?
– Это не моя забота! – сухо отрезал доктор.
– Ну а если бы они были ранены тяжело? – раздраженно спросил подполковник.
– Тогда их тем более следовало бы эвакуировать! – едва сдерживаясь, ответил доктор. И тут же взорвался: – Что вы мне здесь допрос чините? Я наследственный эскулап, а не окопный живодер. Моя профессия тем в корне и отличается от вашего ремесла, что она не калечит, а врачует разум и тело!
«Не везет мне на докторов, – повернувшись к ирландцу спиной, подумал подполковник. – Опять какой-то слюнтяй из Беркли попался!.. В этой войне в джунглях нам как раз только и не хватает, что философствующих неврастеников и архигуманных паникеров. Однако что же мне, в самом деле, делать с этими двумя сосунками? Жаль, нет под рукой той детской коляски, из которой они лишь вчера выползли. В ней и отправил бы их в тыловой рай». Он еще постоял некоторое время, размышляя. Потом обратился к Мервину и Дылде:
