Текст книги "За золотом Нестора Махна"
Автор книги: Олександр Скрипник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)
– Я был в Плоештах и работал каменщиком у мастера Вала Юнел.
– А ты Запорожченко знал?
– Я знал сотника Запорожченко, который был комендантом украинских эмигрантов в лагере.
– Когда ты виделся с ним?
– Я видел его в лагере, а в 1923 году я выехал из лагеря на работу и больше его не видел.
– А Шанкалу ты знаешь?
– Такого не знаю.
– А Бойченко?
– Бойченко я знал, он работал со мной в Плоештах.
– Зачем ты был с ним в Яссах в 1924 году и что ты там делал?
– В Яссах я никогда не был.
Он стал рыться в досаре. Передо мной мелькнуло все прошлое. Припоминаю наш отъезд с Запорожченко. Теперь стало ясно, что они об этом знают. Только не могу понять, почему они все это связали с Геродотом.
– А в 1926 году где ты был? – продолжает допрос следователь.
– Работал на нефтяных вышках.
– А в Бухарест приезжал?
– Нет.
– Ты врешь и не хочешь сознаться. Я уже помог тебе кое-что припомнить, а ты все скрываешь.
– Я говорил всю правду и ничего не скрывал.
– Врешь, подлец, ты сейчас мне признаешься во всем.
Нажимает на кнопку. Приходят уже знакомые мне агенты. Он обращается ко мне:
– Ты знаешь, для чего я позвал этих людей. Если не хочешь быть битым, то скажи правду сейчас.
– Я сказал всю правду, а больше ничего не знаю, – говорю.
Он покраснел весь и с яростью бросился на меня, стал бить меня по лицу, приговаривая:
– Ты скажешь правду или я тебя убью.
– Что я могу сказать, когда я ничего не знаю.
Он приказывает агентам, чтобы привязали меня к скамейке. Меня берут, ложат на скамейку вниз лицом, руки связывают под скамейкой, привязывают ноги и снимают туфли.
– Ну, что, скажешь правду? – спрашивает.
Я твердо стою на своем: ничего не знаю. Затем чувствую на спине как ожог от горячего железа. Все больше и больше. Задыхаюсь. Нет сил терпеть. Следователь спрашивает:
– Скажешь правду?
С плачем и криком умоляю, что меня бьют даром, что я ничего не знаю. Ударов уже не чувствую. Чувствую только, что мне не хватает воздуха и ужасную боль в голове. Мысли переплетаются. Вспоминаю и Фомку с письмом, и Геродота, и Я. Н., и Пискарева, и следователя. И всех хочется призвать на помощь, чтобы вырваться из этого кошмара. Прихожу в себя. Сижу на скамейке. Как сквозь туман вижу за одним столом следователя, за другим – секретаря. Больше в кабинете нет никого. Чувствую тяжесть в голове и во всем теле. Стараюсь вспомнить, что я говорил, но ничего не помню.
– Обуйся, – слышу голос следователя.
Я вздрогнул. Сразу почувствовал жгучую боль во всем теле. Кажется, что кожа как какая-то твердая скорлупа. Хочу встать, но не могу. Чувствую, как-будто в подошвах тысячи иголок. Бессильно обратно опускаюсь на скамейку.
– Не притворяйся, обувайся, – слышу голос.
– Я не могу, у меня нет сил.
– Видим. А если бы ты признался, то тебя бы никто не бил.
Он хотел еще что-то сказать, но в это время вошел какой-то мужчина. Видно, что они хорошие друзья.
– Извини меня, Жоржик, – измерил он меня взглядом, – вижу, ты все возишься со своим клиентом. Если можешь, выйди на минутку, я хочу тебе кое-что сказать.
Следователь закрывает досар, и они вместе выходят из кабинета. В это время ветер ворвался в открытое окно и распахнул лежащее на столе дело. Несколько исписанных листов бумаги упали на пол передо мной. Другие в беспорядке остались лежать на столе. Секретарь быстро вскакивает из-за стола и подбирает листы бумаги, приводя их в порядок. Но я успеваю заметить лист, напечатанный на машинке на украинском языке. Сразу узнаю копию с письма Геродота, которое я отправил с Фомой. Также узнаю по почерку два-три письма, написанные Л. Н. Больше не могу ничего разглядеть. Секретарь поспешил сложить все в досар и закрыл окно.
Мне стало ясно, что отказываться бесполезно, нужно что-нибудь говорить, но что, никак не могу придумать. Решаю еще посмотреть, что будут спрашивать. Через несколько минут входит следователь. Обращается к секретарю:
– Вы этого индивида отведите вниз, а если меня кто-то будет спрашивать, скажите, что я буду через полчаса.
Сам берет досар и закрывает его в столике. Секретарь обращается ко мне:
– Идем.
Я немного приподнимаюсь и со стоном опять опускаюсь на скамейку.
– Что, больно? – спрашивает следователь. – Это для того, чтобы ты знал, как нам врать. Иди и подумай обо всем хорошенько.
Секретарь позвал солдата, и меня под руки отвели в камеру. Лежу на нарах лицом вниз, спиной и ногами ни к чему не могу притронуться. Рубашка вся мокрая, временами вздрагиваю от холода. Это причиняет мне ужасную боль в спине и ногах. Пытаюсь нарисовать картину, чтобы связать вместе все, о чем меня спрашивали. Придумываю целую историю. Якобы я был связан с подпольной национальной организацией украинцев, которые работают на Украине для того, чтобы свергнуть иго большевиков и освободиться от России. Обдумываю все моменты, где мне могут задать разные вопросы. Решаюсь дать декларацию в таком духе и потом на этом стоять все время.
Знаю, что не обойдется без того, чтобы они все не сверили у Геродота. Но мне неизвестно, арестован он или нет. Поэтому стараюсь выяснить, нет ли его под арестом, и написать ему письмо. С этой целью разговариваю с одним часовым, который, я замечал это, относился ко мне с сочувствием в прошедшие два дня, когда был на посту. Он давал мне курить и вообще относился ко мне не грубо. Он сам из Кишинева, еврей, говорит по-русски, фамилия Берлянд, зовут Авраам. Он рассказывал мне о тяжелой службе в румынской жандармерии. А я ему говорил, что не виновен, что не имею здесь никого из родных, которые бы побеспокоились обо мне, что я беженец из России и что живу в Румынии уже 10 лет.
Он посоветовал мне нанять адвоката, если у меня есть деньги, потому что адвокат быстрей поведет дело, а без адвоката могут держать в сигуранце долго. Я его стал просить, чтобы он отыскал мне адвоката. Он сказал, что не может это сделать, потому что ему целую неделю нельзя никуда отлучаться из караула. Я его расспрашивал, есть ли еще среди арестованных русские. Он мне сообщил, что в общей камере есть двое русских. Один из них старик, военнопленный, он хочет ехать в Россию, сидит здесь уже давно, а другой и сам не знает, за что арестован, он сидит 2 или 3 дня. Я догадался, что это Данилов.
Затем прошу его, чтобы он, если может, передал письмо от меня к одному адвокату. Он говорит, что этого сделать не может, потому что если узнают, что он передает письма арестованных, то попадет под суд. Я ему клялся, что его не выдам и заплачу за его труды. Он мне пообещал, что может отдать письмо на почту. Я прошу, чтобы он купил конверт и бумагу и когда придет на другую смену, чтобы принес мне. Он обещает это сделать.
Каких мук мне стоило постоять несколько минут у дверей на ногах! Но результаты разговора с часовым меня утешают. Наступает ночь. Я обдумываю, что написать Геродоту, если принесут бумагу, чтобы письмо пошло мне на пользу, даже если оно попадет в руки сигуранции. Связываю содержание письма с придуманным планом моего признания следователю. Внезапно приходит в голову ужасная мысль, что если Геродот не арестован, то все документальные данные он выдал сигуранце добровольно.
Проходит ночь. Наступает утро. Меня не вызывают. С нетерпением жду моего знакомого часового, чтобы написать письмо, зная, что в обеденный перерыв и до 6 часов вечера меня не вызовут. В 2 часа дня заступает на пост мой знакомый. И действительно, он меня не обманул. Принес мне конверт и бумагу, дал карандаш и просил, чтобы я писал осторожно, чтобы никто ничего не заметил.
Я сажусь и пишу письмо такого содержания: «Вельмишановний пане Дм. Вас. (Дмитро Васильович Геродот – Прим. авт.). Пишу вам цього листа з генеральної сигуранци. Я зараз заарештований. Мене підозрюють у шпигунстві на користь більшовиків. Але ж ви знаєте, що я переконаний українець і на таку роботу ніколи б не згодився. А зв'язок з вами я підтримував тільки із-за того, що працював на визволення України. Ви самі добре знаєте, що ми ні до яких румунських справ не втручаємося, а тому я вас прошу вжити всіх заходів, щоб роз'яснити їм, що я не ворог румунської держави, бо мене б'ють і мені не вірять, і вони мають рацію: звідки вони можуть знати, що я працював тільки для визволення національної України. А я сам не можу їх переконати, щоб мені повірили. Ви повинні мені допомогти, як борцеві за визволення України. З пошаною, Андрій».
Я запечатал письмо, написал адрес и отдал часовому. Я попросил его, чтобы он наклеил марку и отдал на почту, и пообещал ему хорошо заплатить, если мне дадут деньги из канцелярии. Он сказал, что денег ему не нужно, а сделает он это только из-за сочувствия ко мне. Вечером меня не вызывали, а вызвали на следующий день утром. Захожу в кабинет. Следователь говорит:
– Посмотри, на что ты похожий, а признаваться не хочешь. Что ты нам скажешь сегодня?
– Господин следователь, я скажу всю правду, – отвечаю.
– Что ты скажешь?
– Что я был на Украине, что меня послали от подпольной организации национальных украинцев.
– Если ты хочешь признаться, то начинай с того, когда ты приехал в Румынию, как ты уехал и с кем, говори обо всем подробно. Но помни, что за каждое слово ты будешь отвечать. Мы будем все сверять, и если ты будешь говорить неправду, то я тебя заставлю во всем признаться.
Он вынимает из стола бумагу, передает секретарю и просит записывать все слово в слово. Я начинаю рассказывать, что был в украинской армии, воевал против большевиков, в 1921 году бежал с разбитой частью в Румынию, был интернирован в лагерь, в 1923 году выехал из лагеря на работу в Бухарест, потом работал в Плоештах до 1924 года. (Далее я буду приводить свои показания подробно).
В Плоештах ко мне приезжает сотник Запорожченко и говорит, что на Украине теперь большое восстание украинцев против большевиков. Ему поручено от украинской эмиграции организовать группу, которой румынские власти дадут оружие и пропустят через границу для борьбы и организации военных отрядов против большевиков. И если я хочу, то могу уехать с его группой. Я с радостью согласился. Он сказал, что когда будем уезжать, то он за мной заедет. Через несколько дней он приезжает ко мне и говорит, что сейчас будет ехать на станцию. Я собрался, и мы уехали в Яссы. В Яссах я встретился в гостинице со всей группой: Зиньковским, Бойченко, Шанкалой и Зиньковским вторым.
– В какое время это было? – спрашивает следователь.
– Это было летом, но я не помню, в каком месяце – в июне или июле.
Он перелистывает досар, обращаясь ко мне:
– Ну, говори дальше, что вы там делали в Яссах.
– Нам принесли оружие в гостиницу, и мы отправились на границу в сопровождении двух штатских из Ясс.
– Как их фамилии?
– Их фамилии я не знаю, потому что они говорили только с сотником Запорожченко. На границу мы приехали днем и ждали до ночи у пограничного коменданта, а ночью нас переправили на Украину. Мы 6 суток шли только ночью, а днем прятались в лесу. Потом Запорожченко сказал, что нужно закопать оружие в лесу, а самим явиться в милицию и строго запретил нам говорить, что мы пришли с оружием и что об этом знали румынские власти. Мы все были недовольны и хотели вернуться назад. Но Запорожченко стал уговаривать нас, что так нужно, что большевики нас не расстреляют, подержат месяц или два под арестом и выпустят на основании амнистии. Но только нужно говорить, что мы сами убежали из Румынии и хотим идти домой. Он обещал в дальнейшем со всеми держать связь и сообщить, что делать дальше, когда нас выпустят. Мы с этим согласились. После того, как закопали оружие, мы явились в милицию в местечко, название которого я сейчас не помню. Нас арестовали и отправили в Харьков. В Харькове мы сидели под арестом 3 месяца, нас допрашивали, как мы перешли границу и для чего. Мы все отвечали, что хотели домой и поэтому бежали из Румынии. Когда нас выпустили, я поехал домой. Дома жил месяца 2–3 под надзором милиции и являлся два раза в месяц отмечаться. Потом надзор с меня сняли.
– Чем ты занимался, когда жил дома?
– Я крестьянин и занимался хлебопашеством.
– Говори дальше.
– В 1925 году, весной, ко мне приехал Запорожченко и сказал, что теперь уже нужно нам начинать создавать организацию для борьбы против большевиков среди крестьян. Он жил в Павлограде и сказал мне, чтобы я приезжал к нему каждую неделю забирать листовки и воззвания против большевиков для распространения среди крестьян. Так я работал до 1926 года. Среди крестьян в это время начались волнения, даже бунты. Такие организации были по всей Украине, но многие из них были раскрыты большевиками и уничтожены в пограничной полосе, а у нас на Екатеринославщине, Харьковщине, Полтавщине, Черниговщине и на Кубани до сих пор ни одна не была раскрыта, и все время их члены готовятся ко всеобщему восстанию, чтобы освободить Украину от большевиков и московщины. Летом 1926 года Запорожченко позвал меня и сказал, что надо поехать в Румынию для того, чтобы связаться с нашими братьями-эмигрантами и уведомить их обо всем. Я согласился поехать. Он сказал, что если по дороге меня задержат большевики, то чтобы я ни в коем случае не говорил, что я виделся с ним и он меня посылал, и дал мне адрес Л. Зиньковского в Одессе и письмо к нему. При этом добавил, что Зиньковский знает, что посоветовать, чтобы легче пробраться через границу. Также он сказал, чтобы я в Румынии явился к Геродоту и объяснил ему положение на Украине и чтобы Геродот держал связь только с Зиньковским и больше ни с кем.
– А где ты нашел Зиньковского в Одессе: на какой улице, какой номер дома?
– На улице Набережной, 36.
– А что он там делает?
– Он служит на торговом пароходе.
– Ну, говори дальше.
– Зиньковский дал мне письмо, чтобы я отвез Геродоту, и рассказал, как ехать до границы. Я приехал поездом до станции Попелюхи, а оттуда пошел пешком к границе. Ночью я переплыл Днестр и приехал в Бухарест.
– А кто тебе дал лодку? Большевики?
– Я переплыл Днестр без лодки.
– А какой сигнал они тебе дали, чтобы вызывать лодку?
– Никакого сигнала мне никто не давал, я прятался так, чтобы меня не поймали большевики.
– Как же так, – говорит следователь, – ты большевик и от большевиков прятался.
– Я такой большевик, что если бы большевики меня поймали, то сразу бы расстреляли.
– А когда ты оказался в Румынии, к кому ты заходил там возле границы?
– Я ни к кому не заходил.
– Кто у тебя есть из знакомых возле границы в Румынии?
– Никого.
– А куда же ты пошел сразу от границы?
– Я пошел прямо на запад.
– В какое первое село ты зашел?
– Я зашел прямо на станцию Шолданешт.
– Но как ты попал на станцию Шолданешт?
– Я спрашивал у крестьян на поле.
– А ты имел румынские деньги, когда пришел на станцию?
– Нет, я имел 20 долларов.
– А где же ты взял деньги на билет?
– Я поменял доллары у одного еврея.
– А ты еврея того знаешь?
– Нет.
– Говори дальше, как ты ехал до Бухареста.
– Я взял билет и приехал в Бухарест. Мне Запорожченко сказал, чтобы я после приезда передал на словах Геродоту, что весь украинский народ уже готов для восстания против большевиков, не хватает только оружия, чтобы все эмигранты-украинцы формировались в воинские части и просили помощи у других западных держав и были готовы к выступлению в то время, когда начнется повсеместное восстание на Украине.
– А ты вместо того, чтобы это передать Геродоту, сказал ему, чтобы он был большевистским шпионом.
– Нет, я ему передал все то, что вам рассказал. Еще Запорожченко просил передать, чтобы Геродот дал ответ и чтобы связь держал только через Зиньковского.
– Но почему не через него?
– Потому что Запорожченко говорил, что он ведает всем центральным бюро организации левобережной Украины, и если большевики перехватят его связь с заграницей или случится какое-то несчастье, то могут раскрыть всю украинскую организацию.
– И ты говорил об этом с Геродотом?
– Да, я все это передал Геродоту.
– Ну, продолжай.
– Когда я все это передал Геродоту, и письмо от Зиньковского, то он ему написал ответ и просил, чтобы его лучше поинформировали. Я это письмо отвез Зиньковскому. Тот сказал, чтобы я его отвез Запорожченко. Я так и сделал. Когда я отдал письмо Запорожченко, то он сказал, что нужно еще поехать к Геродоту. Через месяц я опять приехал в Бухарест таким же путем и привез письмо от Запорожченко, в котором он предлагал Геродоту приехать в Турцию, чтобы обо всем лично переговорить, потому что пересылать информацию нелегально через границу очень опасно – могут перехватить большевики. А также он просил Геродота, чтобы тот сообщил ему, когда сможет приехать для того, чтобы Запорожченко сообщил ему адрес, куда ехать. Геродот на этот раз ничего не написал, а сказал, чтобы я передал Зиньковскому, что он не будет иметь никакой связи с ним до тех пор, пока он не будет уверен, что такая украинская организация существует.
– А какой-нибудь адрес в Турции Зиньковский давал?
– Нет, только обещал.
– А ты какой дал адрес Геродоту в Константинополе, когда говорил с ним?
– Ни о каком адресе я ему не говорил.
Следователь роется в досаре, находит какую-то бумагу и читает адрес. Потом спрашивает:
– Кто дал этот адрес Геродоту?
Из этого я понял, что никакие мелочи от них не скрыты, что все это рассказал им Геродот.
– Этот адрес был написан в письме к Геродоту, – отвечаю.
– Продолжай дальше, я послушаю.
– С тех пор, как я приехал к Геродоту, я больше не возвращался на Украину, а жил в Плоештах и работал на лесопильной фабрике до 1927 года. В 1927 году, в июле месяце, я приехал в Бухарест, где работал плотником на фабрике Мисара, на кирпичной фабрике Финцеску, потом осенью обратно перешел на фабрику Мисара и работал там до весны 1928 года.
– А на какой улице жил?
– На улице Кривинени, 77.
– А в полиции был записан?
– Да.
– А теперь где твои документы?
– При аресте у меня забрали все документы.
Он находит в досаре все мои документы и пересматривает их.
– Хорошо, – говорит. – А почему ты остался в Румынии, а не поехал в Россию?
– Я боялся, потому что там за мной уже следили.
– Так ты говоришь, что с 1926 года в России не был?
– Не был.
– А в Кишиневе ты бил?
– Нет.
– Слушай, ты мне говори правду, я не хочу тебя бить. Вот это откуда? – он показывает мне досар еще за 1926 год. – Ты за что там судился?
– Я хотел поехать на Украину, – отвечаю, – но меня задержали на границе и отправили в Кишинев. Там судили в 3-м армейском корпусе и оправдали. Я оттуда вернулся в Плоешты.
– Так ты знай, что нужно говорить все.
– Я ничего не скрываю.
– А где ты взял письмо, которое дал Геродоту месяц тому назад?
Я решаю, чтобы не видать Фому, говорить, что был в России сам. Поэтому отвечаю:
– Это письмо я привез от Зиньковского с Украины. Я был месяц тому назад там, но сейчас же вернулся обратно. Зиньковский мне сказал, что меня уже ищут большевики, и когда я бежал сюда, то он дал мне письмо и деньги для Геродота, которые передал его отец.
– А Геродот что тебе говорил?
– Геродот мне ничего не говорил, он написал письмо, чтобы я передал его Зиньковскому, если смогу.
– А где это письмо?
– Я это письмо порвал. Оно было у меня в кармане, а я на работе сильно потел, и оно промокло от пота так, что там нельзя было ничего разобрать…
– А этими днями ты не получал письма из Турции?
– Никакого письма я не получал.
– А кто такая Наталья Ганшина?
– Это жена Куща Фомы.
– А она получает письма из Турции?
– Не знаю. Она мне говорила, что имеет родственников в Турции, тоже эмигрантов. Но я не знаю, получает ли она от них письма.
При этом я вспомнил, что я давал адрес Ганшиной для писем мне, а Фома ее предупреждал, чтобы она говорила, что имеет дядю в Турции, если ее будут спрашивать, от кого приходят письма.
– А Максима ты знаешь в Турции?
– Нет.
– А что еще ты знаешь о связи Зиньковского с Геродотом?
– Больше я ничего не знаю.
– А откуда ты брал деньги, чтобы ездить в Румынию?
– Мне давал Запорожченко. У нас в подпольной украинской национальной организации были членские взносы для издания нелегальной литературы, и из этих денег Запорожченко давал мне на дорогу.
– А сколько он давал тебе денег?
– Один раз 20 долларов, в другой раз – 15 долларов.
– А в последний раз сколько тебе дали денег?
– В последний раз я с Запорожченко не виделся. Мне дал Зиньковский 25 долларов для Геродота от его отца. А на дорогу я имел свои деньги, которые я заработал на стройке.
– Хорошо, мы проверим, как ты работал, – говорит следователь. – Значит, ты больше ничего не знаешь?
– Нет.
Он обращается к секретарю.
– Вы все записали, что он говорил?
Тот отвечает утвердительно.
– Прочитайте ему.
Секретарь читает.
– Теперь подпиши, – говорит следователь.
Я расписался на каждом листе. Меня отвели обратно в камеру. Я ложусь на нары вниз лицом и думаю, что будет дальше. Боль в спине и ногах немного прошла. От того, что меня целый день без перерыва допрашивали, и от напряженной работы мозгов шумит в голове. Не съел даже ужин, который мне принесли. Заснул и аж утром проснулся. Ожидаю, что будет в этот день. Примерно в четыре часа приходит мой знакомый часовой, говорит, что письмо бросил в почтовый ящик. Разговор с ним – мое единственное развлечение, чтобы забыть о своей участи. Он мне рассказывал, что тоже сидел в тюрьме, знает об избиениях полиции. Он был карманником и взломщиком и сейчас временами подрабатывает этим, когда подкупит старшину и возьмет пропуск в город.
Два дня меня не вызывали. Зовут на третий утром. Ведут в другой кабинет к инспектору. Мой следователь и агенты ходят на цыпочках. Вхожу в богато обставленный кабинет, везде ковры. За столом сидит инспектор с отвратительной рожей, перелистывает мой показания, напечатанные на машинке, исчерканные красным карандашом.
Обращается к следователю:
– Что же он нарассказывал здесь сказок. Мы это давно лучше его знаем, а остальное ложь.
Потом обращается ко мне:
– Ты разбойник, сказки твои я читать не хочу. А где ваше ГПУ, которое тебя послало? А где целая банда таких шпионов, как ты? Где инструкции, которые тебе дали большевики? Все твои показания – ложь. Они еще хотели затянуть в свою банду честного человека.
Он хватает в руки бумаги и мнет их.
– Это все не годится. Допросить его хорошенько. Иди, подлец, да скажи правду, а не сказки.
Меня отводят в камеру. Вечером опять вызывают в кабинет следователя. Следователь обращается ко мне:
– Ты до сих пор врал, а теперь скажи всю правду, чтобы мне тебя не заставлять.
– Я рассказал все и больше ничего не знаю.
– Как это не знаешь? Скажи, от какого ГПУ ты приехал и к кому?
– Я никакого ГПУ не знаю.
– Так ты, значит, не хочешь признаваться? А я уверен, что ты признаешься, – он надавливает на кнопку. – Говори, пока не поздно.
– Я сказал все, где был и что делал после 1921 года, а больше мне нечего говорить.
Входят мои палачи. Опять следует избиение до бессознания. При этом следователь называет несколько неизвестных мне фамилий и все спрашивает, с кем я знаком и кто меня послал. Я все отрицаю и говорю, что больше ничего не знаю. Таких кошмарных вечеров было еще три. Постоянно спрашивают, не принимала ли участие в моей связи с Геродотом Ганшина Наталья, кого я знаю в Турции и с кем имею связь в Болгарии и т. д. Я твержу одно: «Никого не знаю, все сказал».
Избили меня до того, что я не мог ходить три дня. Да и лежать на голых досках одно мучение. Иногда заходит агент и смазывает мне тело спиртом. Адские боли. Почти все тело черное, ноги опухли. Четыре дня я не вижу следователя и очень этому рад. Но вот на пятый день меня утром вызывают. Ведут к следователю. Думаю, что опять предстоит кошмар. Захожу в кабинет.
– Ну, что же, придется тебе дать новую декларацию, – говорит он. – Ту, в которой ты все наврал, инспектор порвал. Но только смотри, больше не ври, а то будет тебе очень плохо.
– Я никакой декларации дать не могу, я больше ничего не знаю.
– Ничего, посмотрим, что ты будешь рассказывать.
Секретарь записал такую же декларацию с моих слов. В этот раз следователя при даче мной показаний почти не было в кабинете, и никаких вопросов он мне не задавал. Когда я окончил, секретарь мне все прочитал, и я подписал каждую страницу. Меня отвели в камеру. Два дня не вызывали. На третий день утром снова вызывают к инспектору. Вижу, на столе перед ним лежит моя декларация. Обращается ко мне:
– Ты что же, думаешь, что мы всем этим сплетням поверим? Думаешь, мой румыны дураки и ничего не понимают? Ты что здесь нового сказал? Почти слово в слово, как и прежде.
– Больше я ничего не знаю.
– Ты хорошо заучил свою басню, но я заставлю тебя сказать другое. Если ты не скажешь мне правду, то я тебя отсюда не выпущу. Слышишь?
– Слышу, домнуле инспектор, но я сказал всю правду и больше ничего не знаю.
– А я говорю, что ты у меня не отнекаешься. Иди вон отсюда.
Меня отводят в камеру. Два или три дня никуда не вызывают и ко мне никто не заходит. Тянутся однообразные тяжелые дни. Но вот однажды утром слышу крик в коридоре и голос часового:
– Сюда нельзя, здесь секретный.
Слышу другие голоса:
– Дежурный комиссар приказал, что этого тоже в секретную камеру.
– Ну, так ведите его в другую камеру.
– Здесь написано, что в камеру № 2.
– Я пустить не могу, идите к начальнику поста.
Через некоторое время приходит начальник поста и ко мне вводят какого-то клиента. После нескольких минут молчания он заводит разговор, расспрашивает, за что я сижу и долго ли. Я говорю, что плохо себя чувствую и, ничего не отвечая, слежу за ним – что за птица. Вообще я осторожно держался со всеми, с кем приходилось сидеть вместе, и не заводил никаких разговоров.
Клиент мой посидел со мной четыре дня, на допрос его ни разу не вызывали. Он все посылал часовых к дежурному комиссару, чтобы спросили, когда его выпустят. При этом ругал и Румынию, и короля Михаила, и сигуранцу, и комиссара, что его так долго держат под арестом совсем невиновного. Я не знал, что это был агент, когда сидел с ним. Но когда я выходил из сигуранцы, то видел, что он дежурит в кабинете комиссара. Тогда я понял, что его ко мне специально подсаживали. А вообще с того времени я уже сам не сидел, всегда имел приятелей, которые напрасно кормили блох и клопов. Последний мой приятель, русский из Бессарабии, был очень откровенный и снисходительный ко мне…
27 августа меня вызывают, приказывают забрать с собой все вещи. Я твердо уверен, что мой приятель тоже тотчас освободился и пошел прямо в баню, чтобы отмыться от клопов и блох. Меня ведут не к следователю, а к дежурному комиссару. Затем одевают наручники, накидывают на плечи пиджак и ведут в военный трибунал. Там шесть дней сижу один в камере. На седьмой вызывают. Заводят в караульное помещение, выделяют двух сопровождающих. Они расписываются в книге, что приняли меня, и ведут на третий этаж, вводят в какой-то кабинет. За мной входит один часовой, клацает подборами и вытягивается по стойке «смирно» в углу. За столом сидит такая рожа, какой я еще не видел в жизни: туловище в два обхвата, тройной подбородок, лысая макушка, старательно прикрытая зачесанными со всех сторон вверх длинными волосами. На погонах три серебрянные нашивки – чин майора. Это чучело подняло на меня налившиеся кровью пьяные глаза и прогремело басом:
– Как фамилия?
Я сказал. Он перелистывает досар. Вижу там свои документы, фотографии, письмо Пучкова к Фоме, письма Геродота к Л. Н., напечатанные на машинке по-украински, письма Л. Н. к Геродоту. К каждому подшит лист, очевидно, это перевод на румынский язык. Вижу досар из Кишинева, свою декларацию, всю испещренную красным карандашом, и много других бумаг.
– Так что, ты захотел шпионить против нашего государства? – спрашивает он. – Вот только вышла неудача.
Я молчу.
– Что ты можешь сказать, кроме этой декларации?
Я говорю, что больше ничего не могу сказать.
– Значит, ты подтверждаешь все, что написано в этой декларации?
– Да.
Он дает мне на подпись бумагу, чтобы я собственноручно это подтвердил.
– Увидим, как ты шпионил. А теперь можешь идти.
Солдат клацнул каблуками и пропустил меня перед собой к двери. Сижу еще четыре дня, ничего неизвестно. На пятый день вызывают, заводят в караульное помещение. Начальник караула вызывает меня, приказывает шефу «дубы» (закрытого арестантского авто):
– Смотри, держи его в секретной камере, чтобы ни с кем не говорил.
Меня заводят в автомобиль и везут в военную тюрьму. Там записывают в канцелярии и ведут в камеру. Здесь остаюсь на несколько месяцев. На следующий день приносят хлеб весом около килограмма, неплохой на вкус. На обед дают какое-то кушанье, хотя и без жиров, но тоже можно есть: с капустой, картошкой, свеклой, разной зеленью, рисом. Сварено хорошо и имеет вкус. Вечером тоже суп из картошки и круп. Думаю, что так пропасть нельзя.
Потянулись однообразные длинные дни и ночи. Утром – стакан полусладкого чая, в 10 часов – получасовая прогулка с часовым, в 12 часов – обед, три раза в неделю с мясом (мяса 200 грамм), дают картошку, рис, крупу или даже хороший борщ с помидорами, капустой, перцем, свеклой и разной зеленью. На ужин – тоже какой-либо суп. Два раза в неделю дают фасоль. В 9 часов вечера играют «архангела», и я ложусь спать на досках. Правда, есть рогожка, но ее и самый зрячий не увидит, одно название. Стены толщиной в два аршина, потолок цементный, на который сверху насыпан пятиметровый слой земли, там пасется скот администрации тюрьмы. Со стен и потолка вечно стекает вода, сыро и холодно, пол тоже цементный, примерно четыре квадратных метра. Холодно днем и ночью, даже летом. Одеяла нет. Не очень мне это нравится, но ничего не поделаешь.
В неведении сижу больше месяца. В сентябре вызывают в трибунал. Заводят к знакомому уже мне чучелу. Он спрашивает:
– Тебя били в сигуранце?
– Били.
– Очень плохо делали, у нас бить нельзя. Но если ты не будешь говорить мне правду, то и я буду бить. Скажи, кто такие Запорожченко и Зиньковский?
Я говорю, что это украинские старшины, которые были эмигрантами здесь в Румынии, потом с разрешения румынских властей уехали на Украину для организации восстания украинского народа против большевиков, чтобы сделать Украину независимым государством.
– А они не агенты большевистские?
– Нет, я за это ручаюсь.
– Кто такой Геродот? Кто такая Наталия?
Он еще задает целый ряд вопросов. Я отвечаю согласно написанному мной в декларации. Конечно, на каждом шагу натыкаюсь на угрозы, что он меня побьет, потому что я вру. Но я стою на своем. Такой допрос для меня был не очень тяжелым, куда лучше, чем в сигуранце. Это чучело мне больше понравилось, чем та отвратительная рожа в сигуранце.
Уезжаю обратно в Форт Жилаву. Проходит большой промежуток времени. Я так же сижу в секретной камере. Ничего не изменилось, только совершенно износилась одежда. Во время парки у меня сгорел костюм, остался почти голый…
