Текст книги "Джун и Мервин. Поэма о детях Южных морей"
Автор книги: Олесь Бенюх
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
Седрик пожал плечами, однако вынужден был согласиться. За долгие годы он привык мириться с чудачествами друга.
Мервин тем временем с увлечением стал рассказывать Джун о воскресном матче регби. Играли национальные сборные Новой Зеландии и Англии. В Лондоне, откуда через систему спутников велась телевизионная трансляция встречи, было четыре часа дня, а в Веллингтоне – половина четвертого утра следующих суток. Но в каждом его втором доме горел свет: новозеландцы преданно «болели» за своих отважных и непобедимых «Ол Блэкс». Мервин, разумеется, тоже не спал и смотрел передачу у одного из товарищей по колледжу. Какая же это была захватывающая дух игра! И какая блистательная победа!..
Дэнис незаметно показал Седрику головой на дверь, и они тихонько вышли из спальни Джун.
– Любопытно, – усмехнулся Дэнис, – как Мервин относится к предстоящему турне «Ол Блэкс» по Южно-Африканской Республике?
– А как он, собственно, должен относиться? – Седрик пожал плечами. – Не понимаю, кому это нужно – вмешивать в спорт политику?
– Вся страна понимает, одному Седрику Томпсону невдомек, что встречаться и общаться с расистами – значит потакать им!..
– Вся страна понимает это по-разному… Кроме того, спорт есть спорт, – стоял на своем Седрик. – У нас с южноафриканцами давние и тесные спортивные контакты. Их национальная команда «Спринг Бокк» – одна из сильнейших в мире.
– Но ведь она составлена по расовому признаку – из одних белых! – раздраженно выкрикнул Дэнис.
– Ну и что же? – невозмутимо отвечал Седрик. – Значит, черные еще не научились как следует играть в регби. При чем же здесь расизм?
– Всю страну от Окланда до Инверкаргилла волнует вопрос: стоит ли ехать нашим ребятам в Иоганнес-бург? А мистер Томпсон, видите ли, заявляет: «Не смешивайте, друзья, спорт с политикой…» Великолепно!
Седрик улыбнулся, сказал примирительным тоном:
– Могу же я, в конце концов, иметь свою собственную точку зрения, как всякий свободный индивидуум во всякой свободной стране?.. А раз так, то предлагаю пройти в бар и выпить по рюмке старого, очень старого шерри. Ты спрашиваешь – за что? Ну хотя бы за то, чтобы народу этой страны не пришлось решать вопрос о том, быть или не быть поездке «Ол Блэкс» с помощью гражданской войны!..
Шерри был на редкость ароматный и терпкий. Они уже выпили по три рюмки, когда О'Брайен как бы невзначай спросил:
– Скажи мне, Седрик, что ты думаешь об этом мальчике?
– О каком мальчике? – с удивлением спросил Седрик.
О'Брайен чуть заметно улыбнулся. Слишком давно и хорошо они знали друг друга, чтобы он не уловил ноток неискренности в голосе приятеля. «А ведь ему и самому неловко за это неуклюжее притворство, – подумал Дэнис. – Клянусь святым Патриком, меньше всего на свете хочется ему сейчас продолжать этот разговор». И все с той же скупой улыбкой заметил:
– Я говорю о Мервине…
– Ах, он… Ты уже спрашивал меня об этом, старик. И я ответил тебе: мальчик как мальчик…
– Я плохо понимаю тебя, Седрик. На наших глазах зарождается светлое, молодое чувство…
– Я был бы счастлив, – перебил художника Томпсон, – удовлетворить свое любопытство, взглянув со стороны, как реагировал бы ты, если твоя дочь… если бы у твоей дочери зарождалось это светлое чувство к… ммм… небелому…
– К чему ханжество? Скажи прямо – к этому цветному, к этому черномазому, к этому безродному и нищему полинезийцу!
– Это неправда, Дэнис О'Брайен! – запальчиво вскричал Седрик. – И ты это знаешь. Я сам начинал безродным и нищим!
«Но я белый, белый», – вот чего ты не договариваешь», – добавил про себя Дэнис. Вслух же он сказал:
– В чем же в таком случае дело?
– Не знаю, не умею я объяснить. Но это нечто такое, что выше, сильнее меня. Я понимаю умом, что это мерзко, даже подло. Но заставить себя переступить через это нечто я не в силах. Одна мысль о том, что у меня будут цветные внуки, наследники, заставляет меня содрогаться!..
– Как же ты, Седрик Томпсон, – возмущенно воскликнул Дэнис, – как же ты с твоим умом, с широким кругозором можешь в чем-то – именно в чем-то кардинально важном для любой двуногой особи – пребывать на уровне пещерного человека? Как можешь ты не понимать, что твоя белокурая дочь и этот смуглокожий мальчик своей любовью, если она состоится, если мы, взрослые, безжалостно ее не убьем в силу наших позорных вековых предрассудков, трусливой ненависти и животной вражды, – если она состоится, о чем я молю бога, ведь они же станут провозвестниками будущего? Будущего, в котором не будет ни вражды, ни ненависти, ни предрассудков, а будет гармония, как в природе, в искусстве!
Седрик сидел в кресле, молчал задумавшись. Дэнис ходил по комнате, говорил, жестикулируя, волнуясь. «Его минутные, идущие от чистого сердца эмоции, – размышлял Седрик, – сталкиваются с моими топорно-каменными, устоявшимися веками взглядами… Где, в чем истина? За кем из нас она, эта истина? И есть ли она вообще?..»
Дэнис с усмешкой смотрел на Седрика.
– Надеюсь, в этом доме нас не будут морить голодом? – спросил он и прочитал строфу из Бернса:
У которых, есть, что есть, – те подчас не могут есть,
А другие могут есть, да сидят без хлеба.
А у нас тут есть, что есть, да при этом есть, чем есть, —
Значит, нам благодарить остается небо!..
За ужином Дэнис О'Брайен добродушно подтрунивал над чопорной изысканностью сервировки: старинный фарфоровый сервиз, приборы из черненого серебра, бокалы и рюмки из горного хрусталя.
Кофе и ликеры были поданы в овальную гостиную. Мадемуазель Дюраль, Джун (она упросила француженку: «один только часик!») и Мервин расположили свои кресла полукругом против метрового экрана, сделанного по специальному заказу цветного «Филипса». Шел очередной американский боевик о Вьетнаме. Янки легко и даже как-то весело побеждали в боях, в перерывах между которыми удачливо делали бизнес – сбывали трофеи и армейскую амуницию на «черном рынке» в Сайгоне и походя безжалостно разбивали сердца гордых восточных красавиц.
Седрик и Дэнис склонились над шахматным столиком. Сделав очередной ход, Томпсон какое-то время без особого внимания следил за развитием действия фильма. Но вот он, досадливо поморщившись, отвернулся, отпил из рюмки шерри и негромко проговорил:
– Я не успел тебе сказать, Дэнис… Сегодня пришло известие из Сайгона, что в боях в джунглях убит единственный сын Чарльза Кэмпбелла. Ты наверняка встречал его у меня. Чарльз – один из управляющих моими компаниями. Бесконечно жаль малыша Хью. Я был его крестным отцом…
– Клянусь святым Патриком, это самая бездарная затея, в которую мы ввязались без нужды и без желания. Самая бездарная за последние сто лет! – раздраженно воскликнул Дэнис.
– Сказать по правде, – примирительно произнес Седрик, – мы ведь ощущаем на себе эту «затею» лишь тогда, когда в джунглях гибнет кто-нибудь из знакомых или близких нам людей. Поверишь ли, сегодня я был не в состоянии заниматься делами. Подумать только – каких-нибудь несколько дней назад этот мальчик был жив! Красивый, сильный, полный жажды идти вперед и утверждать себя в этом мире. Безумно жаль…
– Я бы добавил, с твоего позволения, – безумно жаль уходить на тот свет, не ведая, во имя чего ты безвременно уходишь…
– Здесь я никак не могу с тобой согласиться, – возразил Седрик. – Мы защищаем свои идеалы. А они стоят жизни. Наши газеты вполне серьезно говорят, что русские нас похоронят!.. Ну а кому же, кроме сумасшедшего, придется по душе перспектива быть погребенным заживо?..
– Защищаем свои идеалы? За тысячи миль от собственного дома?!
– Защищали же мы их с тобой в Европе во второй мировой!
– Я не могу принять только что оказанное тобою иначе, как скверную, очень скверную шутку, Седрик Томпсон! – Слова эти О'Брайен произнес громко, непримиримо. Он смотрел на внезапно побледневшую мадемуазель Дюраль, на притихших Мервина и Джун. Повернулся к Седрику и холодно продолжал: – Неужели, будучи в здравом рассудке, можно проводить аналогию между великой битвой во имя высшей справедливости и не в меру затянувшимся уголовным преступлением?
– Полмиллиона американских юношей, – пытаясь оставаться спокойным, проговорил Седрик, – каждый час рискуют жизнью ради того, чтобы мы с тобой имели возможность спокойно дискутировать: «чистая» или «грязная» война идет в Индокитае? Там решается сейчас дилемма: сумеем ли мы сдержать враждебный нам натиск или вынуждены будем откатываться дальше? Дальше, все дальше, пока не окажемся у порога того самого собственного дома, о котором ты только что говорил…
– Ты изъясняешься на примитивном языке нашей самой правой прессы! Если ты руководствуешься при этом сугубо воспитательными целями, – Дэнис бросил взгляд в сторону Джун и Мервина, – то лучше расскажи про героя – лейтенанта Билла Колли, который в деревне Ми Лай собственноручно расстрелял сорок шесть женщин и детей.
– Ни одна война не обходится без ненужных жертв и нежелательных крайностей…
– Если бы одной из этих ненужных жертв был твой собственный сын, а не крестник, ты по-иному смотрел бы и на нежелательные крайности. И, весьма вероятно, пришел бы к выводу, что как бы там ни было, а это не наша война. Не наша!..
– Может быть, ты и прав, – вяло согласился Седрик. – Только с детства мне внушали: если другу плохо, приди на помощь любой ценой. Американцы – наши друзья, союзники. Мы с ними прочно сидим в одной лодке. Элементарный кодекс чести требует, чтобы мы – неважно сколь малыми силами – были вместе и за банкетным столом, и под огнем партизан!
– «Кодекс чести»! – с издевкой сказал О'Брайен. – Ты не читал во вчерашней «Санди кроникл» о создании сети армейских борделей в Южном Вьетнаме? – С этими словами он взял Седрика под руку и, сказав ему что-то вполголоса, увлек в библиотеку.
Когда дверь за ними закрылась, Джун сказала:
– Я часто встречалась с Хью Кэмпбеллом. В детстве мы даже дрались… А теперь его нет. Странно, правда?
Мадемуазель Дюраль встала и быстро вышла из гостиной.
– Какая-то она сама не своя, – заметила Джун. – Побледнела, осунулась даже.
– Ты же рассказывала, что она тоже воевала, – напомнил Мервин. – Наверно, спор твоего отца с мистером О'Брайеном напомнил ей о чем-то…
На экране разыгрывались бутафорские бои и, фальшивые страсти. И хотя они уже давно не следили за фильмом, Джун охватила непонятная ей тревога. Она тихонько прикоснулась пальцами к руке Мервина, спросила:
– А ты никогда не поедешь воевать? Правда?
– Не знаю, – ответил Мервин и подумал при этом, что если даже ему и придется встать под армейские знамена, не сейчас, конечно, а когда-нибудь в будущем, то уж он-то не даст себя так просто убить, как этот Хью Кэмпбелл.
Он, Мервин, – потомок великих воинов и сам воин каждой каплей своей крови. И ему уже рисовались картины боя, в котором он совершал героические подвиги. А потом? Потом – ордена, цветы. И обожающий взгляд счастливой Джун…
Фильм завершился счастливым концом. После короткого выпуска новостей началось комедийное ревю Дика Эмери. И вскоре Джун и Мервин забыли о разговоре старших – и надолго… Так забывается, может быть, и важное и существенное, но в данный момент далекое и непосредственно не касающееся человека…
7
Джун не без удовольствия посещала теперь колледж. Невероятно!.. Если бы до болезни кто-нибудь сказал ей, что такое может быть, она сочла бы этого человека лицемером или просто лжецом. Удовольствие начиналось с того момента, когда она садилась утром на свой мотоцикл. Ощущение быстроты рождало в душе песню. И Джун пела всю дорогу, пела громко, весело. С песней она влетала во двор колледжа, на зависть многочисленным соученицам, и лихо осаживала свой блестящий, новенький «судзуки» в каком-нибудь дюйме от стены.
Уроки теперь приносили радость познания, радость открытия. Джун жадно ловила каждое слово учителей, словно боялась, что очередное занятие будет последним в ее жизни. И читала, читала запоем все, что было рекомендовано учебной программой и что они с Мервином намечали для себя по списку «Минимум гармонично развитого человека». Идея списка была подсказана им Дэнисом. Он с увлечением принял участие и в его составлении. Не остались в стороне мадемуазель Дюраль и Седрик Томпсон. Основным критерием служила необходимость познать азы человеческой мысли в широком объеме астрономии, медицины, географии, истории, философии. Из искусств были взяты три кита: театр, литература, живопись.
И день стал казаться Джун коротким, ничтожно коротким. Раньше времени было предостаточно. Оно в избытке расточалось на пустяки. Теперь его не хватало даже на самое главное – прочесть и осмыслить очередные сто страниц Лукреция и Гегеля, Гёте и Сервантеса, Кропоткина и Гэлбрайта…
К тому же Джун возобновила тренировки по каратэ. Дважды в неделю прямо из колледжа она мчалась в Питонэ. И каждый раз едва успевала к началу работы своей клубной секции. А как великолепно было чувствовать себя абсолютным хозяином своего тела! Как сладостно ныли все мускулы, все косточки после многочисленных и разнообразных упражнений. И как венец всего – клубная сауна, ледяной душ.
Джун уже оделась и стояла перед зеркалом в просторной раздевалке бани, медленно расчесывала свои длинные густые волосы. Невдалеке в глубоких креслах сидели две ее приятельницы – Клэр и Нори. Девушки пили прохладный апельсиновый сок.
– Опять ты сегодня без предупреждения провела в полную силу свой коронный прием, – недовольно хмурясь, проворчала Клэр.
– Извини! – Джун усмехнулась. – Следующий раз непременно скажу: «Разрешите, мадемуазель, уложить вас на землю шейной скобой слева».
– По крайней мере, это было бы в рамках кодекса чести, – сказала Клэр.
– И она еще обижается! – Нори с осуждением взглянула на Клэр. – Ты, видно, забыла, зачем мы сюда пришли, в этот вертеп костоломов и живодеров? Мы, девушки из добропорядочных семей, зачем мы здесь?
Клэр, насупившись, молчала.
– Не хочешь говорить? Тогда я скажу. Мы здесь для того, чтобы научиться самим отстаивать нашу честь, чтобы уметь при любых обстоятельствах защитить себя от грабителя и насильника. Уж не надеешься ли ты на то, что теперешние «джентльмены удачи» будут свято блюсти этот самый кодекс рыцарской чести? Нет, это просто восхитительно!
– Конечно, теннис эстетичнее, – поддержала Нори Джун. – Но он вряд ли оградит нас от покушения негодяя или вора.
– Вы меня не так поняли, – проговорила сквозь слезы Клэр. – Просто мне было досадно и обидно, что я опять не смогла парировать этот прием!
Джун обняла ее, потерлась по маорийскому обычаю – носом о нос, ласково сказала:
– Глупышка ты, Клэр! Ты же видела, что даже инструктор ничего не может поделать против этого приема.
Едва девушки вышли на улицу, как их догнал Джон Барли, старший инструктор клуба.
– Извините, – сказал он, – надеюсь, вы помните, что следующая тренировка не через день, а завтра?
– Разумеется, помним, – ответила за всех Нори. – Тем не менее спасибо, Джон.
– Хорош наш красавчик Барли, не правда ли? – спросила Нори, когда инструктор ушел. – Плечи, бицепсы, торс – Аполлон!
– Но ведь он глупее самого бестолкового барана на всем Северном острове! – отозвалась со смехом Джун.
– Может быть, ты еще скажешь, что он глупее, чем твой черномазый… Виновата, бронзовокожий… Ну как его там…
– Мервин, – простодушно подсказала Клэр.
– Вот-вот, именно он, именно он!
– Замолчи! – вне себя крикнула Джун. Она бросилась к своему «судзуки» и минуту спустя скрылась за поворотом.
– Чего это она? – Нори насмешливо пожала плечами. – Тоже мне – Ромео и Джульетта!..
Джун стрелой летела по хайвэю. Она давно превысила лимит скорости, но не замечала этого. Слез было мало, и они быстро высохли на ветру. Были думы, не менее горькие, чем слезы обиды. Почему есть люди добрые и злые? И неужели нельзя сделать так, чтобы все любили друг друга? Откуда, ну откуда в человеке с самых юных лет берутся зависть, злоба, ненависть?
Ведь ровным же счетом нет никакого дела этой противной, желчной Нори до ее, Джун, друзей. И есть у Мервина маорийская кровь или нет ее вовсе – тоже никого не касается. Кстати, именно при смешанных браках рождаются самые одаренные дети. Так, кажется, было написано недавно в одной из статей «Вумаис уикли»…
Маори… Маорийцы были бесстрашными мореходами. Они были и отважными воинами. Если бы это было не так, то они и не выжили бы вовсе. А природный ум маорийских вождей! А их врожденное чувство собственного достоинства!.. Мервин, конечно же, унаследовал все лучшее от своих далеких предков!..
Где-то внизу метнулась вправо, в горы, словно петля искусно брошенного гигантского лассо, Первая Северная Дорога. Промелькнули бойни. Далеко-далеко слева вспыхнули ровные цепочки электрических огоньков.
Джун отчетливо представила себе верхнюю палубу «Арануи». Крупные чайки, распластав сильные крылья, словно висят в воздухе в двух-трех ярдах над головой. Так они парят все три часа, пока океанский паром пересекает пролив Кука. Лишь изредка, когда кто-нибудь бросает за борт кусок бутерброда или огрызок груши, чайка быстро ложится крылом на волну, подхватывает добычу и вновь плывет в воздухе над паромом. Пронзительный ветер загоняет людей в салоны. Одни уткнулись в телевизор, словно он не надоел им до смерти дома. Другие забрались в ресторан – и едят, едят, будто голодали до того целую неделю. А те пьют и пьют пиво целыми пинтами, как если бы его вовсе не было на берегу и бар «Арануи» – единственный «оазис» в округе на тысячу миль…
Побродив по палубе, Джун спускается в каюту номер один – для особо важных лиц, гостей капитана. Отец, оторвавшись от своих бумаг, ласково смотрит на дочь. Джун садится рядом с ним, прижимается головой к его плечу, закрывает глаза. Ей очень не хочется натолкнуться на строгий взгляд гувернантки.
В репродукторе раздается звонкий щелчок, и бархатистый баритональный
бас возвещает: «Капитан имеет честь пригласить на мостик мистера и мисс Томпсон и мадемуазель Дюраль…»
У капитана чисто, прохладно, стоит множество каких-то приборов. Сквозь широченное окно пролив виден весь как на ладони. Справа еще виднеются последние холмы в окрестностях столицы, а далеко слева уже появились берега Южного острова. На ближайшую к парому скалистую глыбу наползла мохнатая туча, словно кто рябой, скуластый натянул до самых бровей шапку из темной норки.
Капитан вполголоса отдает команды, почтительно улыбается гостям, рассказывает морские исторические анекдоты, показывает путь «Арануи» по лоции…
«Боже мой, – думает Джун, – как давно это было! Тогда я еще не знала Мервина. А Нори просто злая дура. Она и в день моего рождения сказала, что «этот слишком загорелый оборванец» им вовсе не компания. Всех-то она поучает, всем-то навязывает свои советы. И тайно ликует, радуется, когда другим тошно!»
Смеркалось. Джун включила ближний свет. За холмами потянулся невидимый с хайвэя пригородный поселок Кандаллах. Замелькали склады, ремонтные мастерские, портовые и железнодорожные службы. Джун миновала Ботанический сад, свернула вправо. По бесконечным серпантинам крутой улочки «судзуки» доставил ее в Нортлэнд.
Вскоре она уже сидела на диванчике в крохотной гостиной Мервина. Его отец радушно угощал ее чаем, дешевым кексом из углового «тип-топа», мятными конфетами. Джун были симпатичны и его кроткая улыбка, и старенькая домашняя куртка, и грубые глиняные чашки, в которые он наливал чай, и старомодный стол, вздрагивавший от каждого к нему прикосновения.
Мервин с каменным лицом неподвижно сидел на стуле. Он стыдился и этой гостиной, и этого стола, и этого жидкого чая. Он ни за что в жизни не признался бы в этом, но сейчас он стыдился и своего отца, своего горячо любимого отца, его куртки, его неуклюжести, с которой он подливал Джун чай или подкладывал ей конфеты. Стыдился и ненавидел, презирал себя за это… Он боялся, что отец скажет или сделает что-нибудь такое, что обидит Джун, обидит нечаянно и непоправимо. И он с трудом сдерживался, чтобы не вскочить со стула и не увести Джун из дома. Все равно куда, лишь бы из дома. А Джун пила чай и с интересом слушала все, что ей рассказывал отец Мервина.
– Мервина еще и на свете не было, – говорил он, – когда мы с его покойной матерью поселились вот в этой самой обители. Подумать только, чуть не с самого края света – из-под Гисборна – и в столицу! Мне, когда мы сюда вселялись, начальство сказало: «Видишь из окна море, Джек? Так вот, за вид будешь доплачивать пять долларов. Вид, он тоже денег стоит!» Так-то вот, дети… Ничего на этом свете даром не дается. Рано или поздно, так или иначе, но за все приходится расплачиваться.
Есть у нас водитель, сменщик мой, Джок его имя. Нас так и зовут в бригаде: «Экипаж Джек и Джок». Так вот, появляется он однажды на службе на три часа раньше положенного. Да, я и забыл сказать, что сменщик мой – холостяк. Так вот, появляется он и прямым ходом жмет к начальству…
Дальнейшую сцену Джек разыграл в лицах.
Джок: Почтительно прошу предоставить отпуск на неделю!
Начальство: Но ведь ты был в отпуске не так давно! Может, случилось что?
Джок: Именно случилось!.. Видите ли, нагрянули на мою голову сразу две девицы – одна из-под Нейпьера, другая – из Инверкаргилла…
Начальство: Ну и что же? Хотя постой – ты же к нам перевелся как раз из Инверкаргилла. А до того работал и под Нейпьером, не так ли?
Джок: Истинно так. В общем, обе девицы утверждают, что я обещал на них жениться!
Начальство: И это правда?
Джок: Увы… Они собираются теперь притянуть меня к суду за нарушение клятвы.
Начальство: Зачем же тебе отпуск, несчастный ты клятвопреступник?
Джок: Спрячусь у своих дружков. Смотришь, грозу стороной и пронесет!..
Джун хохотала, Мервин улыбался. Гюйс, который мирно посапывал на диване, вскочил и захлебнулся хриплым лаем.
– Мервин, – проговорил вдруг Джек, – Мервин, доставил бы ты нам с Джун удовольствие. А, сынок?
Мервин встревожено смотрел на отца.
– Прочти свои новые стихи, – ответил тот на немой вопрос сына.
– Ну что ты, пап! – Мервин даже привскочил на стуле. – Как ты можешь…
– А что я плохого сказал? – спокойно перебил его отец. – Просто я хочу, чтобы ты поделился с нами песней, которая родилась в твоей душе!
– Я не то хотел сказать, пап, – смутился Мервин.
– Мервин, пожалуйста! – негромко попросила Джун.
– Это и не стихи совсем, – пробормотал Мервин. – Попытка мыслить образами. Не знаю, что и получилось…
– Ты читай, сынок, – сказал отец. – А судить, что и как получилось, – оставь это другим. Такой ученой мисс, как Джун, например. И такому неучу, например, как я.
Мервин долго молчал, ни на кого не глядя. Потом прочитал глухим, охрипшим от волнения голосом:
Я считаю на небе звезды.
Я считаю на море волны.
Я считаю порывы ветра,
Шелестящего тихо листвой.
Звезды мне про тебя расскажут.
Волны мне про тебя расскажут.
Ветер мне про тебя расскажет,
Про таинственный облик твой.
Он провел по лицу рукой, облизнул пересохшие губы и еще тише продолжал:
Про глаза твои, словно звезды,
И про кудри твои, словно волны,
И про нрав твой, порывистей ветра
Я стихи, нет – я песню сложу.
И пусть звезды о ней узнают,
И пусть волны ее услышат,
И пусть ветер ее подхватит —
Эту песню мою о тебе…
Мервин помолчал, ни на кого не глядя. Потом с досадой сказал:
– Последние строчки третьей и четвертой строфы не рифмуются. Бился, бился – не получается! Я уже десятки вариантов перепробовал…
– Молодец, а? – воскликнул отец, глядя на Джун. – Хоть сейчас в газете печатай!..
– Мне тоже стихи очень понравились, – проговорила чуть слышно Джун.
Она покраснела, опустила глаза. «Неужели он посвятил эти стихи мне? – все ликовало и пело в ее душе. – Мне, конечно же, мне!.. Мервин, милый…»
– И ведь придумал же, разбойник! – продолжал восхищаться Джек. – Что твой Шекспир – звезды, волны и все такое… Нет, ей-богу, молодец!
Он с улыбкой смотрел на Мервина. И столько было в его взгляде любви, столько гордости! Джун заметила этот взгляд. И у нее стало еще теплее, еще радостнее на душе. И Джек казался ей особенно симпатичным. «Он добрый, – думала Джун. – Как хорошо, что он такой добрый!..»
Из дома Джун и Мервин вышли в девятом часу. Уже стемнело. Желтые фонари роняли на асфальт полупустынной улицы ровный сильный свет.
– Мы с Гюйсом проводим тебя, – сказал Мервин. – Только вот сумеем ли мы с ним вдвоем пристроиться на заднем сиденье?
– Конечно, – обрадовалась Джун. – Посадишь его между коленей. Надень ему ошейник и намотай поводок покрепче на руку, А то еще вылетит на повороте!
Гюйс испуганно замер за спиной девушки. Мервин осторожно обнял Джун за талию, и «судзуки» мягко тронулся с места, стал плавно набирать скорость.
С оглушительным ревом он промчал своих седоков по небольшому туннелю и, все убыстряя бег, выскочил на дорогу в Карори.
– Сейчас прыгнем! – крикнула Джун.
Через секунду мотоцикл сильно встряхнуло – перескочили через довольно большую выбоину. Начались зигзаги крутого подъема.
Надобно только видеть выражение надменного превосходства и даже плохо скрытого презрения, с каким автомобилисты взирают на путающихся у них под колесами младших собратьев своих – мотоциклистов. И чем богаче и больше по своим габаритам автомобиль, тем презрение это больше. Еще бы! Сегодня в автомобиле, если позволяет карман его владельца, устанавливается телефон, телевизор, стереофонический магнитофон. Летом в таком передвижном «раю на колесах» прохладно, зимой – тепло, и в любое время года комфортабельно и уютно. Владельцу этого идола нашего века просто невдомек, что за удовольствие дышать пылью и парами бензина, мокнуть под дождем, купаться в грязи, глотать пригоршни снега и превращаться в сосульку на пронизывающем, ледяном ветру.
В свою очередь, обладатели «яв» и «харлей-давидсонов», «хонд» и «судзуки» непоколебимо убеждены, что только не очень далекий человек способен превратить радость стремительного движения в пространстве в унылое средство передвижения. Вместо солнца и звезд у него над головой – низкая крыша, вместо свистящего в ушах ветра – четыре железных стены по сторонам, вместо полного слияния с машиной, превращения в некоего кентавра, – отношения всемогущего властелина и безропотного раба. Что поделаешь, полярная разница психологии!..
Так вслух размышляла Джун, и Мервин, смеясь, соглашался с ней. Нет, они не променяли бы «судзуки» ни на какой «мазератти». Мотоцикл на только им видимых крыльях («как ракета, правда?») стремительно летел по дороге ввысь. И сладко щемило сердце, и на глаза набегали слезы, и хотелось кричать во весь голос от восторга.
Джун остановила мотоцикл ярдах в пятидесяти от своих ворот. И почти тут же от них отделилась тень, которая стала быстро приближаться. Гюйс тотчас принял боевую стойку – шерсть вдоль всей спины, от холки до обрубка хвоста, воинственно вздыбилась. Однако в ответ на его предостерегающее рычание послышалось знакомое повизгивание. А еще через мгновение Ширин и Гюйс дружески обнюхивали друг друга.
– Как тебе не стыдно! – выговаривала бостон-терьеру Джун. – Не узнал свою лучшую подружку! Еще совсем рано, Ширин, давай немного проводим Гюйса и Мервина домой.
Ширин смотрела на Джун, помахивая хвостом.
– Смотри, Мервин, она улыбается, она согласна!.. Откати, пожалуйста, «судзуки» за ворота.
Собаки были приучены гулять на улицах только по тротуару. Сейчас они бежали по склону горы далеко впереди.
Джун и Мервин медленно спускались по дороге: Внизу бесшумно проплывали огоньки редких автомобилей. Большая птица тяжело пролетела над дорогой и исчезла в густых ветвях высокого дерева. Слышно было, как кто-то хрипло вздохнул, как посыпались на дорогу мелкие камни с крутого, почти отвесного склона.
Недалеко за поворотом с охотничьим азартом залаял Гюйс. Когда к нему подоспели Джун и Мервин, они увидели на дороге в двух-трех футах от его морды крупного опоссума, спокойно и деловито обнюхивавшего траву, листья, какие-то бумажки. Поодаль настороженно наблюдала за происходящим Ширин. Наконец зверек увидел приближавшихся людей. Он оскалился и так грозно зашипел, что Гюйс шарахнулся в сторону и даже перестал лаять. Опоссум медленно, вразвалку перешел дорогу.
Мервин и Джун прошли уже четверть мили, а Гюйс все еще продолжал облаивать опоссума. «Старается, хочет оправдаться за свой испуг! – подумала Джун. – Обидчив, как и его хозяин. И… такой же ранимый». Она и сама не могла бы объяснить, почему ей вдруг пришла в голову эта мысль. Но подсознательно в ней с каждым днем все больше крепла уверенность в том, что Мервин нуждается в ее защите. Она, разумеется, не знала, от кого или от чего она должна была его защищать. Но всякий раз, когда они теперь встречались, она испытывала к Мервину нежность и жалость. Это были чувства матери, чувства взрослой женщины. И Джун искренне дивилась им, понимая в то же время, что они сильнее ее. Впрочем, она и не противилась этим новым для нее чувствам – они были ей желанны. У нее вдруг появилась способность беспокоиться о том, не голоден ли Мервин, не устал ли он. Она мечтала о том, чтобы случай дал ей возможность спасти его, защитить, заслонить от беды, пожертвовать собой ради него. И хотя нежность ее проявлялась лишь во взгляде да мгновенном прикосновении руки, ей временами казалось, что она перенесла бы любые муки, лишь бы ему было хорошо!..
Мервин настоял, чтобы Джун возвращалась с Ширин домой. Они сдержанно, даже смущенно, пожали друг другу руки. За все это время о стихах Мервина не было сказано ни слова…
Когда девушка ставила мотоцикл в гараж, автомобиля отца там еще не было. Джун вспомнила: он должен был вернуться из Вангануи к полуночи. В гостиной горел малый свет. Войдя в нее, Джун увидела мадемуазель Дюраль, сидевшую в кресле с книгой в руках.
– Ты знаешь, который теперь час? – спросила француженка, запахивая на груди халат. – Между прочим, три дня тому назад в Джонсонвилле вечером на улице двое неизвестных изнасиловали, а потом убили девушку. Она была примерно твоего возраста…
– Мадемуазель Дюраль, милая, я же знаю приемы каратэ!.. И ведь я была не одна – с Мервином. И собаки были с нами! – Джун подбежала к француженке, поцеловала ее: – Родная, дорогая моя, не сердитесь, ради бога! Ну не надо, я очень прошу. Вы же не умеете сердиться, я знаю. Вы добрая. Мне так хорошо!
С этими словами Джун выбежала из гостиной в столовую. А француженка еще долго сидела в кресле. На ее глазах появились слезы, но она улыбалась…
Когда Мервин с Гюйсом вернулись домой в тот вечер, отец уже видел десятый сон. Мервин посмотрел на часы – было без четверти одиннадцать. Гюйс погрыз телячью косточку, полакал немного молока, забрался на диван, уткнулся носом в подлокотник, захрапел.
Мервин съел оставленный ему отцом рисовый пудинг, выпил чашку чая. Попытался пробежать несколько страниц учебника истории. С каждой из них на него смотрела Джун. Она то улыбалась, то хмурилась, то была строго-сосредоточенна, то рассеянно-беспечна. Мервин быстро разделся, нырнул в постель. Засыпая, он вновь увидел Джун. Она пела, кружилась в танце. И все вокруг нее было светлым, воздушным. И Мервину было хорошо, тепло, словно он лег на большую ласковую волну в Титахи Бей и она несла его в голубую даль…
