Текст книги "Джун и Мервин. Поэма о детях Южных морей"
Автор книги: Олесь Бенюх
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)
– Вот на кого хотел бы я взглянуть!
– А я – нет, – возразил Дэнис. – Да и зачем, право, сталкивать прохладную прелесть утренней росы с гнетущим удушьем пыльного вечера? Никогда не надо развенчивать идеалы – артист живет ими. Чем недостижимее идеал, тем выше полет творческой мысли. А кто объект этой мысли – проститутка или принцесса, – какое это имеет значение?.. – Помолчав, он вернулся к излюбленной теме. – Вот я холостяк, – сказал он, – а ты был женат. И что, скажи, много ты счастливее меня?
– Но ведь я не артист совсем! – пытался отшутиться Седрик.
– Еще какой! Художник не только тот, кто творит. Кто чутко ценит искусство и умеет отличить подделку от шедевра – художник не меньший. Так что же? – требовал ответа на свой вопрос Дэнис.
– У меня есть Джун, – тихо оказал Седрик и обнял друга.
Он знал, что Дэнис несколько лет жил с молоденькой талантливой поэтессой. Родился сын, желанный и любимый. Однажды, когда Дэнис вернулся домой из трехдневной поездки с выставкой своих картин в Крайстчерч, он не нашел ни жены, ни сына. К одному из мольбертов была приколота записка: «Мой хрупкий импрессионизм трудно совместим с твоим оптимистическим реализмом. Уезжаю вместе с Грегори – сначала в Лондон, потом, может быть, в Рио-де-Жанейро. Думаю, так будет лучше и для сына, и для тебя, и для меня. Патриция». За двадцать четыре года, которые миновали с тех пор, Дэнис не получил от Патриции и Грегори ни единой строчки, ни слова…
Художник был трогательно нежен с Джун. Учил ее рисованию, уходил с ней на яхте в океан, мог исполнять роль не знающего устали, преданного пони или играть в прятки. Не мог он лишь одного – бывать на днях рождения Джун.
Его Грегори безжалостно отняли от него, когда тому было каких-нибудь пять-шесть лет. Таким он и сохранился в памяти Дэниса. И когда он теперь видел веселых, шаловливых и непоседливых детей, подростков, он неизбежно находил среди них одного, который напоминал ему его Грегори. Воображение дорисовывало то, чего недоставало на самом деле. И тогда меланхолия сменялась приступом озлобления на весь свет, а тихие одинокие слезы тоски – отчаянием, разрывавшим ему сердце…
Нет, Дэнис О'Брайен не ходил на дни рождения своей любимицы Джун. Утром он отсылал ей вместе с корзиной роз традиционный подарок: свою картину, одну из тех, которые более всего понравились девочке накануне. Вечером Седрик Томпсон рассказывал Дэнису о событиях минувшего дня. Не был исключением и этот вечер.
– Так что же он все-таки собою представляет, этот Мервин? – в который уже раз допытывался Дэнис.
– Я же оказал тебе, настырный ты старик! – Седрик досадливо поморщился. – Мальчик как мальчик. Только вроде бы чуть красивее, чуть умнее, чуть серьезнее и чуть скромнее, чем многие из его сверстников…
– Это хорошо. Клянусь богом, это очень хорошо! – воскликнул Дэнис. – Именно вот это самое «чуть» сплошь и рядом решает все. Чуть темнее – и сумерки превращаются в ночь, а чуть светлее – в день. Это самое «чуть» и отличает Моцарта от Сальери, Ионеску от Бернарда Шоу. Но и чтобы ошибиться, достаточно этого «чуть».
– Думаю, что Мервин – мальчик честный и добрый, – задумчиво произнес Седрик.
– И все же чувствуется какое-то «но» в твоих словах, – не унимался Дэнис.
– Вечно тебе кажутся всякие «но». – Седрик улыбнулся. И тотчас же подумал: «Какая же я, право, скотина! Не только другу своему, но и себе самому боюсь признаться, что мне не по душе бронзовый оттенок кожи этого мальчика. Ведь знаю же, что никогда и никому не признаюсь в этом. И не верю ни в какие расовые превосходства и прочую белиберду. А вот чувствую гаденькую, трусливую неприязнь – и ничего не могу с собой поделать. Нет – не могу…»
Они долго еще говорили о Джун, о ее делах, друзьях.
– Кстати, как она ладит с мадемуазель Дюраль? – осторожно спросил Дэнис.
– Ладит, – коротко ответил Седрик. Зазвонил едва слышно телефон.
Дэнис вышел из гостиной в холл, и сразу же послышался его голос:
– О! Помяни дьявола – и он тут как тут!.. Иди, Седрик, тебя спрашивает не кто иной, как мадемуазель Дюраль.
Седрик взял трубку:
– Слушаю…
– Седрик… – Интонация, с которой было произнесено его имя, заставила его вздрогнуть. – Немедленно приезжайте домой. Джун…
– Что, что с ней? – вырвалось у него громче, чем он бы хотел.
– Ей плохо. Температура семьдесят шесть.
– Немедленно вызовите врача. Я выезжаю.
– Что случилось? – заволновался Дэнис, когда встревоженный Седрик вернулся в гостиную.
– Что-то стряслось с Джун…
Через несколько минут Седрик и Дэнис уже мчались к городу в «роллс-ройсе»…
Седрик обожал Джун. Сама мысль о том, что ей может быть неуютно, неудобно, а тем более плохо и больно, доставляла ему почти физическое страдание. Сидя в машине, он вспомнил мать Джун, свою жену Беверли, которую нежно и преданно любил. Она обладала врожденным даром щедрой доброты и ласки к людям. А ведь Джун частенько так недоставало именно материнской ласки и доброты.
Когда они с Дэнисом поднялись на второй этаж и вошли в ее спальню, там уже собрался консилиум. Врачи стояли в дальнем углу комнаты и тихо переговаривались между собой. К Седрику подошла мадемуазель Дюраль.
– По просьбе доктора Трентона, – оказала она, – я пригласила двух его коллег из городского госпиталя.
– Ну и что, что с девочкой?
– Врачи подозревают мононуклеоз – вирусное заболевание крови.
Дэнис сделал было шаг к постели Джун, но мадемуазель Дюраль взяла его за локоть – спокойно и крепко.
– К ней сейчас нельзя, мистер О'Брайен. Джун бредит, никого не узнает. Врачи предписывают абсолютный покой.
Она взглянула на растерянных, подавленных Седрика и Дэниса, затем перевела взгляд на дверь. Мужчины молча вышли из комнаты…
Так было вчера. А сегодня он сидел в своем офисе. Директора автосборочного концерна, все трое в меру высокие, в меру полные, в меру пожилые и респектабельные, сидели в его кабинете уже второй час. Они шутили, смеялись, негодовали, просили, жаловались, ругались, торговались – делали бизнес. До сознания Седрика то и дело долетали обрывки фраз:
– Фирма обанкротилась…
– Смерч инфляции…
– …Профсоюзы… Забастовка… Убытки…
– …Кредит… Миллионы… Проценты…
– …Взаимовыручка… Держатели акций… Благодарность.
Седрик слушал, через силу улыбался, поддакивал и кивал головой. И думал о своем. О Джун…
Он извинился перед директорами и отказался от намеченного ранее ленча с ними. Они не обиделись. Напротив, ушли, весьма довольные тем, что удалось сравнительно легко добиться его твердой поддержки. Еще бы! Ведь речь шла о почти беспроцентном кредите на огромную – по масштабам их предприятия – сумму. Даже хорошо, что Томпсон не принял их приглашения на ленч: они были свободны и могли тотчас же с победной реляцией прибыть в свою штаб-квартиру. Правда, они не получили письменного подтверждения позиции Томпсона. Но в деловых кругах Веллингтона было отлично известно: слово Седрика Томпсона стоит всех документов.
А Седрик, оставшись один, сидел в своем кабинете за просторным письменным столом, подперев голову руками. И хотя утром выпил чашку пустого чая, есть ему не хотелось. Так он сидел долго – может быть, полчаса, может быть, час. Он было даже задремал. И ему привиделось, что он – пяти-шестилетний мальчуган, едет с отцом ловить рыбу на озеро Ротоайра.
Раннее, зябкое утро они встречают в лодке. Белесый туман медленно поднимается над водой, нехотя уползает в крохотные фиорды пологого левого берега, с трудом продирается сквозь густые заросли древовидных папоротников. Ни звука, ни шороха нигде – ни на воде, ни на берегу. Лишь жиденько тарахтит подвесной моторчик, да вздыхает, лижет борта лодки слабенькая волна. Вот справа проглянули кое-где сквозь туман рыжие горы. Налетел неожиданный порыв ветра, бросил в лицо пригоршню шалого дождя. За кисеей дождя исчез правый берег…
Отец азартно забрасывает особую – самодельную! – блесну. Жужжит, разматываясь, леска, и вот слышится далекий всплеск. Отец помогает Седрику наладить его маленький спиннинг. Теперь мотор выключен. Лодка дрейфует, ветер стих. Туман растопило солнце. Угрюмые желто-оранжевые горы сурово глядят в воды Ротоайры. Форель не клюет. Уже и солнце начинает припекать, уже и другие лодки – одни с большим, другие с меньшим, но все с добрым уловом, – потянулись к причалам маорийца Джона (озеро все еще принадлежит местному племени аборигенов). Отец беспрестанно меняет место, забрасывает новые и новые блесны. Все впустую! Словно кто заколдовал их лодку…
Наконец отец и Седрик говорят, что забрасывают по последнему разу. И вот – радость! – рыба клюет сразу на оба спиннинга. И какая рыба! Отец кричит: «Седрик, давай сюда подсачек!» При этом он бормочет какие-то нелепые слова, словно уговаривает огромную рыбину прыгнуть в лодку. «Не могу, папа!» – откликается Седрик. Потный, возбужденный, он неотрывно смотрит на свою форель. Вот это улов! Фунтов пятнадцать, не меньше!.. Но вот вопрос – как поднять этот живой вес в лодку без подсачека? Он лихорадочно крутит рукоятку спиннинга все быстрее. О ужас! Так и есть – его форель ушла. Раздается крик отца: «Седрик, прыгай за ней, лови ее…»
Седрик вздрогнул, открыл глаза, потянулся. С экрана видеофона на него настороженно смотрел Роджер. Томпсон нажал кнопку:
– Мне звонили из дома?
– Нет, сэр.
– Что у вас еще? – с плохо скрытым раздражением спросил Седрик.
– Извините, сэр. – Роджер впервые видел босса таким – усталым, раздраженным. – У вас еще три деловые встречи: две с бизнесменами и последняя с секретарем министерства внешней торговли. В шесть часов у вас беседа с представителями Федерации Труда. В восемь вы открываете выставку современной живописи в художественной галерее Лоуэр-Хатта…
– Слушайте меня внимательно, Роджер. Сейчас я уеду домой и проведу там остаток дня. Где я, кто бы ни спрашивал, – вы не знаете. Обзвоните всех, кому назначены встречи. Извинитесь и установите новые сроки. Выставку картин пусть откроет первый вице-президент…
– Да, сэр…
По дороге домой, в машине, Седрика не покидала мысль о том, как в общем-то мало совершенно и еще менее справедливо устроен этот мир. Его предки были одними из первых английских переселенцев в Страну Белого Длинного Облака – Аотеароа. Прапрадед Ирвин по материнской линии был сержантом королевской армии и не раз отличался в маорийских войнах. О прадеде со стороны отца, Робертсе, скупая семейная молва глухо сообщала, что он был беглый политический каторжанин. В отличие от многих новозеландцев в семье Томпсонов никогда не говорили об Англии как о бывшей и далекой, но все же родине. При удобном случае со сдержанной гордостью замечали: «Мы – киви с головы до пят».
Единственным документом, которым Седрик дорожил и неизменно имел при себе, был членский билет Общества первооснователей. Запись в нем свидетельствовала: «Представители семьи Томпсон действительно прибыли в Новую Зеландию в 1839 году на борту брига «Тори».
…Отец Седрика, Гордон-младший, имел небольшую ферму в окрестностях Крайстчерча. Хозяйство было бедное. Семья едва сводила концы с концами. Отец погиб в апреле 1915 года при высадке австралийско-новозеландокого десанта в Галлиполи. Дафни Томпсон продала ферму за гроши и перебралась с сыном в город. То ли жизнь была тяжела, то ли тоска по любимому мужу подточила ее здоровье, молодая вдова истаяла быстро и тихо, как пятицентовая рождественская свечка. Смерть ее выявила неожиданное и печальное обстоятельство: у Седрика не осталось даже дальних родственников. На кладбище Дафни провожали, кроме ее сына, две соседские супружеские четы, такие же бедняки, как и она сама. Седрик попал в сиротский приют, который содержали монахини-бенедиктинки. Трудно сказать, как сложилась бы его судьба, если бы его в том же году не усыновила богатая старая дева, дочь владельца нескольких ювелирных магазинов. «Горбатая простушка», как звали Джудит Фарлоу за глаза подружки, завидовавшие ее богатству, привязалась к мальчику как к сыну. Седрик успешно закончил лучший в Крайстчерче колледж, и Джудит увезла его в Оксфорд, где прожила все годы, пока он учился. Когда они вернулись на родину, Седрик открыл собственную адвокатскую контору. Надпись на медной доске, которой была украшена входная дверь, гласила: «Юридическая контора. Седрик Томпсон и компания». Джудит настояла на том, чтобы ее приемный сын сохранил фамилию своего отца. Седрик пытался было возражать, но она с печальной улыбкой сказала: «Зачем же совершать два несправедливых деяния сразу – искусственно продлевать мой род и прекращать твой? Пусть будет, как решено судьбой! – и, слегка коснувшись сухонькими пальцами щеки Седрика, добавила: – Тем более что тебе можно лишь гордиться твоими родными, мой мальчик. Ты и сам это поймешь, когда прочитаешь их бумаги и письма. После моей смерти…»
Известие о ее кончине застало Седрика в Италии. Шел 1944 год.
Лейтенант С. Томпсон в доблестных рядах Новозеландской бригады сражался против нацистов и фашистов – за Италию без Муссолини и Германию без Гитлера. В песках Сахары, на холмах Сицилии, в долине По дрался он за Крайстчерчский собор, за памятник Бернсу в Данидине, за сверкающие снега горы Эгмонд, за золотые восходы в Бухте Изобилия и лунное серебро пляжей Окланда. Он выпил в тот вечер бутылку дрянного итальянского коньяка. И беззвучно плакал, не стыдясь слез, – с ним был лишь лейтенант Дэнис О'Брайен, человек, вместе с которым он дважды тонул в Средиземном море и трижды истекал кровью от вражеских пуль и осколков на африканской и европейской земле.
«Империя Томпсона» была создана в начале пятидесятых годов. Седрик вложил все состояние, которое оставила ему Джудит Фарлоу, в довольно рискованное предприятие. Он привык рисковать за пять с половиной лет войны – рисковать своей жизнью и жизнью подчиненных. Жизнью – во имя святых идеалов. Так почему же не рискнуть деньгами, к которым он всегда испытывал презрение, скорее всего потому, что никогда в них по-настоящему не нуждался. Выигрыш был баснословным, коммерческий успех подобен лавине. Вчерашние грозные конкуренты становились младшими партнерами. Каждая вложенная денежная единица удваивалась, утраивалась, удесятерялась.
Седрик встретил девушку по имени Беверли. Чем-то неуловимым она напомнила ему почти забытую мать. Когда он узнал ее лучше, он увидел в ней сходство с Джудит. Только позднее он понял, что духовно объединяло этих трех женщин: врожденные искренность, доброта, нежность. Да, человек наделяется (или обделяется) природой различными талантами. Седрик понял это, пожалуй, слишком поздно, в тот вечер, когда Беверли не стало…
Сейчас в его воспоминаниях потери близких ему людей выстроились в трагический фатальный ряд. И хотя он понимал, что ход жизни необратим, ему казалось, что в своей неумолимой жестокости она слишком уж несправедлива именно к нему, Седрику Томпсону. Ведь сейчас судьба замахнулась на самое дорогое, что у него было на свете, – на его Джун…
Автомобиль неслышно подкатил к подъезду. Шофер обежал вокруг машины, распахнул дверцу. Выйдя на садовую дорожку, Седрик увидел Мервина. Мальчик сидел на краешке ближней к дому скамейки. Когда Седрик поравнялся с ним, Мервин вскочил на ноги и, запинаясь, проговорил:
– Добрый день, сэр… Извините, сэр… Я вот жду здесь… узнать про Джун.
– Здравствуй, Мервин, – ответил Седрик. Чувство благодарности к мальчику наполнило его сердце. – Пойдем в дом, выясним, как у нее дела…
Седрик распахнул дверь и пропустил Мервина вперед. В доме пахло лекарствами. Стояла больничная тишина. Седрик и Мервин пересекли гостиную и в нерешительности остановились у лестницы, которая вела на второй этаж. Где-то там, наверху, открылась дверь. Мервин со страхом посмотрел на Седрика: неужели это врач идет сообщить ужасную весть? Тот по-своему истолковал немой вопрос Мервина. Он мягко положил большую теплую ладонь на голову мальчика, словно хотел этим сказать: «Успокойся, ты со мной!..»
По лестнице быстро спустилась мадемуазель Дюраль. Уже стоя рядом с Мервином и Седриком, она вдруг покачнулась и упала бы навзничь, если бы они ее не поддержали… Седрик помог ей дойти до дивана, бережно усадил, пододвинул подушки.
– Вам плохо?
– Пустяки.
– Что с девочкой?
– По-прежнему плохо, – ответила француженка, закрыв глаза. Она помолчала с минуту, словно собиралась с силами. Затем чуть слышно сказала: – Утром, через час после того, как вы уехали, Седрик, врачи предписали немедленное переливание крови. Иначе… иначе никаких гарантий за исход.
– Но ведь у Джун редчайшая группа крови! – в страхе воскликнул Седрик.
Мервин обеими руками вцепился в рукав его пиджака.
– Не такая уж редкая… У меня оказалась та же группа, – мадемуазель Дюраль улыбнулась. – Худшее позади, Седрик!..
Она устало закрыла глаза, а когда снова открыла, увидела Седрика, склонившегося над ней.
«Она спасла жизнь Джун, – думал Седрик. – Теперь в жилах моей дочери течет ее кровь».
Мервин тихо плакал, отвернувшись к стене…
6
Над Веллингтоном промчался свирепый «южак». Легкий вздох Антарктиды прокатился волной холодного воздуха от Блафа до мыса Реинга. Температура упала до плюс семи градусов Цельсия. Это было необычно даже для самого разгара зимы. Горожане кутались в пальто и плащи, недобрым словом поминали шестой континент. Старики интересовались: не придрейфовали ли к берегам островов бродячие айсберги? Ведь раньше бывало и такое. Всякое бывало. Не бывало лишь одного – чтобы муниципальные власти столицы на многие часы лишали добросовестных налогоплательщиков тепла и света. Холодели электрокамины и утюги, немели радиоприемники, гасли экраны телевизоров. Чем убедительнее вещали о мировом энергетическом кризисе министры, тем ворчливее и злее становились обыватели. По счастью, на этот раз холода держались всего лишь три дня. Потом отпустило. Установилась умеренно теплая солнечная погода.
Джун полулежала в постели. В окно ей была видна главная аллея сада, и она часами наблюдала за игрой света и тени в кронах могучих каури. Дремотно раскачивались пальмы-папоротники. Интересно, сколько тысяч поколений этих деревьев покоится в земле, под их сегодняшними живыми собратьями? И сколько надо времени, чтобы дерево превратилось в камень, в уголь? И сколько его там, под нами, этого каменного угля?
Джун задремала. Ей снилось, что она – за штурвалом маленького самолета, уютного, красивого. За окном кабины едва слышно свистит ветер. Рвутся вниз, к земле, редкие облака. И сама земля, и все на ней становится меньше, меньше… Навстречу стремительно плывет огромный, косматый, оранжевый шар. И Джун совсем не страшно – ей делается тепло и радостно и дышится так легко. Словно она не в самолете вовсе, а парит сама в воздухе, широко раскинув руки-крылья…
Джун открыла глаза, улыбнулась, поудобнее устроилась на подушках. Сквозь широко распахнутое окно потянул ветерок. Она почувствовала вдруг, как ее всю захлестнул невидимый поток свежести и бодрости – впервые после болезни. И Джун тихонько засмеялась.
К самому окну подлетела неутомимая щебетунья рирориро. Секунду-другую маленькая зеленовато-коричневая птичка словно висела в воздухе. Джун казалось – протяни она руку, и крылатая гостья усядется на ее ладонь. Откуда-то из листвы кустов за окном послышалась призывная мелодичная трель. Проникновенная песня, в которой причудливо чередовались высокие и низкие тона, подействовала на птичку как магнит. Какое-то время Джун наблюдала за тем, как две пичужки перелетали с ветки на ветку. Ни секунды покоя! Вот они закружились над лужайкой. И почти сразу же высоко в небе появился ястреб каху. То ли он был сыт, то ли счел ниже своего достоинства охотиться за этой мелюзгой, но только он лениво сделал круг над садом и так же внезапно растаял в синеве, как и появился. Однако одного вида хищника было достаточно, чтобы осторожные рирориро надолго исчезли.
Джун вздохнула, взяла со стула книжку, наугад раскрыла. И хотя это был ее любимый «Овод» и попался ей эпизод, в котором говорилось о последней встрече Артура с кардиналом Монтанелли, читать ей не захотелось. Она уронила книгу на одеяло, снова посмотрела в окно и стала искать глазами Ширин. Собаки нигде не было видно. Джун тихо свистнула – ей не хотелось привлекать внимания мадемуазель Дюраль, которая сердилась, когда Ширин проникала в комнату больной. На призыв Джун никто не откликнулся. Тогда она свистнула громче, и где-то в глубине аллеи послышался радостный лай, повизгивание. На лужайке перед домом появился Мервин, а рядом с ним – Ширин и Гюйс.
Мервин издалека приветствовал Джун взмахом руки, а подойдя ближе к окну, вполголоса спросил:
– К тебе можно?
Джун кивнула, поднеся указательный палец к губам. Жестом показала: через задний ход. Похоже, и собаки поняли – надо прошмыгнуть незаметно. И вот Мервин уже сидел на краешке постели Джун. Гюйс устроился в кресле, а Ширин, подойдя к кровати, положила свою длинную морду на колени хозяйки.
– Как ты… себя чувствуешь? – робко спросил Мервин, с тревогой всматриваясь в осунувшееся, побледневшее лицо Джун.
– Думаю, что я совсем здорова, – ответила девочка. – Температура уже который день нормальная, И пульс ровный. Вот посмотри. – Она взяла руку Мервина, приложила его ладонь к левой груди. Он тотчас отдернул руку. – Ты что? – удивилась Джун. И, не дожидаясь ответа Мервина, доверительно продолжала: – Знаешь, я вот тут лежала и все думала: что, если у меня теперь изменится характер? И вкусы и привычки?
– Почему?
– Как же ты не понимаешь? – Джун придвинулась к нему вплотную, зашептала: – Во мне же теперь кровь мадемуазель Дюраль! А раз так, то даже образ мыслей «может формулироваться по одному и тому же модулю». Я сама слышала, как врач сказал так папе.
– Ну да? – недоверчиво спросил Мервин, хотя ни на секунду не сомневался в том, что предположение Джун весьма вероятно. Просто оно было таким неожиданным! – Могу представить, – воскликнул он, – что происходит с человеком, которому делают пересадку сердца. Сегодня он – неуч и скряга, а завтра доктор философии и добряк!
– Ты, пожалуй, имеешь в виду скорее пересадку не сердца, а мозга… Ты хотел бы быть хирургом, который делает такие операции? Я – очень!
– А я – нет! – отвечал Мервин. – Моя мечта стать путешественником. Представляешь, как невероятно интересно отправиться на штурм Эвереста? Или на верблюдах пересечь Сахару? Или в лодке одному проплыть от Веллингтона до Ливерпуля? Увидеть разные народы, узнать их обычаи – вот судьба достойная и завидная!
– О, я тоже хотела бы путешествовать вместе с тобой!
– Так бот как вы, мисс, выполняете советы и рекомендации врачей! – Эти слова были произнесены спокойным, тихим голосом и, очевидно, именно поэтому так сильно подействовали на всех присутствовавших в комнате. Джун закрыла глаза, откинулась на подушки. Мервин вскочил на ноги. Возле него, прижавшись друг к другу, стояли Гюйс и Ширин.
– Я вижу, вам нечего мне ответить! – Мадемуазель Дюраль подошла к
Мервину. Она рассматривала мальчика спокойно, сосредоточенно, словно никогда раньше не видела его. Вот что-то в лице француженки дрогнуло. Оно стало мягче, а потом на нем появилась улыбка, которая разогнала морщинки у губ, согрела глаза. Мадемуазель Дюраль поправила на постели одеяло. Когда, взбивая подушки, она наклонилась к Джун, та порывисто обняла ее за шею, поцеловала в щеку.
– Дорогая, – быстро говорила Джун, – ведь мы так редко виделись с Мервином все это время! И Гюйс и Ширин – я так по ним соскучилась. Ты ведь их не выгонишь, ты добрая, я знаю!
– Что ты, что ты, девочка моя, – дрогнувшим голосом проговорила мадемуазель Дюраль, – как я могу прогнать твоих друзей! Только помни, ради бога, что ты еще не совсем здорова!.. – Она отвернулась к стене, достала из кармана жакета носовой платок и, прижав его к глазам, быстро вышла из комнаты.
– Что с ней? – удивленно спросил Мервин.
Джун, на глаза которой тоже навернулись слезы, промолчала. Ширин, чувствуя настроение хозяйки, стала передними лапами на кровать и принялась лизать руки Джун.
– Подружка ты моя ласковая! – смеялась сквозь слезы Джун, гладила и целовала собаку.
Раздался негромкий стук. Ширин и Гюйс с лаем бросились к двери.
– Если вы добрый человек и у вас добрые намерения – входите! – крикнула Джун.
– Великий Данте, если мне не изменяет память, утверждал, что добрыми намерениями вымощена дорога в ад! – С этими словами в комнату вошел Дэнис О'Брайен. Под мышкой он нес большой плоский бумажный пакет.
– Дядя Дэнис, милый! Как я рада, что ты пришел! – Джун приподнялась с подушек, глаза ее сияли. – Я не видела тебя целую вечность!
– Зато я тебя видел, – говорил Дэнис, целуя Джун. – И когда ты была без памяти, и сразу после переливания крови – подумать только, теперь ты наполовину – даже больше – француженка!.. И совсем недавно, перед моей поездкой на острова Кука, когда я заезжал и хотел с тобой проститься, а ты спала. На сей раз, слава богу, это был сон выздоравливающей!..
Дэнис повернулся к Мервину, бросил на него приветливый взгляд, добродушно проговорил:
– Не имею чести быть представленным, сэр… Мервин потупил глаза, молча переминаясь с ноги на ногу.
– Это мой приятель – Мервин, – сказала Джун.
– А-а-а, весьма рад знакомству! – Дэнис с нескрываемым интересом смотрел на мальчика. – Слышал о вас и, признаться, представлял себе вас несколько иначе…
– Кто же вам говорил обо мне? – спросил Мервин, покраснев и насупившись.
– Сэр Седрик, отец Джун. О, не смущайтесь, ничего плохого о вас сказано не было. Просто мне казалось, что вы меньше ростом, а вы юноша – хоть куда! Пожалуй, на полголовы выше меня!..
– Что это у тебя в свертке? – Джун поспешила дать разговору другое направление.
– Плод трудов моих на благословенных островах Кука!
– Так что же вы, божьей милостью Художник двора нашего Дэнис О'Брайен, заставляете нас ждать? Показывайте, что у вас там, Дэнис, миленький!..
– Слушаюсь, ваше высочество!
«Славный, похоже, старик! – подумал Мервин. – И Джун любит. Где-то я видел его картины. Наверное, когда наш класс был на экскурсии в Национальном музее. А может быть, и в Лоуэр-Хатте, в новой картинной галерее. Интересно, что он сейчас покажет…»
Дэнис медленно развернул бумагу, аккуратно ее сложил. Холст, натянутый на подрамник, он поставил в светлом углу комнаты на туалетный столик и отошел в сторону, бормоча что-то, понятное и слышное только ему самому.
Взорам Джун и Мервина предстала горящая необычайно яркими красками картина, изображавшая закат на берегу океана. На переднем плане темно-рубиновые океанские волны падали на серый влажный песок. Густые тропические джунгли сине-красным пламенем взбегали по прибрежным холмам. Вдали бордово-оранжевыми громадами сгрудились горы. На большом одиноком камне, который торчал из воды у самого берега, стояла девушка с собакой.
– Какой ты молодец, дядя Дэнис! – воскликнула Джун. – Как это волшебно красиво!
– А ведь это ты, Джун, – негромко сказал Мервин, вглядываясь в девушку на камне.
– А рядом – Ширин, похожа как две капли воды, – подхватила Джун. – Но ведь это неправда, дядя Дэнис. Я на островах Кука никогда не бывала!..
– Это – маленькая и невинная неправда, дорогая моя Джун, – ласково возразил девочке Дэнис. – Большая же правда заключается в том, что как бы далеко ни уехал человек, друзья его всегда с ним – в его сердце, в его мыслях, в его искусстве.
Он поднял на руки Ширин, поднес ее к картине. Собака стала принюхиваться, раз-другой лизнула холст.
– Узнала! Ширин узнала себя, – смеясь и хлопая в ладоши, воскликнула Джун.
Дэнис опустил Ширин на пол, сел на диванчик. Тотчас на колени к нему вспрыгнул Гюйс.
– Господи, до чего же ты уродлив, малыш! – говорил Дэнис, почесывая грудку бостонтерьера. – Феноменально уродлив и феноменально симпатичен!..
– Сэр, за сколько дней можно на лодке добраться отсюда до этих островов? – Мервин неотрывно смотрел на картину.
– Это зависит, – Дэнис улыбнулся, – по меньшей мере от трех обстоятельств: какая лодка, какие дни и какой мореплаватель.
– Двухвесельная шлюпка, безоблачные дни, выносливый путешественник, – быстро, без запинки ответил Мервин.
– О-о-о, дружище, – воскликнул на этот раз без тени улыбки художник, – я вижу, вас серьезно интересует возможность столь отважного, но и не менее рискованного предприятия!
– А почему бы и нет, сэр? Разве право покорять океанские просторы принадлежит только Туру Хейердалу или сэру Чичестеру?
– Кто это здесь замахивается на лавры неутомимого норвежца и нестареющего британца? – веселый густой бас заполнил комнату – вошел Седрик Томпсон. – Кому мерещатся богатства Дрейка и слава Кука? Тебе, Мервин? Молодец! В пятнадцать лет каждый из нас мечтает найти свою Атлантиду. Увы, далеко не каждому это удается! – Он подошел к Джун, поцеловал ее, уселся на диванчик рядом с Дэнисом. Однако тут же встал, приблизился к картине и с минуту молча ее разглядывал. Потом снова сел.
– Вот видишь, успел выставиться в спальне твоей дочери! – улыбаясь, сказал Дэнис.
– Ну и что же, нравится публике? – насмешливо спросил Седрик.
– Не понимаю, почему ты смеешься, папочка? Картина, по-моему, замечательная!
– Я согласен с Джун, – сказал Мервин.
– Вполне разделяю вашу оценку, друзья! – согласился Седрик и усмехнулся. Недели три назад они с Дэнисом чуть не рассорились из-за этого полотна. Седрик настойчиво и почти сердито доказывал, что девушка не должна улыбаться. Это так диссонирует со всем настроением картины! И потом, кирпично-лиловые горы – они же убивают первозданность пейзажа. И вот перед ним то же полотно. Тот же океан, и берег, и джунгли. И девушка улыбается по-прежнему. Но – горы! Из бездыханных лиловых громад они превратились в живых оранжевых гигантов. И словно ожила, засветилась радостью внезапно обретенной гармонии вся картина. И девушка уже не казалась на ней лишней, она органично вписывалась в пейзаж.
– Бог тебе простит, Дэнис, что ты отказался продать эту вещь мне. – Седрик вздохнул, продолжая рассматривать картину, – Ты ведь национальное достояние… Сколько же тебе предложила за нее наша Центральная галерея?
– Много предложила, – сказал художник. – А я взял да и не продал ее! Вы спросите, леди и джентльмены, – почему? Да потому, что она не продается!..
Он встал, подошел к Джун, положил ей руку на плечо.
– Дорогая моя девочка, прими эту картину в дар от старого Дэниса. Это лучшее, что у него есть, было и будет. Так я хочу отметить твое возвращение к жизни.
– И пусть все галереи мира лопнут от зависти! – весело воскликнул Седрик и хлопнул друга по спине.
– Спасибо, дядя Дэнис, – негромко сказала Джун, прижавшись щекой к руке художника.
– Одно непременное условие. – Дэнис поднял указательный палец, повернулся к Седрику. – Картина будет храниться в личном банковском сейфе Джун и может быть взята оттуда лишь в канун ее свадьбы. Пусть это будет моей частью ее приданого и с первого же дня освещает радостью ее собственный дом!
