Текст книги "За золотом Нестора Махна"
Автор книги: Олександр Скрипник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
Сижу в камере один. Ужасно холодно. Прошусь у коменданта тюрьмы, чтобы меня хотя бы вместе с другими посадили, если не дают одеяла, чтобы немного согреться, а то погибну от холода. Он отвечает, что своего одеяла он мне не даст, советует просить у трибунала. Как раз в декабре приезжает комиссар военного трибуналам обходит камеры, заходит и ко мне. Я прошу, чтобы со мной что-нибудь сделали – или судили, или убили, потому что я все равно замерзну, я ведь голый и не имею чем укрываться. Он мне ответил, что я еще не отсидел тех долларов, что получил от большевиков. Но все-таки, по-видимому, распорядился, чтобы меня перевели в общую камеру. На следующий день меня перевели в камеру, где сидели дезертиры – 18 человек.
С тех пор я уже не был изолирован от остальных. Целый день мог ходить во дворе, только на ночь закрывали в камере. Но я вынужден был почти все время сидеть в камере, потому что был одет только в нижнее белье и рваную рубашку. Иногда просил у кого-либо из солдат шинель, чтобы выйти во двор. Зато ночью немного теплей, особенно когда стяну с кого-то шинель и укроюсь. Пока тот замерзнет и отыщет свою шинель, хорошо при этом меня выругав, я успеваю нагреться.
Получив такую свободу, в голову приходит мысль о побеге. Рассматриваю двор, отыскивая удобное место. Говорят, что из этой тюрьмы многие бежали – то в одном, то в другом месте. Но теперь там поставлены часовые. Рассказывают, что в 1926 году здесь тоже за шпионаж сидели многие русские офицеры, и 3 или 4 человека убежали через окно в бане, перерезав решетку. В 1924–1925 годах через ограду возле бани несколько человек убежали днем. Многие убежали за воротами уже при мне. Но для работы за воротами тех, у кого большие сроки, а тем более подследственных, не пускали.
Мысль о побеге не покидает меня, даже приходит во сне. В начале февраля отыскиваю очень удобное место, нужно только пробить стену. Но мне не в чем выйти на холод. Ищу товарища для этого дела. Вскоре нахожу. Это дезертир Капацина Дмитрий, осужденный на три года за воровство. Он взломщик. Я с ним еще раньше подружился. И вот он как-то сам признается, что хочет бежать. Я долго не соглашался, изучая его, не хочет ли он подстроить так, чтобы меня пристрелили при попытке к бегству. Но вскоре я убедился, что он не из таких. Да и если пристрелят, думаю про себя, то больше хоть не буду переносить таких мук, какие я терпел от холода.
Я ему объяснил свой план. В столовой есть угловая стена всего в полтора кирпича, возле нее стоит рундук. В нем нужно сломать заднюю часть и затем уже пробить стенку. Он воспринимает все это с одобрением.
Достаем долото у одного плотника, который работал в мастерской за воротами, стачиваем его о камень, чтобы не было узнаваемо, и приступаем к работе. Работаем два дня посменно. И вот все почти готово. Осталось вынуть 5–6 кирпичей и можно свободно пролезть. Я работал последний и уже хотел вылазить, но вдруг появился цыган-дезертир, который захотел спрятать в рундук дрова, украденные в прачечной. Хотя мой коллега и намеревался его не допустить, он он все же успел немного приоткрыть дверцы. Конечно, он заметил, что кто-то сидит внутри.
На следующий день мы ожидаем шухера, но с утра все спокойно. Собираемся после обеда продолжить работу. Но неожиданно в обед в столовую приходит комендант со всеми рядовыми сотрудниками администрации и делают осмотр. Я посматриваю на своего коллегу, он бледный как стена. У него в кармане долото, он растерялся и не знает, что делать. В это время собралась толпа зевак. Я незаметно подзываю его, и мы идем в клозет, там он выбросил долото и успокоился. Он рад, что еще не успел залезть в рундук. Везде делают обыски, но ничего подозрительного не находят.
Часов в девять вечера меня вызывают в канцелярию. Вхожу. Спрашивают, не знаю ли я, кто это сделал. Я отвечаю отрицательно. Вводят цыгана. Спрашивают:
– Ты его видел в рундуке?
– Да, это был он, я узнал его по брюкам.
– Ты врешь, – взрываюсь я, – как тебе не стыдно.
Но он настаивает, что видел меня. Я бросаюсь на него и плюю ему в глаза. Тут на меня обрушилась целая свора охранников. Меня избили дубовыми палками, и я очнулся в карцере. Здесь можно было только стоять. Попробовал подняться, но ни руки, ни ноги не слушаются. Ужасная боль во всем теле и в голове, муки невыносимые. Наступает утро. Открывается дверь. Слышу голос:
– Выходи.
Опираясь на стенку, я безжизненно смотрю вниз. Меня хватают два солдата за руки и вытаскивают в зал. Плутонер спрашивает:
– Так ты хотел, чтобы я за твой шпионаж сидел в тюрьме? А ты знаешь, что у меня дети? Ты хотел осиротить моих детей?
В руках у него и еще у троих палки. Спрашивает, кто еще был со мной. Я отвечаю, что я не был там и не знаю, кто это сделал. Снова градом посыпались удары. Бьют по спине, по рукам, по ногам. Затем меня обратно бросили в карцер как падаль. Я бессильно повис между стенками карцера и дрожу от лихорадки. Через некоторое время приходит помощник коменданта, открывает карцер. Требует, чтобы я выходил. Стою, не подымая на него глаза. Он спрашивает, не болен ли я. Я молчу и не могу ничего сказать, язык как-будто прирос и не двигается. Он ничего мне не сказал, закрыл карцер и ушел. Через несколько минут приходит с медиком. Тот пощупал пульс и сейчас же приказал, чтобы меня отправили в тюремный околоток.
Лежу в околотке 26 суток. Первые пять дней отхаркивал кровью, потом лишь изредка. Кроме того, что болят руки, ноги и все тело, сильную боль чувствую внутри. Питаюсь порцией наказанного – четверть буханки хлеба и вода. Но меня поддерживали другие, а больше всего мой товарищ. Он приносил и кое-какие медикаменты. В начале марта вызывают в трибунал. Встречаюсь с уже знакомым мне чучелом.
Он спрашивает:
– Ну, что, тебе еще не надоело сидеть в нашей тюрьме? Может, немного исправишь свои показания?
– Я ничего нового не скажу. Все, что я сказал раньше, правда, – отвечаю.
– А ты что, хотел там бежать? По-видимому, ты человек не честный.
– Я никуда не хотел бежать, а меня избили до смерти напрасно.
– Как это не хотел бежать? Нам написали рапорт, что тебя поймали тогда, когда ты долбил стену. Теперь тебе добавят еще одно дело и будет два.
– Меня никто не поймал, и я этого не делал. Я буду писать жалобу о том, что меня избили напрасно.
– Хорошо, ты можешь писать хоть десять жалоб. А сейчас скажи, к кому тебя послали большевики и с кем ты знаком, кроме Геродота?
– Я никогда с большевиками дела не имел и все, что я сказал, это правда. Больше ничего не скажу. Можете меня судить, как хотите, для меня теперь все равно, ведь я кашляю кровью.
– Да, мы тебя будем судить, только не по той басне, что ты рассказал, а тогда, когда ты скажешь истинную правду. И чем быстрей ты признаешься, тем быстрей выйдешь на волю. А не признаешься, то воли тебе не видать, как своего уха.
– Я больше ничего не могу сказать, можете судить меня как вам нравится.
Это был последний мой допрос. Меня обратно увезли в Жилаву. Там администрация за пролом стены присудила мне 20 суток карцера с цепями на ногах и карцерный режим. Не буду описывать всего этого, скажу только, что я даже при поддержке некоторых своих знакомых по тюрьме вышел оттуда полуживой. Для меня и сейчас, когда вспоминаю это, все кажется чудом.
Прошло еще десять с половиной месяцев, пока меня вызвали на суд. 24 мая 1929 года я подписал все материалы, а суд назначили на 10 июня. В это время я виделся с Наталией Ганшиной и узнал, что она тоже сидела в тюрьме, в Вакареште, 6 месяцев. Она была такая исхудавшая и измученная на вид, что я ее еле узнал. Мне удалось переброситься с ней несколькими словами. Я ее спросил, какие вопросы ей задавал следователь и что она отвечала. Она мне сказала, что ее спрашивали, где Фома. Она ответила, что он уехал на работу, а куда – не знает. А больше всего спрашивали за письмо. Она говорила, что получила его от дяди из Константинополя, и на этом стояла все время. Я спросил о Данилове – долго ли его держали в сигуранце. Она ответила, что только семь или восемь дней. Я еще спросил, не били ли ее, не насиловали, о чем я слышал ранее. Она потупила глаза и ответила, чтобы я об этом не спрашивал, она обо всем расскажет, когда выпустят, и просила, чтобы я об этом никому не говорил. Из этого я понял, что ее и били, и насиловали.
Наступило 10 июня, день, который я ждал с нетерпением. В свидетели я выбрал Геродота, адвоката мне выделили от коллегии защитников. Но когда я его увидел, то понял, что такой молокосос может помочь только прокурору, поэтому я от него отказался. За несколько минут до начала суда приехал Геродот. Я увидел его, поздоровался. Спрашиваю, как это получилось, что все письма попали в руки сигуранцы. Он говорит, что у него производили обыск и все изъяли. Я спросил, получил ли он от меня письмо из сигуранцы. Он сказал, что получил и что я хорошо сделал, написав такое письмо, что оно мне очень поможет на суде. (Я забыл ранее упомянуть, что это письмо тоже было в досаре и меня в трибунале спрашивали, зачем я его написал. Я говорил, что меня убивали и обвиняли в том, что я специальный агент, посланный большевиками, а не от организации украинских националистов. И поэтому я просил Геродота, чтобы он разъяснил, что я не могу быть большевистским агентом, а он это хорошо знал).
В это время в Румынии была объявлена амнистия, и Геродот мне сказал, чтобы я не беспокоился, меня могут освободить. И если это случится, то чтобы я ни в коем случае не соглашался ехать в Россию, если мне это предложат. Я его хотел еще кое о чем расспросить, но он мне сказал:
– Отойдите и не подходите ко мне, потому что увидят и подумают, что я с вами советуюсь.
Я хотел все-таки продолжить с ним разговор, но он встал и отошел от меня. Затем пришла Наталья. Начался суд. Спросив мою фамилию, судья обращается к прокурору:
– Мне кажется, что подсудимый подпадает под амнистию. Читайте закон.
Прокурор читает и доходит до того места, где говорится, что если подсудимый не отбывал наказание сроком свыше 6 месяцев за такое же преступление в последние три года, то подпадает под статью 2 параграф «Д» закона об амнистии за шпионаж. Опускает лист и обращается к судьям:
– Наш подсудимый как раз подпадает под эту статью, а посему именем закона амнистируется, и я в обвинение не скажу ничего и досар закрываю.
Судья обращается ко мне:
– Был ли когда-либо арестован за шпионаж?
– Нет.
– Судился ли после 1926 года?
– Нет.
– Наказание отбывал?
– Нет.
У меня звучали эти «нет», как у маленького ребенка. Далее судья обращается к составу суда.
– Почтенные господа заседатели, закон действительно амнистирует нашего подсудимого. Но я, как председатель суда, не могу взять на себя ответственность и утверждать, что он не судился, потому что мы не знаем ничего, а в досаре нет никаких подтверждений. А посему я считаю досар неполным и прошу отложить суд, покуда мы не наведем справки в генеральной сигуранце, откуда досар поступил к нам.
Члены суда посовещались между собой, и председатель объявляет:
– Суд перенесен на 18 июня 1929 года.
Весь мой восторг улетучился, как будто бы я потерял что-то очень важное. Выхожу из зала, ищу глазами Геродота, но он куда-то увильнул. Наталья в восторге, а я чувствую, что эта амнистия мне не улыбается.
Наступает 18 июня. Меня приводят в зал заседаний. Здесь нет никого: ни Натальи, ни Геродота. Мне объявляет секретарь, что за шпионаж амнистировать не будут, что эти статьи в закон об амнистии были занесены по ошибке, а теперь исключены из него и что я должен взять адвоката, потому что без адвоката нельзя. Я говорю, что мне адвокат не нужен. А он говорит, что тогда адвокат все равно будет назначен от коллегии защитников.
Приходит адвокат, тот же молокосос, говорит мне, что за такое сложное дело он взяться не может, а тем более о шпионаже, потому что нет времени его штудировать. А во-вторых, в таких сложных делах он ничего не смыслит, поэтому советовал мне лучше взять опытного частного адвоката. Я сказал, что у меня нет денег на адвоката и что он мне совсем не нужен.
Мое дело записано первым в списке, вывешенном возле дверей. Консилиум уже в полном составе, а Геродота все нет. Лишь через несколько минут после того, как меня позвали в зал суда, входит Геродот. Наталия стоит возле меня в клетке для подсудимых. Начал председатель суда:
– Знаешь ли ты, подсудимый, в чем обвиняешься?
– Меня подозревают в шпионаже.
– Значит, знаешь?
– Да.
– Признаешь ли ты себя виновным в том, что шпионил в пользу Советов?
– Факта шпионажа я не признаю.
– Подтверждаешь ли ты суду те слова, которые ты говорил в своих показаниях во время следствия?
– Я могу подтвердить только те слова, которые записаны с моих показаний точно, под которыми я подписывался, а если будет что-то добавлено, то я это не признаю.
– Скажи суду, как ты попал в Румынию и когда?
Я начинаю рассказывать историю, о чем я писал ранее.
– Но почему же ты, уйдя из Румынии с ведома румынских властей, когда вернулся, не явился к властям, а пошел к Геродоту и приглашал его шпионить в пользу Советов?
– Я Геродота не приглашал работать в пользу Советов, потому что я сам боролся и буду бороться за украинскую народную республику, чтобы освободить украинский народ от ига большевиков и России.
– Но почему же ты приехал в Румынию?
– Мы имеем на Украине подпольные национальные организации, от которых я был послан к нашим организациям в Румынии для того, чтобы предупредить их о том, что если будет повсеместное восстание на Украине, то чтобы они были к этому готовы и пришли на помощь.
– А скажи суду: ты прятался, когда переходил границу?
– Да, прятался.
– И сколько раз ты переходил границу нелегально?
– Три раза.
– Значит, когда ты переходил границу и прятался, то ты знал, что делаешь преступление и что за это закон наказывает?
– Да, я это знал, но я не жалел своей жизни в борьбе за Украину против большевиков и сейчас не боюсь умереть за украинский народ. Так что переход границы мне был не страшен, и я не боюсь понести наказание за это.
Затем один из заседателей спрашивает:
– А скажи, подсудимый, ты говорил подсудимой Ганшиной о том, что ты был в России, и знает ли она о том, что ты держал связь с Геродотом и для каких целей?
– Эта женщина абсолютно ничего не знала, и я не понимаю, почему ее должны судить вместе со мной.
Председатель суда обращается к Наталии:
– А ты, подсудимая, признаешь свою вину в том, что ты помогала подсудимому Скомскому в шпионаже?
Наталия отвечает, что она ничего о шпионаже не знает, как и о том, за что ее арестовали и держали в тюрьме шесть месяцев.
– А скажи, подсудимая, ты знала о том, что письмо, которое ты получила, было от советских шпионов?
Она отвечает, что не получала никаких писем от советских шпионов, а то письмо было от ее дяди из Константинополя. Затем председатель суда вызывает свидетелей и обращается ко мне:
– Зачем подсудимый вызвал через суд свидетеля Геродота и что хочет, чтобы свидетель подтвердил?
– Я вызвал свидетеля для того, чтобы он подтвердил, что я приехал не от большевиков, как меня обвиняли в сигуранце, а что я был в украинской армии и перешел в Румынию с войском, о чем свидетель Геродот хорошо знает, так как он является секретарем украинского комитета эмигрантов в Румынии. А также, чтобы он подтвердил то, что Запорожченко и Зиньковский есть не советские агенты, а украинские националисты, которые все время боролись против большевиков и сейчас послали меня не шпионить в пользу Советов, а связаться с заграничной организацией в Румынии для совместной борьбы против большевиков, о чем свидетель Геродот знает и может это подтвердить.
– Скажите, свидетель Геродот, что вам известно по делу подсудимого Скомского?
– Я – секретарь миссии украинских эмигрантов в Румынии. Знаю, что подсудимый Скомский является эмигрантом, потому что мне приходилось ему выдавать соответствующие документы, а также это подтверждается тем, что он записан в алфавитной книге украинских эмигрантов с приложением его фотографии, и документом, выданным ему генеральной сигуранцей в 1923 году. Относительно Запорожченко и Зиньковского я могу сказать то, что я знал их как украинских офицеров, находящихся в эмиграции здесь в Румынии. А теперь, когда они живут на Украине, то я не знаю, что они делают. И поэтому, когда они предлагали мне через подсудимого Скомского держать с ними связь, я отнесся к ним с недоверием, боясь, чтобы они не были советскими агентами, а посему отвечал им через подсудимого Скомского, что не буду с ними поддерживать связь, пока не узнаю, что они действительно служат украинской народной республике.
– А вы, свидетель, подтверждаете, что подсудимый Скомский был в украинском национальном войске, бился против большевиков и перешел в Румынию с украинским войском?
– Подсудимый Скомский не был в украинском войске, которое подчинялось главному украинскому командованию и Центральной Раде в Киеве, а перешел в Румынию с отрядом Махно, который никогда в украинское войско не входил. Когда они перешли на территорию Румынии, то наш комитет их принял под свое покровительство, как и других украинцев.
– Больше вы ничего не знаете по этому делу?
– Нет, – отвечает Геродот.
Мне хотелось подойти и дать ему в морду за такие «хорошие» показания. В это время председатель суда дает слово прокурору, который выступает с обвинительной речью:
– Господин председатель и почетный консилиум! Нам известно, что большевики стараются по всей нашей великой Румынии насадить своих агентов, чтобы разносить свою заразу и шпионить против нас. Они организовали очень много таких банд, в которых работают эмигранты. Благодаря нашей хорошей полиции мы уже многих раскрыли, но еще больше осталось нераскрытых. Эта новая банда, которая хотела втянуть в свою сферу и Геродота, действительно была делом рук большевиков во главе с хорошо нам известными агентами Зиньковским и Запорожченко. И наш подсудимый Скомский является не кем иным, как участником этой организации. Наша славная сигуранца, благодаря ее бдительности, сумела раскрыть эту банду и точно установила, что наш подсудимый Скомский является не одним из борцов за восстановление национальной Украины, как он говорит перед судом, а одним из многочисленных советских агентов.
Господин председатель и почетный консилиум! Вы слыхали, что нам говорит свидетель подсудимого Геродот? Он говорит, что Скомский в украинской армии не был, а был в отряде Махно. Кто же такой Махно? Нам всем хорошо известно, что Махно перешел к нам со своей бандой. К ней принадлежал и наш подсудимый Скомский. Мы его приняли как честного эмигранта, дали ему хлеб, соль и приют. А он попытался организовать бунт в нашей провинции Буковине. Мы видим, что все эти организации, созданные большевиками, развиваются все больше и больше и лишь потому, что наши суды очень мягкие. Я призываю суд больше внимания уделять этим шпионским организациям и подвергать суровому наказанию виновных, одним из которых является наш подсудимый Скомский. А посему прошу наказать его по самой суровой статье закона за шпионаж в мирное время и осудить к 5 годам тюремного заключения.
Предоставляется слово защите. Выходит мой молокосос и говорит:
– Я прошу за отсутствием вины подсудимую Наталию Ганшину оправдать. В защиту подсудимого Скомского ничего сказать не могу и все оставляю на усмотрение почтенного военного консилиума.
Мне предоставили последнее слово. Конечно, послушав прокурора и услышав о 5 годах тюрьмы, у меня дрожь побежала по коже, но все-таки держу слово:
– Все то, в чем обвинял меня господин прокурор, есть лишь слова, ничем не подкрепленные. Я себя виновным в причастности к шпионской организации во вред румынскому государству не признаю. Наоборот, все наши национальные организации надеются, что румынское государство нам поможет освободиться от большевиков если не силой, то оружием. И я, будучи украинцем-националистом, не мог работать на большевиков. А посему в этой части обвинения прошу суд меня оправдать. Что касается обвинения в нелегальном переходе границы, то это оставляю на усмотрение консилиума.
Суд уходит на совещание, меня выводят в коридор. Долго ждать не пришлось. Через несколько минут выходит прокурор и говорит:
– Получил год. Ты доволен?
Я отвечаю, что не понимаю, за что.
– Сделаем пересмотр, – говорит он, – и я уверен, что получишь больше. Ты видел, что я даже досар не читал. Лучше будь доволен этим.
В это время выходит Геродот, берет под руку прокурора, и они идут вместе по коридору в кабинет. Я был до того сердит на него, что взял бы его за глотку и задушил. После всего этого мне стало ясно, что он меня все время продавал.
Наталия очень рада. Секретарь сказал ей, что она оправдана. Я хотел подавать кассацию, но адвокат мне не советовал, да и денег неоткуда было взять. Хотя Наталия обещала заложить все свое имущество: одежду и мебель, занять у кого-нибудь еще 2–3 тысячи лей. Но я, зная, что ее могут выслать за границу, советовал ей обо мне не беспокоиться.
Отбывать наказание мне назначают в центральной тюрьме «Дофтане», где, я слыхал, находятся все политзаключенные. Я также слышал, что это самая ужасная из всех румынских тюрем. Но все-таки я был рад, что попаду в нее и увижу всех политзаключенных Румынии. А еще потому, что надеялся передать оттуда через кого-либо весточку о себе в Одессу. Но в «Дофтане» я встретил совсем другую обстановку, чем ожидал. Политическая группа меня не приняла. На все мои заявления о приеме в организацию мне отвечали, что я шпион, а таких они не принимают. Советовали идти в другую организацию – к тем, кто был осужден за шпионаж.
В эту группу входило несколько человек антисемитов во главе со студентом Ясского университета. Тут были и мадьярские шпионы, и кучка провокаторов, которые были выброшены из организации политзаключенных, и агенты администрации. Сюда попал и я. Положение в тюрьме скверное. Харчи очень плохие: 400 г хлеба и 50 г чего-то вареного без всяких жиров, один раз в неделю дают 95 г мяса на человека. Сижу в одиночке. Здесь есть кровать, рогожка и одеяло. Ночь провожу в камере, день – во дворе. Работы никакой. Сильно голодаю. Не получаю никакой помощи…
На этих харчах я прожил месяц с лишним и до того ослаб, что когда, бывало, засидишься на одном месте, а затем подымаешься на ноги, то начинается головокружение. В это время на воле рабочие вышли на демонстрацию с требованиями улучшения быта политзаключенных в тюрьмах. Собрание политзаключенных тоже приняло решение выставить свои требования и объявить голодовку. В знак солидарности с другими товарищами мы тоже объявили голодовку. Она продолжалась сутки. Мы ее проиграли только потому, что центральный комитет румынской компартии в это время распался, партия раскололась на несколько фракций и не проводила организационную работу, даже не осведомив рабочие массы о том, что в тюрьмах началась борьба. Конечно, мы кое-что выиграли этой голодовкой, но только временно, не утвердив навсегда особый режим политзаключенных в законе. Зато потеряли двух лучших товарищей, которые умерли после голодовки. После этой борьбы я уже вошел в организацию политзаключенных с полным правом избирательного голоса.
С ноября месяца я стал переписываться с Бугаенко, Даниловым и Натальей, которые мне прислали от имени всей бухарестской группы махновцев одежду и обувь, а также каждый месяц присылали посылки с едой и деньги. По моим подсчетам, они мне помогли на 12 000 лей. После голодовки я не мог кушать что попало, лить бы набить желудок, требовалось специальное питание. Из моих писем они об этом знали и присылали все необходимое. Перед моим освобождением Данилов лично прислал мне новый костюм, туфли, носки, пару белья, в общем, одел меня с головы до ног. Я знал, что это для него было очень тяжело, поэтому обещал отблагодарить при первой возможности.
12 июня 1930 года я покидаю «Дофтану», приезжаю в Вакарешт. Здесь ко мне пришла на свидание Наталия, принесла мне 100 лей и передала от всех наших ребят предостережение, чтобы я ни в коем случае не соглашался ехать на российскую границу, потому что может быть несчастье. Я, конечно, был этому удивлен. По-моему, так не могло случиться. Наталья сильно просила, чтобы я, если все же поеду в Россию, постарался вытребовать ей визу для выезда из Румынии, потому что ей здесь стало жить совсем невозможно. Агенты и полиция ее беспокоят каждый день. Потом она созналась, что в военном трибунале во время допроса ее насиловали и что она не могла пережить такого зверства, поэтому позже бросалась под трамвай, чтобы покончить с жизнью.
17 июня 1930 года я освободился из тюрьмы. Под конвоем меня опять ведут в сигуранцу. На следующий день утром я встречаюсь с уже знакомой мне отвратительной рожей – инспектором Ионеску. Он меня узнал. Спрашивает, сколько мне дали. Отвечаю, что один год.
– Мало, – говорит, – если бы я был судья, то я бы тебе дал минимум 10 лет. А теперь куда хочешь ехать?
Я говорю, что без документов я никуда не поеду. А если меня куда-либо хотят отправить без документов, то лучше в Россию.
– В Россию мы тебя не отправим.
– Тогда оставьте меня здесь.
– Здесь тебя оставлять нельзя, нам не нужны такие бандиты, как ты.
– Тогда дайте мне документы и визу, я поеду куда угодно.
– Мы отправим тебя в Чехословакию. Хочешь?
– Если с документами, то поеду. А кто меня примет без документов?
– Ты поедешь в Чехословакию и больше нечего говорить. Но смотри, если вернешься в Румынию, то тебя здесь не примут…
Меня везут в Чехословакию. В ночь на 24 июня 1930 года я перешел границу, два дня блудил в горах, потом вышел на дорогу.
Прихожу в г. Рахов и являюсь в полицию. Заявляю, что меня выбросили из Румынии за подозрение в организации страйка, и прошу, чтобы меня отправили к русскому послу, что я был эмигрантом и жил в Румынии 10 лет. Меня отправляют на польскую границу и выбрасывают в Польшу. Еще в Чехословакии в жандармерии я рассмотрел карту и заметил, что там недалеко до русской границы. Решил пойти в том направлений пешком, но километров за сорок от границы меня задержали в Тлусту жандармы, затем отправили в Тернополь…
Суд меня приговаривает за переход границы к одному месяцу тюремного заключения. Сижу в тюрьме в Тернополе. После отбытия наказания меня опять отправляют в Румынию. Румыния меня не принимает и отправляет назад в Польшу… Меня держат в полиции 5 дней. Я прошусь к губернатору и говорю, что если они меня не отправят в Россию или не дадут никаких документов в тот же день и не освободят, то я объявляю голодовку и никуда не поеду, покуда не придет ответ от Лиги Наций, куда я буду писать жалобу. Не знаю, помогло это или что-то другое, но меня на следующий день отправляют в Борщов, а оттуда – на границу в комендатуру пограничного отряда. Это было поздно вечером, часов в десять. Приходят два офицера. Во дворе темно, поэтому их лица не могу рассмотреть. Один спрашивает меня:
– Что с тобой?
Я говорю, что меня хотят отправить в Россию.
– А ты что, большевик?
– Нет, не большевик.
– А чего же ты хочешь идти в Россию?
– Потому что мое положение такое, что нужно идти туда, куда ведут.
Два пограничника и жандарм приводят меня на границу к Бугу. Проходим мельницу, вижу проволочное заграждение, впереди внизу видно, как блестит вода. Мне говорят, что речка не глубокая. Я спускаюсь вниз, раздеваюсь и бреду. Стало легче, что освободился от сопровождающих. Но еще побаиваюсь, чтобы не подстрелили.
После переправы через речку иду по дорожке, чтобы встретиться с патрулем. Никого нет. Сажусь на камень и ожидаю. Закурил, думая, что может так быстрей заметят, придут и отведут в комендатуру. Ждал с полчаса, никого нет. Затем сам пошел к селу. Иду по селу, встречаю молодого парня, прошу, чтобы отвел меня в комендатуру…
На следующий день приезжает уполномоченный отряда К-Подольска и меня отправляют туда. Там ожидал три дня, пока придет распоряжение из Одессы. Дождался. Дают деньги на дорогу, и я качу в Одессу к Зиньковскому. Многое за это время переменилось. Я даже говорить по-русски разучился. Надо отдохнуть и подлечиться. Вот и красная Одесса. Встаю с поезда, смотрю в календарь: 22 июля 1930 года, на часах – 2 часа 30 минут.
(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № 9973, арк. 41–88)
