Текст книги "Джун и Мервин. Поэма о детях Южных морей"
Автор книги: Олесь Бенюх
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
…В один из вечеров, за ужином, Джун оживленно рассказывала отцу и мадемуазель Дюраль о подготовке их колледжа к благотворительному балу-маскараду.
– Все сборы пойдут сиротам и безработным. Я сдам для лотереи платья и пальто, которые мне надоели. Они ведь почти все новые… Да, знаете, какой костюм я решила себе приготовить? Я буду Жанной д'Арк!..
Уже когда был подан пудинг, француженка как бы невзначай заметила:
– Насколько мне помнится, звонил Мервин…
Джун нахмурилась:
– Когда?
– Около пяти вечера, незадолго до твоего прихода, – спокойно сообщила мадемуазель Дюраль.
– Почему же вы мне сразу не сказали об этом?
– Откуда же мне было знать, что это столь важно и срочно?
– Напрасно вы берете на себя право решать за других, что важно, а что нет. – Джун встала из-за стола. – Я жду этого звонка уже несколько часов…
– Джун! – перебил дочь Седрик. Голос его звучал тихо, сухо и вместе с тем насмешливо. – Я что-то не могу припомнить, чтобы даже в средние века грубость и нетактичность почитались в приличном обществе за добродетель. Всегда уважали старших…
– Лично я ценю человека не за количество прожитых им лет, – запальчиво воскликнула Джун, – а за его искренность и внимание к другим!
Она стремительно вышла из столовой, плотно притворив за собой дверь.
Вскоре в парке раздался рев мотора «судзуки». Мадемуазель Дюраль, бросилась к ближайшему окну, распахнула его, крикнула!
– Джун, куда же ты – в ночь и в дождь? Хоть плащ надень!..
Когда рубиновый огонек мотоцикла растаял в темноте, мадемуазель Дюраль закрыла окно, устало села на софу.
– Куда, ну куда она помчалась? Дороги мокрые, многие улицы освещены плохо…
– К этому Мервину, куда же еще! – с досадой отозвался Седрик.
– Да, конечно, ты прав… Но ты не прав в другом…
Седрик подошел к француженке, сел рядом, обнял ее.
– В чем же? – спросил он.
– Как-то не так относишься ты к этому мальчику… Нехорошо, нечестно, что ли. Сегодня я послушалась тебя, не сказала Джун о его звонке вовремя. И видишь, что из этого вышло. Совсем обратное тому, чего ты хотел. А следующий раз? Поверь мне, она очень скоро поймет, что главный враг ее дружбы с Мервином вовсе не я. И что тогда? Ты представляешь, что тогда будет?
Седрик насупился, молчал.
– Пара ли он ей, даже для детского флирта, – раздраженно проговорил он, – даже на месяц, на неделю? Без цента в кармане, не англичанин…
– Нищий, цветной – это будет точнее! – Француженка едва заметно повысила голос. – Тогда так об этом и надо сказать – прямо, честно, без уверток.
– Ну это уж слишком, – оказал Седрик. – Впрочем, не будем ссориться. Скажи, пожалуйста, что ты сама думаешь обо всем этом?
– Я думаю, что если двое любят друг друга, то это и есть самая идеальная на свете пара.
– Любят?! Но они же еще так молоды – шестнадцать! Дети.
– Разве они хотят завтра вступить в брачный союз? Я что-то не слышала об этом…
«Взрослые всегда имеют наготове кучу нравоучений! – думала Джун, влетая в тоннель. – И это желание думать и решать за нас! Не желаю жить под диктовку! Это моя жизнь, и распоряжаться ею буду только я…»
Мервин встретил Джун во дворе своего дома. Словно ждал ее. Словно знал, что она приедет. Вертелся под ногами Гюйс. И Джун сразу охватило чувство покоя, душевного тепла.
«Может быть, я погорячилась зря, – думала она минуту спустя. – Наверняка мадемуазель Дюраль просто забыла о звонке – и все. А я была груба с ней… Хоть прощения у нее проси. Дурно получилось…»
Отец Мервина был на ночном выезде. Они сидели в гостиной, читали стихи. Потом долго молчали, обнявшись в темноте. И целовались неумело и самозабвенно…
Когда Джун в первом часу ночи вернулась домой, света не было ни в одном окне. Она осторожно поднялась в свою спальню, довольная тем, что хоть на этот раз избежала объяснений с мадемуазель Дюраль. «А прощения просить все-таки придется, – подумала она, – она ведь хорошая и так заботится обо мне!..»
8
– Пока, пожалуй, достаточно, – Дэнис О'Брайен отступил от мольберта на шаг, прищурил глаза, внимательно вглядываясь в большое полотно.
– Можете искупаться. Далеко не заплывайте. Вчера патрули морского надзора обнаружили в заливе несколько акул…
Мервин улыбнулся, протянул руку Джун, и они медленно пошли по мелкому горячему песку навстречу огромным ленивым волнам океанского прибоя.
Бухта, которую облюбовал недалеко от своего дома художник, была пустынной, чистой, уютной. По склонам скал к самому песку спускались высокие древовидные папоротники, густой ярко-зеленый кустарник. Было время рождественских каникул. Ярдах в пятидесяти над бухтой ярко-красным пламенем пылала похутукава [*]. На фоне голубого неба этот буйный огненный всплеск не казался Дэнису неестественным. Последние две недели художник ежедневно проводил с Джун и Мервином по три-четыре часа в бухте. Работалось ему легко, радостно.
[*] Рождественское дерево.
«Наверное, в счастливый час пришла мне мысль написать эту картину – «Люди будущего»! Клянусь святым Патриком, чудесная должна быть жизнь такой вот пары. Молодые, сильные, красивые! Добавить к этому одухотворяющее их стремление к справедливости, постоянную потребность правды, жажду быть нужным и полезным людям, замешать все это на чистой любви – разве не такими представлялись мне жители планеты Земля в двадцать первом столетии?»
Дэнис надел солнцезащитные очки, отыскал взглядом в волнах головы Мервина и Джун и повернулся к мольберту.
Люди будущего… Как всякий большой художник, Дэнис О'Брайен всегда мечтал написать главную картину всей своей жизни. Сколько было бунтарских исканий, горьких ошибок, бесценных потерь. Сколько раз ему казалось, что самое важное, самое нужное – пророческое слово в живописи – будет им вот-вот сказано. Но проходило время, и выяснялось, что очередная картина была лишь этапом, а не кульминацией его творческого пути. Так было, когда он делал в искусстве первые шаги и стоял непоколебимо на позициях реализма. Так было и потом, когда он стал одним из метров абстрактного искусства. Так было и теперь, когда он вернулся в «лоно единственно истинной реальной живописи», пройдя через искания и борения творческих страстей, присущие любому подлинному таланту.
Люди будущего… Теперь Дэнис О'Брайен чувствовал – нет, знал, что он на близких подступах к своей главной картине. Сегодня мир, как тяжелым недугом, поражен враждой и ненавистью. Сегодня одни подыхают от голода, а другие от обжорства. Сегодня белый убивает черного, брат идет войной на брата. Завтра этого не должно быть. Завтра этого не будет! Как, каким образом – Дэнис О'Брайен отчетливо себе не представлял. Он верил, что человечество придет в прекрасное будущее через некое Великое Людское Братство. Главное сейчас – просвещение, духовное обогащение общества. Главное – великие, очищающие душу от сатанинской скверны искусства: искусство слова, искусство звука, искусство цвета и линии. Через просвещение, посредством искусства человек сможет избавиться от всей грязи и накипи, от всего недостойного, унижающего его.
Люди будущего… Черные и белые, богатые и бедные – со временем они сольются в единую семью, где каждый будет равен каждому, где каждый будет прекрасен, свободен, справедлив и мудр. И как на прообраз этих людей будущего, как на свой призыв к людям стать воистину людьми, как на свою лепту в будущее счастье человечества он смотрел теперь на главную картину своей жизни. И лучшей натуры, чем эта бухта, эти скалы, эти деревья, не могло и быть. И эта девочка, и этот мальчик – не иначе, как сам святой Патрик послал их ему в натурщики!
Люди будущего…
– Смотри, Джун, я поймал солнце! – Мервин, сложив ладони лодочкой, зачерпнул в них воды. – Как оно искрится! Словно пригоршня бриллиантов! Хочешь, я подарю тебе солнце?
Они уже выплыли на мелкое место, и набегающие волны едва доходили им до коленей.
– А оно какое, твое солнце? Наверное, горячее, да? Дотронешься – и сразу превратит в пепел!
– Нет, – не приняв шутливого тона девушки, ответил Мервин. – Мое солнце не испепеляет. Оно согревает в холод и светит в темноте!..
Джун перестала смеяться, подошла к Мервину, дотронулась пальцами до его груди.
– Откуда у тебя этот шрам?
– С дерева упал, наткнулся на острый камень. Мне тогда было лет пять…
Джун осторожно погладила едва заметный белый рубец. И, как это теперь часто бывало с ней, чувство жалости и нежности к Мервину внезапно переполнило все ее существо. Она не знала, не могла знать, что в эти минуты в ней рождалась, формировалась женщина. Это происходило помимо ее воли, стихийно и неизбежно, как приход весны, как восход солнца. Но она хорошо знала другое: без чудесных дней, проведенных на берегу этой бухты, она никогда не была бы так счастлива.
Во время долгих и иногда утомительных сеансов, во время радостных, захватывающих дух купаний, во время молчаливых гуляний по окрестным холмам каждый миг открывал для нее нового Мервина. Нового и удивительного. Раньше она едва ли задумывалась над тем, будет ли ей скучно вдвоем с каким-нибудь парнем. «Подумаешь, будет скучно – возьму и уйду». О Мервине она не могла даже подумать так. И дело не в том, что с ним не скучно, что он много знал, много читал. Дело в чем-то совсем другом. В чем?..
Как он только что сказал? «Хочешь, подарю тебе солнце?» Она раньше не могла и предположить, что кто-нибудь скажет ей всерьез такое. Или вчера – как он ловко и бесстрашно удержал ее, когда она поскользнулась, перепрыгивая через горную расщелину. Ведь они могли оба упасть на камни с высоты пятиэтажного дома. А он ни на мгновение не задумался, чтобы протянуть ей руки. И Джун знала, что Мервин, рискуя своей жизнью, спас бы любого другого, кто мог бы оказаться на ее месте.
А когда в один из первых дней они заплыли далеко и вдруг оба сразу увидели совсем рядом страшный плавник акулы? Ведь тогда он весь путь до берега охранял ее, плыл целых полмили между нею и акулой. Тогда они ничего не рассказали о своем опасном приключении дяде Дэнису…
Недавно Мервин читал ей одно из последних своих стихотворений, и ей особенно запомнились строки:
…Океанские волны, как поколения людей.
В их схожести – сходство печальных судеб человека…
Я готов умереть, если это хоть как-то приблизит
День, когда засмеется от счастья самый несчастный бедняк…
Джун еще раз дотронулась до шрама Мервина и покраснела. Ей вспомнился ее недавний разговор с художником. Как-то незадолго до рождества тот поинтересовался, кого из своих друзей она приглашает к себе на праздничный вечер. Она стала называть имена. «А Мервин?» – удивился художник. «Я хочу пригласить его отдельно», – покраснев, ответила она. «Что же ты, стесняешься гостей? Или не хочешь идти против желания отца?» – «Никого я не стесняюсь и не боюсь!» – Джун вспылила, хотя в словах художника была известная доля правды. Но не той, в которой Дэнис заподозрил ее. Джун не стыдилась своего друга, она хотела, как могла, уберечь его от косого взгляда, двусмысленного, обидного слова. А в обычной ее компании это было почти неизбежно. Так не лучше ли спокойно выполнить обязанности, без которых не обойтись, и потом поступать так, как хочется твоему сердцу?..
– Учти, девочка, – с горечью проговорил Дэнис, – все приглашенные тобою шалопаи не стоят мизинца этого маорийца с его одаренностью, честностью, добротой. Что же касается твоего отца, то, хотя он и самый близкий мой друг, я все же полагаю, ему полезно было бы иногда вспоминать, что если бы не усыновившая его добрая женщина, клянусь святым Патриком, еще неизвестно, был бы он тем, кем стал сейчас, или остался нищим, как его отец! Так-то, девочка моя… Никогда не поверю, чтобы ты, с твоим умом и сердцем, согласилась безропотно исполнять в жизни скучную роль сытой дочери финансового магната…»
«Дядя Дэнис! Как я благодарна тебе за горькие, но справедливые слова, за твою ворчливую любовь ко мне и за то, что ты открыл для меня самое светлое, самое чудесное чудо на этом свете – моего Мервина! Когда-нибудь я расскажу тебе о нем все-все до капельки. Обязательно расскажу, мой дорогой дядя Дэнис. Только не сейчас, хорошо? Сейчас я боюсь в неверных словах расплескать то, что переполняет меня. Да ведь и ты сам хорошо знаешь, я с детства не выношу обилия слов!..»
– Не хотите ли посмотреть, друзья мои, как мне удался сегодняшний эскиз? – продолжая работать гуашным карандашом, Дэнис О'Брайен улыбнулся подходившим к нему Мервину и Джун. Они встали за его спиной, держась за руки, часто дыша после быстрой ходьбы. Теперь все трое рассматривали набросок: художник – снисходительно-критически, девушка и юноша – рассеянно. «Сейчас им, пожалуй, не до, меня, – спокойно подумал Дэнис, словно читая мысли Джун и Мервина. – Сейчас для них самое желанное, самое упоительное – побыть вдвоем!.. Смотри-ка ты, не совсем еще забыл старый Дэнис, как это бывает…» Он чувствовал запах горячего песка и морской пены, исходивший от двух юных тел. Он явственно слышал, как стучали их сердца, словно маятник отсчитывал величественные, исполненные радости секунды!
– О господи! – неожиданно услышал он. – Если бы вы, Дэнис, не рассказали мне об этом чудесном уголке, я бы никогда не поверила, что за угрюмыми скалами может скрываться живописный оазис! – мадемуазель Дюраль, говоря это, легко спускалась по крутой тропинке к песчаному пляжу.
– Какая вы умница, что наконец-то выбрались сюда! – с искренней радостью воскликнул Дэнис. Мервин и Джун побежали ей навстречу.
На француженке было короткое яркое летнее платье. Сильные красивые ноги были тронуты легким загаром. Волосы она зачесала наверх, открыв маленькие уши. Она сняла очки и щурила глаза – от солнца, от сверкающего моря, от инстинктивного желания выглядеть привлекательнее…
«Знает, знает наша милая Шарлотта, что ей идет, когда она морщит свой и без того миленький носик, – с добродушной улыбкой отметил про себя О'Брайен. – Не только о дочери думал Седрик, когда приглашал ее в гувернантки! Клянусь святым Патриком, вкус у старого плута Седрика совсем недурен!»
«Какой она может быть прелестной, когда захочет, – думала Джун, глядя на мадемуазель Дюраль. – Это не часто бывает… И все равно, будь я на месте папы, я бы тоже в нее влюбилась. Господи, как мне хочется, чтобы и отец, и Шарлотта, и дядя Дэнис, и все-все на свете были счастливы! Ведь это так просто – быть счастливым! Любовь, правда, доброта – вот и все, что нужно для счастья!.. Вот и все, вот и все, вот и все!..» И с этой песенкой в сердце
Джун посмотрела на Мервина, поймала его взгляд и так и засветилась радостью. А он думал о том, что Джун чем-то похожа на мадемуазель Дюраль – чем-то трудноуловимым и вместе с тем весьма существенным. «Как славно, что рядом с» Джун эта умная, добрая женщина. Конечно, мать она не может заменить. Но старшая сестра, если не по рождению, то по духу, – это немало, совсем немало…»
Подошло время ленча. Джун и Мервин умчались на «судзуки» в небольшой итальянский ресторанчик, расположенный неподалеку от дома художника, за пиццей [*].
[*] Большой плоский круглый пирог, обычно с сыром и помидорами, иногда еще и с мясной начинкой (итал.)
Дэнис и мадемуазель Дюраль медленно направились берегом моря к винтовой металлической лестнице, спрятанной между скал, которая вела в сад художника.
– Седрик настаивал, чтобы я срочно вылетела в Париж. Тяжело заболела моя старшая сестра, – говорила мадемуазель Дюраль. – Я и заехала к вам после того, как побывала в главном офисе «Эар Нью Зиланд». Хотела уточнить расписание…
– Она серьезно больна? – участливо спросил Дэнис.
– Да, – ответила мадемуазель Дюраль. – Вчера я получила письмо от ее домашнего врача. Он пишет, что Франсуаза не проживет и полгода. А ведь у меня, кроме нее, родственников нет. Мы всегда были очень близки…
– Что же вам сказали в авиакомпании?
– Что они могли сказать? Вторую неделю бастуют инженеры и навигаторы… – Она довольно долго молчала. Потом продолжала: – Сюда я ехала вдоль порта. Порт мертв. Бастуют докеры. На улицах не встретилось ни одного автобуса. Бастуют водители. В Питонэ и вдоль заливов на разворошенных участках улиц и шоссе брошены грейдеры, катки, грузовики. Бастуют дорожные рабочие…
– Наши профсоюзы, – сказал Дэнис, – привыкли к тому, что рост заработной платы опережает рост цен. А правительство взяло и заморозило и то и другое, объясняя это тем, что страна живет не по карману, в долг, что у нас огромный внешнеторговый дефицит, который неудержимо растет…
– Насколько я могла понять Седрика, рабочие чрезвычайно недовольны правительственными мерами.
– Это правда, – согласился Дэнис. – Замораживание зарплаты – явление абсолютное, а замораживание цен – весьма относительное. Сколько их ни замораживай, они все равно растут…
– Две недели, ну месяц я могу ждать, – проговорила мадемуазель Дюраль.
– О, за это время забастовка наших летчиков непременно закончится! – успокаивая ее, сказал Дэнис.
– И начнется обещанная сегодня, по сообщению из Сиднея, забастовка пилотов австралийской «Квонтас»…
– Не следует ли и мне заказать билеты? – встревожился художник. – Ведь у меня через три с половиной месяца выставка в Европе, которую потом я повезу в Африку и в Южную Америку…
Мадемуазель Дюраль промолчала, погруженная в свои мысли. От Седрика она уже слышала о предстоящем зарубежном турне Дэниса О'Брайена. Слышала она и о том, что художник с увлечением работает над своей главной картиной, которую надеется завершить до начала турне. Один из эскизов к этой картине она только что видела. Другие видела и три и пять лет назад. Много эскизов. Видимо, что-то не получилось у Дэниса О'Брайена. Теперь же мадемуазель Дюраль поняла, что художник находится на взлете, что он близок к удаче и что одна из причин этого, и, может быть, самая важная, – Джун и Мервин. И она была рада за Дэниса…
Когда все четверо уселись в уютные полукресла в столовой О'Брайена и весело принялись за наскоро организованную трапезу, Дэнис стал рассказывать:
– Впервые мне довелось отведать пиццу в Италии во время войны. Помню, вечером был жестокий бой с немцами за какое-то местечко совсем не стратегического значения. Впрочем, крови – и английской, и американской, и арийской – было пролито немало. Жестокий был бой. Из немцев, пожалуй, никто уйти не сумел. И вот, представьте себе, друзья мои, картину: на неширокой улице валяются трупы, догорают бронетранспортеры и штабные «хорьхи». После рева моторов, криков, грохота взрывов и выстрелов наступила такая леденящая душу тишина, что какое-то время мы не осмеливались даже шелохнуться. И вдруг над этим проклятым адом человеческой бойни, над полуразрушенными хижинами и изуродованными бомбами холмами, морем, в котором тонули последние лучи заката, поплыли звуки «Аve Маriа». Пел юный, почти детский голос. Мы стояли с Седриком, прислонившись спинами к какой-то полуобвалившейся стене, и слушали, слушали…
Слезы закипали в груди, слезы жалости к погибшим в тот день, к тем, кто погибнет завтра, к себе, ко всем обезумевшим людям. Пение оборвалось так же неожиданно, как и возникло. И так же внезапно, метрах в пяти перед нами, появилась девушка. Она была прекрасна, юная дочь Калабрии: огромные черные, как маслины, глаза, полуобнаженная грудь, черные волосы над высоким мраморным лбом. И из всего, что она быстро говорила, мы поняли только одно слово: «Пицца! Пицца!» Она протягивала нам вот такие же румяные, круглые лепешки.
Мервин слушал рассказ художника с интересом, мадемуазель Дюраль и Джун – с доброй затаенной, улыбкой. Они слышали эту историю уже не первый раз и знали, что с картины «Девушка с пиццей» и начался Дэнис О'Брайен как настоящий художник.
– Никак не могу привыкнуть к пиву, – мадемуазель Дюраль с недоумением смотрела, как художник с явным удовольствием потягивал сильно охлажденное золотистое пиво «Леопард».
– Без этого, между прочим, нет стопроцентного киви! – улыбнулся Дэнис, подливая в бокал француженки бургундского.
После ленча, быстро убрав со стола и вымыв посуду («Электрическая посудомойка – обязательный для холостяка и вдовца агрегат!»), Джун и Мервин заторопились в кино.
– Шарлотта, дорогая! Мы – на двухчасовой сеанс, – сказала Джун. – Дома буду около семи!..
Оставив «судзуки» отдыхать в одном из ближайших переулков, они купили в «Эмбасси» билеты в один из последних рядов партера. Не случайно был выбран этот кинотеатр. На экране шла посредственная голливудская мелодрама, и, несмотря на каникулы, зрительный зал был пуст более чем на половину. Мервин обнял Джун, поцеловал, так они и сидели в темноте, прижавшись друг к другу.
«Боже, – вспоминала Джун потом, – до чего иногда бывают коротки два с половиной часа! Как одна секундочка!..»
– Неужели во Франции так же по-мещански тупо, как у нас, смотрят на взаимоотношения рас? – спросил О'Брайен мадемуазель Дюраль, когда они остались вдвоем.
– Чем, собственно, вызван этот ваш вопрос? – насторожилась француженка.
– Обладай я вашим влиянием на Седрика, – ответил художник, – я непременно постарался бы убедить его в благотворности для Джун ее дружбы с Мервином. Во всяком случае, поговорил бы с ним на эту тему – и не раз, и не два, и при разных обстоятельствах…
– А вы, вы-то сами убеждены в благотворности этой дружбы? – Француженка явно тянула с ответом, стараясь выиграть время, нужное для размышлений.
– Будто вы не такого же мнения!
– Я пытаюсь взглянуть на взаимоотношения Мервина и Джун и на возможные последствия этих отношений с разных сторон, – спокойно возразила мадемуазель Дюраль.
– С незапамятных времен в отношениях мужчины и женщины была одна-единственная главная сторона – истинность их чувства. Только при этом условии возможно счастье!
– Главная – да, – согласилась француженка. – Но есть еще и дюжина вторичных…
– Например? – Дэнис сцепил руки, обхватил ими колени, закачался в кресле-качалке, в которое сел, когда они перешли на просторную крытую веранду.
– Общество, например. Человек живет не в вакууме, а в среде себе подобных. Так вот, Дэнис О'Брайен, в вашей стране в гораздо большой степени, чем в моей Франции, на поверхности – ханжеская идея гармонии рас, а по сути дела – неистребимая ненависть, которая находит тысячи проявлений, начиная от нормы представительства в парламенте и кончая очередностью найма на работу.
– Все это так, я знаю, – с досадой воскликнул Дэнис. – Но ведь надо когда-то с этим кончать. Истинная свобода, истинное братство, истинное равенство – вот святая цель! И осуществить, достичь ее можно лишь в конкретных человеческих судьбах.
– И вы хотите, – усмехнулась мадемуазель Дюраль, – вы хотите, чтобы я убедила Седрика Томпсона, одного из крупнейших финансистов и бизнесменов страны, избрать в качестве эксперимента судьбу его любимой, единственной дочери?! Значит, вы не понимаете или не хотите понять, что в данном случае одно и то же, ни степень возможного воздействия на психологию зрелого человека, ни непобедимость вашего же собственного англосаксонского лицемерия…
– Люцифер – прародитель такого общества! – взорвался Дэнис. – Я не хочу, я отказываюсь признать устои, которые делают одного рабом, а другого господином только из-за цвета их кожи! Я хочу, чтобы Мервин и Джун показали единственно верный путь другим, всем!.. Человек может стать и обязательно станет счастливым путем самосовершенствования, поняв наконец то, что является справедливым и достойным. Назначение человека, главное его назначение в этом мире – быть счастливым!
«Боже мой, – сокрушенно и вместе сочувственно думала мадемуазель Дюраль, глядя на художника. – Боже мой, и этому человеку далеко за пятьдесят. Каким он был наивным в детстве, таким остался и по сей день!.. Умел бы он видеть законы своего общества так же остро и глубоко, как видит цвета и натуру, как умеет он строить композицию картины, рассуждал бы по-другому!.. Впрочем… впрочем, тогда, может быть, не было бы того художника, каким является Дэнис О'Брайен».
Вслух же она примирительно сказала:
– Я поговорю с Седриком. Обязательно поговорю…
9
В самый канун рождества Мервин пригласил Джун в ресторан. Чтобы накопить нужную сумму денег, он взялся доставлять вечернюю газету в пятьдесят домов на своей улице. Времени это отнимало не так уж много, зато к середине декабря в нижнем левом ящике письменного стола Мервина лежали три пятидолларовые бумажки – месячный заработок. Первый трудовой заработок в его жизни.
Мервин виртуозно отгладил брюки своего нового, темно-коричневого с серебринкой костюма, одолжил у отца рубашку и галстук. Сначала он никак не мог завязать его элегантным узлом. Когда же ему это наконец удалось, оказалось, что он едва может дышать. Так он и вертелся перед зеркалом, поправляя то галстук, то пиджак, то платок-треугольник в нагрудном кармане, пока не раздался негромкий троекратный свист под окном. Соседский мальчуган, согласившийся за шиллинг бдительно наблюдать за улицей, возвестил: приближается Джун.
Мервин быстро вышел во двор. Там, на скамейке, сидели две соседки, худая белая женщина и пышная маорийка.
– Смотри, смотри, Мервин-то наш расфрантился – как жених принцессы Анны! – воскликнула белая.
– С таким красавчиком я и сама бы не прочь обсудить наедине налоговую политику националистов! – подхватила маорийка.
Мервин растерянно улыбнулся, бочком прошмыгнул через двор и выскочил на улицу. Его провожал громкий смех женщин.
– Чем вгонять в краску молодого парня, шли бы готовить мужьям ужин, – крикнул из окна второго этажа пожилой лысый пожарник, который был свидетелем бегства Мервина.
– От зависти случается грыжа, мистер О'Келли! – лениво отозвалась белая.
– А от соглядатайства и того хуже! – добавила маорийка.
По узким, крутым улицам Джун и Мервин спустились на «судзуки» почти к центру города, проскочили на набережную и помчались вдоль нее, легко обгоняя «фиаты» и «ягуары», «холдены» и «тойоты», «ситроены» и «мерседесы». Наконец начался Ориентал Бей. Замелькали мотели, магазинчики, кафе.
На набережной находился и ресторан «Гнездо корсара», в который решили отправиться Мервин и Джун. Поставив мотоцикл на платной стоянке рядом с десятком его собратьев, они вошли, как выразилась Джун, «в пиратское логово».
Из полутьмы бесшумно, как тень, возник метрдотель. Через минуту они сидели за столиком в небольшой уютной каюте, одной из многих, на которые делился весь зал. Переборки между каютами едва возвышались над уровнем столов. У бара во всю высоту, от пола до потолка, сверкал желтой медью огромный якорь. Между упиравшимися в потолок столбами, походившими на мачты, были натянуты настоящие морские канаты. Вдоль стен тускло поблескивали иллюминаторы. Официантки, молоденькие, хорошенькие, все были в матросских костюмчиках, состоявших из юбки, блузки и бескозырки. Даже при беглом взгляде на них бросалось в глаза, что больше всего материала потребовалось для бескозырок.
На небольшой полукруглой площадке шумно трудилось джазовое трио – гитара, ударник, банджо. Высокий брюнет, умело загримированный под одноглазого «властителя морей», хорошо поставленным баритоном пел о веселой жизни отчаянно лихих повес, рыцарей абордажа и намыленной веревки:
Братья сатаны,
Мы с утра пьяны
И готовы вздергивать и резать
Всех рабов мошны,
Всех господ казны —
Жадных, и завистливых, и трезвых.
Нынче мы бедны,
Нынче мы бедны,
Нынче мы бедны,
Через день мы – крезы!..
Бесшумно появилась официантка, словно юнга вынырнул из невидимого трюма. Положила на столик внушительное – два фута на два с половиной – меню. Старинные корабельные слюдяные фонари со свечами давали ровно столько света, чтобы можно было с трудом разобрать названия блюд и их стоимость. Затейливый готический шрифт делал текст малопонятным – он выглядел совсем как иностранный. Джун долго блуждала взглядом по страницам меню, то и дело встречая малознакомые и еще менее понятные французские названия блюд. Она радовалась этому первому в ее жизни самостоятельному посещению ресторана и в то же время немного робела, смущенная необычностью обстановки.
– Знаешь, – озираясь по сторонам, прошептала она Мервину, – давай закажем чего-нибудь попроще, недорогое – овощной салат и омлет. Я совсем не хочу есть. Честное слово!
– Почему недорогое? – Мервин обиженно пожал плечами. – Деньги у нас честные. А насчет того, что ты не хочешь есть, это просто выдумки!..
Джун натянуто улыбнулась. Снова таинственно появилась официантка, застыла у стола с карандашом и блокнотом наготове.
– Пожалуйста, дюжину устриц, – начал голосом завсегдатая светских обедов и торжественных банкетов Мервин, – два супа из спаржи, два раза филе-миньон. Насчет сладкого мы еще не решили…
– Время есть, сэр, – согласилась официантка. – Филе вам как подавать – сильно прожаренное, средне или с кровью?..
– С кровью…
– Откуда у тебя деньги? – спросила Джун, когда официантка ушла. Она строго смотрела на Мервина, голос звучал сухо, почти неприязненно. – Отец дал?
– При чем здесь отец? – Мервин пожал плечами. И после короткой паузы добавил: – В карты выиграл…
– И это, по-твоему, честные деньги?
– Но ведь все играют! Кто в карты, кто на скачках, – поспешил сказать Мервин – вопрос Джун его испугал.
– Все пусть. А ты не должен. Если, конечно, дорожишь нашей дружбой…
– Она помолчала, потом тихо добавила: – Есть я на эти деньги не стану. Дюраль утверждает, что игроки делятся на дураков и подлецов. И она права. Я не желаю, чтобы ты был тем или другим!..
Джун поднялась, собираясь выйти из-за стола.
Мервин преградил ей путь.
– Извини, ну, пожалуйста, извини! – бормотал он. – Я должен тебе рассказать… Или нет, вернее, объяснить…
Джун сдвинула брови, нехотя села на свое место.
– Говори…
– Я соврал, – сказал Мервин. – Я в карты на деньги и играть-то не умею. Я их заработал. Газеты разносил… – Последние два слова он произнес еле слышно.
– Это правда?
– Правда!
– Мы должны говорить друг другу только правду! Ведь так, милый, добрый Мервин? – Глаза Джун радостно блестели. Она тихонько прикоснулась ладонью к его руке. И ему стало сразу тепло, радостно, и сильнее забилось сердце от этого откровенно-нежного прикосновения ее руки.
– Клянусь, это была моя первая и последняя ложь в жизни, – сказал он.
– И я клянусь. Всегда и во всем – только правда, ничего, кроме правды! – подхватила Джун. И после довольно длительной паузы сказала: – Я люблю своего отца, и я не судья ему… Его жизнь – его дело. Но я не хочу ни цента из его денег, ни единого. И я уйду из дома, как только почувствую, что смогу сама себя обеспечить. Хочу быть сама хозяйкой своей судьбы – никому ничем не обязанной, независимой!..
– Похвальное намерение! – Возле Мервина неожиданно возник долговязый парень. Развязно ухмыляясь, он облокотился на столик. – Представь же меня своей подружке, Мерв!
